Текст книги "«Джамп» значит «Прыгай!»"

– Ладно, – сказал Барский вставай. – Передай своей старой лахудре, что если она не даст интервью мне, то ей придется давать его совершенно чужим и посторонним людям. И если эти показания им не понравятся, то ее будут иметь долго, глубоко и без вазелина. Ты же знаешь, как это у нас делается. Вначале арестовывают администратора. Потом следует молниеносный обыск на квартире и в офисе, арест счетов, компьютеров, досудебно опечатывается все движимое и недвижимое имущество. Так парализуется деятельность фирмы. Затем следует утечка информации о том, что мадам не уплатила налоги с астрономической суммы, и налоговая насчитает штрафы на еще более астрономическую сумму. Ее вызывают на допрос, а после допроса могут очень даже перевести в СИЗО.

– Ты что, охренел? – изумился Климентьев. – Ее? Народную героиню и любимицу?

Барский кивнул:

– Именно ее. И скажут, что сделали это именно потому, что перед законом у нас все должны быть равны. А теперь прикинь, для чего я тебе все это рассказываю. Эти меры последуют, но вовсе не от нас. А от тех, кому она умудрилась насолить.

– Ты хочешь сказать, что в игру включились такие силы?

– Именно такие и не рублем меньше. Так что передай этой своей фифочке, что…

Клементьев предупредительным жестом поднял руку и взял телефонную трубку.

– Я все слышала, – сказала по громкой связи женский голос. – Надо сказать, что наш гость умеет делать комплименты дамам. Попросите его зайти ко мне.

* * *

Немолодая усталая женщина в халате сидела перед трюмо и изучала в зеркале собственное лицо, на котором отпечаталась каждая ее бессонная ночь, каждый стакан водки и каждый из ее бесчисленных мужчин.

У нее оказались короткие каштановые волосы, и вся ее роскошная рыжая львиная грива, на концертах царственно ниспадающая ей на спину, висела рядышком на крючке вешалки.

– Ну что вы на меня так уставились? – спросила женщина Барского. – Я в свое время совершила большой грех – не померла в тридцать шесть лет, как мне пророчили. Не повесилась, не вкатила себе смертельную дозу наркоты, а осталась доживать век и получать звания и премии. Из-за этого меня и ненавидят все подряд.

– Не скажите, в вашем дворе поклонников больше, чем в ноябрьские праздники у мавзолея.

– Это всего лишь психи. Сборище старых маразматиков. Ненавидящих гораздо больше. И они прекрасно организованы. Стоит только кому-нибудь крикнуть «ату!» и все тут же пустятся меня травить. Помню, стоило мне однажды матюгнуться на публике, что вообще не считается зазорным для русского человека, как меня решили привлечь к суду и посыпались тысячи писем, где мои обожаемые поклонники требовали дать мне три года исправработ. Кстати, вы знаете, что мне уже давно угрожают? Какой-то маньяк хочет зарезать меня. Он с таким смаком рассказывает, как он будет меня расчленять…

– Вот таких как раз бояться не надо, – заверил ее Барский. – Такие все свои эмоции выплескивают на бумагу и мирно засыпают над собственными россказнями. Бояться надо других, которые ничего не пишут и никому о себе не сообщают, ходят тихо вкрадчиво, редко поднимают глаза и неприметны в толпе.

– Господи, ужас какой, у меня создалось такое впечатление, что этот маньяк меня вот-вот схватит…

– Вот так? – из-за занавески, отделяющей будуар от спальни протянулась рука, которая легла женщине на плечо.

Бэлла взвизгнула. Из-за тяжелого сукна выглянула физиономия юноши с красивым бледным лицом и белокурыми курчавыми волосами, он улыбнулся, и во рту его засверкали два ряда золотых зубов.

– Ну ты дурак чертов, Юрчик, – разозлилась певица. – А ну, пошел нах… отсюда, уебище ты сраное. Прости Господи мою душу, я из-за этого гребанного мудака опять матюгаться стала.

– А меня в твоих апартаментах едва не пристрелили, – проблеял Юрчик, указав на Барского.

