Текст книги "«Джамп» значит «Прыгай!»"

– Все отлично, а теперь езжай домой первым же поездом и нигде не оглядывайся, не останавливайся и ни с кем ни о чем не заговаривай, – наказал ей Валерий.

– Ну что ты, здесь живут очень милые, простые и общительные люди, – засмеялась Лена.

– Не забывай пословицу – простота хуже воровства.

* * *

Простояв на остановке битых полчаса, Лена отправилась на вокзал пешком. Стандартная стекляшка под названием «У дороги» стояла на углу и ее ни с чем нельзя было перепутать, разве что с такой же стекляшкой под другим названием, которые стоят на обочинах всех российских дорог.

Лена толкнула тяжелую дверь из листового железа, увернулась от той же самой двери, норовившей обрушиться на нее под силой мощной пружины и продолжила путь в полумраке. Несмотря на то, что в зале стояли вполне типовые низенькие столики с облупившейся полировкой, сразу можно было сказать, что хозяйкой кафе была небогатая женщина: бесформенные вещицы, витые из соломки, безвкусные кашпо с пучками растений свисали со стен. На полке бара стоял запыленный двухкассетник, мурлыкавший что-то из репертуара «Европы Плюс». Над приемником висел рушник с вышитой надписью

«Пусть доброта и наш уют

Опять вас в гости к нам ведут»

«Доброта» может быть, но насчет «уюта» – это наглая ложь, сочла Лена и села. Колени ее упирались в жесткий край стола и «уют» был очень далек от реализации. В кафе абсолютно не было публики, кроме одного шофера, расправлялвшегося с полной тарелкой дымящихся пельменей. Она прождала добрых пятнадцать минут официантку, затем подошла к буфетной стойке и застучала вилкой о стеклянную вазочку с салфетками.

– Вам что-нибудь надо?

В дверях появилась официантка с пудреницей в руках. Она была девушкой молодой и хорошенькой, но лицо у нее было мрачным, словно она сомневалась, что получит жалование в следующий раз. Лена заказала чай с пирожным и лишь, когда та принесла заказ, осмелилась задать свой вопрос.

– Скажите, вы не знаете, доктор Глузский живет здесь?

– Доктор Глузский? – та пожала плечами с видом полнейшего недоумения. – Нет, здесь нет никакого доктора. Только эта лахудра носит такую фамилию, а ее мамаша – уже другую.

Девушка нахмурилась.

– Знаете, поскольку у нее есть пацанёнок, то можно вычислить, что и муж наверняка был, хотя… – она сделала невыразимый жест руками. – Хотя, если у нее действительно был муж, то я не знаю, что с ним случилось. Сбежал вероятно, и не скажу, что я его за это обвиняю. А может, помер. – Она доверительно нагнулась к Лене. – Знаете, в этом паршивом городишке люди вешаются чуть ли не ежедневно. А на что жить? Этот громадный комбинат закрыт, весь город мается без работы, пенсий не дают, пособий не выплачивают. Людям, если честно, даже самогонка в глотку не лезет. Я сама здесь недавно и не собираюсь задерживаться ни в этом городишке, ни в этом заведении. Нет, я не из тех крыс, что тонут вместе с кораблем, я еще за себя постою. – Она взяла у Лены пятерку и заговорщицки шепнула: – Я позову вам эту мымру, только вы при ней про меня ни слова.

Вошедшая минутой позже женщина словно была создана для мук и страданий. У нее было кроткое, покорное лицо, недорогие на запястьях и пепельно-серые волосы, затянутые назад вылинявшей лентой. Выглядела она так, словно единственными целью и делом ее жизни было страдать и упиваться собственными муками. Она была призвана получать приказы. От наглых торговых чиновников, рэкетиров, пьяницы-мужа, старых и требовательных родственников – от кого угодно, лишь бы их отдавали уверенным голосом. Она жалко закивала шоферу, уже расправившемуся с пельменями и теперь ковырявшему спичкой в зубах и с нервной улыбкой поспешила к Лене. Нитка зеленого бисера вокруг ее шеи издавала резкий звук при каждом шаге.

– Добрый вечер. Надя сказала, что вы хотите поговорить со мной. Надеюсь, вам не на что жаловаться.

