Текст книги "Проводник с того света"

5

Колеса телеги поскрипывали, прыгали на ухабах, по корням деревьев. Лошадь бежала, отмахиваясь хвостом от наседавших оводов и слепней. Накрытое рядном сено в телеге немного смягчало удары. Правил немолодой бородач с толстой самокруткой в зубах. Нет-нет, да и обдавали пассажиров тяжелый махорочный дым, терпкий запах лошадиного пота.

Гиля сидела сзади с ребенком на руках, Прошкин – спина к спине с возницей спереди, свесив ноги с телеги. Почти десять дней они пробыли в деревне Пустошка, где усилиями Дрогунова и бабушки Надежды Марковны поставили на ноги, вылечили Хаю. А все это время жили в доме Ульяны Никифоровны Трофимовой – подруги и соседки Марковны.

Пережили одну облаву, благо, домик находится у самого леса, успели укрыться, переждать.

В первый день их нашел Павел Петрович. Лейтенант хорошо помнит тот момент, когда в дом, где лежала больная Хая, вошел высокий, с легкой проседью мужчина с открытым, приятным, обветренным лицом. Именно таким и виделся когда-то в представлении Вани земский врач.

Гиля молча наблюдала, как бабушка готовила какие-то отвары. Увидев вошедшего, вскочила, кинулась к нему на шею.

– Подожди, подожди, дочка, что-то я не припомню тебя, – доктор пытался отстраниться, разглядеть её. – Хотя с первого раза мне показалось, что мы где-то встречались.

– Дядя Паша, Павел Петрови-и-ич, – зарыдала, заголосила девушка, не отпуская врача. – Это я… Гиля… Канторович, Якова Ароновича дочка.

– Ах, вот оно что! А я-то думаю. Что случилось, дитя мое? Почему ты здесь? Где папа, мама? Ты седая?

– Дядя Паша-а-а, – Гиля зашлась в плаче, не могла произнести и слова.

Когда все успокоились, лейтенант рассказал Дрогунову и про расстрел, и про ребенка, и как девушка выбралась из могилы. Затаив дыхание, слушали и Ульяна Марковна с Надеждой Никифоровной.

– Ой, что делается, что делается на белом свете, – запричитали старушки. – Есть ли родители у тех, кто стрелял?

– Мне кажется, таких извергов рожают не женщины, а волчицы, – врач расхаживал по избе, заложив руки за спину. – Нет. Я буду не прав, не справедлив, обижу волков. Этих уродов в человеческом обличий рожают бесформенные, склизкие, гадкие, омерзительные твари. Бедный Яков, бедная Ирэн, в голове не укладывается, что их уже нет на свете.

– А дальше-то им что делать, где жить? – Никифоровна с жалостью и сочувствием смотрела на несчастных гостей. – Дите-то, дите за что страдает? Ему-то за что такие мучения в самом начале жизни?

– В деревне оставаться опасно, это ясно как божий день, – Дрогунов замер у кровати, на которой спала Хая. – Надо вылечить ребенка: в лесу для нее – смерть. В то же время, если донесут немцам о еврейской семье, пощады никому не будет. Вот незадача так незадача. Пока оставайтесь здесь, а я что-нибудь придумаю.

Ульяна Никифоровна, – обратился вдруг к старушке. – У меня к вам большая просьба: укройте на время семью моего друга, я буду вам очень благодарен. И еще. Постарайтесь не афишировать – это в целях безопасности.

Оказывается, здесь, в лесах, собираются вооруженные люди. Вот на встречу с их командиром Лосевым Леонидом Михайловичем и ехали в деревню с поэтическим названием Вишенки. Павел Петрович обещал быть тоже.

Колеса утопали в дорожном песке. Легкое облачко пыли висело в воздухе позади телеги, оседало на придорожные кусты. Одинокий аист парил в вышине. Дорога убаюкивала, тянула ко сну.

С винтовкой пришлось расстаться. Перед отъездом в дом к Никифоровне пришел молодой мужчина, сказал, что от Павла Петровича. Вот ему-то и отдал Прошкин свое оружие и последние патроны к нему, себе оставил немецкий автомат.

