Текст книги "Везунчик"

Отломил кусочек хлеба, достал к нему одну картофелину, покушал. С ужасом понял, что не взял с собой воды. Настроение сразу испортилось, стал проклинать себя последними словами. Правда, потом здраво рассудил, понял, что такой возможности просто не было. Он знает, что чуть дальше по этой дороге будет гать через болото, там воды вдоволь. День можно просто потерпеть. Ни чего страшного, это не тот случай, когда валялся раненым.

Антон вспомнил вдруг свои мытарства, жажду, ранение, как он полз по этому полю, боролся за жизнь, и ему стало жалко себя до слез. Выходит, права была мама, когда говорила, что помимо ангелов-хранителей на его долю выпадают и такие страшные мучения за двоих – за умершего брата и его личные! «А ради чего?» – впервые в жизни он задал этот вопрос себе, и стал в тупик. А на самом деле – ради чего?

Додумать не успел. От гати, со стороны Борков послышалось мотоциклетное таканье: немцы! Антон привстал за кустом, жадно вглядываясь в дорогу. Так и есть – едут! Впереди три мотоцикла, за ними – бронемашина, следом – несколько тяжелых крытых тентом машин и легковушка.

Не стал долго раздумывать, второпях с трудом снял с себя рубашку, и, размахивая ею над головой как флагом, пошел к дороге.

– Их бин полицай! Их бин полицай! Их бин кранк! Их бин кранк! – как клятву, как молитву повторял и повторял Щербич, не спуская глаз со стремительно приближающихся мотоциклов. – Я – полицай, я – больной! – За эти годы он уже знал самые необходимые выражения на чужом языке.

Мотоциклисты окружили его, с удивлением рассматривали этого странного заросшего русского, что выбежал к ним на дорогу.

– Rudi! Hinbrinqen seine qeqen Kommandant! – Антон не понял, что сказал унтер-офицер, разобрал только – комендант, и просиял лицом. Значит, Вернер здесь!

– Zu Befehl! – один из солдат развернул мотоцикл, и указал ему на сиденье за водителем.

Щербич еле успел сесть, ухватиться за ручку, как мотоцикл взревел, и полетел навстречу армейской колоне.

– Щербич? Неужели Щербич? – Карл Каспарович смотрел на жалкого, раненого, измученного Антона, и не верил своим глазам.

– Так ты же погиб! Командир роты доложил, что тебя убило на его глазах! Как же так, Антон Степанович?!

– Н-не знаю, я-я-я живой, живой, господин майор! – Антон волновался, радовался, и недоумевал одновременно, не понимая майора, почему тот не рад встрече. – Вы не рады, что я живой, Карл Каспарович?

– Не будем придаваться сантиментам, мы и так задержали колону. Вокруг них столпились несколько солдат и офицеров.

– Fahren! (поехали) – указал комендант, и предложил Антону место в своей машине. – Расскажешь по дороге.

Жителей Пустошки сгоняли на край деревни к сараю, который несколько часов назад покинул раненый Антон. То тут, то там слышны были одиночные выстрелы, а иногда и раздавались взрывы гранат. Это солдаты осматривали погреба в поисках людей, и если никто не откликался, забрасывали его гранатами. Крики женщин и детей, команды на немецком языке, взрывы, выстрелы заполнили сгоревшую деревню.

Антон стоял у машины, прислонившись к переднему крылу. Мимо проходили женщины, дети, старики, которых солдаты сгоняли прикладами в спину к хлеву, заталкивали вовнутрь. Его старушек не было. Обернулся назад – Ульяна Никифоровна несла на руках Лизу, которая прижимала к себе тряпичную куклу. Надежда Марковна семенила рядом. В какой-то момент они заметили своего подопечного, девочка что-то сказала бабушке, та посмотрела в его сторону чужим, сторонним взглядом, и прошла мимо с твердо поджатыми губами. Марковна, напротив, остановилась, отмахивалась от подгоняющих ее солдат, пытаясь вырваться из-под их опеки.

– Скажи, скажи, на промилуй Господи, что мы тебя спасли! Скажи! Пускай хоть девочку оставят. Спаси ее, Антон! – откуда брались силы у этой старушки: она смогла вырваться, подбежать к стоящему с каменным лицом Щербичу, и упасть к его ногам.