Ее низкий, мягкий голос звучал так, словно она привыкла к жалобам.

– Нет, вовсе нет. У вас все очень мило. Я хотела бы поговорить с вами по чисто личному делу. Я полагаю, вы жена доктора Глузского?

– Да, да, я его жена, Ирой меня зовут… благодарю… – взгляд ее запнулся о журналистское удостоверение. – Я была его женой до…

Лена показалось, что она вот-вот заплачет.

– О, извините. Я не знала, что с вашим мужем что-то случилось?

– Случилось? Не знаю. Может, и случилось. Вы думаете, он умер? О, нет, он не умер. По крайней мере, я так не думаю. Просто мы… просто он…

Она замолчала, оглядываясь на любопытствующее физиономию у углового столика.

– Не прошли бы вы ко мне? Там тихо, и мы могли бы поговорить, конечно, если вы не возражаете… но если у вас есть новости о Мише…

Она помогла Лене отодвинуть стул и повела вглубь кафетерия, поднявшись несколько шагов по лестнице, оказавшейся прямо за дверью.

Комната над подвалом кафе была маленькой и яркой, но со-вершенно лишенной уюта. Несмотря на летнюю погоду, она обогревалась малюсеньким электрокамином, а скатерть на столе имела мертвый, полинялый вид, который появляется после слишком многих стирок.

– Мы тут и живем… Жили… Видите ли, у мамы однокомнатная квартира, и мы с Мишей решили оборудовать себе здесь гнездышко.

«Неудивительно, что он сбежал, – подумала Лена, – было отчего, жить с этой клушей, постоянно ощущая кухонный чад, запах варящихся сосисок и слыша бесконечную пьяную лопотню заехавших клиентов».

– Здесь же вот и Миша родился. Он у нас Михал Михалыч.

Из кресла, задвинутого в самый угол комнаты выглянул мальчик лет тринадцати-четырнадцати с большой головой и заячьей губой. У него были подслеповатые на выкате глаза, к которым он чересчур близко держал книжку со стихами.

– Хочешь, пойди погуляй, Мишук, – сказала Ира.

– Мне надо заниматься, – с упреком сказал мальчик и вновь уткнулся в книжку.

Процветающе и богато в этой комнатушке выглядела только одна стена. У нее стоял книжный шкаф, полный ярких переплетов. Там была и русская классика, и Голсуорси, и Мериме, и «Библиотека приключений», стояли там и медицинские тома. Лена могла прочитать заголовки на корешках: «Хирургия. Акушерство и гинеколо-гия. Физиология».

Справа от шкафа в стене был проход в другую комнату, прикрытый занавесом. Время от времени Лена слышала за ним поскрипывание досок и тяжелые, медленные движения.

– Ну, о чем вы хотели мне сказать? – Ира засуетилась вокруг Лены. – У вас есть новости о моем муже? Понимаете, он оставил меня некоторое время назад, и я подумала, не собирается ли он подать о себе весточку. Одна очень нехорошая дамочка вынудила его меня бросить и, возможно, она же не дает ему писать…

– Боюсь, что у меня для вас нет никаких новостей.

Лена глянула на фотографию доктора на камине. Он на вид был симпатичен, но, казалось, напрочь лишен характера. Добрые глаза, приятные нос и рот, твердый подбородок, но все это как-то странно не вязалось одно с другим и поэтому не создавало определенной личности. Обширная лысина не украшала лицо. Тем не менее, он не походил на человека, которого кто-то мог принудить к чему-либо.

– Нет, я хочу получить информацию от вас, – проговорила Лена. – У вас есть адрес вашего мужа? Он вообще-то в России?

– Нет, не знаю. Он с этой… уехал. Куда-то далеко. В Сибирь. Последний раз я слышала, что у нее есть дом где-то под Челябинском.