Тот с улыбкой извинения сунул в кобуру свою «беретту» и сказал:

– Пардон, профессиональная привычка. Вы бы тоже поостереглись так шутить, а то недолго ведь и без почки остаться.

– Извините его, это свой, хотя поучить бы его не мешало, – вступилась за паренька Бэлла. – Знакомьтесь, это Юрчик.

– А он с вами был вчера вечером?

– Нет, он ко мне присоединился ночью, в третьем часу я его забрала из ночного клуба.

– … где я жутко мучился головной болью и всеми муками неутоленного похмелья, – с улыбкой сообщил Юрчик.

– Тогда у меня к вам вопросов пока нет.

– Чеши отсюда, Юрчик, – попросила его дива. – Дай мне пообщаться с представителем власти. Я в вашем распоряжении, сударь. У меня для вас есть двадцать минут.

– В каких отношениях вы находились с покойным Викентием Солержицким.

Женщина покачала головой.

– «Находились»… «с покойным»… В голове не укладывается. До чего же вы страну довели, граждане-начальнички. Какая мразь могла руку на Викочку поднять? Кого он в чем обижал? Кому этакий котенок мог дорогу перебежать. Он же был святым человеком.

– И насколько же далеко его святость простиралась? – осведомился Барский.

– Ваша пошлая ирония тут неуместна. Да, он был не таким, как другие вульгарные мужики. А чего вы удивляетесь, на вас же противно смотреть, вы за каждой шалашовкой ухлёстываете, ну прям как кобели сучке под хвост носами тыкаетесь. В этом отношении он сохранял мужское достоинство и крайнюю порядочность. Ну а уж чем он там в спальне своей занимался – это его личное половое дело.

– А кому он отдавал предпочтение?

– Не знаю. У него было множество знакомых, почти вся театральная и эстрадная элита, а там охотников до такого дела ну оч-чень много.

– Почему?

– Ну, как вам сказать, ведь путь в эстраду, как и в кино, и в театр, лежит через постель режиссера. Это, так сказать, трамплин. Плата за пропуск на подмостки. А дальше уж сам прыгай как умеешь. А театральный мир – это нечто вроде клоаки для мира обыденного. Ну, как вам объяснить. Розы, которыми вы все восхищаетесь, растут на гавне. Непонятно? Дерьмо, экскременты, какашки… Приходит этакая девочка-красавица, вся из себя такая инженюшная, такая возвышенная, в этот волшебный мир, и хочется ей творить, и восхищать собой других, и душу всю отдать, сгореть заживо на алтаре искусства, а ей говорят: деточка, а что вы знаете об оральном сексе и не хотите ли вы, так сказать, нас обслужить, прямо здесь? Уверен, что роль у вас станет поручаться гораздо лучше. И это, кстати, вполне согласуется с основными положениями системы Станиславского о том, что актер не должен вгонять себя в нужное состояние, а лишь изображать чувства, страсти, страдания. «Любите не себя в искусстве, а искусство в себе…» Короче, сцена, эстрада, шоу-бизнес – это весьма суровая школа жизни для мальчиков и девочек.

– А в каких отношениях были с…

– С Викой? Как вам сказать? Мы с ним были ну… чем-то вроде подруг. Я к нему не относилась как к мужчине. Он на этом и не настаивал. С ним было легко. С ним можно было поговорить о чем угодно, даже на самую интимную тему. Стилист – он же, как врач. Ему поверяешь все. А он определяет, согласуется ли твой поступок, с избранным тобой стилем поведения или же работает против имиджа. Надо ли какой-либо твой недостаток удалять либо его стоит акцентировать. Он, допустим, убедил меня начать носить миниюбки, хотя я всю жизнь проходила в длинных платьях. Он заявил, что это сделает меня моложе и сексуальней, я ему говорю, да мои поклонники сплошь уже разменяли шестой десяток, а он – нет, тебя должна открыть для себя и молодежь. И вот вам результат – пацанва рвется на мои концерты, хотя пою я в общем-то не для них. А эта дурацкая история о этим долбанным губернатором. Позвали меня выразить поддержку одному дурню на выборах. Ну я и клюнула на легкие деньги. Вика меня отговаривал, чуть на коленях не стоял. Не смей, грит, ехать, Бэлка, не твой это имидж – в политику лезть. В президенты – иди, грит, весь народ за тебя проголосует, назло всем остальным тебя изберёт, а всяких болванов поддерживать не смей. Политика – это грязь, и отмоешься ты от нее нескоро. Ну и что? Не послушалась я его, поехала. Так мне там бабы так и орали: «на хер ты сюда прикатила, хря столичная, нешто мы не знаем, кого выбирать?» Ну да ладно, что было то было. Не буду больше себе стилиста заводить. Своим умом буду жить. Скажите, как он умер?

