Текст книги "Проводник с того света"

10

Все ближе и ближе приближались к линии фронта: по ночам уже слышны были артиллерийские взрывы, все дороги заполнены немецкими войсками. Казалось, нет ни одной более-менее значимой дороги, по которой не шли бы фашистские войска. Стало большой проблемой перейти любую из них, особенно железнодорожные ветки, которые встречались на пути беженцев все чаще и чаще.

Оставив людей в густом ельнике на краю леса, лейтенант Прошкин более трех часов вел наблюдение за движением по железной дороге, которую надо было прейти за темное время суток.

В перерывах между товарными составами и эшелонами с живой силой и техникой проходили патрульные дрезины с мощными прожекторами. Но окна все равно были, и можно было перейти на ту сторону, правда, если бы Иван был один. А вот с таким количеством людей – вопрос спорный. Во-первых, их негде спрятать вблизи насыпи, чтобы быстро перескочить через железную дорогу. Во-вторых, у многих болят ноги, какая уж тут скорость.

Пройдя вдоль насыпи еще с километр, Иван нашел подходящее место для перехода: густая высокая трава позволит подойти как можно ближе, затаиться и выжидать. Останется сделать рывок, бросок, и все будут на той стороне. Приняв такое решение, лейтенант вернулся к людям.

Начинало светать, мелкий нудный дождь прекратился, туман надежно спрятал притаившихся беженцев, глушил кашель, что нет-нет да вырывался у простуженных людей.

Прошкин до рези в глазах вглядывался в темноту, чутко вслушиваясь в каждый звук, каждый шорох начинающегося дня.

Вот прошла дрезина с патрулем, луч прожектора скользнул над головами притихших беженцев, замелькал по деревьям, переметнулся на другую сторону, затерялся в тумане. Тишина.

– Вперед! Быстро вперед! – лейтенант стоял на насыпи, подгоняя отстающих. Помог взобраться бабушке Ривке с Хаей на руках, пропустил Гилю, поторопил дядю Ицхака. – Быстрее, быстрее!

Первые уже скрылись в лесу на другой стороне, как вдруг справа по ним ударил немецкий пулемет. Пули рикошетили от рельс, высекая искры, свистели над головами убегающих людей.

«Засада или пеший патруль?» – мелькнуло в сознании, и Прошкин машинально тут же упал спиной на откос, выпустил длинную очередь в сторону немцев. Огонь пулемета тотчас переместился на него, прижал к земле, Иван заелозил, заскользил под насыпь, пытаясь найти укрытие. По-пластунски стал пробираться в сторону леса, как оттуда неожиданно раздались винтовочные выстрелы: это Гиля, стоя за сосной, начала стрелять из винтовки, прикрывая отход лейтенанта.

– Уходим! – ухватив за руку девчонку, увлек ее в чащу вслед ушедшим беженцам.

– Помогите, помогите-е-е! – раздалось от железной дороги. – Помоги-и-те!

Иван и Гиля бросились на зов: под насыпью лежал и стонал, держась за правую ногу, шестнадцатилетний внук дяди Ицхака Натан Кац.

Времени на раздумье не было: перекинув раненого через плечо как куль, Прошкин поспешил в лесную чащу подальше от места перехода, за ним еле успевала Гиля.

Стрельба за спиной стихла, беженцы смогли уйти на достаточное расстояние, укрыться в лесу. Только здесь Иван снял свою ношу, а Гиля приступила к осмотру раны Натана. Пуля прошла чуть выше щиколотки, раздробив кость, ее кусочки торчали из ноги паренька, залитые кровью. Как могла, Гиля обработала рану, наложила повязку из остатков бинта, жгутом перетянула ногу. Мальчик стонал, то впадал в беспамятство, то вдруг приходил в себя. Идти самостоятельно не мог, это было ясно и Прошкину с Гилей, и всем остальным беженцам. Его мама Плана Кац не отходила от ребенка, стараясь хоть как-то облегчить ему боль, помочь в его страданиях. Двое других ее детей – мальчик шести лет и девочка десяти – стояли рядом, безмолвные, не до конца понимая трагизм положения их брата. Дедушка Ицхак молился чуть в стороне, все остальные беженцы столпились вокруг, с надеждой взирая на лейтенанта с Гилей, ожидая от них главного решения – как быть дальше? Все прекрасно понимали, что с этого мгновения раненый мальчик становится обузой, оставить его где-то или вылечить – возможности не представлялось. Однако надо идти, идти вперед к линии фронта, но как?

