Текст книги "Везунчик"

Откуда взялись мухи? Чувствует, как ползают по лицу, залазят в нос, в рот, сил нет согнать, даже сдунуть со рта. Попытался пошевелить рукой – шевелится. Поднес к лицу, согнал мух, открыл глаза. Солнце уже светило из-за головы – значит, вторая половина дня. Какого дня? Когда наступали, или уже другой? Стал вспоминать, снова вспомнил. Еще раз попытался сеть – боль пронзила, в глазах засверкали огоньки, огненные круги понеслись в бешеном танце, но отпустило, прояснилось в голове, в глазах. Осталась боль в правой ноге, и разрывающая страшная боль в груди.

Сел, уперев руки в землю, глянул перед собой: впереди виднелся березняк, в который так настырно, так сильно хотела попасть их рота, слева – Пустошка. Покрутил головой: рядом лежала винтовка, штанина на правой ноге выше колена превратилась в панцирь, по которому ползали мухи. Поискал вокруг себя фляжку с водой – ее не было. Антон знает, помнит, что она была, была, а найти не может. С Кирюшей ходили к роднику за Пристанью, наполнили ключевой водой, а теперь, когда надо, ее нет. Потрогал грудь: от резкой боли рука одернулась, сохранив на ладони панцирную жесткость кителя. Как тяжело дышать: при каждом вдохе из горла вылетает то ли скрип, то ли писк, то ли свист. Пить, пить, где же фляжка? Нет ее.

Что делать? Неужели, придется умереть вот здесь, в этом поле?

Нет, только не это! Жить, жить, любой ценой жить! Ведь он везунчик! Ему всегда везло, повезет и сейчас! Прислушивается – не слышны ли людские голоса? Нет, не слышно. Звенящая тишина, или это звенит в ушах от боли? Решает лечь, собраться с силами, с мыслями.

Уперев винтовку прикладом в землю, Антон долго стоит, привыкает к новому положению, делает первый шаг. Правая нога держит, хотя и сильная боль, но держит. Труднее с грудью. Руки напрягаются, боль пронзает ее, особенно правая часть, надо привыкнуть. Пробует переложить винтовку в левую руку, опираться только на нее – чуть-чуть легче. Второй шаг. А до дороги далеко, он видит ее, идет к ней. Где дорога, там люди, там жизнь. И не важно – партизаны или немцы, главное – жизнь! Тяжело, как тяжело, с какой болью даются шаги! Но надо идти, только так можно спастись, надо бороться за жизнь. Он знает это не понаслышке, хотя все чаще и чаще появляется желание лечь и не подниматься, а там будь что будет. Кружится голова, нога как не своя, боль разрывает грудь, воздуха не хватает. Яркие круги перед глазами все убыстряют бег, завертелись в бешеном танце. Последнее, что еще почувствовал, осознавал – рука не держит винтовку, земля и небо вдруг сорвались с места и летят, летят ему навстречу.

Темно в глазах или это ночь? – Антон не может понять. Лежит лицом вниз, в землю. Тупая боль во всем теле, и жажда, страшная жажда: как хочется пить! Во рту песок и горечь. Пробует провести языком по губам – спекшиеся, они не разжимаются, язык шершавый, толстый не хочет двигаться.

Приподнял голову – чуть впереди в траве темнеет черная глыба. Долго держать голову трудно – роняет ее. Постепенно до его сознания доходит, что впереди труп. На ум приходят мамины слова с далекого детства: «Не бойся мертвых, бойся живых».

«Вода, у него вода!» – мысль застряла в голове, пронзила ее до звона, оттеснив куда-то боль.

Подняться сил не было, и он пополз: пальцы скребли землю, руки путались в траве, с трудов вырывал их, упирался локтями, и полз, полз. Ему казалось, что убитый убегает от него, и путь становится бесконечно длинным, преодолеть который не сможет никогда.

Даже подбородком пытался помочь себе, и застонал, завыл от бессилия.

Снова приподнял голову, открыл глаза: серело, труп лежал у изголовья лицом вниз.

«Вода, вода!» – сверлила единственная мысль, взгляд жадно обшаривал труп. Вот ремень от немецкой фляжки, перекинутый через плечо, а где сама? Поискал рукой с этого боку – нет ее. Значит, на той стороне. С трудом поднял руку, стал тянуть ремень к себе – ремень не поддавался. С ужасом понял, что убитый лежит на фляжке. Все.