– Вам правду или официальную версию?

– И то и другое.

– По официальной версии он врезался в бордюр ограждения набережной, управляя машиной в нетрезвом состоянии. Однако я на его теле обнаружил следы очень нехороших уколов.

– Глупости это все. Он не пил и не кололся. Вика признавал единственный вид кайфа – любовный, да немножечко нюхал кокаин. Принципы у него в этом отношении были твердыми.

– Я не сказал, что это были уколы наркотиков. – возразил Барский. – Нехорошие следы – означает, что они находились в местах, куда не мог достать он сам, несколько следов очень толстой иглой в мышечную ткань: это все говорит отнюдь не о наркомании.

– А о чем же?

– На западе сейчас развивается новое направление пыточного дела – пытки с применением химических препаратов.

– Бог мой, ужас-то какой? И вы думаете, что его перед смертью пытали?

– И довольно безжалостно. Затем накачали водкой и, вколов немного героина, направили машину на набережную.

– Для чего вы мне всё это рассказываете?

– Для того, чтобы вы мне сказали – кто был режиссером у Вики.

– Режиссером?

– Ну да. Кто выталкивал его на столичную арену, был его трамплином.

– Не знаю. Впрочем, для вас узнать это будет несложно. Покопайтесь в его биографии. Еще вопросы есть?

– Вы вчера виделись с ним?

– Да, на презентации нового дамского журнала.

– И вместе уехали к нему?

– Вы неплохо осведомлены, – заметила певица, искоса глянув на него.

– Это видела вся публика на презентации. В связи с чем произошло это бегство?

– Ну, при чем здесь бегство… Мне потребовалось срочно посоветоваться с ним.

– На тему?

– Послушайте, существуют темы… А, черт с вами, вы эту тему видели – Юрчик. Я думаю, что у меня это серьезно, может быть, в последний раз. А Вика уверял, что от этого может серьезно пострадать мой имидж.

– А он был не дурак, этот ваш Вика, – согласился Барский. – Куда он собирался ехать потом, после беседы с вами?

– Понятия не имею. Знаю лишь, что когда я была у него, к нему приехал кто-то из его знакомых. Я сидела спиной к ширме и не видела.

– Мне конечно очень жаль, что я вас потревожил, – сказал Барский, поднимаясь. – Однако я хотел бы уточнить, что я – как раз тот человек, который хочет раскрыть это преступление. После меня могут прийти другие – которые захотят похоронить все его следы. Искренне советую вам с ними не встречаться. Лучше всего сегодня же уезжайте за границу или на какие-нибудь гастроли. Будем надеяться, что память о безвременно погибшем стилисте-визажисте не особенно долго будет вас тревожить.

– Черт с вами, я сама ничего не видела, но мои охранники видели, что во двор заехала машина, «линкольн». Последней модели, с кожаным верхом и круглыми фарами. Таких в городе всего одна или две. Черт бы вас побрал, да уйдете вы когда-нибудь от меня?

– Да, конечно, – Барский улыбнулся. – Чертовски вам признателен. А насчет этого желтозубого – ваш друг был совершенно прав. В бытность мою участковым, я таких отправлял на пятнадцать суток только за то, что они вообще попались мне на глаза. И как правило не ошибался. Так что гоните его от себя и подальше.