– Спаси, спаси детенка, заклинаю! – заламывала руки, умаляла она полицая. Волосы выбились из-под платка, глаза горели, старческие руки тянулись к Антону. – Лизоньку, Лизоньку спаси, за ради Христа!

Ему было жутко смотреть в эти глаза; застывший взгляд его замер где-то на одиноком облаке, плывшем по небу. В груди, помимо боли, накапливалась ярость.

– Пошла вон, сука старая! – процедил сквозь зубы, не глядя на женщину.

– Спаси, спаси, умаляю! – еще кричала бабушка, но до нее вдруг дошли слова Антона. Она встала, выпрямилась, схватила его за грудь, повисла на нем, плюнула в глаза. – Будь проклят ты и твой род! Христопродавец! Йуда!

Сил, оттолкнуть от себя женщину, у него не было. Помогли солдаты. Они буквально поволокли ее волоком к сараю, бросили на землю. Никифоровна кинулась к подруге, помогла подняться, Лиза уронила куклу. Ударами прикладов солдаты загнали их в сарай.

Антон не отрывал взгляда от лежащей на траве куклы. Почему-то она засела в сознании, оттеснила собой все остальные мысли. Вот по ней пробежал солдат, наступил на нее, другой – поддел ее носком сапога, и она отлетела от хлева. А его уже закрывали, подпирали дверь бревном снаружи, поливали бензином из канистр. Еще мгновение, и сарай пылал со всех сторон, пламя сразу охватило стены, соломенную крышу, и уже ревело, заглушая крики заживо горящих людей.

Ему казалось, что он различает среди воя и крика обезумевшей толпы тонкий голосок Лизы: кричит ребенок, требует уроненную, потерянную куклу! Оттолкнулся от машины, подошел к ней, поддел палкой, забросил в огонь.

– Так будет лучше, – промолвил себе под нос, и, не поднимая глаз, направился в обратную сторону, подальше от бушующего огня, что жаром своим доставал и его на большом удалении от горящего хлева.

Глава восемнадцатая

Почти две недели провалялся в госпитале, домой вернулся уже во второй половине сентября. Тетя Даша Прибыткова все также жила у Феклы, помогала по дому, убирала огород, делали вместе заготовки на зиму, и, вообще, опекала хозяйку как родную дочь. Сегодня с утра собрались в Слободу на огород Прибытковых: и там надо навести порядок. Не оставлять же в земле и картошку, и свеклу. За зиму все уйдет. Да и яблок посмотреть надо антоновских, как они, не зачервивели на дереве? Думать надо как их к концу осени замочить в бочку. У Феклы в саду нет таких крепких, зимних яблок, все больше летное сорта, а у них есть. Кирюша успел, хороший сад заложил, вишь, уже плодоносит, и неплохо.

Сидели в задней хате, завтракали. Тетя Даша нет-нет, да всплакнет, всхлипнет, вспомнит про мужа. Хороший был мужик, добрый, хозяйственный.

– Неужто, Антоша, и не видел, как моего сокола ясного убили, как жизнь его оборвалась?

– Правду говорю – не видел, – Щербич уже попил чаю, сидел, перебирал руками край скатерти на столе. – Где там было смотреть? Сам еле выжил. Когда второй раз в атаку погнали, уже не видел.

– Говорила ему, не твое, мол, дело. Пора о старости думать, – голос подрагивал, срывался, лицо исказила гримаса боли, отчаяния. – Нет, не послушал, пошел в полицию. Петька Сидоркин, вишь ли, попросил. Любил он его, Петра Пантелеевича, ох, любил, как сына родного! – не выдержала, расплакалась, прижав ладони к мокрому лицу. Но быстро справилась с собой, вытерла слезы кончиком платка. – Не буду вам настроение портить, детки, царствие ему небесное, Кириллу Даниловичу моему.

Антон сидел, потупив взор, не смея поднять глаза на плачущую женщину. Фекла подошла к ней, прижала ее голову себе к груди, готовая и сама расплакаться вместе с Прибытковой.