Сильно пригревало солнце, мухи не давали покоя, роем кружили над ним, перелетая с его тела на труп и обратно. Опять все вспомнил, несколько раз дергал за ремень, пытаясь достать фляжку. Бесполезно. Переместил свое тело в сторону, воткнулся в труп головой, стал переворачивать его, упираясь в землю изо всех сил. Первая попытка успехом не увенчалась, но он уже видел крышку фляги: надо совсем немного приподнять убитого, чуть-чуть и вытащить ее.

Снова замер, собираясь с силами. «Пить, пить!» – пульсировала мысль, отодвигая на второй, третий план все остальное. «Вода – это жизнь» – вспомнил вдруг где-то услышанное, и фраза засела в голове, в мозгах, пронизала собой все тело.

Рука не успевала выдернуть фляжку – мертвое тело надежно удерживало ее, падало, прижимало к земле.

В глазах опять замелькали огненные круги, земля завертелась, вот-вот готовая улететь, исчезнуть из-под Антона, а он все упирался и упирался, толкал и толкал, убирая, сдвигая преграду к спасению, к жизни.

Прямо перед глазами лежала фляжка с водой. Он пробовал ее на вес – тяжелая. Вот только никак не может открыть – все силы ушли на то, чтобы достать ее, вытащить из-под тела.

Сознание не покинуло его: понимал, что лежа воду прольет, и жажду не утолит. Через силу поднялся, сел, облокотившись на труп, прижался к нему спиной, и только после этого позволил себе сполоснуть рот. Потом пил мелкими глотками теплую воду, и не чувствовал ее. Усилием воли заставил себя остановиться, закрыть флягу, и сразу же навалился сон. Так и уснул, сидя, опираясь на убитого, с флягой такой живительной, такой желанной влаги в руках.

День угасал, длинные лучи солнца еще пронизывали березняк, отбрасывая причудливые тени на поле, где сидел Антон.

После воды и сна чувствовал себя немножко легче, но не настолько, чтобы подняться и идти. Повернул голову, посмотрел на убитого: от жары лицо распухло, стало синим, узнать в мертвеце живого было трудно. Да Антон и не пытался. Единственное, что понял, что это полицай по темной униформе. Он просто был ему благодарен за воду, за глоток воды, что еще на некоторое время продлил ему жизнь.

Дрема опять удалила мысли, укрывала пеленой забытья, как вдруг со стороны дороги послышались голоса. Померещилось или на самом деле люди? Точно, людские голоса! Закричал, и с ужасом понял, что голоса нет, крик не получился. А голоса уже отдалялись. Становились глуше, тише. Судорожно начал шарить руками вокруг в поисках винтовки и не находил. А голоса уходили, с ними уходила надежда на спасение, на жизнь. Вспомнил, что свою винтовку оставил где-то рядом, когда обнаружил труп. У мертвеца должно быть оружие! Точно, вот оно, лежит у изголовья!

С трудом дотянулся, поставил прикладом на землю, долго, очень долго искал пальцем спусковой крючок. Нашел. От волнения, от слабости палец соскальзывал, срывался, винтовка падала из рук. Наконец нажал, но выстрела не последовало. Или не заряжена, или нет патрона в патроннике? Заставляет себя думать. Пот застилал глаза, руки дрожали, с огромным усилием передернул затвор, снова нажал на курок. Выстрел! – силы покинули его, голова упала на грудь.

Куда-то плыло небо, звезды, потом опять черная яма. Скрип колес, приглушенный женский голос. Или кажется? Ноги тянутся по земле, точно, тянутся. Значит, его везут или тащат.

– Пить, пить, – кричит, что есть силы, а себя не слышит. – Пить, пить, дайте воды!

– Что, мой касатик, что ты говоришь? – старушечий голос раздается откуда-то издалека, а может из-под земли, или наоборот – сверху?

– Слышь, Марковна, что-то страдалец шепчет, а я и не чую.

– Ожил, слава Богу, ожил! – другой женский голос шепелявит, причмокивает. – Давай передохнем, а ты послушай, соседка. Может, поймем, чего хочет.