Это прекрасно понимал и Иван, но где-то глубоко в душе уже был готов к такому развитию событий. За время следования не раз и не два к нему приходила мысль, что вдруг кто-то заболеет или кого-то ранят. Как быть в таких случаях ему – старшему над этими беззащитными людьми? Как повести себя, что делать, чтобы доставить всех до конечной цели? Как не посеять панику, не давать повод потерять надежду?

– Что думаешь, Гиля? Как быть? – Иван отвел девушку чуть в сторону, прислонился к дереву. – Хочу услышать твое мнение. Во-первых, по ранению, а во-вторых, как быть нам дальше? – У него уже было свое решение, но ему хотелось перепроверить его, еще раз убедиться, что поступает единственно правильно.

– Насколько я разбираюсь, мальчику нужна хирургическая помощь. У меня, кроме бинтов, нет ничего, ты же знаешь.

– Это я и без тебя знаю.

– А если так, то чего у меня спрашивать? – обиделась девушка. – Ты командир, как решишь, так оно и будет. Ясно одно, что бросать ребенка никак нельзя.

– Да, хорош ребенок – шестнадцать лет. Но я не об этом. Как будет протекать ранение без медицинской помощи, вот что меня интересует. Насколько его хватит?

– Самое страшное – гангрена, – ответила Гиля. – Все будет решать время: чем раньше окажут помощь, тем лучше.

– Да, это уже зависит от того, как быстро выберемся к своим, – подытожил разговор Иван. – Ладно, пошли к людям, они заждались.

Пятые сутки беженцы мотались между фронтовых дорог, но пройти вперед смогли немного: всюду фашистские войска, патрули. Если раньше могли за день или за ночь сделать километров тридцать, а то и все пятьдесят, то сейчас, если и продвигались, то на пять-шесть километров. Стало небезопасным разводить костер, готовить что-то горячее, приходилось питаться впроголодь. Даже отдыхали где-нибудь в укромном месте в пол-уха, готовые в любой момент подскочить, спрятаться, убежать от самой непредвиденной опасности.

Раненого таскали на самодельных носилках, сделанных из плащ-палатки, привязанной к двум палкам. Несли по очереди, перекинув лямки из тряпок через шею носильщика. Так было немного легче, да и руки были хоть чуточку свободными. Сзади бессменно нёс дедушка мальчика Ицхак Кац, а спереди, меняясь по очереди, почти все взрослые.

Опять появились вши, на лицах людей повысыпали угри, прыщи, сыпь. Многие кашляли, простудившись. Несколько маленьких ребятишек постоянно температурили. Одежда снова поистрепалась, поизносилась обувь.

А Натану становилось все хуже и хуже: раненая нога распухла, появилась синева, и с каждым днем она поднималась все выше и выше по ноге, подбиралась к колену. У больного который день не спадала высокая температура, он бредил, не приходя в сознание. Худющий, одни кости, он напоминал обтянутый кожей труп. О том, чтобы его накормить, речи даже не шло. Гиля через силу ежедневно заливала ему в рот воду, поила, вот и всё питание. Правда, если удавалось развести костер и приготовить что-то горячее, то поила и теплым бульоном.

Все понимали, что темп передвижения снизился не только из-за обилия немецких войск, но и из-за раненого подростка. Слишком трудно быстро и незаметно проскользнуть под носом у врага, имея на руках такой груз, такую обузу.