По обрывочным разговорам, по другим признакам Иван понял, что народ вооружается, уходит в лес, формируются партизанские отряды. И так и этак прикидывал, думал, хотелось и тут остаться. Но знамя полка и Гиля с ребенком никак не давали однозначного решения вопроса. И с девушкой говорили не раз на эту тему. Вроде как и не против она, но Хая? Как быть с ней, с маленьким ребенком по лесам, в холоде? Какая ж это война? Так, только бы пересидеть, переждать лихую годину? Ну, это никуда не годится, товарищ лейтенант! Может, посоветует что-то Лосев? Слишком уж о нем хорошо отзывался Павел Петрович! И умница, и организатор, да и училище военное за плечами. Прямо живая легенда. Жаль, не спросил, сколько же лет этому герою?

– О чем ты, Ваня? – Гиля как будто прочитала его мысли, тронула за рукав. – Пришел к какому-то решению или нет?

– Да какое там решение? – парень пересел поближе к ней. – И знамя со мной, и Хая. Вот как ни крути, а придется идти за линию фронта. Тяжело, но что поделаешь? Надо.

– Спасибо тебе, Ванюша! – девушка признательно прижалась к лейтенанту, положила голову ему на плечо. – Я тоже все думаю, только получается, что уходить нам придется. Здесь не сможем жить среди мирного населения. Не похожи мы с Хаей на белорусов.

– Ну, это ты зря! – с жаром заговорил Ваня. – Вы самые красивые девушки в мире! – и добавил с тоской: – Многие готовы приютить, только никто не дает гарантию, что немцы не обнаружат.

– Вот-вот! – поддержала Гиля. – И тогда нам смерть, и людей под расстрел подведем. Выход один – уходить к своим, за линию фронта.

– Вот мы и приняли решение, – подвел итог Прошкин. – Так что, мужайтесь, Гиля Яковлевна! – закончил шутливо.

– Есть, товарищ лейтенант! – в тон ему ответила девушка.

– А все-таки послушаем, что скажет Лосев.

Дорога с опушки завернула в лес. Высокие стройные сосны вперемежку с березами обступили ее, укрыли от посторонних глаз. Лошадь пошла шагом, а возница и не торопил. Опять достал кисет, пристроился крутить очередную самокрутку. Ни единым словом не обмолвился с пассажирами за все время пути.

– Стой! Кто такие? – двое мужчин с винтовками наперевес преградили дорогу, остановили коня, взяв под уздцы. – Куда путь держим, господа хорошие? – с подозрением уставились на вооруженного лейтенанта, но, видимо, вид женщины с маленьким ребенком на руках успокоил, снял некую напряженность первых минут.

– Ты ослеп, что ли, Михей? – возница соскочил с телеги, подошел к мужикам. – Разуй глаза, потом пугать станешь. Здорово, Петро, – поприветствовал обоих крепким рукопожатием. – До Лосева мы, Павел Петрович направил.

– Тогда другой разговор, проезжайте. Только сначала махорочки отсыпь, Семен. Дюже твой табачок крепкий, затянешься – насквозь пробирает! – тот, кого назвал Михеем, достал пустой кисет и протянул вознице.

– А своего почему не имеешь? – видно было, что Семен не горел особым желанием поделиться. – Так всю жизнь на дармовщинку и проживешь, Михей, так и не научишься табак выращивать. Лодырь ты, вот что я скажу.

– Зато ты как был куркулем, им и остался. Меня призвали в ополчение, а ты вольный казак, так что отсыпь, не скупись, уважь служивых людишек.

– Где искать командира? – отъезжая, спросил возница.

– Там скажут, ты езжай, – не очень любезно ответил Петро. – А то, может, еще чего захотелось спросить, такты спрашивай, пока мы хорошие и говорливые.

– Да пошли вы! – Семен в сердцах хлестнул коня, телега резко дернулась и покатилась дальше. – Ишь ты, начальники! Слова не скажи, возомнили себя командирами, только бы чужую махорку им смолить да языки чесать, – бубнил себе под нос, поминутно оглядываясь назад. Достал кисет, повертел, взвесил на руке, огорченно хмыкнул. – Ополченцы, холера вас бери. Разбойники лесные, а не ополченцы, это ж столько табачку забрать, что б вам икнулось.

Дорога выбежала из леса, и взору открылась большая деревня, утопающая в садах. Соломенные крыши встречались редко, большинство домов стояли под дранкой, а кое-где были крыты досками внахлест.