– Понимаю. Тогда мне лучше объяснить вам, что мне надо. Я, собственно, приехала не столько из-за вашего мужа, сколько из-за случая, который был у него много лет назад. Я журналистка, понимаете, и… – Лена вытащила свою карточку и начала рассказывать наспех приготовленную историю совсем как инструктировал ее Барский и как ее одобрил шеф. Она умела правдиво врать, и все пошло гладко. Она пишет серию статей о величайших преступлениях прошлого и в виду важного нынешнего положения Корсовского решила включить в общий ряд убийство его ребенка. Она хорошо все это объяснила и, когда закончила, Ира Глузская села рядом с ней, явно приняв ее историю за чистую монету.

– Да, понимаю. Так уж случилось, я прекрасно помню тот случай. Младенца принимал Миша. Пациентка была дочерью очень важных родителей, и Миша на некоторое время вообще переселился к ним в дом. Мне было жаль малютку, но этот Корсовский, вероятно, был ужасным человеком. Бедный Миша был тогда очень расстроен.

– Ужасным! – Лена изумленно приподняла брови. – Но почему вы так говорите?

– Ну, он был так груб… Через несколько дней после рождения этого младенца, Миша что-то заметил. Я понятия не имею, что именно, Миша никогда не говорил со мной о пациентах, но я знала, что он обеспокоен. Во всяком случае, Корсовский вел себя с ним возмутительно. Он стал придираться к Мише, оскорблять его и в конце концов приказал ему убираться. Я помню, что когда убили ребенка, мне даже показалось, что это возмездие Божие… Конечно, ужасно говорить и даже подумать такое. Я сожалею об этих словах и, конечно же, так не думаю. Просто мой муж был всегда так добр и нежен. Это было просто подлостью со стороны Корсовского.

– О, все нормально, я понимаю ваши чувства.

Лена обдумывала следующий ход и взгляд ее упал на книжный шкаф.

– Я вижу, вы все еще сохраняете его медицинские справочники. Возможно у вас остались его бумаги? Любые документы, связанные с ребенком Корсовских?

– Его бумаги? Да, возможно, они у меня есть. Когда Миша с… сбежа… то есть, уехал, он бросил все, кроме денег и того, что на нем было. Его записи хранятся в чемодане. Миша всегда был таким педантом. Он вел записи всех интересующих его случаев, и о ребенке Корсовских там тоже может быть.

Но вдруг на лице ее показалось недоверие.

– Но, девушка милая, вы ведь не собираетесь…

– Вот именно собираюсь, я хотела бы взглянуть на эти записки, Ирина Витальевна. Мое агентство хорошо за это заплатит. Сотню долларов наличными и прямо сейчас.

Говоря это, она начала открывать сумочку.

– Нет, нет, нет! Я не могу этого позволить. Что бы вы мне не заплатили, я не могу этого позволить. – От гнева ее овечье лицо обрело некое достоинство. – Вы просто не понимаете. Отчеты врача о пациенте столь же священны, как и то, что священник слышит на исповеди. А мой муж был хорошим врачом и хорошим человеком. Просто он в конце концов устал, вот и все. Эта излишняя писанина утомила его. Ему нужна была перемена, а потом эта подлая женщина…

Она встала и распахнула дверь:

– Боюсь, что вы утомили меня. Мне бы хотелось, чтобы вы оставили меня в покое. Мой муж был хорошим человеком и я все еще храню память о нем, что бы он ни сделал.

– Твой муж, дорогая моя Ирочка, был и останется грязным и вонючим подонком.

Этот голос раздался позади них и Лена обернулась, глядя на проход рядом с книжным шкафом.

Теперь занавес был отодвинут, и в проеме, опираясь на две палки, стояла женщина, большая, грузная, одетая в черное. По чертам ее лица можно было догадаться, что это мать Иры, но сходство было чисто внешним. Эта женщина никогда в жизни не принимала ни чьих приказов.

– А теперь садись, Ирочка, и слушай меня. Это и вас касается, милочка. Я слышала то, что вы говорили, и это меня заинтересовало.