– Хороший дядечка был, ой, хороший! – не выдержала, задергала носом. – Надо было ему после Петра Сидоркина отказаться, не ходить больше в полицию, был бы жив.

– Куда там! – встрепенулась тетя Даша. – Не говорила, думаете, не просила? Еще как, и говорила, и просила, и скандалы учиняла! А он что – послушался? Как бы не так! – освободилась от Феклы, выпрямилась, обвела мокрыми глазами сидящих за столом. – Только знаете, что он мне сказал?

Антон и Фекла притихли, уставились на нее, ожидая продолжения рассказа.

– Говорит, мол, за молодым присмотреть надо, поберечь его, помочь с жизнью справиться. Это он тебя, Антоша, молодым называл, – выскочила из-за стола, зажала рот руками, и кинула себя на кровать, зашлась в плаче, заголосила. – За других все думал, сокол мой ясный, а о себе забыл, касатик мой ненаглядный!

Щербич не выдержал, резко поднялся, выбежал во двор. Он не мог больше видеть все это, слушать причитания убитой горем женщины. Зашел за дом, ногой поставил дубовый чурбачок, на котором колол дрова, сел на него, обхватил голову руками.

– И-ы-ых! – простонал, выдавил из себя, заскрежетал зубами. Только сегодня, вот сейчас до него стало доходить весь ужас случившегося.

Прибытков, как раз, единственный, кто взамен на свою доброту ни чего не требовал, не просил. А как опекал? Как отец родной, заботился, предостерегал, советовал, принимал самое живое участие в его судьбе. Понял Антона, хотя и не до конца, не все рассказал ему. С документами помог, сделал через свой воровской, тюремный мир. Да, хороший человек был, ни кто не спорит. Но, с другой стороны, дело то к чему клонится?

Вроде как подошли немцы к Волге, но переплыть, переправиться через нее ни как не получается. Уперлись в нее, застопорились. Сталинград не могут взять. От Москвы поперли, больше про нее и не заикаются. Даже здесь, с партизанами, у них не спорится, а что говорить про регулярную армию? Вот и думай, Антон, ломай голову, что дальше?

И так, и этак прикидывал Щербич, а выходило, что правильно поступил с дядей Кирюшей, как ни жаль его, но правильно сделал. После войны придется жить под новой фамилией, под другим именем. А кто знает – где и под каким? Прибытков Кирилла Данилович знает! Что ж он, не прочитал, что ли, документы эти перед тем, как отдать их Антону? Факт, не только прочитал, но и запомнил. А кто даст гарантию, что прижмут его большевики, за мошонку возьмут, не расскажет, не поделится с ними своими тайнами про Щербича Антона Степановича?! Где он сейчас, под каким именем-отчеством скрывается? Вот то-то и оно! Как ни крути, а правильно сделал, все верно. Главное – вовремя, под шумок. Списали смерть дружка его на партизан. Пускай так и будет, он не против. Царство ему небесное, и пухом земля, хороший человек был, только своя голова дороже, ближе. Так что не стоит казнить себя, все правильно. Это жизнь. А выживает тот, кто первый выстрелил. Так, кажется, не раз говорил и комендант майор Вернер, и дядя Кирюша?! Вот и пришлось ему, Антону Щербичу, позаботиться о своем будущем, и выстрелить на упреждение.

Встал с чурбачка, размял руки, глубоко, полной грудью, втянул в себя чистый утренний воздух, улыбнулся восходящему солнцу.

– Хорошо! – произнес весело, с хрустом потянулся, улыбнулся чему-то своему и двинулся обратно в дом.

– Картошку нароете, ссыпьте в мешки, – давал последние наставления женщинам. – Я после службы заскочу, вывезу. Вы только не таскайте их, мешки – то, не поднимайте, они тяжелые. – Это уже для Феклы. – Побереги себя, мамаша!

– Иди уже, иди! – отмахнулась Фекла, с любовью взирая на него.

Она дохаживала последние дни перед родами, и тетя Даша не отпускала ее от себя ни на минуту.

– Ни беспокойся, папаша! – женщина подошла к хозяйке, взяла ее под руку. – Не уж ты думаешь, что я позволю ей картошку копать, а? Эх, мужчины, мужчины! – покачала с сожалением головой. – Да она за-ради прогулки со мной пройдет, и все! А работу я и сама сделаю. Что ж я, не понимаю, что ли?