– Крепкий колхоз был, – заговорил Семен, будто почувствовав мысли пассажира. – И люди куркулистые. Все больше под себя гребли – зимой снега не выпросишь.

– Я вижу, что дома-то хорошие, да и надворные постройки под стать хатам, – поддержал разговор Прошкин.

– Садами брали, да вишней. У них тут вишни не меряно.

– Поэтому так и деревня называется – Вишенки? – спросила Гиля.

– Вроде так. Но люди говорят, что будто бы беглые муж с женой основали это место. И дочурка у них была, Вишенкой звали. Больно красивая, да померла малюткой. Вот в ее-то честь и название. Хотя кто его знает? И так красиво, и этак еще лучше.

Гиля не боялась, но легкое волнение все же присутствовало. Что скажет Лосев? Вроде с Иваном все обговорено, но чем черт не шутит? Вдруг этот народный герой отговорит Ваню, оставит у себя, тогда как? Оставаться здесь, подвергать опасности себя и из-за себя других – нет, только не это! И потом, слишком свежи в памяти и расстрел, и она в могиле. Так быстро это не забыть, не вычеркнуть из памяти. Нет, надо уходить к своим, за линию фронта, туда, где тебя будут считать человеком, оберегать, где ты сама будешь чувствовать себя в безопасности. Тем более, если остаться здесь, видеть перед глазами фашистов, нет, это выше ее сил.

Она рада, что с Хаей все обошлось, вылечили, слава Богу. Встретился папин однокашник милейший Павел Петрович. Какой душевный человек! Сколько добра, тепла, участия в нем! Как хорошо, что такие люди есть на свете! А еще есть Ваня, ее Ваня! Сам Господь послал семье Канторовичей этого лейтенанта. Глянула на Прошкина, и сердце обволокла мягкая теплая волна. Он держал на руках проснувшуюся Хаю, что-то увлеченно рассказывал ей, поминутно целуя ее розовенькие щечки. Та в ответ смеялась и все пыталась залезть своими ручками ему в рот.

Перехватило дыхание, защипало в глазах, и девушка украдкой смахнула счастливую слезу.

А бабушки? Какие замечательные старушки встретились на их пути! Да, мир не так уж и плох.

На въезде в деревню их снова остановили вооруженные люди, указали куда ехать.

– Дзи-и-инь, дзи-и-инь, дзи-и-инь! – со стороны леса, где только что проехали Прошкин с Гилей, раздался звон била.

Тотчас его подхватили в нескольких местах в деревне. Буквально через минуту тревожный набат заполнил собой всю округу.

Семен тут же остановил коня, стал что-то искать руками на дне телеги. Иван с девушкой недоуменно озирались, прислушиваясь к тревожному звону, и ничего не понимали. Возница выхватил винтовку из-под сена, по-хозяйски протер ее рукавом.

– Немцы едут, ни дна им ни покрышки, – произнес просто, без паники, как привычную информацию, закинув оружие на плечо.

– Я с тобой, – лейтенант соскочил на землю, встал рядом с Семеном, поправив на шее автомат.

– А я куда? Нам что делать? – Гиля беспомощно осмотрелась вокруг, крепче прижав ребенка.

В сторону леса уже пробежала группа мужчин с оружием в руках. Женщины, старики и дети выбегали из домов, вливаясь в общий поток, организованно уходили в противоположную сторону за деревню, туда, где так же высились могучие сосны.

– Марфа, Марфа, итить твою налево! – Семен кинулся наперерез немолодой уже женщине, что с двумя ребятишками бежала в проулок к лесу. – Стой, кума!

– Чего тебе? Не видишь, что творится? – на мгновение остановилась, окинула взглядом приезжих.

– Бери коня, сажай детишек, гоните к лесу. За девку с ребятенком отвечаешь лично! – прокричал уже на ходу. – Я проверю!

– Заполошный, как был заполошным, таким и остался, – Марфа по-мужски ухватилась за телегу, подпрыгнула, уселась, взяла вожжи. – Садитесь, окаянные! Сколько ждать можно? Это внуки мои, – пояснила Гиле.

Мальчик лет восьми помог забраться девочке помладше, и женщина тронула коня.

– Я найду вас! – Ваня еще сделал несколько шагов за ними, потом остановился и пустился вслед Семену.