В очередной раз вернувшись из разведки, лейтенант застал всех евреев сидящими вокруг носилок с раненым Натаном. Мать Илана беззвучно голосила, заламывая руки, дедушка Ицхак молча стоял на коленях у изголовья подростка, гладил волосы внука дрожащими руками, задрав к небу жиденькую бороденку, молился, остальные – насупившись, безучастно уставились глазами куда-то в землю, себе по ноги, ждали.

– Умер? – Прошкин кинулся к раненому, взял в свои руки руку мальчишки, нащупал пульс, почувствовал слабое биение сердца. – Умирает? – с тревогой обратился к Гиле, которая, закусив рукав кофты, полными слез глазами, наблюдала за Иваном.

– Н-нет, – еле выдохнула она, разрыдалась, не в силах сказать правду, убежала в лес. – Они, они, – в стороне от всех прижалась к Ване, дала волю чувствам, плакала в голос, навзрыд. – Они хотят оставить Натана под деревом в лесу одного, – наконец, сквозь плач поделилась страшной новостью. – Умирать. Живого.

– Как это произошло?

– Уже несколько дней все только и шептались о том, что раненый мешает, что из-за него могут погибнуть остальные, когда до цели осталось совсем ничего. Это выговаривали его маме Илане, но пока терпели, ждали слова дяди Ицхака. А сегодня, как только ты ушел, всё началось снова, и дедушка сдался.

Закончив рассказ, она с надеждой смотрела на лейтенанта, ждала его решения, верила ему, надеялась на него.

Умом понимала, что это бесчеловечно, что так нельзя, но поделать ничего не смогла: к ее голосу не прислушались, хотя она и пыталась отстоять раненого, взывала к человеческим чувствам, к совести. В то же время не смогла сбросить со счетов и реальность, а она такова, что существование шестнадцати человек, их жизни, судьбы прошедших такое расстояние, вынесших такие трудности поставлены под угрозу именно вот этим ранением мальчика. Всё естество девушки противилось, восстало против, обида глушила, перехватывало дыхание от несправедливости. Ее небольшой жизненный опыт подсказывал, что за жизнь надо бороться, бороться до конца, когда, казалось, уже нет ни сил, ни желания, а надо бороться, верить и, главное, делать для этого всё, не опускать руки.

Приблизительно так и говорила она своим попутчикам, волею судьбы ставшими для нее родными. Но… А вот теперь надежда только на лейтенанта Прошкина как на старшего. Она знала обычаи своего народа, знала, что помимо жесткого рационализма он милосерден, добр. Но в этой ситуации отчаявшимся, теряющим веру в спасение людям нужен толчок, нужна твердая рука, что отведет, отодвинет в сторону минутную слабость, заставит перешагнуть через себя, даст надежду на спасение. И это должен сделать Иван.

Гиля взирала на лейтенанта с надеждой обреченного человека, он чувствовал это. Какое-то мгновение еще стоял, прислонившись к дереву, потом вдруг резко оттолкнулся и решительно направился к людям.

Он уже знал, что надо делать, когда теряется вера, надежда на победу, когда сознание находится на грани паники. Но и еще твёрже знал, что в беде товарища бросать нельзя, даже если тебе грозит самое страшное – смерть. Суворовский завет «Сам погибай, а товарища выручай» был для него не пустой фразой, лозунгом, а смыслом жизни, вошедшим в его плоть и кровь за время боев. Именно так поступали его сослуживцы, так сделал дядя Толик, сержант Сизов в то летнее утро.

– Встать! – глаза гневно блестели, плотно сжатые губы побелели, подрагивая от негодования. – Встать! – выхватил из-за пояса пистолет, обвел всех, остановился на дяде Ицхаке, уперев в него ствол пистолета, интуитивно почувствовав в нем тот, последний оплот, который сдался, проявил слабость. – Застрелю любого, кто сделает попытку бросить мальчишку, понятно? Убью, как последнюю собаку, и рука не дрогнет, даже за одну мысль оставить раненого! Свои своих в беде не бросают! – ухватил носилки у изголовья. – Ну? – требовательно произнес Иван, дожидаясь, пока дядя Ицхак возьмет носилки сзади. – Вперед!