* * *

Забота забил ему стрелку в кафе «Лебедь» на Бронной, в месте популярнейшем среди московских бандитов. В период ранней перестройки и передела городских сфер влияния здесь частенько звучали автоматные очереди, оставляя среди поваленных столиков окровавленные трупы. Но затем напротив поселилась мама президента страны, которая с кошелкой частенько ходила за продуктами в ближайший гастроном, и все как-то успокоилось и даже кровные враги уговорились больше не шмалять друг в дружку в «Лебеди». И все потому, что оказалось, что это дурная примета – доставать оружие в «Лебеди», а нарушителя этого негласного запрета немедленно настигала невесть откуда прилетевшая шальная пуля.

Когда Барский вошел в кафе, оно было пустынным, лишь у входа унылого вида лысый дядька читал газету. Барский поскучал за столиком минуты три, а затем у входа скрипнули тормоза, и кафе сразу же заполнилось группой довольно крупных ребятишек.

– С чем пожаловал, грушничек, – приветствовал его Забота, с размаху шлепнув Барского по руке. – Присядь, гостем будешь, чайком побалуешься.

Трое его подручных – Сёма Зверь, Кулак и молодой парнишка по кличке Зубок пожали Барскому руки, а Зубок так еще зашел сзади и прошелся руками по плащу.

– Я хотел бы с тобой поговорить наедине, – предложил Барский.

– От братков у меня секретов нету, – бросил Забота.

– Главное не в тебе, а в том, чтобы у них от тебя секретов не было. Ну, как знаешь. Да будет тебе известно, Илья, что я сейчас на Контору не работаю, а выполняю спецзадания. Иногда в загранице. Иногда здесь. И все эти спецзадания, Заботушка, касаются первых лиц в нашем государстве. Скажем так – состоящих в первой десятке. И вот в ходе выполнения одного задания меня заинтересовала одна непростая личность. Только давай сделаем так – я тебе ее фотографию покажу, а ты решишь дальше сам, при братках беседовать дальше на эту тему или «с тету на тет», что в переводе с французского означает «голова к голове».

Забота увидел фотографию Корсовского, поднял на Барского глаза и заявил:

– А с чего ты взял, козлина ты гэбистская, что я вообще буду с тобой на эту тему беседовать, что один, что с ребятами? Да мне по… бать и наср…ть и на тебя и на этого фармазона. Забота никогда ни на кого не стучал и стучать не будет. Блин, за суку меня держишь?

Он совершенно сознательно себя накачивал, и Барский видел, что еще пара секунд остались до драки, в которой ему может прийтись не сладко, учитывая, что Кулак уже напряг могучие кулаки, а Зубок держал наготове финку.

– Да ладно, блин, успокойся! – еще громче, чем Илья заорал Барский и стукнул его по плечу. – При чем тут стук? Наоборот, у меня есть товар, хочу тебе его продать.

– Какой товар? Дурь, стволы? – сразу же насторожился Семка-Зверь. – И почем мы знаем, что ты нам не гонишь?

– Основной товар разведки – конфиденциальные сведения, не подлежащие огласке, – назидательно сказал ему Барский. – Именно такой товар я вам и предлагаю. В обмен на такой же товар.

– Ну, и как же твой товар называется?

– Он называется так: «Тотальный шмон». Ваш дружок Корсовский по уши в дерьме. Думаем, что на нем уже два убийства в последние дни и сколько еще вскроется, когда мы закончим копать – не знаю. После этого пойдут аресты и среди его связей в криминальном мире. Поэтому я тебя Христом Богом прошу, Забота – не мешай мне. Не сажай мне на хвост урков своих, не подкладывай бомб в багажник. И линяй отсюда поскорее. Считай это моим тебе подарком ко дню Ангела.

Его собеседник помрачнел, кулаки его напряглись.

– Ну, положим, историю твою мы знаем, – хмуро бросил Забота, – знаем даже, кто за этим всем стоит.

– В таком случае ты должен понимать и то, что если стоящий за мной человек отдаст приказ, то вам придется вернуть обратно и деньги, и банки, и гостиницы и заводы.