Уже несколько недель безвылазно Антон вместе с сослуживцами патрулирует участок железной дороги длиной в пятьдесят километров в сторону областного цента. Передвигались на дизельной дрезине, толкая впереди платформу с песком. Часто приходилось останавливаться, тщательно обследовать подозрительные места. Немцы в любом случае всегда отправляли полицаев первыми, сами оставались на дрезине под прикрытием мешков с песком и пулеметов. Это злило полицаев, не раз дело доходило чуть ли не до стрельбы между ними и солдатами, но, слава Богу, все заканчивалось простой руганью. Однако нервы были натянуты до предела. Как ни как – ожидаешь ежеминутно нападения партизан, а тут еще эти трусливые Гансы. Так и железный человек не выдержит, сорвется. И немцев понять можно: сняли с передовой, думали, отдых им будет в глубоком тылу, а тут – вон оно что!

Антон старался оставаться в стороне, не лез на рожон. Зачем зря рисковать? Надо было – слазил с дрезины, шел проверять подозрительное место, предварительно открывал огонь с винтовки по нему, стрелял для острастки по кустам, по лесу. А больше сидел в уголке за мешками с песком, нахохлившись, с нетерпением ожидал своей смены, когда можно будет прийти домой, прижаться к Фекле, забыть все к чертовой матери. Надоело. Эти галеты уже не лезут в горло. Другое дело – наш хлебушко! Так нет, кормят консервами, галетами, а хочется чего-то горячего, родного. А тут еще и похолодало, по ночам так вообще морозец.

От мощного взрыва платформу приподняло, поставило поперек рельс. Щербич даже не успел испугаться, как уже все закончилось. Только пыль медленно оседала на землю, да отголосок взрыва еще стоял в ушах. Ни кто из патрульных не пострадал. Оправившись от шока, открыли хаотичную, беспорядочную стрельбу вокруг себя.

Но лес по обе стороны насыпи молчал, хотя и полицаи и немцы патронов не жалели: то ли возмещали свою злобу за постоянное ожидание взрыва или нападения, то ли от страха. А, скорее всего, – и то и другое.

Когда улеглось все, закончилось, вдруг понял, что привык уже к такой жизни: постоянное ожидание нападения, страх что убьют, или напротив, ты за кем-то охотишься. Выстрелы, взрывы больше не удивляют, не шокируют, а стали повседневным, обыденным делом. А вот тишина пугает! Как на этом дежурстве – тихо, а потому и страшно. Потом случилось, и все успокоились, нервное напряжение куда-то исчезло вместе со взрывом.

Только через два часа прибыла ремонтная бригада с района, а с ними – и новая смена. Антон взобрался в крытый тентом кузов грузовика, уютно пристроился в уголке, наблюдал, как, незлобиво поругиваясь, занимают места сослуживцы. Ни с кем разговаривать не хотелось. Быстрее бы домой! Фекла должна была уже родить. Как она там? Успокаивает то, что с ней рядом тетя Даша Прибыткова.

– Что загрустил, Антон Степанович? – в последнее время молодой полицай Петька Мухин не отходил от Щербича. Вот и сейчас присел рядом, поставил между ног винтовку, облокотился на нее. – Как думаешь, отпустят по домам, или в районе в казармы опять загонят?

– Отстань, репей! – Антону не хотелось говорить. Поежился, плотнее вжался в борта. – Все уже переговорено, что пристал?

– Да так, просто, – обиженно промолвил Петька, и отвернулся от старшего товарища. – Не с Гансами же мне говорить? Они, вишь, поедут в бронемашинах, за железом спрячутся, а мы – за вот эту тряпочку, – стукнул на отмах рукой по тенту. – Где справедливость?

По ночам подмораживало: легкий иней лежал на траве долго, пока не появиться солнце, не растопит его, не заблестит влажными искорками в его лучах. А потом и потеплеет, и опять жить можно. И лес не стоял уже сплошной зеленой стеной: золотом отливали оставшиеся листья на березах, оживляя мертвую картину, веселили. Сказочно разметали голые сучья и ветки дубы и осины, обнажились кустарники. Только сосны да ели сохранили свои наряды, но и они поприжухли, потемнели, потеряли яркий зеленый оттенок, и с расстояния казались почти черными.