– Попридержи дышло то, не ровен час, вывалится, как опять грузить будем?

Антон различает голос первой женщины – он с хрипотцой, тягучий, но четкий, ясный. Над ним склонился человеческий силуэт в повязанном под бороду платке. Лица в темноте не видно – расплывчато, с черными ямками вместо глаз.

– Очнулся, пришел в себя, касатик? – ворковала над ним бабушка.

– Вот и хорошо, и слава Богу.

– Спроси, чего хочет, да скоренько, а то до утра не управимся, – прошамкал голос откуда-то из-за головы, спереди.

– Пить, пить, – выдавил из себя Антон. – Пить!

– Водички запросил, страдалец. Слышь, Марковна, может, протереть лицо да губы смочить?

– Не говори, а делай, копуша, быстрей делай! – поторопил шепелявый голос. – Думаешь, мне легко держать?

Приятная прохлада касается щек, лба, организм требует воды, воды, а язык облизывает только слегка влажные губы.

– Пить, пить! – просит, требует Антон.

– Может дать глоток-второй? – это спереди женщина предложила. – Воды хватит, пускай не мучается, попьет.

– Ты что, глупая, – одернула ее стоящая рядом. – В грудь человек ранен, дома посмотрим, тогда. Дотерпит, теперь дотерпит. Лежи, касатик, терпи! – это уже ему – Антону.

Опять двинулось небо, зашевелились звезды, ноги тянулись по земле. Сознание прояснилось, и сильно хотелось пить. Боль была тупой, болело все тело. Только теперь он начал осознавать, что его везут, везут две женщины – старушки, и везут не на чем-нибудь, а на ручной самодельной тележке, которую в округе называют «колесками». Два небольших металлических колеса на одной оси, с легким коробом между ними и п-образным дышлом. Вот и вся конструкция!

Колеса скрипели, было слышно, как тяжело, с сипом, дышали спереди женщины. Туман снова заволакивал сознание, звезды заплясали, закружились, ноги отделились от туловища, перестал чувствовать их, потом и все тело куда-то сорвалось, взмыло вверх – такое легкое, приятное, без капельки боли. Он уже видит себя сверху, с высоты, неловко лежащем в коробе тележки. Ноги свисают до земли, волокутся следом, голова подвернута и прижата бородой к груди; две старушки, зажав руками перекладинку на дышле, почти лежат над землей, упираются, тащат его.

Тележка покатилась с горки, колеса прыгают в ямку, голова Антона бьется об переднюю стенку; резкая боль пронзает мозги, все тело, и он застонал.

– Тихо ты, кобыла старая! – четкий голос накинулся на напарницу.

– Не дрова везем!

– Попридержи, попридержи, подруга, не то колески нас самих задавят, – зашепелявила напарница. – И не лайся, а лучше держи сама. Только ругаться и умеешь. Кобыла, сама ты кобыла. Молись богу, Никифоровна, что еще так помогаю. Сейчас приедем, и все – вызывай ко мне попа Никодима на отпевание.

– Тебя и оглоблей вряд ли убьешь, – незлобиво ворчит подруга. – Ты всех попов в округе перехоронишь, но сама….

Антон слушает перебранку женщин, и уже отличает Марковну от Никифоровны по голосу. Хотя думать долго пока не в силах. Опять пелена перед глазами, состояние между явью и забытьем.

Свет от лампы, что стоит на табуретке у изголовья, больно режет глаза, приходится отвернуться к стенке. Зато хорошо виден потолок – низкий, с необрезных досок с сеном наверху. Значит, он в хлеву. Но почему здесь, а не в доме? И что это за сарай, в какой деревне? Кто вокруг – немцы или партизаны? Этот вопрос главный, он волнует Антона больше всего.

Осматривает себя, с недоумением отмечает, что на нем нет форменной одежды. Поднимает руку – исподнее белье. Пощупал на ногах – тоже самое. Нога, кажется, не болит, а только ноет, крутит, и очень зудит. Да и в груди полегчало – нет той противной разрывающей боли, что запомнилась ему еще там, в поле. И сама она перебинтована чем-то: он чувствует эту повязку. Во всем теле сильная слабость, вон, даже руку еле сил хватило поднять. Хотелось есть. А вот пить уже не хочется. Обрывками в памяти всплывает ковшик с чем-то жидким, пахучим, он пьет из него, жидкость проливается на грудь. Он помнит мокрую грудь. Дотягивается рукой, проводит по ней – нет, все сухое. Потом вспомнил, как его перекатывают с бока на бок, людские голоса, и не только женские, но и мужской. Ему сейчас кажется, что тот, мужской голос, ему знаком, он где-то встречал того человека, виделись они, разговаривали. Додумать до конца сил не хватило, сон опять подкрался, сомкнул веки.

