Текст книги "Проводник с того света"

9

Впереди шел Иван с палкой в руках, автоматом на шее и вещевым мешком за плечами. Саперная лопатка, фляжка с водой и подсумок с магазинами, котелок болтались на поясе.

За ним, вытянувшись цепью, брели женщины, старики и дети. Замыкала колонну Гиля. Помимо медикаментов в руках, торбы за спиной на плече висела и винтовка на ремне. Отдать ее кому-либо другому у Прошкина не получилось. Дядя Ицхак в категорической форме заявил, что готов умереть в болоте от голода и холода, только не подноси ему оружие. Всю жизнь был портным, а тут стрелять… Нет уж, увольте.

С подростками вообще целая история. Как любые дети они готовы были на подвиг, на меньшее и не соглашались, но мамы… До сих пор Ваня не так представлял себе роль матери в еврейской семье.

Сейчас приходилось оставлять беженцев где-нибудь в лесной чаще, самому делать вылазку в предполагаемый район следования, разведать все, вернуться обратно и снова вести людей. Хотя можно было без опаски брать с собой связного, и всё – проблема оперативности была бы решена. Как-то с Гилей они посчитали, получилось, что лейтенант Прошкин за один дневной переход преодолевал двойное расстояния. И все лишь потому, что помощников у него не было.

Однако деваться было некуда, надо идти и тащить за собой людей.

После случая с проводником почти сутки не смогли сделать и шага, пока Иван восстанавливал силы. Вроде и ранен-то был штыком в предплечье по касательной, но, по словам лечившей его Гили, были разорваны мышечные ткани и задета кость. Как еще в тот момент смог он сопротивляться левой рукой – уму непостижимо.

Тогда девушка еле довела Ивана до ручья, только не в том месте, где был лагерь беженцев, а чуть выше по течению. Смыли, насколько могли, кровь, привели лейтенанта в чувство. Старались сохранить в тайне инцидент с проводником, хотя Ваня показал Гиле листовку, и она все поняла.

Возможно, люди и догадались, однако официально было объявлено, что проводник просто сбежал от них, а Иван пытался его задержать. Вот и произошла банальная драка между двумя мужиками. Мужская драка, и всё.

Сож форсировали на плотах из камыша. Не Днепр, конечно, но и перешагнуть играючи не позволяла. Лейтенант почти сутки обследовал реку, но найти мелкое место для переправы так и не смог. Спасибо, встретилась группа красноармейцев, помогли вязать плоты-поплавки из камыша, а потом и сопроводили беженцев на другой берег. В знак благодарности поделились с солдатами продуктами, хотя и самим было в обрез. Тайком от дяди Ицхака матери подкармливали детей салом с печеной картошкой, что приходилось воровать на бывших колхозных полях. Хлеб давно закончился, сухари подходили к концу. Выручали грибы, которых было в изобилии. Их жарили на кострах, предварительно нанизав на прутики. Поизносилась обувь, истрепалась одежда. На привалах женщины пытались чинить ее, но она снова и снова приходила в негодность.

Чтобы сохранить хотя бы подошвы, приходилось подвязывать их к ногам, а сами ноги укутывать разным тряпьем. У Ивана добротные трофейные сапоги тоже прохудились, не выдержали таких испытаний, но на ногах еще держались. Днями шли босиком, но по ночам было уже достаточно холодно: роса, туманы, зачастившие дожди не прибавляли здоровья, многие кашляли, простудившись. У всех ноги посбились, кровоточили.

Кошмаром стали вши: они появились разом, из ниоткуда, но в таком количестве, что бороться с ними стало просто невозможно – бегали по телу в открытую. Давили руками, соскребали горстями, вымачивали одежду в воде, прожаривали швы на костре – все равно эти паразиты выживали и появлялись у всех почти одновременно. В конце концов махнули рукой, и люди вспоминали о них, только когда становилось совсем невмоготу терпеть.

Шоссе Гомель – Могилев перешли два дня назад, еще через день – перебежали в ночи Брестскую трассу и теперь двигались параллельно ей в сторону Рославля.

О линии фронта сведений никаких не было, пользовались редкими слухами. Каждую ночь напрасно лейтенант напрягал слух, пытаясь уловить канонаду, но тщетно: лесная тишина, кроме привычных звуков, ничем другим не нарушалась.