– Да кум мой Семен, – Марфа передала вожжи мальчику. – Правь к Сухому логу, Антоша. Я и говорю, – опять повернулась к Гиле. – Кум то за день слова не скажет, то рот не закрывается. Я и говорю – заполошный.

– Что это, тетя Марфа? – девушка никак не могла прийти в себя. – Что происходит?

– А, ты про это? – небрежно махнула рукой в сторону деревни. – Ополченцы наши тренируются. А может и вправду германцы? Но ты не бойся, не впервой. Нас немцы несколько раз щупали, так наши мужики не пустили. По рогам настучали, такте и ушли, несолоно хлебавши. Даст Бог, и в этот раз обойдется.

Тем временем подъехали к реке, переправились вброд на другую сторону. Дорога проходила краем огромного луга и резко сворачивала в густой высокий лес.

– Тут нам сам черт не брат, – женщина велела внуку придержать коня, помогла забраться в телегу старушке с клюкой. – Садись, баба Нюра. За тобой специально коня направили.

– Вот спасибо, людцы добрые, – прошамкала бабушка. – Мне-то не угнаться за молодыми, а жить-то хочется.

Первые приглушенные выстрелы докатились до Гили, когда телега нагнала большую толпу женщин, стариков и детей, что направлялась в глубь леса.

– Знать, не понарошку, – баба Нюра закрутила головой, прислушиваясь к стрельбе. – Спаси и сохрани, Господи, защитников наших и дома наши, – перекрестила воздух в сторону деревни.

С тревожными лицами, угрюмые люди покидали дома, свою родную деревню, чутко вслушивались в нарастающий бой. Для них это был не первый случай, когда приходилось спасаться от фашистов. Пока Бог миловал, всё обходилось, но как будет сейчас, сегодня? Там остались их родные – отцы, братья, сыновья и внуки. Вот и болело сердце каждого, волновалось. А хаты, а надворные постройки, а скотина? Их тоже не могут сбросить со счетов сельские жители. Тревожно. Боязно.

6

– Нам куда, Семен? – Прошкин догнал возницу.

– Согласно боевому расчету, – на ходу ответил тот. – Следуй за мной, там разберемся. С твоим автоматом место завсегда найдется.

Присоединились к группе вооруженных мужиков уже на окраине деревни, когда раздались первые выстрелы.

Долго бежали по лесу навстречу стрельбе, а она все разгоралась и разгоралась. К одиночным винтовочным выстрелам добавились пулеметные очереди.

– Серьезно решили взяться, – рядом с Иваном бежал молодой парень с подвязанной левой рукой, в другой руке держал винтовку-трехлинейку с откинутым штыком. – Ты кто? – на ходу спросил у Прошкина.

– Со мной. Дрогунов направил, – за лейтенанта ответил Семен. – Наш.

Уже на окраине леса свалились в окопы. Только сейчас Прошкин стал понимать всю суть происходящего.

Наблюдатели оповестили ударами в било о приближении вражеской колоны из трех машин и пяти мотоциклов с пулеметами. Этот сигнал тут же разнесли по всей деревне таким же образом – ударами в било. Для этой цели использовали кусок рельса, подвешенный на проволоке к суку, рядом висел металлический шкворень. Прошкину только что попало на глаза такое приспособление. И жители, и защитники деревни уже знают, что надо делать в этом случае.

– Хитро придумано, – устраиваясь поудобней в окопе рядом с парнем, заметил Иван.

Тем временем немцы растянулись цепью и наступали на защитные порядки партизан. К соседу лейтенанта то и дело прибегали мужики, докладывали обстановку.

– Вижу, пропустите дальше. Пускай втянутся. Семен, – окликнул возницу. – Беги к пулеметчикам. Надо перекрыть отход фрицам. Пускай заходят с тыла по балке и там встретят.

А бой усиливался. Уже и лейтенант стрелял короткими очередями, стараясь не подпустить атакующих на своем участке. Особенно сильно донимали партизан мотоциклисты, что вихрем носились по пшеничному полю, поливая пулемётным огнём. До того обнаглели, что позволили себе проскочить почти у самых окопов, круто развернуться на одном колесе, не прекращая огонь.

– Дай-ка винтовку, – Прошкин протянул автомат соседу. – Сейчас я им покажу удаль молодецкую! Вишь, как выделываются! Как заговоренные!