Зябко. Машину мотало, подбрасывало на ухабах, слышно было, как крошится лед под колесами в многочисленных лужах и лужицах на дороге.

Вспомнил вдруг про свои драгоценности: давно не проверял. Скоро зима, а вдруг пригодятся? Как доставать их из земли? Надо будет проверить да перепрятать, пока еще не сильно сковало землю. Для документов тоже не помешает найти местечко понадежней. Вместе с золотом положить нельзя – потеряешь, так все сразу. Где-то слышал, что опасно хранить все яйца в одной корзине. Все правильно, хорошая поговорка. Умные люди придумали. Не нам чета.

Антон все больше и больше убеждает себя в этом, в мыслях прокручивает свой огород, дом, подворье, пытается отыскать местечко надежное и неприметное. И чтобы допуск к нему, подход был в любое время. А то вдруг придется скрыться, уходить мгновенно, когда не до сборов, тогда как? А если не удастся вернуться быстро, а там уже кто-то что-то построил, или живет прямо на том месте, где Антон спрятал драгоценности? От таких мыслей даже передернуло, холодом прошло по телу.

– Да-а, дела-а, – не заметил, как сам с собой стал разговаривать вслух. Оглянулся – не смотрит ли кто, но нет, все молчали, занятые своими мыслями, своими проблемами. – Выходит, дома нельзя.

До Борков доехал с немецким патрулем на заднем сиденье мотоцикла, продрог основательно. Не вошел, а ввалился в дом к Фекле. На перерез ему бросилась тетя Даша, замахала руками, зашикала.

– Не шуми, они спят. Поздравляю, папаша! У тебя сын! Не подходи к ним, согрейся, успеешь, – выпалила на одном дыхании.

Антон поставил себе табуретку у печки, скинул шапку, рукавицы, и глупо улыбался, глядел, как суматошно бегала Прибыткова, накрывала на стол, и все еще не верил, что он – папа!

Дверь в переднюю хату открылась, вышла Фекла со свертком в руках. Остановилась в дверном проеме, смотрела на Антона. Надежда, ожидание, тревога – все это отражалось немым вопросом на ее лице.

Щербич поднялся, судорожно, дрожащими руками стал расстегивать пуговицы на форменной тужурке, не отрывая глаз от матери с ребенком. Его ребенком, его сыном! Как назло, они не расстегивались, пришлось одну даже вырвать, наконец, одежда полетела на пол, и он сам шагнул навстречу своей семье. Протянул руки, испугался: а вдруг причинит боль своими лапищами? Фекла сделала тоже шаг навстречу, вложила ему в руки сверток, и замерла, затаив дыхание. Тетя Даша тоже застыла посреди комнаты, не успев донести сковородку до стола.

А он и не знал, как надо обращаться с ребенком, поэтому, робел. Однако, ощущение того, что это его, его сын теплом обдало все тело до последней клеточки, подступило к горлу горячим комком. Бережно, нежно, насколько это можно было при его-то силе, прижал к себе, и смотрел на Феклу, ждал помощи от нее.

Она подошла, отвернула уголок пеленки, показала ему сына.

– П-подержи, Феклушка, – Антон от волнения стал даже заикаться.

– Б-боюсь я, вдруг уроню, – прошептал умоляюще.

– Эх, папаша, папаша! – тетя Даша взяла ребенка из рук Антона, прошлась с ним по хате. – Всегда так: как делать – они герои, а как на руки взять – смелости не хватает. Садитесь за стол, родители.

И Фекла, и Антон с благодарностью посмотрели на женщину, понимающе улыбнулись, прижались друг к другу.

Следующим днем пошел к себе домой, долго ходил по саду с ножовкой, отрезал для вида несколько ненужных засохших сучьев на яблонях. Подобрал момент, выкопал из-под груши сверток, спрятал за пазуху.

Вечером, в сумерках, направился через Феклин огород в сторону деревенского кладбища, что стояло чуть в отдалении посреди поля. Заросшее зарослями акации и березками, оно черным пятном выделялось на фоне голой земли.