Мысли одна тяжелее другой не выходили из головы. Неужели сдали Москву, и им придется идти еще несколько тысяч километров в ее обход? Листовки с такой информацией они уже находили в лесах, но в это не хотелось верить. Сдача немцам столицы приравнивалась лейтенантом к поражению, что душа его никак не хотела это принимать и понимать. Да, получили по соплям в первые месяцы войны, но чтобы Москву сдать – нет, шалишь, такому не бывать!

Святая вера в незыблемость столицы и придавала сил, вела сквозь леса и болота небольшую колонну затерявшихся в них, но не потерянных людей.

Если по лесам идти было более-менее спокойно, то переход открытых пространств становился сущим наказанием: надо было как можно быстрее преодолеть его, не привлекая к себе внимания. А это не всегда удавалось, случались заминки, приходилось прятаться на целый день где-нибудь в кустах или зарослях высокой травы. Мучительное бездействие в таких случаях угнетало еще больше, чем переходы по лесам: терялось самое главное – время. А уже сентябрь подходил к концу. Надо было спешить. Не дай бог морозы, и все – весь поход пойдет насмарку. Люди попросту не выдержат холодов.

На привалах Иван на всякий случай обучил Гилю стрельбе из автомата и винтовки. До выстрелов не доходило, но теоретические азы она постигла довольно успешно. К счастью, на практике проверить ее знания пока не приходилось.

На этот раз Прошкин ходил в разведку, оставив людей в густом ельнике в полутора-двух километрах. Его насторожило обилие следов на довольно широкой лесной дороге, что бежала в одном с ними направлении. Надо было узнать, как можно обойти очередной населенный пункт. Карты не было, приходилось идти чаще по наитию, а тут, как этом случае, без разведки не обойтись.

Колонна из шести большегрузных крытых машин и пяти мотоциклов с пулеметами на колясках в сопровождении броневика проследовала навстречу лейтенанту, обдав его гарью выхлопных газов. Спрятавшись за кустом, наблюдал, как прошла она, ревя моторами, как оседала на лес пыль. В машинные запахи стал приплетаться запах горелой древесины вперемешку еще с чем-то, он тянулся вдоль дороги вслед ушедшей колонне. Еще через несколько сот метров Иван уже увидел столбы дыма, что поднимались в небо, закрывая полуденное солнце.

Прибавив шагу, вышел на околицу какого-то села, которое пылало из конца в конец. Странно, но людей нигде не было, никто не тушил пожар, только одинокие собаки нет-нет пробегали вдоль улицы, да кошка вдруг выпрыгнула из-под ног.

На улицу выходить не стал, а пошел огородами в надежде хоть кого-то увидеть.

Но нет, нигде и никого так и не нашел. Зато бросились в глаза несколько виселиц с жертвами, что застыли на веревках на небольшой площади перед чудом сохранившейся церковью с покосившимся крестом. На груди некоторых висели таблички: на черном фоне белые надписи «Партизаны» на русском и немецком языках. Ваня сосчитал: пятеро мужчин и две женщины. Одна, еще девочка со светлыми длинными волосами, висела совершенно голой, почти касаясь босыми ногами земли. Жуткая картина пожара, виселицы мутили разум.

Душила обида, хотелось выть, стонать, орать во все горло. Как такое могло случиться, что он, гражданин Советского Союза, советский офицер, должен скрываться по лесам у себя на Родине?! Как такое могло произойти, что чужие страшные твари пришли в его дом, вышвырнули хозяев, превратив их в изгнанников? Вешают, стреляют, сжигают. Как? Кто ответит за эти злодеяния? И почему он не защищает этих людей, эти города и деревни? Почему стоит вот здесь, а не идет в атаку на врага, не гонит его с родной земли?

Прислонившись к дереву, Прошкин сквозь пелену на глазах смотрел на уничтоженную деревню, в бессилии кусая себя за руку.

– Ты кто, мил человек? – как и откуда взялась эта старушка, Ваня не заметил, а теперь был искренне рад хоть одной живой душе.

– Человек я, бабушка, – тихо ответил он и добавил: – Лейтенант. Иду к своим. Что здесь произошло? Впрочем, – сразу поправился, – и так все ясно.

Опустив голову, еще некоторое время молча стоял, не в силах произнести ни слова. Молчала и старушка.

– Немногие спаслись, всех уничтожили, – нарушила молчание бабушка. – Донесли супостату, что в деревне укрывали евреев и раненых красноармейцев, да еще половина жителей в партизанах. Вот и взбесились фашисты. Человек сорок живьем сожгли в колхозном амбаре: все евреи и семьи тех, кто их прятал, в огне страшную муку приняли. Вот такие скорбные дела у нас.