Прямо перед ним у кровати стояла девочка. Лампа уже не горела, через открытую дверь в сарай заглянуло солнце, осветило ребенка. Две косички с вплетенными в них белыми лоскутками материи торчали по обе стороны головки, рот приоткрыт, глаза заворожено смотрели на Антона. В руках держала тряпичную куклу. То и дело шмыгала носом, и одергивала вниз надетое на нее серенькое платьице. Щербич попытался улыбнуться ей, но смог только скорчить гримасу.

– Бабушка, бабушка! – заметив, что он проснулся, девочка кинулась к дверному проему. – Ожил, ожил! И глазами зыркает!

– Тише, тише, оглашенная! – цыкнула на нее старушка, и засеменила к Антону. – Что кричишь на всю округу? Ожил, и хорошо. Так и должно быть. Беги, кликни Марковну, только тихо, чтобы ни гу-гу!

– Где я? – Антон не узнает свой голос: слабый, срывающийся, хриплый.

– На месте, мил человек, на месте, – бабушка наклонилась, поправила подушку, отвернула одеяло, задрала рубашку на раненом, посмотрела. – Все идет свои чередом, касатик, так как надо. Ты лежи, лежи. Сейчас покушаем, и отдыхай, отдыхай, сынок. Все хорошо.

Она не произносила слова, а ворковала, убаюкивала. Голос успокаивал, расслаблял сознание, нес покой в тело, в душу. Стало хорошо, покойно, как не было покойно уже давно, наверное, с детства, когда был еще на руках у мамы.

– Погоди, страдалец, не засыпай, – шептала старушка. – Сейчас покушаешь. Вот Марковна придет, она у нас мастерица, волшебница. Все что не приготовит, пойдет на пользу тебе, на здоровье. Погодь, погодь, не засыпай.

Антон протянул руку, дотронулся до нее, глаза повлажнели, слеза непроизвольно скатилась по виску к уху, на подушку.

– Вот и слава Богу! – она заметила слезу. – Знать, не только телом, но и душой ты окреп, касатик.

Антон отвернул голову к стене, стиснул веки.

– Ну, как наш постоялец? – Марковна подошла к кровати. Перед собой несла чашку, укрытую полотенцем.

– Ох, подруга, – ворчала Никифоровна. – Человек не умер от ран, так умрет от голода, пока тебя дождется. Ты гдей-то бегала?

– Студила, пустая твоя голова, студила! – соседка поставила чашку на табуретку у кровати. – Пятый день, почитай, не ел, а ты хочешь его кипятком накормить?

Женщины приподняли Антона, подложив что-то под подушку, усадили его, и Марковна стала кормить с ложечки.

– Испей, испей, родимый, это бульончик, бульончик, – шамкала старушка. – Гущи тебе пока нельзя, а вот бульончик – то, что надо!

Антон глотал, не чувствуя вкуса. В горле, в животе как будто зацарапало, шершавым комком прошлось.

– Больно, – показал рукой на горло.

– Ты, может, горячим кормишь? – накинулась на Марковну подруга.

– Вот и больно?

– Ты что, ты что!? Иль я не крещеная, не понимаю, что ли? – обиженно защищалась старушка. – Не ел давно, вот и отвык организм. Пройдет, милок, ты ешь, ешь, не слушай это трепло, – и подносила ко рту Антона очередную порцию.

Никифоровна полотенцем вытирала пролившиеся капли бульона с его подбородка, Марковна кормила, а он глотал. Девочка стояла тут же, с интересом наблюдая за взрослыми.

– Ты теперь отдыхай, мил человек, – старушки засобирались из хлева. – Восстанавливай и здоровье, и силы. А мы к тебе придем, жди нас, поправляйся. Пошли, Лизонька! – позвали за собой девочку.