Она посмотрела как они усаживались, словно провинившиеся ребятишки. Затем она продолжила:

– Благодарю. А теперь, моя дорогая, я хочу вам кое-что сказать. Мой зять был из тех, кого в нашем поколении называли «долбанными стилягами». Он женился на моей дочери, потому что у меня была эта палатка, а это для него автоматически значило, что она была богата, как дочь Рокфеллера. Не прерывай меня, Ира! – Она стукнула палкой по полу. – Но потом оказалось, что карманы у меня не бездонные, что без зарплаты моей дочки-учительницы жить очень тяжело, и что на аборты в наших краях не проживёшь. И потому, когда ему попалось нечто более юное, богатое и занимательное, доктор Глузский тут же решил развязаться. В данный момент он вероятно валяется на каком-нибудь пляже со своей возлюбленной-шалашовкой. Подозреваю, что одной из его бывших пациенток, смею сказать. Но скорее всего, ищите его в Москве. И могу объяснить, почему. Этот человек – действительно вонючий подонок. И вонь, которая исходит от его души, он порой маскирует всякими там одеколонами. Но она в конце концов прорывается наружу. И если то, что я слышала о его пассии – правда, то она быстро разберется в нем и выставит его наружу. И куда ему тогда подеваться? Ехать в Москву, разумеется, Москва – главный абортарий страны. – Затем она обратила взгляд на Лену. – А теперь, милочка, давайте поговорим о вашем деле. Вы хотите посмотреть бумаги моего зятя, а они находятся в моем полном распоряжении. Вы только что упомянули о сотне долларов, но этого, мне кажется, недостаточно. Что вы думаете о пятистах?

– К сожалению, я могу заплатить только двести.

Лена открыла сумочку и вытащила конверт. Это как раз укладывалось в ту сумму, которую ей выдали, и времени торговаться не было.

– Благодарю, – женщина взяла у нее банкноты и начала тщательно их перещупывать, слюнить и разглядывать на свет. – Нет, Ирочка, пожалуйста, не пытайся со мной спорить. Я это так понимаю. На самом деле эта юная дама для нас словно подарок судьбы и мы должны радоваться ее внезапному интересу к делам нашего лишенца. Как тебе известно, мы должны за аренду, за электричество, задолжали налоги, должны рэкету и еще этой стервозе двухнедельное жалование. Мы всем слишком много должны. Эти деньги позволят нам продержаться до сентября, а там, Бог даст, бизнес пойдет лучше. Что касается нас, то твой муж для меня умер, а я, как бы то ни было, намерена продолжать жить. – Она засунула банкноты обратно в конверт. – А теперь подождите, пожалуйста, минутку.

Старуха прошла за занавес, поманила за собой дочь и через минуту та вернулась с объемистой запыленной коробкой из-под патефона, которую она положила на стол.

– Все здесь, – сказала Ира полным слез голосом. – Это то, что вы просили, все его докторские отчеты, записанные отличным почерком. Надеюсь вы найдете все, что вам надо. Он готовился к защите диссертации, собирал самые различные интересные случаи. Он ведь был не просто акушером, но акушером-психологом.

– Да-да.

– Он мог бы стать выдающимся ученым.

– Да, очевидно, – пробормотала Лена, склоняясь над тетрадями.

– Я хочу сказать, что раз уж вы столь щедры с моей маман, то могли бы и мне предложить какую-то сумму.

– Я вам предлагала, – тихо и твердо сказала Лена. – Но вы сами не захотели.

Мать открыла занавеску и взяла дочь за руку.

– Идем, Ирочка. Мишук, ты уже выучил свой стишок? Тогда иди сюда. Наша гостья выполнила свою часть сделки, выполним и мы нашу. Дадим ей спокойно исследовать Мишины сокровища.

Почерк действительно оказался отличным. Сколько бы ни было недостатков у доктора Глузского, свои записи он содержал в хорошем и легко читаемом состоянии. Лена разложила блокноты, тетради и счетные бумаги и склонилась над ними. Последние датировались тремя годами назад, первые – 1963 годом. На камине рядом с фото автора тикали часики и так же тикали его записки. Тысяча девятьсот шестьдесят четвертый… шестьдесят седьмой… семидесятый, январь… апрель… ноябрь. И наконец – вот оно. Почти на середине страницы запись, которую она искала.

Ноябрь 23-го. Корсовский. Сегодня я принял ребенка мужского пола. Слово «мужского» было подчеркнуто, но больше ничего: ни веса, ни роста, состояния, длительности беременности, ничего, что могло бы ей помочь.