Стояла, сложив руки на груди, горестно качала головой.

– Разве ж могут нормальные люди такое творить? Нелюди это, сынок, нелюди. Даже звери на это не способны.

На площади перед виселицами стал собираться народ. На земле напротив повешенной девочки на коленях застыла женщина. Кто-то из мужчин уже снимал с веревок трупы, складывал вдоль обочины. Плач, причитания резали слух. Потом вдруг все побежали куда-то на другой край деревни, столпились у пепелища, стали разгребать головешки.

Прошкин тоже пришел сюда. То, что он увидел, заставило содрогнуться, сердце замерло от вида горы обгоревших человеческих тел. Мутило от запаха горелого человеческого мяса.

Повернувшись, тихо побрел обратно в лес, к своим. Уже на выходе из села снова повстречал ту же старушку.

– До свидания, бабушка, – попрощался машинально, из вежливости.

– Погоди, милок, – остановила его старая женщина. – Ты чего приходил-то? Или только на горе наше посмотреть?

– Нет, бабушка. У меня и своего горя хватает. Справиться бы, – ответит он. Подумав, добавил: – Хотя, кто определял, кто мерил – чьё горе горше?

– Небось от немца бежите?

– Да, бежим. За линию фронта веду горемык – евреев, да и сам заодно с ними к своим иду, – почему-то не стал скрывать, открылся перед этой старушкой.

– Вижу, поизносились, – глядя на рваньё, надетое на Прошкине, произнесла бабушка.

– Есть маленько.

И вдруг пожалился старушке.

– Вши замучили нас, мать. Баньку бы нам да одежку какую-никакую.

– Одежды не обещаю, сам видишь, что от деревни осталось. А вот баньку можно, если воды сами наносите. Не жалко.

– Не боишься, мамаша, что опять евреи зайдут к вам?

– Чего бояться? Мы ведь свои люди, советские. Страшнее, чем сотворили фашисты проклятые, уже не будет, – просто ответила та, смахнув слезинку кончиком платка. – Наверное, удивляешься, что я не убиваюсь со всеми вместе?

– Как сказать? – пожал плечами лейтенант. – Каждый переживает по-своему.

– А ты и не удивляйся. Месяц назад всю мою семью немец проклятый порешил. Сама цела осталась потому, что в лес уходила в тот момент, травы собирала. Да вишь как получилось: травы меня и спасли. Вот после этого сердце застыло, окаменело, сил нет. Хотя боль за погибших встала где-то в груди, вздохнуть не дает. Ну, пошли. Разве можно к горю привыкнуть? – закончила горестно.

Банька стояла на той стороне села, за огородами, на берегу небольшой мелкой речушки.

– У многих баньки уцелели. Моя тоже, – бабушка открыла дверь, показала закопченную баньку с каменкой в углу, с вмонтированной в нее большой железной бочкой. Такая же бочка стояла напротив печки – для холодной воды. – У меня еще сараюшка сохранилась. У людей и этого нет. Куска не обещаю, но обмылок хозяйственного мыла есть. Вон, лежит на окошке.

– Я быстренько за своими, – Прошкин бегом кинулся к лесу.

Первыми мылись женщины и дети. Потом – подростки вместе с дядей Ицхаком. Последним пошел Иван. Никакого пара ему не досталось, был рад хотя бы теплой воде, мылу. Мылся не спеша, коптилка в углу на полке уже догорала, а потом и совсем погасла. Ополаскивался в темноте, на ощупь оделся, вышел из бани.

Полная круглая луна висела над лесом, над селом. К удивлению, никого рядом Ваня не обнаружил. Не было людей и на берегу речки. Людские голоса доносились из сожженной деревни. Быстро направился туда, но все же старался соблюдать осторожность, вышел к ним не сразу, а чуть погодя, убедившись, что опасности нет.

На краю дороги у плетня сидели и стояли его попутчики-евреи. Вокруг них кружком столпились местные жители. Первой мыслью было: «Неужели месть за сожженных земляков? За сожженную деревню? Не может быть?». Решительно вошел в круг, ухватился за автомат, прикрыв спиной своих, был готов защищать их любой ценой.

– Что происходит? В чем дело? – спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, адресуя вопрос всем, тревожно обведя взглядом стоящих перед ним мужчин и женщин.