– Иду, бабушка! – Лиза подошла к раненому, долго и внимательно смотрела на него, потом улыбнулась, положила на подушку куклу, и убежала.

К вечеру он уже знал, что находится в Пустошке, которую немцы сожгли до основания в тот же день. Осталось несколько сараев. Почти все жители ушли в лес, только старики не покинули деревню, а ютятся сейчас где кто может. Вот и Никифоровна осталась со внучкой да со своей соседкой Марковной на этом краю села.

Все это поведала Антону Никифоровна, Ульяна Никифоровна Трофимова, как она сама назвалась.

Старушка сидела на краю кровати в ногах раненого. Только что она перевязала ему грудь, ногу, сменила повязки, а вот сейчас вели разговоры.

– Ой, что творилось, страсть Господня! – бабушка прижимала руки к груди, горестно качала головой. – До чего ж люди озверели, Боже ж ты мой! Наши то с села ушли заранее, ну, и ветрели немцев еще на горушке. Полегло – жуть! Мыслю я, почему тебя не подобрали, соколик. А это потому, что бой то сместился в сторону Вишенок, это когда партизаны погнали немцев. А ты в траве и остался. Потом они приезжали, это когда нас спалили, к концу дня, так всех своих собрали, увезли. А тебя, касатик, не заметили в густом бурьяне. Может, и не дошли до тебя, кто его знает? – тяжело вздохнула, сидела, раскачиваясь взад-вперед. – По деревне со своих ружей ту-ту-ту-ту! Все убежали в лес, когда бой начался. А мы, кочерыжки старые, с Марковной в погребе так и просидели, молились Господу. И, правда, обошлось. Хаты попалили, а мы живые. Да и сараюшка уцелела. У других и того нет, до зимы вряд ли что построят, а нам незачем гневить Бога: крыша над головой есть. Утеплим травой, землей, щели залатаем, дед Ефим печку какую-ни какую сварганит, ничего, милок, перезимуем!

Старушка замолчала, поджала губы, горестно вздохнула, поправила одеяло на раненом.

– И кто это придумал войны? Вот глупые люди! – Никифоровна сбегала до дверей, проверила – не идет ли Марковна с ужином для Антона. – Знать, умаялась сильно подруга, что так долго ее нет.

Это ж мы недавно пришли с того поля, где тебя нашли, – перекинулась она на другую тему. – Товарищ-то твой так и остался лежать в поле. Птицы уже налетели, глаза повыклевали, твари поганые. Не по-христиански это, не по-человечески. Вот мы и сбегали, Ефим ямку рыл, в тряпки замотали, да и погребли как надо, по-людски.

Антон лежал, молча слушал свою спасительницу, смотрел на ее морщинистое лицо, старческие, сухие руки с прожилками от тяжелой работы, на все ее такую худенькую, высохшую, сгорбленную, и ему захотелось взять и прижаться к ней, почувствовать себя маленьким, каким он себя и чувствовал перед этой старушкой.

– Что с тобой, соколик? – бабушка заметила повлажневшие глаза Антона, наклонилась над ним, внимательно посмотрела на его бледное лицо, приложила руку ко лбу. – Неужто хуже стало, страдалец? – забеспокоилась, заволновалась, засуетилась над раненым.

– Нет, нет, бабушка Ульяна, – Антон стыдливо отвернулся к стенке.

– Это я так, нашло что-то. Говори, говори, мне приятно, когда ты говоришь.

– И всего то, милок?! – всплеснула та руками. – А я то, дура, о плохом подумала! Э-э-э, за разговорами у нас дело не станет, нет, не станет! Сейчас Марковна придет, она тебе расскажет семь верст до небес, и все лесом! – весело закончила старушка.

– А на чем она готовит? – спросил Антон. – Дома то сожгли.

– Правда твоя, хаты сгорели, а печкам что станется? Стоят печки, вот в них и варим. Многие пепелища разбирают, да готовят место к новым избам, – перекинулась на местные новости Никифоровна. – А большинство рыть землянки наладились. Жить то надо. Это когда еще война закончится, когда еще руки дойдут до строительства хорошего жилья?

Заходящее солнце проникало в хлев сквозь открытую дверь, дробилось на щелях в стене, мелкие пылинки висели в лучах.