Лена перевернула страницу. Следующая запись относилась к женщине с больным тазом, и ее симптомы не имели для нее никакого значения. А потом она снова поймала нить.

«Корсовский. Марина дала мне сегодня результаты биологического теста и боюсь, здесь нет сомнения. Если и были, то, полагаю, тест должен развеять последние из них». Ниже были четыре слова на латыни.

Лена тщательно скопировала эту надпись, затем просмотрела книжный шкаф и вытащила нужные тома словаря. Она учила латынь в школе и обучалась на медсестру, так что уже имела смутное представление о том, что это значит. И это ей совсем не понравилось.

Просматривая книги, она вдруг почувствовала внезапный холод и одиночество в этой комнатушке. За занавесом она слышала бормотание жены Глузского и ее матери, но они казались доносящимися из репродуктора.

* * *

Лена подняла воротник плаща и закурила. Затем начала читать последние строчки, чтобы удостовериться в своих подозрениях. И вдруг она увидела страшную быль. Неужели доктор Глузский не ошибся? Шанс был один на тысячу. Эти строчки анализов и резюме вызвали в ней ужас.

Затем она заглянула в комнату, чтобы попрощаться. Мать Иры рассыпалась в любезностях и предложила послушать стихи, которые сейчас учат в школе. У Лены время было на пределе, но она всё же согласилась. И тогда мальчик стал декламировать выученный стишок:

Мой батор не в понятках фуцан,

Когда не в захера завял,

Люду запряг себя ужужить,

И с кайфом пушку заряжал.

Его потаж разгон для бори,

Но что, космач, за аргомот

С трухлявым дневаширить, гопать,

Не атандить не в грёб мента,

Что за падловая ехида

Бацильника сабантуить,

Ему лягушки фабричить,

Сурово хавирить касторку

Хмырить и ваприть втихаря:

Когда ж кардиф цепнёт тебя.

Так ваприл еюкач-салага,

Шустря в дусте на дизелях…

– Простите, что это? – пролепетала Лена. – И откуда.

– А это Пушкина роман в стихах, «Евгений Онегин», – хохотнула мать. – В переложении на блатной язык. Один учитель наш так насобачился нормальную речь на воровскую феню переделывать, что прямо-таки новая литература получается. Намеднись он по Центральному телевидению выступал с чтением поэмы «Слово о полку Игореве» в переделке на воровской язык – вся столица от него в восторге. Дети с удовольствием эти тексты учат. Так что он теперь с благословения нашего губернатора стал Пушкина на феню перекладывать.

– Лучше бы он с Уголовного кодекса начал, – коротко зевнув, сказала Лена и заторопилась на поезд.

* * *

Она вышла на улицу и машинально помахала рукой, подзывая такси или любую машину, водитель которой захочет заработать десятку – большие для нынешних мест деньги.

Тут же с места сорвался асфальтового цвета «москвич». Водитель, молодой краснощёкий парень с готовностью выглянул в окно.

– Куда поедем, красавица?

– На станцию.

– Сидай сзади, у меня передняя дверь не открывается, – весело предложил парень.

Она села на заднее сиденье, размышляя обо всем, что узнала. И потому для нее оказалась полной неожиданностью ситуация, когда машина, проехав метров пятьдесят, вдруг остановилась, и в неё с двух сторон запрыгнули молодые парни, сжав ее с обеих сторон. Севший с переднего сиденья молодой человек в ярко-зеленой плащевке приставил ей ко лбу пистолет и негромко сказал:

– Только пикни, сучонка, живо мозги вышибу.

«Да, дура, дубина ты стоеросовая, – говорила она себе во время езды по закоулкам городка, – взяли тебя вполне профессионально, потому что рассиропилась, забыла о том, что находишься на работе, расчувствовалась». Теперь оставалось лишь гадать, кто же это ее так скрутил, сковал руки за спиной наручниками и на рот налепил пластырь – просто местные «бандюки» или контора похуже.

Минут через десять петляния по городу машина подъехала к трехэтажному особняку, похожему на коровник. Только стены в нем были выложены плитами из каррарского мрамора, двор устилал канадский газон, а окна были пластиковые, из повседневной рекламы «Лучшие окна из Финляндии! Простота и качество!».