– Вишь, какой у вас защитник, – то ли одобрительно, то ли осуждающе раздалось из толпы. – Неужто стрелять бы начал?

– В чем дело? Что здесь происходит? – повторил вопрос. Тревога только усилилась. Насупленные темные лица при свете луны, темные впадины вместо глаз – жутко вдруг стало лейтенанту.

– Все хорошо, Ваня, – Гиля встала рядом, отвела парня в сторону.

– Вот, пришли помочь нам, я даже не знаю, что говорить и что думать.

– Как помочь? – не сразу понял Прошкин. – Их же только что сожгли, все село, людей, что прятали евреев? О какой помощи ты говоришь? – говорил это громко, чтобы слышали все.

– Однако это так, Иван Назарович, – официальным тоном сказала Гиля.

– Послушай, мил человек, не видно твоих знаков различия, – вперед выступил небольшого росточка мужик с окладистой бородой.

– Лейтенант я. Лейтенант Прошкин Иван Назарович, – представился по полной форме Иван.

– Вот я и говорю, – продолжил бородатый. – Уважение мы к тебе имеем за то, что и форму красного командира не снял, и знаки различия сохранил, документы, небось тоже целы, и оружие при тебе не только наше, но и вражеский автомат на шею повесил. Полагаю, добыл его в бою. По-моему мнению, не спужали тебя фашисты. Так я мыслю?

– Всякое было, – пожал плечами Прошкин. – Только штаны сухие оставались в любом случае.

Гул одобрения прокатился по толпе после ответа лейтенанта.

– И людей подвизался вести к своим за линию фронта не за награды, а по совести небось? – и опять замерли все, ожидая ответа гостя.

– Какие награды? Доведу живыми и здоровыми, вот и будет моя высшая награда.

И снова одобрительно загудела толпа: слышно было, как пересказывали слова Ивана тем, кто не расслышал его ответ.

– Нам тут девушка рассказала про тебя, как с проводником схлестнулись, как немца порешил, как от погони уходил, уводя от девчонки фашистов, как положил четверых, – вперед вышел еще один мужчина, по голосу – моложе бородатого. – Выходит, ты – герой, а мы трусы?

– Это к чему вы так сказали? – насторожился Иван. – Я вас знать не знаю, как мне о вас судить?

– По-твоему получается, что раз фашисты наших людей сожгли за то, что прятали красноармейцев и евреев, так остальные и спужались, в штаны наложили, и совесть человеческую потеряли?

– Ив мыслях не держал такого, – оправдывался Иван, повернулся к Гиле, как бы ища у нее поддержки. – С чего это на меня напали?

– Мы же русские люди, советские, неужто друг друга в беде бросим? – раздался женский голос из толпы.

– Вот-вот, – поддержал говорившую женщину бородатый мужик. – Немцы думают, что нас спужать можно. Хрен они угадали! Кол им в глотку, чтоб голова не шаталась! Правильно я говорю? – обратился к толпе мужчина.

– Всё верно, Кондрат Никитич, – одобрительно отозвались из толпы. – Нас на колене не сломить. Мы только согнемся, но выпрямимся обязательно. И тогда держись, вражья морда!

Легкий смешок прокатился среди людей и замер под лунным небом. Иван был растроган таким приемом местных жителей, которые не испугались карательной акции фашистов, а напротив, бросили вызов немецкой армии, твердо уверенные в своей победе, в победе добра над злом. Комок встал в груди от гордости за таких людей, защипало в глазах, запершило в горле. Значит, не всё потеряно, значит, не напрасно идет он к своим и ведет за собой других за линию фронта.

Беседу прервали звуки телеги, что задребезжала со стороны леса. Все вмиг повернулись, застыли выжидающе.

Правил конем мужчина, рядом с ним, свесив ноги, сидела женщина.

– Помощь принимаете? – остановив коня, мужчина соскочил с телеги, помог слезть женщине. – Жители Бобровки собрали, что могли. Не обессудьте, соседушки дорогие.

Только теперь все заметили, что на возу горкой возвышается что-то, занимая почти всю телегу.

– Одежка какая-никакая, – приехавшая женщина скинула с вещей рядно, жестом указала на воз. – Тут обувь, кое-что из одежки. Не побрезгуйте, берите. Осень на носу, а вы…

В наступившей тишине слышно было как одна из беженок что-то говорила своему ребенку на еврейском языке, заплакала Хая на руках у бабушки Ривки, и та стала напевать ей, укачивая.