– Марковна уже идет, – Лиза забежала в сарай, прижалась к бабушке, и показала язык Антону. Со вчерашнего дня между ними сложились приятельские отношения: после того, как Антон похвалил ее куклу. Раненый в ответ дотянулся руками до своих ушей, ухватился за них, скорчил рожицу.

– Ты такая! – показал девчонке.

– Сам такой! – обиженно ответила та, и спряталась за бабушку.

– Картошечки молоденькой отведай, – Марковна выставила на табуретку небольшой чугунок с отварной картошкой. – Жаль, подбелить нечем, зато кусочек жира там есть.

– Спасибо, спасибо вам большое! – искренне поблагодарил Антон.

– Что бы я без вас делал?

– А то бы и делал, что землю парил, – просто ответила Марковна. – Еще бы ночь, и все – схоронили бы как твоего дружка.

– Не дружок он мне. Я его даже не знаю. Так, сослуживец.

– Пошли, пошли отседова, – бабушка Ульяна стала выпроваживать внучку и подругу из сарая. – Дайте человеку поесть спокойно. А то еда на пользу не пойдет.

Антон все эти дни, когда пришел в себя, и стало легче, раны заживали, собирался спросить у бабушек про того мужчину, чей голос стоит у него в ушах и посей день. Ему кажется, что это был доктор Дрогунов Павел Петрович. Если это так, то как он оказался здесь? Самого врача новая власть первое время не трогала, только комендант предупредил его в присутствии Щербича, чтобы не смел оказывать помощь лесным бандитам. На что Павел Петрович довольно смело ответил:

– А вы как себе это представляете? Я – врач, и буду лечить любого, какой бы сволочью он не оказался.

– Ну-ну, – только и смог сказать Карл Каспарович.

Последнее время Дрогунова не было видно, и вот, вроде его голос. Он и в мирное время разъезжал по всей округе, сейчас – и подавно работы ему прибавилось. Взять хотя бы прошлый раз, когда Антона ранил Вовка Козлов. Ведь спас, как не крути. Фекла выходила, а Дрогунов спас. Хотя и можно было в госпиталь в район. Немцы бы вылечили. Только сколько бы крови потерял, пока до района довезли?

Наведываются ли сюда партизаны? Лес за околицей, что им стоит зайти, а вот и Антон, тепленький, в кроватке? Бабушки говорят, что уже вторая неделя пошла после того боя. Ходили к кому-то на девять дней. Вот влип так влип! Надо пробовать вставать и ходить. Правда, до туалета за угол он уже ходил несколько раз, держась за стенку. Но это рядом. А как будет на большое расстояние? И немцы, как назло, не появляются. Бабушки молчат, не говорят, что он полицай, или не знают. Вряд ли?

Размышления Щербича прервала Марковна. Она пришла за чугунком, присела на табуретку, внимательно и долго смотрела на Антона, оглянулась несколько раз на входную дверь, и, наконец, спросила:

– Вроде ты наш, местный. Где-то я тебя видела, вот только не припомню где?

– А тебе это зачем? – раненый напрягся, впился глазами в старушку. – Земля круглая, может, и встречались.

– Я давно хотела спросить, да Никифоровна не позволяет. Говорит – больной, зачем нервы портить, спрашивать лишнее, – поудобней уселась, расправила широкую юбку. – А меня прямо зудит, распирает, так хочется! Одежка на тебе чужая была, а сам, вроде, наш. Это как понимать?

– Так и понимай, – от прямого вопроса Антона передернуло, но взгляд выдержал, не отвел.

Наступила пауза: раненый не хотел говорить на эту тему, а женщина, видно, собиралась с духом, решалась, но что-то ее удерживало. От дверного проема еще проникал свет, сероватые сумерки заходили в сарай, в углах уже было темно. Щербичу было неуютно, очень неуютно под пристальным взглядом Марковны.

– А ведь я тебя узнала, – всплеснула руками, даже подскочила на табуретке. – Чтоб мои руки отсохли – узнала!

– Кого ты узнала, что расшумелась? – в дверях появилась Никифоровна со внучкой, стремительно подошла к кровати, стала между подругой и раненым. – Что шумишь, болоболка?