Машина объехала дом и остановилась у заднего крыльца. Лену грубо выволокли из машины и потащили на третий этаж по узенькой лесенке.

Встретивший их парень с длинными черными волосами и острым носом обрадованно сказал шепотом:

– Нашли-таки?

– Весь город из-за этой мляди исколесили, – отвечал ему краснощекий. – Это я дотумкал, где ее искать, ты скажи Заботе.

– Т-с-с-с! – остроносый сделал страшные глаза. – У Заботы творческий момент – он книгу пишет. Писатель к нему приехал из Москвы. Сажайте ее сюда и валите покурите.

Лену посадили на стул. Схватившие ее парни на цыпочках вышли из комнаты. Остроносый же приоткрыл половинку двери и весь обратился в слух.

Тяжелый скрипучий голос наполнял собой комнату и вырывался наружу.

– Короче так, блин… В общем, повязали мы их, факт. Ты пойми правильно, Симеон Елизарыч, они же падлы были, отморозки, в натуре. После того, что они с братками сделали нашими, их не только убить, я бы их зубами готов был загрызть. НУ и после этого весь город был уже наш. Мы там навели порядок – положили конец ментовскому беспределу. Раньше ж людям там торговать было невозможно! Ежеминутно каждую бабку с семечками, каждый комок любой-голубой, всякий проверяющий, мент, отморозок, грабил как хотел, а при нас люди вздохнули по человечески. Понимаешь?

– Да, да Илья Захарыч! – льстиво поддакнул сладкий голосок. – Как не понять. Ведь вы же жизнью своей за народ рисковали! Вот только позвольте прояснить два момента: что сталось потом с теми, кого вы э-э-э… повязали?

– Что сталось? – могучий голос захохотал. – А ничего не сталось. Где они, там нас пока нет. А в общем, что хошь, то и пиши, мое дело сторона. пиши – разбежались кто куда. Пущай ищут.

– И второе, – продолжал голосок, – вот с теми деньгами из сберкассы, из-за которых вы их того… Непонятным остается, куда деньги делись?

– Ты что охренел? Чтоб твою мать! Какое тебе, на хер, дело, куда делись деньги! – заорал невидимый пока Илья Захарыч. – Твое дело книжки складно писать да слова мои по-грамотному перекладывать, а в остальном – меньше знаешь, крепче спишь.

– Как скажете, – проблеял Симеон Елизарович. – Писатель пописывает, читатель почитывает…

– А впрочем, можешь написать, что деньги эти все пошли на благотворительность. Знаешь, сколько народу у нас сейчас по тюрьмам распихано? И знаешь, сколько денег тратит наше дерьмократическое государство им на жратву? Пол-рубля в день! Вот на помощь сирым и голодным все енти грязные, у вкладчиков уворованные государством деньги и пошли. Так, блин и напиши. Ну всё, хватит. Устал я. Мозги напрягать тяжело.

– Всё-всё, Илья Захарыч, бегу, лечу. Как главку за-кончу на той неделе – так прилечу.

– На, держи, денежку, и старайся сочинять покруче. Как книжку выпустим, начнем предвыборную программу писать.

– Ой, Захарыч, да вы никак в президенты собрались?

– Тс-с-с!

– Понимаю, понимаю, «тайна сия велика есть». Но помните, на голоса российских писателей можете твердо рассчитывать. Да и на кого надеяться нам, как не на вас, вы – соль соли земли Русской! Защитник вы наш!

В комнату, где сидела Лена с живостью, несвойственной дородному телу выкатился толстячок, ехавший с ней в утренней электричке и сурово осуждавший продолжателя Достоевского. Он уставился на девушку сквозь круглые очки в золотой оправе и разинул рот при виде рта, залепленного пластырем. Остроносый закрыл ее от него и бросил ему:

– Вам туда.

– А… да-да… – заикаясь пролепетал он и бочком-бочком выбрался из комнаты.

– Слышь, Захарыч, – сказал остроносый, заглянув в большую комнату. – Он тут видел вот эту… – Он схватил Лену за волосы и подтащил к двери.

– А… – протянул дородный бородатый мужчина, сидевший в просторном кресле. – Давай ее сюда. Разбираться будем. А этого гундявого не боись – вся их шарашка у меня из рук ест.