– Не об нас речь, соседи, – это заговорила хозяйка бани. – Вот, горемыки, завшивели, поизносились, а им идти еще да идти, – показала рукой в сторону притихших беженцев. – Вот им бы и не помешала ваша помощь, а мы дома – как-нибудь выживем.

Какое-то мгновение все молчали, напряженно уставившись на притихших евреев. Даже дети, почувствовав напряженный момент, затихли.

Гиля прижалась к Ивану, оба замерли, не решаясь произнести ни слова. Они понимали, что им нужны и одежда, и обувь, но как это взять у людей, у которых все имущество сгорело, сгорели родственники, друзья, знакомые? Язык не поворачивался просить помощи. Молчали и без того притихшие беженцы.

Нарушил тишину, разрядил обстановку уверенный голос бородача Кондрата Никитича:

– Об чем речь, земляки? – даже прошелся внутри людского круга, стараясь заглянуть каждому в глаза. – Не люди мы, что ли? Конечно, надо помочь, об чем речь!

Его сразу же поддержали, заговорили все разом.

– Конечно, пускай берут.

– Им нужнее, мы – дома, если что – и лапти сплетем, в землянках обогреемся.

– Это по-людски, по-человечески.

Лейтенант не смог дольше находиться здесь, слушать волнующие душу, вышибающие слезу разговоры, отошел к плетню, прижался спиной. Спазм перехватил дыхание, комок встал в горле, непрошенные слезы навернулись на глаза. Сжал до боли зубы, заскрежетал ими от нахлынувших чувств. Рядом стояла Гиля и, не стесняясь, плакала в голос. За ней зарыдали, заплакали почти все женщины-беженки. Даже дядя Ицхак захлюпал носом, отвернувшись к забору. Не остались в стороне и сельчанки: через минуту уже вся женская половина рыдала с причитаниями, выливая со слезами всю боль, все страдания, что выпали на долю этих людей. Но и тут рядом со своим горем они не остались безучастными к горю других. Сострадание, жалость, человеческое участие не смогли уничтожить никакие карательные акции – люди остались людьми даже в такой страшной ситуации. Людьми – в самом лучшем, самом высоком понимании этого слова.

Прошкин не смог выдержать такое, ушел к речке, сел на берегу, уставившись в отливающую серебром при лунном свете воду. Обида и злость за свое теперешнее положение, бессилие перед врагом, гордость за людей, что его окружали, твердая уверенность, что с таким народом точно победим, не даст он себя в обиду – все это смешалось в нем, заполнило сознание, бередило душу.

«Нет, сволочи, не угадали, нас не сломить! На это вы вряд ли рассчитывали, когда на нашу Родину нацелились. Ничего, после отступления сопли на кулак намотаем и вперед пойдем. Дайте время, и на нашей улице будет праздник».

– С кем это ты беседуешь? – Гиля присела, тронула Ивана за плечи. – Вроде рядом никого нет?

– Извини, наболело, это я так, – лейтенант не заметил, как стал разговаривать сам с собой, как подошла девушка. – На чем порешили?

– Ой, Ваня! Мне так неудобно перед людьми. Представляешь, всю обувь и одежду нам отдали, не знаю, как и благодарить.

– Вот такие они, люди наши, – то ли ответил девушке, то ли продолжил свои мысли Прошкин.

Вышли из гостеприимного и сожженного села рано утром. Чистые, переодетые в хорошую одежду, отдохнувшие, беженцы решительно двигались к своей цели. Помимо обуви и одежды сельчане снабдили и продуктами. Правда, в основе своей это были картошка, овощи, фрукты, немного сухарей. И все же это была неоценимая помощь, а главное, была твердая уверенность, что свои люди помогут, не оставят в беде. Это окрыляло, придавало сил.

О том, где в это время проходил фронт, точных сведений никто не знал, но то, что Москва оставалась нашей, сомнений ни у кого не вызывало.

Только через неделю пути в небе заметили наши самолеты, которые летели куда-то в стороне от маршрута колонны. Потом послышались сильные взрывы, и опять бомбардировщики прошли в вышине к своим аэродромам.

Эти первые советские самолеты, первые взрывы были для Ивана самой лучшей, самой приятной музыкой за все время его отступления от Минска. Значит, фронт где-то рядом, но где? В селе никто точно сказать так и не смог, но предположительно, где-то у Ельни или немного дальше, потому что радиус полета самолетов ограничен.