Таким ярым Гиля еще никогда не видела Ивана. Возможно, похожее состояние было у него, когда шел в рукопашную или когда сражался с проводником, но в эти моменты она не видела его. А вот по сегодняшним поступкам поняла, что не так уж и прост ее Ваня, что за кажущимся спокойствием и рассудительностью скрывается волевой, мужественный человек, готовый взять на себя самую тяжелую, самую невыгодную для себя ответственность. Та решительность, с какой он поставил точку в человеческой драме, еще выше подняла его в глазах девушки, ярко высветила в нем мужчину, солдата, защитника.

Она еще некоторое время стояла, осмысливая произошедшее, а слезы благодарности застилали глаза, душа встала на место, успокоилась, оказавшись свидетелем торжества добра.

Все последующие дни Прошкин никого не допускал вместо себя к носилкам, позволяя только редкие передышки, когда все останавливались, отдыхали. Чувствуя свою вину, дядя Ицхак тоже под стать лейтенанту не выпускал из рук носилки со внуком. Видно было, каким трудом, какими усилиями давался ему каждый шаг, каждый метр пути, но он не роптал, не жаловался и не просил замены.

Иван вторые сутки пытался найти брешь в позициях немцев, но никак не удавалось обнаружить даже малейшую щель. Казалось, всё заполнено вражескими войсками, каждый клочок земли изрыт их траншеями, ходами сообщения, окопами. А линия фронта вот она! По ночам над нею висят ракеты, освещая позиции и наших войск, и фашистские огневые точки. Между ними только река Угра – и всё. Именно она отделяет беженцев от заветной цели, к которой они стремились почти полтора месяца по лесам и болотам.

Лейтенант лежал в траве, наблюдал, как меняется в ста метрах от него боевое охранение врага. Надо было вычислить время, через которое проходит смена.

Ближе к полуночи Иван уже знал, что через два часа на смену одним приходят другие и дежурят на этой высотке, что нависла прямо над рекой. Возможно, такое господствующее положение было очень выгодно врагу: используя прекрасный сектор обстрела, они периодически обстреливали из пулемёта наши позиции, каждые десять минут зависали сигнальные ракеты, которые пускали немцы, подбадривая себя, освещая подступы к высоте. Смена приходила по ходам сообщения, что были прорыты вдоль русла реки.

Это место наиболее подходило к переходу беженцев хотя бы по той причине, что было почти у самой речки. Все остальные не годились из-за отдаленности: пока добегут под обрывистый берег, в живых вряд ли кто останется. Это прекрасно понимал лейтенант. А здесь можно хотя бы на время захватить боевое охранение, беженцы успеют переправиться к нашим. Только на это и рассчитывал лейтенант Прошкин.

Оставив людей на месте своей засады, Иван полз к огневой точке. Выждал за бруствером, пока прошла смена, зажав в руках нож, скользнул в траншею: за поворотом копошился пулеметный расчет.

В последний момент немец повернулся лицом навстречу бросившемуся на него лейтенанту, успел отвести в сторону нож, выбить его из рук. На помощь тут же пришел другой солдат. В первые минуты схватки только узкий ход сообщения спас Прошкина: в этой сутолоке немцы больше мешали друг другу, чем помогали.

Фактор внезапности был потерян, Иван выхватил пистолет и дважды выстрелил в наседавших врагов. Тотчас слева и справа взвились осветительные ракеты, послышались команды на немецком языке. Прошкин заметил, как по траншее справа в его сторону бежали солдаты.

– Бегом, бегом! – торопил беженцев, которые уже перепрыгивали через окоп прямо над Иваном, уходили к реке, а сам снял с бруствера пулемет, посылал очередь за очередью вдоль траншеи в сторону спешащих сюда фашистов.

Долго, слишком долго перетаскивали носилки с раненым Натаном – уже и с левой стороны бежали немцы.