Выскочил из окопа, встал за сосной, поймал в прицел водителя, когда тот закладывал очередной вираж. Выстрелил! Мотоцикл встал на переднее колесо, через него и перевернулся, пулеметчик вылетел из коляски. По нему тут же открыли огонь партизаны. Лейтенант выбрал следующую цель. Еще один мотоцикл вместе с пассажирами остался лежать на поле, остальные предпочли укрыться за машинами.

Немцы стали отступать. Было видно, как перебежками отходили назад на исходный рубеж, и тут им в спину заработали два партизанских пулемета. Противник начал уходить, смещаться в глубь поля, подальше от леса. Еще через полчаса бой затих.

– Куда ж ты с одной рукой и с винтовкой? – Прошкин вернул оружие соседу. – Из автомата и то неловко стрелять.

– А ты молодец! Где ж так научился?

– В пехотном училище на стрельбах первые места занимал, – похвастался лейтенант. – Да меня и готовили к этому. А ты, я понял, и есть Лосев Леонид Михайлович?

– Он самый, – просто ответил тот.

– Михалыч, что с убитыми солдатами делать? – к ним подошел немолодой мужчина с охотничьим ружьем за спиной. – Шесть штук и два мотоцикла с пулеметами.

– Оружие в штаб к Корнею Гавриловичу. Он распределит. Мотоциклы посмотрят специалисты – может, пригодятся. Трупы сложите на телеги и отвезите к Борковской развилке, пускай забирают своих воинов, нам не жалко. Какие наши потери?

– Семен шапку потерял, сейчас ходит, ищет. Говорит, жена без шапки домой не пустит. Атак вроде все целы, слава Богу.

– Ну, тогда всем к штабу. Дозоры – на свои места. Пошли, – это уже к Ивану. – Кто ты, откуда? Как ведешь себя в бою, уже видел. Молодец. Я слушаю тебя.

Лейтенант вкратце рассказал и о помкомвзвода сержанте Сизове, и о ребенке с Гилей.

– Да ты что? – услышав, что девушка выбралась из могилы, опешил, остановился. – Да ты что? Не может быть? Я хочу на нее посмотреть. Где она сейчас? Это мужественный человек!

– Не знаю. Семен передал Гилю с Хаей какой-то Матрене, вот они и уехали куда-то.

– А, это в семейный лагерь. У нас на всякий случай оборудован и семейный лагерь.

– Может, и девушку с ребенком в нем же оставить? – робко спросил лейтенант.

– Давай дождемся Павла Петровича и там решим, хорошо? – Лосев закинул винтовку за плечи, направился к деревне. – Вот так и живем.

– Да, весело живете. И часто наведываются гости?

– Были раза три, ушли несолоно хлебавши, но чую я, так долго длиться не будет. Соберут силенку и сотрут нас в порошок.

– А чего тогда ждете? Ушли бы в лес, схоронились и оттуда делали бы набеги.

– Стреляешь ты хорошо, лейтенант. А вот мыслишь стратегически плохо. Вообще не мыслишь в стратегии, если быть более точным.

– Ну, ты прямо так… – обиделся Иван. – Хоть что-то в войне смыслю, не думай. Не пальцем делан, и этот бой для меня не первый, со счета уже сбился.

– Ух ты! Обиделся! Советчик очередной нашелся! Много таких шляется по ночам, да только никто не хочет оставаться здесь, – Лосев схватил Прошкина за грудки, встал поперек дороги, заговорил с жаром, негодуя. – А их куда подеваешь? – указал кивком головы на идущих по улице женщин и детей. – За собой таскать на каждую операцию? А где мобильность с таким лагерем? А как прокормить их, ты думать будешь? И где жратву возьмешь? А жить где? Под сосной ребятишкам зимовать предлагаешь? А скотина? А хозяйство?

– Да успокойся, успокойся, на нас уже люди смотрят, – лейтенант оттолкнулся от Лосева, отошел в сторону. – Ты чего такой нервный? Тебе по должности не положено срываться.

– А оттого и нервный, что бежите вы за линию фронта, молодые, здоровые, обученные и вооруженные. Здесь хоть трава не расти. Со стариками, с детишками да с бабами воевать прикажешь? В рукопашную на врага с таким войском идти предлагаешь? Вон как хорошо ты сегодня срезал двоих пулеметчиков на мотоциклах, и сразу наша взяла. А ведь я тебя не учил и цель не указывал. Ты сам выбрал, нашел главную, сориентировался по-военному правильно и быстро.