– Послушай, уж не ты ли посоветуешь ему отдать такой приказ? – неожиданно развеселился Забота.

– Я, разумеется. Если возьму твоего зятя за глотку.

– Черт бы тебя побрал, этого человека невозможно взять за глотку! – заорал Забота. – У него против тебя целая армия! Спецвойска, своё гэбэ, вертолёты. Да если он только узнает, что против него кто-то что-то замыслил, он…

– Вот поэтому я и прошу тебя вежливо – отойди от этого дела в сторонку. Не топчись, как медведь в курятнике. Нам не нужны разборки с автоматной стрельбой и взрывами в центре Москвы. Мы с ним сами разберёмся. Мне поручили обтяпать это дельце бескровно и безболезненно.

– Бескровно… – Забота широко улыбнулся. Барский услышал, как где-то очень близко щелкнул предохранитель. – Для тебя это будет почти бескровно…

В эту самую минуту сидевший у входа дядька громко откашлялся и с шумом развернул газету.

Почти в тот же самый миг за стенами кафе лесным филином ухнула сирена, и к самому входу подкатил белоснежный «форд» с проблесковыми маячками на крыше. Из него выскочили и быстро вошли трое аккуратных подтянутых парней с автоматами.

– Отдыхаем? – поинтересовался один из них.

– В чём базар, командир? – на лице Заботы было написано чистой воды изумление. – У нас тут обед. С утра росинки маковой в роте не было… Вот разве что, подсел тут какой-то гражданин нетверёзой наружности и стал нам оскорбления наносить. Даже ударил, кажись, кого, тебя, что ли, Зубок?

– Меня, меня! – живо подтвердил молодой человек, демонстрируя шрам на руке десятилетней давности. – Ещё и оскорбил бесцензурно!

– Ваши документы? – сказал старший наряда Барскому. – По какому делу здесь находитесь?

– По тому же делу, что и вы, – заявил Барский. – По федеральному.

Потрёпанная красная книжица, удостоверяющая, что податель сего действительно является следователем РУБОП, заставила троих молодых людей взять под козырёк.

– Что-нибудь нужно, товарищ полковник? – осведомился старший.

– Нет. Вы свободны, товарищ лейтенант, – отвечал Барский, вставая. – И ты пока свободен, Забота. И мой тебе добрый совет, лучше бы я тебя в этом городе несколько дней не видел. Езжай к своим избирателям. Думаю, они по тебе жутко соскучились.

* * *

Сегодняшний день был полон событий. Приехав к себе домой уже под вечер, Барский распустил галстук и сел на кровати у окна.

Н-да… Сегодняшний день явно дался ему дорого. Начавшись с визита морг, он окончился беседой с бандитом и еще неизвестно было, чем всё это окончится. Пока что беготня в темной комнате за черной кошкой приводила только к набиванию шишек.

– Привет, – сказал Володька Саломахин по телефону, – давно уж ждем тебя. Есть информация. Обнаружился номер. Вернее, целых пять номеров. Они попеременно меняются. А звонят с шестого. В общем, это долго объяснять, но анализ выдал адрес: улица Коммунаров, дом 27. Подсказываю ориентир – там должен быть телефонный распределительный щит. Прямо возле самого дома. Вот оттуда-то наш телефонный террорист и может звонить, если тайком к сети подключился. Но это вероятность еще вилками на водке писана. Если наши данные верны, то там должен проживать некий Василий Александрович Крюков тридцать шестого года рождения.

Положив трубку, Барский постоял неподвижно, разглядывая пустую площадь Белорусского вокзала. На лице его не отражалось никаких эмоций. Затем, словно приняв какое-то решение, он начал одеваться.

Несмотря на то, что о каждом этапе проходящей операции он должен был докладывать руководству, он также помнил и о том, что каждая упущенная минута приведет к ее срыву, и за это также придется отвечать никому иному, как ему.

Одевшись, он надел плащ, сунул в кобуру под мышкой пистолет и вышел на улицу, пониже надвинув шляпу.