Сверху свалилась Гиля с винтовкой в руках, прижалась спиной к стенке траншеи, стала стрелять в бегущих солдат с другой стороны.

В какой-то момент фашисты замешкались, огонь прекратился, только еще больше осветительных ракет зависло над высоткой.

– На, держи, – Прошкин сорвал с себя знамя, помог обмотать его вокруг девушки, закрепил своим ремнем.

Она безвольно стояла, еще не до конца понимая, что сейчас произойдет: неужели он останется здесь, один, а она уйдет? Нет, только не это! Она должна быть рядом с ним, тогда это будет честно, так будет правильно. И почему он не уходит вместе со всеми?

– Беги, Гиля, беги! Я прикрою! – почти насильно вытолкал ее из траншеи, подтолкнул в сторону реки.

Девушка пыталась что-то сказать, но Иван уже не слышал, ухватив руками пулемет, стрелял в наседавшего врага.

– Беги, беги, Гиля, беги! Помни – Барнаул, улица Селекционная, Клавдия Ивановна-а-а!

Гиля шла, еле передвигая ноги, втягивала в себя сырой осенний воздух, не видела начинающегося утра нового дня, не замечала зависших ракет над этим клочком земли на берегу русской реки. Слезы застили глаза, рот застыл в немом крике, винтовка волочилась по росной траве, оставляя после себя узкий след.

Изо всех звуков боя она выделяла только грохот пулемета наверху. Но вот он прекратился, и вместо него заговорил автомат. Первый взрыв гранаты прогремел на высоте, когда она только ступила в воду, второй – когда уже коснулась руками другого берега, и в этот момент что-то горячее, острое ударило по ноге, в плечо, в грудь. Огненные круги завертелись в бешеном вихре, земля, река, кусты, звёздное небо – всё вздыбилось, сорвалось с места и полетело, полетело… Кровь хлынула в реку, сливаясь с водой, растворяясь в ней, потекла, побежала куда-то вниз по течению.

Она уже не видела и не слышала, как рвались за ее спиной артиллерийские снаряды и мины, как шли в атаку на штурм высоты красноармейцы, как сильные мужские руки подхватили ее, уносили подальше от места боя, как громкое, победное ура разнеслось над рекой, над безымянной высотой.

11

Девятый день мая 1965 года над Солдатским логом заявил о себе ярким весенним солнцем, чистым голубым небом. Молодая нежная трава радовала глаз, легкий ветерок ласкал зазеленевшие кусты, кроны деревьев.

Необычное скопление людей, автобусов, легковых машин согнало жаворонка с гнезда, что удобно расположилось на краю поля в небольшом углублении от копыта лошади, напугало его. Поднявшись поближе к солнцу, некоторое время он тревожно порхал, волнуясь, переживая за оставленные без присмотра в гнезде яйца. Однако вскоре определил, что ни гнезду, ни ему самому никто и ничто не угрожает: люди собрались у высокого гранитного памятника, который стрелой взмыл ввысь прямо из лога, с самого его дна.

Осмелев, жаворонок завис над полем, сначала робко, тихонько проверил голос, издав несколько «чрр-ик», видно, не привык делать работу плохо. И только убедившись, что с голосом всё в порядке, зашелся трелью, развесил песню над весенней землей, внес в этот яркий солнечный день и свою звонкую лепту.

Людская толпа, в большинстве своем с букетами в руках, еще какое-то время двигалась с места на место, пока не замерла, не остановилась, окружив большой мемориальный комплекс. Застыли солдаты почетного караула, прижали начищенные до зеркального блеска инструменты духового оркестра музыканты, успокоилась, угомонилась вездесущая детвора, скорбно замолчали люди степенного возраста.

Под звуки гимна спало покрывало, толпа еще плотнее прижалась к ограждениям, жадно вчитывались в списки погребенных, разыскивая имена и фамилии близких и родных людей.