Холодный предзимний ветер гудел в кронах деревьев, раскачивал их, отгораживая собой потусторонний мир от мира окружающего кладбище.

Антон смело переступил эту границу, раз и навсегда определив для себя, что мертвецов бояться нельзя и не стоит, а можно и нужно остерегаться живых.

Быстро отыскал могилу старого Лося, присел перед ней на колени, вытащил саперную лопатку, споро начал углубляться в могильный холмик.

Засыпал землей, припорошил опавшей листвой, отошел немного в сторону, оцени свою работу – остался доволен.

– Ну вот, дядя Миша, – постоял еще с минутку, окинул взглядом все кладбище, поежился от холода. – Так будет надежней. Послужи мне еще раз. Тебе это ничего не стоит, – круто повернулся и решительно направился в сторону деревни.

В дом не стал сразу заходить, остался во дворе, в закутке, где не так потягивало ветерком. Смотрел на ночное предзимнее небо, тусклые звезды, что усеяли собой небосвод, думал. И думы все безрадостные, смурые какие-то. Казалось бы, сын родился, радоваться надо, ан нет, напротив, тоска гложет. Вспомнил вдруг, как хорошо было с дядей Кирюшей поговорить, посоветоваться. А сейчас один. Да, совершенно один, как это не печально звучит. Вроде, есть и жена, мать его ребенка, а вроде, и не жена она, а так, сожительница. И сын есть, а как будто не законный. И власть над деревней Борки тоже ни кто не отнимал, а что-то ее больше не хочется. А была ли она, власть-то? Да и садов дедушкиных, земли его, винзавода тоже желание пропала иметь. Ну их! Считай, маму потерял.

Хотелось в стороне остаться, не запачкаться. И быть богатым, а значит, всесильным. Иметь все, в том числе и власть над людьми. Да разве получится в такое смутное время прожить в особицу, не от кого не зависеть? Не получилось: втянуло, всосало как в воронку, в водоворот. И выхода уже как будто нет. Слухи доходят, что под Сталинградом увязли Гансы, не знают, как ноги унести оттуда. Оказывается, правы были все – и мама, и старый Лось дядя Миша, и Ленька. А сам он просчитался. Как же так могло случиться? Где дал промашку? Вроде, всегда считал себя практичным, продуманным человеком, везунчиком, а вот, поди ж ты…. Хотел представить себе жизнь послевоенную, мирную – не стал. Уж слишком мрачной она ему казалась. Верить в это не хотелось. Это же придется покинуть Феклу, ребенка, Борки, Деснянку, пристань с камнем-валуном, вот эти липы, аистов, что будут парить над деревней. А как же жить безо всего этого? Господи, что же произошло? Где ошибся, в чем, когда? Еще этой весной мечтал взять сына за руку, и веси его, вести…. А кто позволит ему, Антону Степановичу Щербичу, идти вот так, спокойно, по деревенской улице, да и по жизни? И еще не известно, как поведет себя сын, когда вырастет, станет взрослым?

До войны было все как у людей: и мама, и друзья, и земляки, и родная деревня. А что осталось? Выходит, остается спасать свою собственную шкуру? Где? Как? И как долго? Вопросы, вопросы…. Почему-то вспомнился тот солдатик, что обнял распростертыми руками землю в своем последнем бою на берегу Березины в августе 1941 года. Впервые позавидовал ему.

– Да-а, дела как сажа бела, – от горечи, от обиды то ли на себя, то ли на обстоятельства заскрежетал зубами, с досадой стукнул кулаком в стену сарая.

Морозец крепчал, пробирался под тужурку, в сапоги, заставил подняться, пойти в дом.

А партизаны как будто почувствовали в себе новые силы – ни дня, ни ночи нет покоя от них. Вон, накануне Нового 1943 года напали на управу в районе, взорвали ее, убили бургомистра. И это там, где немцев – хоть отбавляй. Водокачку на железнодорожном узле вывели из строя.

Все чаще и чаще по тревоге поднимали и солдат и полицию отбивать налеты лесных бандитов, прочесывать окрестные деревни.