– Ты мне рот не затыкай, милая моя! – Марковна встала перед соседкой, уперев руки в бока. – Это же староста с Борков Щербич, ни дна ему не покрышки! – выкрикнула в лицо. – Изверг! А я его лечить должна? Он сестру мою сродную Аннушку с зятем Петраковым повесил лично, а я его на горбу раненого тащила!?

Антон съежился, вжался в кровать, натянул одеяло до подбородка, как будто оно могло спасти его, отгородить от этой женщины, от этого разговора.

– Лиза! Марш на улицу, погуляй маленько, пока я тебя не кликну! – строго приказала Никифоровна внучке, взяла подругу, и усадила ее на табуретку. Сама села на край кровати в ногах.

– Говори дальше – послушаем. Успокоишься – тогда я скажу. Марковна как-то обмякла, утихла, зашлась в плаче.

– Его ж так и зовут в Борках – изверг. Люди прокляли, мать родная с ума сошла, а мы с тобой, дуры старые, лечим, – прошепелявила, прошамкала сквозь всхлипы женщина, вытирая слезы тыльной стороной ладони. – Последнее от себя отрываем, его кормим. Это ли не диво дивное, а, подруга?

– Что ты предлагаешь? – женщины разговаривали, не обращая внимания на Антона, как будто его здесь не было, или он ни чего не слышит.

– Надо было сразу не тащить его на себе, пускай бы помирал, сдох как собака, – выкрикнула Марковна.

Никифоровна поднялась, пошла в угол сарая, вернулась с топором в руках, протянула его подруге.

– На, еще не поздно: тресни ему обухом, и душа твоя встанет на место, – просто, не повышая голоса, как об обыденном, сказала соседке. – Или давай выкинем, пускай помирает под кустом.

У Антона перехватило дыхание, с ужасом, с недоумением смотрел на женщин, и не мог произнести ни единого слова в свое спасение, оправдание. Как будто парализовало, отнялась речь. Только и смог, что скрестить руки над головой, вжаться в подушку, закрыть глаза.

– Что ты, что ты! Иль на мне креста нет, что ты говоришь такое? – подскочила с места, засуетилась, замахала руками соседка. – Побойся Бога!

– А раз так, Надежда Марковна Никулина, – Никифоровна отнесла топор обратно в угол, вернулась на свое место. – Рот свой на тряпочку завяжи, и сопи потихоньку в две дырочки, понятно? Нам что сказал Павел Петрович? Тебе напомнить?

– Так здесь был Дрогунов? – при последних словах Щербич ожил, встрепенулся.

– Был, был, милок. Не мы же тебе раны резали, вычищали. Он, Дрогунов.

– Значит, не ошибся, – тихо, для самого себя прошептал Антон.

Женщины ушли, а он остался наедине со своими невеселыми мыслями. Раз был Дрогунов, значит, знают о нем и партизаны. Да и бабки могли давно сообщить им. Деревенька эта сплошь партизанская. Удивительно, почему еще его ни кто не забрал?

И вдруг осенило: ждут, пока выздоровеет, а потом и будут судить. Ленька как тогда говорил? Что судить будут на виду у всей деревни. Вон оно что! Расстрелять давно бы смогли без суда и следствия. Им хочется все сделать по закону, по правилам. Ну-Ну! Значит, деньки сочтены? Нет уж, дудки! Надо бороться, а не ждать виселицы. И немцы, гады, не показываются. Давно бы эту деревню с лица земли сровняли, а то только сожгли.

Антон уже забыл, как он умирал, как спасали его старушки, выхаживали. Сейчас мозг работал на спасение, на побег. Но как? Сил, определенно, мало. Еще бы денька два, три. И тогда его на лошади не догонишь. Но где взять эти дни, кто бы мог ему их представить. Может, Лосев? – невесело улыбнулся своим мыслям.

И о чем просил Дрогунов старушек? Вряд ли скажут. Но, точно, просил ухаживать за ним, и вроде как под надзором, под арестом. Умно придумано.

– Никифоровна, – тихо, жалобно, со стоном, попросил Антон бабушку, когда она в очередной раз зашла к нему в хлев. – Мне бы что-нибудь одеть, а то холодно по ночам, да и в туалет сходить неудобно в подштанниках.

– Хорошо, милок, хорошо, – на удивление быстро согласилась старушка. – Сейчас принесу, от деда еще осталась одежка.