* * *

Совещание у президента началось как всегда поздно, на этот раз, кроме премьер-министра был еще и председатель Центробанка, и Мартьянов и Зубарин, и министр финансов Букин. Корсовский при виде них почувствовал себя затравленным. Во время вступительной речи президента он чувствовал на себе их взгляды. Перед каждым на столе был разложены листки из анализа предстоящих платежей и текущих статей расхода. Корсовский не смотрел на них, поскольку лучше всех осознавал всю катастрофичность положения.

– Последнее время в обществе ощущается некая неуверенность, – говорил президент. – Люди не верят в завтрашний день, в то, что завоевание демократии могут быть сохранены. Меня спрашивают: а не будет ли девальвации? Что мне отвечать? Что в нормальном обществе вообще не должен возникать такой вопрос? Ну так то ж нормальном, отвечают мне. Почему наше общество должно считаться ненормальным? Почему наша страна – Великая Россия – даже на седьмой год после ухода коммунистов должна считаться «страной чудес».

«Вернее, страной дураков», – хотел поправить его Корсовский, но прикусил язык и нарисовал в блокноте галочку. Затем обвел ее двумя концентрическими кругами.

Когда слово передали председателю Центробанка, в кармане у Корсовского настойчиво зазвонила трубка. Все недовольно покосились на него. Он решил не брать телефон.

– …Таким образом, – завершал свой анализ председатель Центробанка, – мы не в состоянии будем выполнить своих обязательств перед западными инвесторами. И мы обязаны хоть на сколько-нибудь опередить грозящий разразиться скандал.

– Что вы предлагаете? – вопросил президент.

– Только суверенный дефолт, – твердо сказал председатель, – полный отказ платить по каким бы то ни было долгам. Наши инвесторы люди не бедные, трехмесячный мораторий как-нибудь переживут.

Телефон, было успокоившийся, зазвонил снова.

– Это – полная ахинея, – твердо заявил Корсовский. – Это только ребенок может разбросать свои игрушки и заявить: не хочу их собирать, потому что не буду. Мы с вами стоим во главе государства, а в нем, как известно, живут люди. Так вот, от того, как относятся в мире к этому государству, зависит и то, как относятся к людям.

– Вы что, опасаетесь, что наши челноки не в состоянии будут заплатить пошлин? – ехидно осведомился председатель таможенного комитета.

– Нет, я опасаюсь только того, что к нам в страну прекратятся поставки мяса и пшеницы. Извините, я на минуточку…

– А кто виноват, что наша экономику на семьдесят процентов зависит от западных поставок? – воскликнул Зубарин.

– На вопрос «кто виноват?» мы ответили еще в семнадцатом году, – побледнев сказал Корсовский. – С тех пор мы закупаем продовольствие и будем его закупать.

Он буквально выбежал в коридор и там, забившись в угол, нервно раскрыл трубку.

– Ну? – нервно бросил он.

– Мы нашли того, кто вас терроризировал, – гордо заявил генерал Солдатов. – Фамилия – Крюков. Адрес – Коммунарка, 27. Готовы выезжать.

– Нет, не надо, – устало сказал Корсовский. – Сообщите Трофиму, что я прошу его немедленно этим заняться.

– Но…

– И в течение ближайших двух часов не звоните мне! – воскликнул Корсовский.

Затем он захлопнул трубку, машинально сунул ее в карман. При виде его лица секретарша всплеснула руками:

– Игорь Михайлович – на вас же лица нет!

– Спокойно, Людочка, все под контролем, – он улыбнулся и направился в зал заседаний.

Свита провожала его встревоженными взглядами. Все знали, что от его красноты или бледности, радости или меланхолии зависят кошельки каждого в этой несчастной стране.

Он прекрасно сознавал, что вся его карьера была построена на преступлениях, и когда они накапливались, он уничтожал их, убирал прочь лишних людей, улики, словно мостил ими себе путь и вновь продвигался вперед – дальше и дальше к вершинам власти. Собственно из этого и состояла его вся его жизнь. Страшнее всего бывало, когда давно забытые призраки прошлого встревали в новую игру и грозили ее уничтожить. «Ну вот и еще одним призраком стало меньше», – думал Корсовский, садясь на свое место.