Они стояли в центре деревни посреди улицы. Вокруг толпилось немало народа: вооруженные мужчины, женщины с детишками. Насупившись, молча наблюдали за своим командиром и незнакомым военным, жадно ловили каждое слово.

Прошкина заело. Он еще с минуту слушал, но в душе, в груди уже распирало, рвалось наружу. Вот как его, на виду у всех! Мордой в грязь? Нет уж, дудки! Не бывать этому!

– Подожди, командир, погодь! – ноздри побелели, сжатые губы и гневно блеснувшие глаза красноречиво говорили о тех страстях, что бушуют внутри. – Погодь, командир, и мне дай слово сказать. Надеюсь, заслужил? – обвел присутствующих взглядом, остановился на Лосеве. А голос уже подрагивал. – Это кого ты трусами назвал? Это кто бежит без оглядки?

– Да я такого и не говорил! – отпрянул в сторону командир. – Бежите – да, но что трусы – нет.

– Нет, говорил! Говорил, что бегут за линию фронта? А знаешь ли ты, лесная твоя душа, что полегла наша дивизия в страшных, тяжких боях? Не перебивай! – рыкнул на Лосева, когда увидел, что тот пытается что-то сказать. – Не перебивай, я тебе не мешал говорить, и ты не мешай.

– Да не мешаю я, только…

– Нет, мешаешь! От дивизии полк остался, и он полег, труса никто не праздновал, понятно?! – почти кричал в лицо. – Потом остатки в батальон свели, и он сложил голову в неравных боях, потом рота!

И никто не бежал! Нас одиннадцать в последнем бою было, о-дин-над-цать! Понял, Исусик? Из целого полнокровного мотострелкового полка осталось одиннадцать человек! Никто не сдался в плен, не покинул поле боя, а полегли, жизни свои положили, но не дрогнули, приняли бой! Страшный бой! А я живой остался не потому, что сбежал, жить захотел, предал товарищей, а вот почему! – резко, рывком дернул гимнастерку, рванул вверх, судорожно стал снимать с себя знамя. Сорвал, развернул в руках. – Вот почему я живой, потому что знамя полка! А сержант Сизов себя гранатой, чтобы я, я… а ты говоришь – бегут, – голос сорвался, гримаса боли исказила лицо, и лейтенант заплакал. Уткнулся лицом в знамя и плакал, плакал навзрыд, не стесняясь.

Люди стояли, понурив головы, никто не смел сказать и слова, только Лосев сделал шаг вперед, пощупал рукой шелк, потер между пальцами, поднес к губам. Поднял глаза вверх, смотрел куда-то на вершины сосен, на облака, что зависли над деревней.

– Что, что здесь произошло? – Гиля с ребенком на руках вклинилась в толпу, протиснулась к Ивану. – Что, что произошло, Ванечка? Что с тобой?

– Прости, лейтенант, прости! – Лосев положил руку на плечо Прошкину, на мгновение прижал к себе. – Прости! Но и я прав тоже, – оттолкнувшись, молча зашагал по улице.

А люди как зачарованные смотрели на знамя, стиснув зубы, до боли сжав кулаки, на лицах застыла решимость, глаза горели. Робко подходили, касались руками полотнища и отходили как будто окрыленными.

– Ну, петухи, будет! Пора и честь знать, – высокий крепкий мужчина средних лет, расставив руки, отгородил лейтенанта от толпы. – Расходитесь, граждане дорогие, кино окончено. Всё, всё, по домам. Командиры – в штаб. А ты, офицерик, знамя-то побереги. Не гоже махать им перед бабами, оно боевое, а не бабское.

– Ох, и скажешь ты, Корней Гаврилович! – раздался восхищенный женский голос. – А знамя – это как праздник, ты зря так с солдатиком говоришь.

– А то и скажу, что нечего в мужские дела нос после борща совать. Идите, бабоньки, домой, готовьте обед, скоро мужики ваши придут, а они разговорами сыты не будут.

Толпа начала расходиться, рассасываться по домам и улочкам. Остались Иван с Гилей и ребенком да Корней Гаврилович.