Лену втащили в комнату и усадили на скрипучий табурет.

– Ну рассказывай, – приветливым тоном произнес Илья Заботин. – Зачем ты тута шляисся? Чего ты тут вынюхиваешь? Кто тебя послал?

Девушка замычала.

– Хули ж ты ей рот не разлепишь, чудило! – расхохотался Забота.

Остроносый одним рывком сорвал полосу скотча с губ девушки, так что она вскрикнула от боли.

– Пока ты, старый мерин, тут романчики пописываешь, – злобно прошипела она, – твоего зятя в Москве ФСБ к рукам прибирает, и завтра он будет сдавать всех подряд. И тебя в первую очередь.

– Не понял… – прогудел озадаченный Забота. – Ты ж по документам вроде как журнашлюшка… или кто ты?

– Кинто! – отрезала Лена. – Звони генералу Солдатову и пусть он тебе скажет кто я такая.

На разговор с генералом ушло три минуты, пока наконец Забота не протянул девушке трубку.

– Сам с тобой поговорить хочет. – И вдруг заорал на остроносенького страшным голосом: – Да снимешь ты с нее оправу или так и будешь загорать?

Тот мигом снял с девушки наручники. Та взяла трубку и сказала:

– Агент сто двенадцать слушает.

– Я не понимаю, деточка моя, – вскипятился генерал, – кто вам дал право самостоятельно разъезжать туда-сюда и совать свой нос в… в… в разные места.

– Товарищ генерал, – отвечала Лена, – я выполняла ваше задание.

– Какое задание?

– Сбор информации по факту шантажа некоего государственного деятеля…

– Только никаких имен! – предупредил Солдатов.

– Я собрала информацию, и могу вам сказать, что с завтрашнего дня каждый, кто ею владеет, может вертеть вашим шефом, как угодно. А владеть ею будет ваш заклятый друг генерал Кравцов.

Когда Забота осознал всю тяжесть нависшей над ним проблемы, он принялся ожесточенно чесать в стриженном затылке.

– Это что же такое получается? – бормотал он. – Получается, что этот балбес и впрямь чего-то там такого натворил?

– Получается, что его вот-вот отстранят от реальных денег, – сказала Лена. – А значит, и от реальной власти. От этого одна минута до арестов и судебных процессов

– Ну, ты того, девица-красавица, – насупился Забота. – Говори, да не заговаривайся. Мы всё по закону да по совести делаем.

– Илья Захарыч! – надула губки девушка. – Да разве я против ваших законов чего сказала. Просто ваши законы с ихними малость расходятся.

– Так! – Забота решительно стукнул ладонью по столу. – Видно придётся мне самому этим делом заняться. Валёк, запрягай джип! – рявкнул он появившемуся в дверях остроносенькому. – В Москву покатим. Да сообрази каких-нибудь бутербродиков для мамзели.

– Ой, Илья Захарыч, какой вы заботливый, – сконфуженно заулыбалась Лена. – Прямо как отец родной.

– Эх, судьба наша такая обо всех вокруг заботиться, – сказал Забота. – За то нам и кликуха такая народом дадена.

Когда они грузились в два джипа, один такой огромный, что походил на автобус, а второй поменьше и поэлегантнее, Валёк поддержал Лену за локоть и, воспользовавшись тем, что она задержалась, галантно поцеловал ей руку.

– Ах какой вы галантный! – расцвела Лена и, сжав пальцы в кулачок одним коротким точным ударом расквасила ему нос.

Увидев это, Забота расхохотался и очень бережно и осторожно по-отечески обнял ее за плечи.

* * *

– Да, Игорь Михайл… Нет, Игорь Ми… Я вполне понимаю, Иго…

Солдатов склонился над своим телефоном, и на лице его играло циничное выражение, смешанное со скукой и дурным настроением, словно он говорил с дитятей-несмышленышем.

Он взглянул на Лену и Заботина с таким видом, словно просил их посочувствовать ему, вынужденному тратить свое драгоценное время на досужие разговоры со всякими придурками.