Особо выделялись три человека – красивая женщина лет сорока-сорокапяти, с тросточкой, рядом молодая девушка и лейтенант-танкист. Они не кинулись со всеми вместе к памятнику, остались стоять чуть в стороне, молча наблюдая за происходящим.

Высокий, стройный, светловолосый лейтенант и под стать ему девушка с пышными темными кучерявыми волосами не отходили от женщины, заботливо поддерживая под руки с обеих сторон. Она даже не опиралась на трость, а держала её в руках.

– Может, посидишь, мама? – девушка наклонилась к женщине, пытаясь заглянуть ей в глаза, упредить ее желания. – Тебе плохо?

– Успокойся, Хая. Мама – мужественный человек, – одернул девушку лейтенант. – Да, мама?

– Ваня, Прошкин! – укоризненно покачала головой девушка. – И когда только тебя научат вежливости? Мог бы и промолчать, или тебя не учили этому в военном училище?

– Дорогая сестричка! Меня учили не подхалимничать и не заглядывать в рот старшим.

– Что ты хочешь этим сказать, дорогой братик?

– Только то, что мама сама решит, что ей надо.

Женщина не вникала в перебранку детей, а прислушивалась к себе, к своим чувствам, что разом заполнили душу, вытеснив из нее все наносное, мелочное, ради чего не стоит тратить ни сил, ни времени.

«Неужели это было? Неужели это было с людьми? Люди уничтожали себе подобных – ради чего? Что они приобрели взамен? Счастье? Вечную жизнь на земле? Богатство? Или все эти блага удлиняют саму жизнь убийце, делают ее бесконечной, дающей ему вечное наслаждение? Как бы не так! И я могла остаться там под слоем бетона, мраморной крошки. Неужели? Господи! Какие могут быть ссоры, неурядицы, плохое настроение или не та погода? Как это мелочно, примитивно, низко. Как мы не ценим каждый прожитый день, дарованный нам судьбой, каждое мгновение жизни, разменивая их на мелочи, склоки, жадность, богатство, суету.

Проклинаем убийц и не ценим спасителей. Остался на той высоте Ваня, Ванечка, Иван Назарович Прошкин. Остался, даровав ценою своей жизни жизнь многим, кого он спас буквально из могилы, а кого просто уберег от смерти, вывел с того света, где осталась пустота, мрак, тлен, в этот, где есть солнце, небо, деревья и цветы, сегодняшний день, вот эта трель жаворонка. А ведь он тоже хотел жить, любил ее, ценил такой, какая она есть.

Впрочем, что ж это я? Для нас он не умер, он жив. Вот рядом со мной его сын, его кровь и плоть и тоже Ваня Прошкин. А Хая, а еще те четырнадцать человек, что провел он лесами?».

Женщина не заметила, как дети усадили ее на скамейку, что расположилась под кустом сирени.

– Простите, – из задумчивости вывел голос немолодого седого полковника с медицинскими эмблемами в петлицах. – Простите, ради бога, но мне кажется, мы с вами знакомы?

Лейтенант вскочил, замер перед старшим по званию, Хая с интересом наблюдала со стороны.

Женщина подняла голову, только взглянула на мужчину, как из груди вырвался крик:

– Миша?! Ми-и-иша-а, это ты? Гос-по-ди!

– Гиля?! – полковник не дал ей подняться, упал на колени, протянул руки.

– Миша, братик! – женщина осунулась со скамейки прямо в протянутые руки, обняла, прижалась к мужчине. – Миша, Мишенька-а-а!

– Гиля! Гилечка! Сестричка!

Ваня и Хая, прижавшись друг к другу, с недоумением смотрели на мать, на незнакомого мужчину, не до конца понимая, что происходит у них на глазах.

И только жаворонок был выше людских страданий, горестей и радостей. Зависнув где-то в поднебесье маленьким комочком, упивался новым майским днем, радовался теплу, зелени, солнцу и выражал переполнявшие его душу чувства звонкой весенней песней жизни.

28 ноября 2009 года.