– Тебя как кличут, лейтенант? – мужчина приобнял Ваню и девушку. – А спутницу твою?

– Прошкин. Лейтенант Прошкин Иван Назарович. А это Гиля, Гиля Яковлевна Канторович, – еще не остывшим после разговора с командиром тоном ответил Иван.

– Вот и ладненько, друзья. Вас-то как раз мы и ждем. Павел Петрович уже приехал, – и направился вдоль улицы, увлекая за собой лейтенанта со спутницей.

Штаб находился в конторе колхоза. Лосев сидел на председательском месте, вдоль стен сидели вооруженные мужчины.

Дрогунов встал, еще на входе поприветствовал Гилю, поздоровался с Прошкиным за руку.

– Рад, рад, Иван Назарович! Наслышан, молодца!

– Здравствуйте, доктор, – лейтенант засмущался, украдкой обвел глазами кабинет, отыскивая себе место. – Здравствуйте, кого не видел, – кивнул головой присутствующим. После случившегося на улице чувствовал себя неуютно, неловко. Было немножко стыдно за свою минутную слабость.

– Добрый день, – поздоровалась и Гиля, оробев от непривычной обстановки. – Может, мы не ко времени?

– Отбросьте скромность, ради вас и собрались. Проходите, садитесь, – Леонид Михайлович жестом указал место справа от себя. – Ну, что? Все в сборе, можно начинать. Павел Петрович, вам слово.

– Товарищи! Несколько дней назад на нас вышли лейтенант Прошкин и Гиля Канторович с маленькой племянницей. Не буду скрывать, что Гиля – дочь моего лучшего друга и сокурсника по медицинскому институту Якова Ароновича. Понятно, что Иван Назарович выходит из окружения, пробирается за линию фронта. Но то, что он рассказал и подтвердила девушка, не укладывается в голове нормального человека, – доктор явно волновался, нервно теребил шляпу, голос подрагивал. – Массовые расстрелы ни в чем не повинных мирных людей – этому нет и не может быть оправдания. Но дело в том, что над всеми евреями нависло полное уничтожение, истребление как нации. Да, да! Я не оговорился, вы не ослышались. Полное уничтожение! В местечке, где жили Канторовичи, всех евреев согнали ко рву, раздели донага и расстреляли до единого. Гиле и маленькой девочке чудом удалось спастись благодаря товарищу лейтенанту. Если у кого-то появится интерес, то расскажу более подробно. Замечу лишь, что девушка выбралась из могилы. Этим все сказано.

Взоры присутствующих устремились к гостье: людям не верилось, что вот эта скромная хрупкая девушка способна на такое. А она вдруг разрыдалась, уткнув лицо в одежду племянницы, которую держала на руках. Настроение Гили передалось ребенку, и вот уже плач в два голоса заполнил штабную комнату.

– Простите, за ради Бога, простите, – девушка справилась с собой, стала успокаивать Хаю.

– Похожие истории есть и в нашем районе, – Лосев вышел из-за стола, встал, опираясь рукой на спинку стула. – И полиция, и немцы усиленно разыскивают семьи сапожника Каца и портного Малкина. С чего бы это? С каких таких соображений немецкое командование так заинтересовалось судьбой простых советских евреев? До нас доходят слухи, что их зверски уничтожают, расстреливают. Живое подтверждение тому перед нами, – командир указал на девушку. – Да и нам пришлось прятать наших евреев в семейном лагере при отряде, а это ни мало ни много – четырнадцать человек. Надо и накормить, и обогреть. Оставить их в деревнях среди местных жителей никак нельзя. Вдруг попадут под очередную облаву или выдаст кто-нибудь? А вы знаете, что фашисты уничтожат всю деревню, если обнаружат, что в ней скрываются евреи. Вот и находимся мы между молотом и наковальней, волей-неволей подставляя тех же евреев и всех местных жителей под смертельную опасность. Пока удается кое-как спасать бедолаг, но так долго длиться не может. В то же время иметь такую обузу, как семейный лагерь, не позволительно. Мы не сможем заниматься главным – уничтожать фашистов. Потеряем мобильность. Это свяжет нас по рукам и ногам. Да, пока мы слабы. Стыдно смотреть людям в глаза: они ждут от нас защиты, а мы… Эх, да что говорить! – Леонид Михайлович в отчаяние махнул рукой, опять сел на прежнее место за столом. – Прошу высказать свои мнения по этому поводу.