– Да, совершенно верно, беспокоиться не о чем. Абсолютно всё у нас под контролем, и если бы не эти три ваших оболтуса, то никакого пожара и никакого убийства не было бы. Я искренне скорблю, по господину Шапсуеву, но вынужден признать, что именно так всё и будет происходить, пока вы против экспертов Конторы будете выпускать обычных уличных хулиганов вроде этих Саманов или Бычков… У нас есть о нем кое-какие сведения… Прошу прощения, Игорь Михай… – На лице его отразился гнев. – Будьте любезны повторить это, пожалуйста… Благодарю. Да, мы знаем, что делаем, и позвольте мне кое-что сказать вам в ответ. Во-первых, я вполне готов нести ответственность за все, что случится. Не надо ничего предпринимать с этим Барским. Когда придет время, мы схватим его, но не раньше, чем оно действительно придет. Во-вторых, я не привык прислушиваться к советам любителей, каковым бы ни было их положение. Увы, в оперативной работе вы – любитель. Я сижу в своем кресле очень много лет и собираюсь продолжать это делать – надеюсь, я еще увижу как вы будете вынуждены подать в отставку или вас просто вытряхнут с работы.

В ярости он шваркнул трубку на рычаги и обернулся к Заботину.

– Вот так надо отвечать этим занудам! Дай этим грошовым политиканам подержаться за кончик веревки, и они вообразят, что именно они руководят страной. – Он поглубже уселся в кресло и закурил.

– Ты… того, не нервничай, дружок, – негромко сказал Заботин. – Изложи свои доводы. Что ты предлагаешь делать в этой ситуёвине?

– Прежде всего, не гнать гусей. Наша задача полностью обезопасить Игоря Михалыча от возможных покушений на его свободу и состояние. Сейчас мы благодаря вот этой милой барышне контролируем все его передвижения, знаем всё то, что знает и он.

Лена никак не отреагировала на эти слова, лишь потупила глазки.

– К сожалению, если бы не м-м-м… резкие движения нашего опекаемого, мы могли бы избежать кучи неприятностей, свалившихся на нас в связи с несколькими неожиданно возникшими трупами.

– Ну, мало ли кто в первопрестольной помирает… – Заботин развел руками.

– Но не от пули в лоб. Пуля в лоб – это означает расследование. Следы пыток на теле всемирно известного плейбоя – это тоже расследование. А мы не всесильны. Идет борьба за власть. Против нас ополчились очень большие силы, причем они, в отличие от, нас действуют легально.

Вновь зазвонил телефон. На этот раз звонил Трубенков.

– Да слушаю, Андрюш, – с улыбкой сказал Солдатов, но затем улыбка сползла с его с лица. – Что, что ты сказал? Приказано взять этого…

Лена вся напряглась сама не зная почему.

– Что-о? Опять задействован наш спецотряд? Да что же им неймётся-то. Скажите им, что Игорь Михайлович не давал санкции на зачистку Барского!.. Ах вот как! Так значит именно он-то и отдал этот приказ? – Солдатов еще чуть послушал и резко обернулся к адъютанту. – Петя, срочно свяжитесь со спецотрядом. Им видите ли поручили разделаться с Барским и они сегодня на двадцать-двадцать высылают группу захвата на станцию Электрозаводская. Дурачье! Суют нос не в свое дело! Они не сочли нужным проинформировать нас, но сообщили этому тупоумному барану Корсовскому. Черт бы их всех побрал! – Он так вцепился в ручку кресла, что рука у него побелела. – Мы должны остановить этих идиотов! Что бы ни случилось, Барский не должен быть убит, пока я не отдам на то приказ.

Он посмотрел, как его помощник начал набирать номер, затем голова его дернулась и он обернулся на звук голоса, раздавшегося напротив него – тяжелого, уверенного в себе и веского, весящего словно тысячу пудов против его утлой старческой массы.

– Ну что же, – сказал Заботин, тяжело поднимаясь с кресла. – Если без вашего приказа здесь ничего не должно делаться, то… отдайте им этот приказ.

– Я… – Солдатов быстренько выбрался из кресла и засеменил, провожая к выходу Заботина. – Я так и собирался сделать. Я просто опасался, что этот приказ будет несколько преждевременным…