– В таком случае надо как-то готовить народ к девальвации… – бормотал президент, совершенно сбитый с толку цифрами о действительном положении в стране. – Пусть люди постараются сделать какие-нибудь припасы…

– Ни в коем случае! – резко возразил Корсовский. – Кто говорит о девальвации? Что вы все здесь ваньку валяете? Сбиваете с толку главу государства! Какая, на хер, девальвация? Какой, в манду, дефолт? Я бы на вашем месте, господин президент, вообще бы здесь табличку из зоопарка повесил: «Просьба страусов не пугать – пол бетонный».

– Но… какие-то меры мы ведь должны… – растерянно пробубнил президент. – Что вы предлага…

– Во-первых, в завтрашнем обращении к народу вы обязаны дез… денза… в общем опровергнуть…

– Дезавуировать, – подсказал министр иностранных дел, и Корсовский бросил на него убийственный взгляд.

– Скажем по-нашенски – заткнуть вонючие пасти всем этим сукам, которые, мля, тута паникуют. Это раз. Во-вторых – армии зарплаты задержать…

– Но это же ни в какие ворота… – жалобно заблеял министр обороны.

– Дальше, – Корсовский решительно перечеркнул несколько статей из анализа. – Какие еще деньги на библиотеки? Мы вполне можем сделать их платными. Вот еще три миллиарда… Школьные завтраки… Извините, господин министр, нас в детстве не кормили – и все равно все выросли и выучились. Это еще пять миллиардов. Никакой зарплаты угольщикам – это еще сорок миллиардов…

– Но как же… – поднялся было министр социальной защиты.

– Ничего страшного, пусть и дальше сидят и колотят своими касками, – огрызнулся Корсовский. Он чувствовал себя на коне и вполне в своей тарелке. – Вы тоже с ними посидите. Пусть учатся работать. Мы же не платим золотодобытчикам, как-то сами себе зарплату наскребают, и эти пускай. Так, что там у нас еще? Никакого мазута на Камчатку. Во-первых, рано еще, а во-вторых по такой цене дешевле его из Японии возить. Еще семь миллиардов. Что еще за реконструкция порта? Людям зарплаты нечем платить, а они порт реконструируют. Еще пять миллиардов.

– Вы только поглядите на него, орёл! – хохотнул довольный президент. – Всех страусов тут мне распугал!

И все засмеялись, его моментально выправившееся настроение мгновенно передалось всем. Еще минуту назад подавленная атмосфера зала заседаний сменилась на оживленную, чуть ли не радостную. Вновь появился некто, взявший на себя роль козла отпущения. Да, конечно, он сейчас всем нагадит, и всем станет трудно жить, но можно будет всегда все свалить на него, как свалили все огрехи приватизации, распродажу целых отраслей промышленности, шалости с ничем не обеспеченными облигациями и задержки зарплат.

* * *

Улица Коммунаров тянулась издалека, проходила весь микрорайон, затем превращалась в проселочную дорогу, она же переходила в нагромождение одноэтажных домишек, расположенных в естественной котловине, большая часть которых уже полуразвалилась, часть сгорела. Место это так и называлось – поселок Коммунарка. Еще большим диссонансом выглядели вполне современные жилые массивы, высившиеся со всех сторон котловины. Коммунарка давно была бельмом на глазу городских властей. Котловину постоянно затапливало, там исправно воровали электроэнергию и чуть ли не в каждом втором доме производили подпольную водку. Тем не менее городские власти не в состоянии были ни продать, ни снести эти уродливые бревенчатые строения, ибо там на пятистах квадратных метрах жилой площади было прописано почти восемь тысяч человек, и все претендовали на жилплощадь или улучшение жилищных условий, и разобраться, кто там жил, а кто всего лишь числился, не было никакой возможности.