Добрались и до Руни. Еще траур не закончился у Гансов по погибшим под Сталинградом, как партизаны захватили немецкий патруль в деревне вместе с двумя бронемашинами. Собрали сход, судили их принародно и расстреляли.

В отместку комендантская рота сожгла в Руни все до последнего дома, повесила на площади у школы семерых стариков, которых удалось отыскать. Больше ни кого найти не смогли: жители заранее покинули деревню. Щербич вместе с другими полицаями тоже участвовал в этом: обыскивал пустые дома, помогал солдатам.

Антон все неуютней и неуютней чувствовал себя и в родной деревне, в своей семье. Даже общение с Феклой, сыном Кирюшкой не приносило особой радости, не отпускало душу. Предчувствие чего-то нехорошего, страшного, неотвратимого преследовало постоянно, ежедневно, угнетало его. Все рушилось, разваливалось на мельчайшие кусочки, собрать которое уже ни как нельзя, да и невозможно.

– Что с тобой, Антоша? – не раз приставала с расспросами Фекла, с тревогой вглядываясь в его глаза. – Что тебя мучает, голубь мой сизокрылый? – ласково прижималась к нему, дарила свою любовь в редкие ночи.

А он уже жил будущим – той жизнью, где не будет Феклы, маленького Кирика, его родной деревни. Привыкал к нему пока еще в мыслях, примеривал новый образ жизни. Даже учился думать по-другому. И ждал этого момента, ждал с нетерпением, с трепетным ожиданием. Только бы быстрее! Там будет новая жизнь, без убитых, повешенных, сожженных им в этой жизни. Скорее бы! Убивает ожидание, неопределенность. И это страшно. Понимал, прекрасно понимал, что прощения за содеянное Антону Степановичу Щербичу вовсе и не светит. И если его арестуют, то пощады ждать не стоит. А жить то хочется, да еще как! Надеялся, свято верил, что, сбросив с себя настоящие фамилию, имя, отчество, он сбросит и все то, что было связано с тем, бывшим когда-то человеком, что ходил под этой личиной. Все останется в прошлом. Главное – страх за собственную жизнь тоже останется, прервется вот здесь, сейчас, при смене, при превращении одного человека в другого, повиснет на том, прежнем хозяине.

И он останется жить, жить другим человеком, только в теле, оболочке пока еще того знакомого ему Антона Щербича. Но это будет совершенно другой, не только по делам, но и по мыслям, человек. Он в это свято верит, что так и будет!

Весна 1943 года не только оживила природу, но и активизировала партизан. Бездорожье, распутица не давали возможности для маневра немцам, зато им развязали руки.

Пустошка, Борки, Слобода и Рунь перешли полностью под власть отряда Лосева, а немцы были вытеснены в районный центр. Антон только и успел обнять Феклу, поцеловать сонного сына на прощание, и убежал из дома, даже не захватив сменное белье, настолько неожиданно было нападение.

Опять поселили в казармах, начались ежедневные занятия. На этот раз были они недолгими. Слухи доходили, что Красная армия уже в соседней Смоленской области. День и ночь через районный железнодорожный узел шли и шли составы с техникой, людьми. Да и шоссе Москва – Брест не пустовало ни единого дня. Только такая масса техники и солдат не испугали партизан, они как взбесились. Даже здесь, в районе умудрились взорвать солдатскую столовую во время ужина. Хорошо, что рота полицаев принимала пищу во вторую смену, так обошлось. Зато досталось немцам – двадцать два человека поужинали в последний раз.

А про железную дорогу и говорить не приходится. Еженощно, да и светлым днем летели под откос поезда, взрывались мосты, а то и просто рельсы выворачивали. О нормальном сне стали забывать: каждую ночь выезжали по тревоге то в соседнюю деревню – партизаны напали, то на окраине города уничтожили патруль в полном составе, то еще черт его знает что. Вот и сегодняшнюю ночь советские самолеты налетели на железнодорожный узел, бомбили почти всю ночь, там все горит еще до сих пор.

Антон отупел от этих тревог, нападений. Все было безразличным, только стал ловить себя на мысли, что все чаще начал злорадствовать при неудачах немцев. Он уже желал им поражения, притом, чем быстрее, тем лучше для него, Антона. Они не оправдали его надежд, чаяний еще в начале войны. А вот сейчас мешают его перевооплащению в другого человека, в того, чьим именем будет жить тело Антона Степановича Щербича после войны и всю оставшуюся долгую жизнь. То, что долгую, это не обсуждается, ведь он – везунчик.