С вечера Щербич не спал, а лежал, вслушивался в тишину, прокручивал в голове свой будущий маршрут. То, что он уйдет в эту ночь, сомнений у него не вызывало. Ждать больше нельзя. Хорошо, что этот день он делал вид, что не может сам, самостоятельно, передвигаться. За угол сарая перед сном его водила Никифоровна. Марковна не стала, хотя обычно это делали вдвоем: доводили до угла, потом оставляли и ждали его уже на входе в хлев.

С вечера Антон надел на себя какие-то штаны, рубашку. У изголовья стоит палка, есть валенки, в которых он ходил в туалет.

Удивительная тишина! Как будто нет рядом леса, людей, даже комары и те не жужжат. Кажется, слышно, как пульсирует кровь, ударами отдается в виски. Дверь, вроде, не закрывают снаружи. И луны не видно. Она и не нужна. Только бы не уснуть.

Поднимался тихонько, стараясь не скрипнуть кроватью. На ощупь ногами нашел валенки с обрезанными голенищами, обулся, взял палку, поднялся, и замер, прислушиваясь к себе. Вроде, ни чего сильно не болит, хотя и ногу, и грудь он чувствует, только дышать приходится с трудом, с хрипом. Или когда хочет вдохнуть полной грудью, втянет в себя больше воздуха, так резкая боль сразу пронзает грудь.

Достал из-под подушки кусок хлеба, пять вареных картофелин, переложил в карманы.

Подергал дверь: нет, не заперта, но скрипит. Рывком, резко, на сколько это позволяло здоровье, открыл ее, вышел, прижался спиной к стене. Некоторое время постоял, вслушиваясь в ночь, и направился к дороге, что вела из Пустошки в Борки. Он знал, что в последнее время по ней ходят очень редко. Разве что немцы могут проехать, и то, только днем. Именно на это и надеется Антон. Другие встречи для него здесь – смерть. Обернулся – то ли почудилось, то ли на самом деле мелькнул силуэт старушки у сарая?

Шел по краю дороги, чутко вслушиваясь в ночь. При мало малейшем шуме, звуке, уходил с нее, приседал в траве. Благо, она была высокой, и достаточно густой, чтобы спрятаться одинокому путнику. До рези в глазах всматривался, прислушивался, и только тогда начинал движение. На боль в ноге и груди внимание не заострял, больше следил за обстановкой вокруг себя. Еще в сарае решил, что передвигаться будет только по ночам. Притом, отдых, привалы должны быть по мере необходимости. Бежать, подрывать здоровье нет резона. Вряд ли за ним кто погонится: слишком велик риск наткнуться на немецкий патруль. А вот Антону патруль – спасение.

На востоке посветлело, ночная мгла начала рассеиваться, уходить к околкам, низинкам. На смену ей пришел туман, повис над полем, скрыв от путника дорогу, заглушив звуки.

Чтобы не рисковать, Щербич сместился с дороги, подошел к одинокому кусту лозы, что стоял метрах в двадцати в поле, и устроился на привал. Надо было заранее подумать о том, чтобы спрятаться от полуденного солнца. Куст для этой цели подходил больше всего.

Примяв траву, выбрал удобное положение, и уснул сном человека, хорошо сделавшим свое дело.

Несколько раз просыпался, осматривался окрест. Узнал поле: именно по нему они наступали на Пустошку. А вон, сзади, еще хорошо видны печные трубы на месте сгоревших домов. Не так уж далеко он и ушел. Но не беда. Не надо только торопиться, подрывать свое здоровье. А оно у него пока слабое.

Развязал повязку на груди, затянул потуже. Проверил повязку на ноге. Из-под нее сочилась сукровица. Огляделся вокруг, нашел подорожник, оторвал несколько листьев, приложил к ране, хорошо, надежно закрепил тряпку, чтобы не сползала. Боли резкой не было, была тупая, ноющая боль.

Дорога хорошо просматривалась в обе стороны и была пустынна: за все время не увидел ни одной живой души, и не услышал ни единого постороннего звука. Как будто все вымерло вокруг, и он один в этом мертвом мире. Но его не пугала такая обстановка. За все свои странствия, что выпали на его долю в последние годы, уже привык к ней. Напротив, пугали люди. Именно от них всегда и убегал, прятался, как сейчас.