Тихие, залитые громадными лужами улочки были удивительно пустынны в этот тихий дождливый вечер. Вывернутая скатами грузовиков грязь ребристыми валами змеилась вдоль дороги. Барский вспомнил, как однажды под рождество попал в пригород Лондона и брел по такой же тихой ночной улочке. Сплошь и рядом его встречали маленькие, хорошо ухоженные садики и такие же ухоженные дома с ведущими к ним дорожками и фальшивыми тюдоровскими досками и надписями над дверями: «Тинтагель», «Наполи», «Коста-Брава» – каждый домик имел имя собственное и звался по своему. Барского удивляла и отчего-то смущала манера англичан давать имена своим домам. Там и сям сквозь незакрытые шторы можно было увидеть рождественские елочки и собравшиеся у телевизора семьи. Здесь жили люди со стабильной работой и устойчивой психикой, их женщины по утрам не выстраивались в полукилометровую очередь к молочной цистерне в конце поселка, а молоко им по утрам развозил молочник. Там даже пенсионер мог позволить себе сходить в супермаркет, а детей в школы отвозили в автобусах, у всех в гаражах стояли машины, а деньги лежали в банках, которые не прогорали, а если и прогорали, то государство прежде всего возмещало убытки вкладчиков из имущества банкиров, а не позволяло ворам отдыхать на Канарах на краденные денежки.

Все в том мире было чуждо ему. Никто там не выскакивал из темноты, многозначительно попросив закурить и поигрывая ножом-бабочкой, не вопила истерически девушка, которую пьяная компания тащит в темноту подвала, никто, выйдя на балкон не начнет мочиться на улицу, ни из чьего окна не вылетит бутылка, чтобы расколоться на мостовой фейерверком брызг, ничье мертвецки пьяное тело не лежит поперек дороги, чтобы к утру насмерть замерзнуть, и тихое такси, проезжая мимо, не предложит ему попользоваться девочкой за пару сотен. «Два мира – два образа жизни», вспомнился ему древний лозунг, и думал он тогда, что в родной Москве под Новый год народ гуляет не в пример веселее.

Он медленно брел по пустынной неосвещенной улице, не привлекая к себе внимание, и казался вполне здесь уместным, этакий невзрачный инженеришка или мелкий менеджер, идущий домой с работы. В Англии, где у домов горят приветливые фонари, где каждый дом имеет имя, почтальону, чтобы найти нужный адрес, не требуется ни усилий, ни настойчивости и сноровки, подумал он, достаточно обычной грамотности. Здесь же нет ни табличек с названием улицы, ни номеров домов, лишь покосившиеся заборы, да хрипло лающие псы…

Наконец он нашел дом, который примерно соответствовал нумерации, а главное – возле него была плоская будочка телефонного щита. Сад вокруг дома был запущен и задыхался от сорняков, живая изгородь из давно не стриженного кустарника разрослась в буйные деревья, достигающие крыши. Они придавали дому внешность груды развалин, утопающих в растительности. Ни проблеска света из окон не было видно, но что-то говорило Барскому, что дом обитаем. Все напоминало самую мрачную сказку братьев Гримм о жилище, скрытом в лесах и ожидающем посетителя.

Он потянул на себя покосившуюся калитку и пересек заросший сад. Штукатурка дома осыпалась, обнажая кирпичи, дверь казалась не крашенной со времен постройки дома. Он нажал на звонок и услышал где-то далеко его слабый звук.

Барский долго стоял, но никто не приходил. На другой стороне улицы разыгрывалась привычная сцена. Подъехала блестящая машина, дважды посигналила. Из дома выбежала девушка, подбежала к машине, перекинулась двумя словами с сидевшим в ней мужчинами и бегом вернулась в дом. Затем из дому вышли две девушки в серебристых переливающихся плащах и сели в машину. Машина заурчала и тронулась с места. Дверь дома вновь приоткрылась и в освещенном проеме показался силуэт женщины, с тревогой глядевшей вслед машине. Тревожиться надо было раньше, мамаша, хотелось сказать ей Барскому, когда ваша дочка забросила учебу и стала бегать по дискотекам. Теперь, став записной проституткой по выездам, она хоть и нашла занятие по душе, но перешла в группу риска, где смерть от ножа, пули и передозировки героина столь же обычна, как риск подхватить грипп в среде обычных обывателей.