Не один раз появлялась мысль уйти за линию фронта, бросить все и уйти. Уйти навстречу судьбе, не ждать, когда красные придут сюда. Но боялся, что не сможет перейти или позиции немцев, или позиции Красной армии. Знал, что в прифронтовой полосе любой посторонний человек заметен, как нигде. Но, в конце концов, принял решение остаться пока здесь, поберечь себя, а потом пригнуться, затаиться, залечь. Пускай огненный вал пролетит над ним, все начнет успокаиваться, вот тогда и объявится новый человек. А сейчас главное – уцелеть и переждать.

Антон чистил оружие в курилке перед казармой, где его и нашел посыльный из штаба.

– Щербич, срочно к командиру роты, и с ним вместе – к бургомистру!

– Куда такая спешка? – недовольно пробурчал он. В последнее время уже отвык, что его кто-то вызывал, чтобы был кому-то нужен. – Без меня не могли обойтись?

– Ты чего на меня напал, Антоша? Не я тебя вызываю, а начальство, – оправдывался посыльный. – Мне сказали, я позвал.

Собрал винтовку, поправил обмундирование, и последовал за молодым полицаем.

Снова и снова показывал каким-то офицерам место, где переправлялся через болото, когда убегал от партизан. Переводил комендант майор Вернер.

Третью неделю идут бои между немецкими войсками и партизанами. Обложили тех сильно, зажали, как в клещи. Со стороны Пустошки и Вишенок вытесняют их в сторону непроходимых болот в соседнем районе, чтобы добить их там окончательно. Рота полицаев пока находится в резерве. А вот сегодня вдруг потребовался сам Антон.

– Кто знает хорошо эти места у партизан, как думаешь? – доверительный тон Карла Каспаровича вызывал ответные чувства и у подчиненного.

– Есть там старший лесничий местного лесхоза Кулешов Корней Гаврилович. Вот он знает всю округу как свои пять пальцев.

– Хорошо. А где его семья? – спросил Вернер.

– Под Пинском. Со всеми партизанскими семьями, – доложил Антон.

– Сам лично выводил его жену с двумя детишками.

– Возраст детей? – не отставал с расспросами комендант.

– Девчушка лет десять-двенадцать, а сынишка – годом старше ее, – обстоятельно поведал Щербич.

Из штаба возвращались вместе с ротным.

– Как думаешь, зачем Гансам эта семья, Иван Николаевич?

– Что ж тут не ясного? – командир роты обернулся к подчиненному.

– Все ясно как божий день. Сейчас привезут детишек, жену отправят к партизанам, чтобы сказала мужу, что если не станешь проводить партизан через топи – сын и дочурка останутся живы. А если нет, то не договорил, развел руками Белов.

– Понятно. Хитро, – восхищенно промолвил Антон.

И вдруг до него дошло – представил себя на месте дядьки Корнея, и холодом обдало душу, застучало в висках, даже остановился.

– Постой, постой, Иван Николаевич! – ухватил за рукав, повернул к себе, стараясь заглянуть в глаза. – А детишки-то причем?

– Притом, Антон Степанович, притом! – командир выдернул руку, направился в сторону казарм. – Война это, война. Не до соплей.

– Да как же так? – Антон замер на месте, с недоумением смотрел вслед уходящему ротному. – Как же так? Причем здесь ребенок?

Выходит, и его Кирюшку могут вот так на обмен пустить? Скажут, или явка с повинной, или…. Но нет, нет, – стал успокаивать себя Щербич. – Только не это. Коммунисты не такие, это факт. Они не пойдут на это, нет, не пойдут. Как же такую кроху можно спрашивать за отца? Нет, только не это! Да и Фекла причем? Так, сожительница. Даже не расписаны, не венчаны. Что с нее спросишь? Должны учесть. Что они, дураки в НКВД сидят? Не понимают, что ли? И потом, сын за отца не отвечает – не он же придумал это выражение, а большевики. Вот то-то и оно!