В комнате на некоторое время повисла тишина. И Прошкин, и девушка не вмешивались, ждали решения партизанского штаба. Хая сидела на руках у Гили, с интересом рассматривая присутствующих, аппетитно посасывала собственный палец.

– Что тут сказать, надо спасать. Вот только как и где? – доктор заговорил первым.

– Если спасать, то надо спасать всех мирных жителей без разбора, – молодой мужчина принялся крутить самокрутку, говорил, не отрывая глаз от кисета. – Что ж мы выделяем: этих спасать, а тех куда? Под расстрел?

– Поясни, Петро, что ты хочешь этим сказать? – подался вперед командир. – Слушаем тебя.

– Еврейские семьи надо выручать, не спорю. А завтра немцы дознаются про семьи наших партизан и решат уничтожить их? Что тогда?

– Вон ты что! – Корней Гаврилович заерзал на скамейке. – Командир, правильно говорит Петр. Думать надо наперед.

– Ну, так думайте! Я вас зачем сюда пригласил? На меня посмотреть?

– Может, отправить людей в Волчий кордон рыть землянки под лагерь для семей? И место глухое, болота вокруг. Пересидят лихую годину, а там видно будет, – пожилой партизан с окладистой бородой обвел взглядом товарищей.

– Хорошо. Еще какие предложения будут? – Лосев откинулся на спинку стула, ждал.

– А чем кормить в семейном лагере людей? Где взять столько продовольствия? – Петр обратился к бородатому партизану. – Ты, дядя Семен, перед тем как говорить, думай! А вдруг кто укажет на лагерь фашистам? Те возьмут да с самолетов сбросят несколько бомбочек на лагерь, тогда как?

– Не учи ученого! – вспылил тот. – Молод еще меня учить!

– Тихо! – хлопнул по столу Корней Гаврилович, – Это совещание, а не колхозный рынок. Все правильно, кормить надо такую ораву. А чем? Охранять, а кем?

– Давайте решим сначала, что делать с еврейскими семьями, а потом возьмемся и за партизанские, – молчавший до сих пор партизан, что сидел слева от командира, поднял руку, попросил слова. – Хотя какая разница: и те и другие – наши, наши люди. Спасать, защищать их – святая обязанность.

– Комиссар, не надо политграмоте учить, ты дело предлагай, – остановил его командир. – Мы для того и организовали партизанский отряд, чтобы защищать наших граждан. А ты снова про Фому, а тут про Ерему.

– Вот я и говорю, что надо вывести еврейские семьи за линию фронта. Тем более, товарищ лейтенант туда направился.

– Это как? – не сразу понял Прошкин. – Я думал, Гиля с ребенком останутся у вас, а я прямым ходом к своим.

– Дельное предложение, Никита Петрович! Ай да комиссар! А мне ни слова, ни полслова! – командир улыбался, довольный. – Вот за компанию и заберешь, Иван Назарович, мирных жителей. А то ты все беспокоился за нас, остающихся здесь. Мол, как мы, да с кем мы?

– Да вы представляете себе, о чем говорите? – от негодования лейтенант подскочил, забегал по комнате. – Это ж не прогулка за грибами, это смерть почти на каждом шагу – или от врага, или от голода, от холода. А топи? Я знаю, что говорю! А вдруг кто заболеет, кого-то ранят? Что тогда делать?

– Раз знаешь, так и поведешь. Если бы кто-то из наших людей имел опыт, то обошлись бы без тебя, – комиссар остался при своей точке зрения. – А пока сядь на место.

Гиля сидела молча, только переводила взгляд с одного на другого, ждала конечного решения.

– Еще какие мнения будут? – торопил командир. – Давайте решать, не то немцы очухаются, да и нагрянут, а мы все совещаемся.

– И спешка здесь не нужна, Леонид Михайлович, – слово опять взял Павел Петрович Дрогунов. – Надо обсудить каждую деталь. Мелочей не должно быть. Видите, эти люди шли втроем, а сложностей натерпелись столько, что не сосчитать. А в той группе будет семнадцать человек. Это уже много, это толпа. И схорониться, и прокормить – целая проблема. И не забыть медицинское обеспечение. Хотя бы самый минимум. Это я беру на себя.