Текст книги "Загадочные сверхвозможности человека"

Зулусы весьма ловко удаляли шипы и занозы, умели накладывать шины задолго до того, как на их земле появился первый белый человек. К сломанной конечности прикладывали собачью кость, кроме того, пострадавшему давали различные растительные препараты. Вообще среди зулусов немало замечательных лекарей. Я думаю, что первым южноафриканским знахарем, получившим признание в других странах, стал Джон Нембула, зулус, окончивший медицинский колледж в Чикаго в 1891 году. Белый врач, знавший Нембулу, писал, что хотя тот и не блистал интеллектом, но за счет интуиции и мастерства не уступал своим белым коллегам.

Египет – родина многих цивилизованных видов и искусств и ремесел – был, по всей вероятности, свидетелем зарождения медицинской науки. Врачи, выросшие на берегах Нила, на несколько порядков превосходили знахарей, населявших весь остальной континент. Папирус 1568 года до н, э, сохранил целый список чудодейственных средств. Книги по медицине, найденные в гробницах, показывают, что египетские врачи выписывали пациентам мази и пластыри, пилюли и свечи. Мед и полынь, травы и ягоды можжевельника, фиги, тмин и настурция входили в число их препаратов. Одно из древнеегипетских средств, полученное из разновидности морского лука (семейство лилейных), по сей день используется в качестве мочегонного и отхаркивающего.

Одна за другой разгадываются и испытываются медицинские загадки старой Африки. Трудно судить, сколько их еще осталось, но было бы недальновидно исключать вероятность новых сюрпризов. В самом начале века священник А. Т. Брайант составил список из более чем двухсот растений, применяемых зулусами в медицине. "Нельзя отрицать, что порой туземный лекарь достигает успехов, иногда даже удивительных, там, где все усилия европейских врачей оказались безрезультатными, – пишет он. – Средствам его несть числа и некоторые из них действительно помогают практически от любой болезни – физической, нравственной, умственной и социальной, коим подвержен человек".

Доктор Микаэл Джелфэнд, работавший в Родезии (современное Зимбабве), встречал среди машона немало лекарей и очень высоко отзывался об их уме и мастерстве. Зачастую секретами "нганга" овладевал его сын и следовал по стопам отца. Знахари мыслят в высшей степени логично, подчеркивал доктор Джелфэнд. Они тонкие психологи и великолепные ботаники. Они верят в свои методы и хотят помочь окружающим, а их пациенты невероятно к ним привязаны.

С другой стороны, доктору Джелфэнду не удалось отыскать ни единого местного средства от тех болезней, которые до сих пор не поддаются излечению средствами белой медицины. Он делает вывод: "Наши клиники забиты больными туберкулезом, раком, циррозом печени, диабетом, сердечно-сосудистыми заболеваниями, хроническими нефритами, пневмонией, гипертонией, ревматоидным артритом, проказой; все эти недуги "нганга" лечили безрезультатно".

Похоже на то, что дни знахарей сочтены и белая наука превзошла их в искусстве врачевания. И видимо, только в одной области африканский знахарь по-прежнему сохраняет первенство. Он всегда считался чародеем, и его пациенты настолько в него верили, что ему часто удалось вылечивать их лишь силой самой этой веры. Какой же он все-таки выдающийся практик!

Белые психиатры имеют все основания завидовать его умению. "Секрет вовсе не в воздействии вещества на вещество, лекарства на плоть, но в тех оккультных сферах, где разум действует на разум и разум – на плоть", – заявил Брайант.

Африканским пациентам нравится видеть и осязать результаты лечения. И знахарь выдает эти результаты, действуя методами, могущими занять достойное место в любом справочнике или руководстве. Он четко диагностирует жалобы, вне зависимости от того, вызваны ли они врагами, бросившими в жертву камушки, или другими раздражителями. После соответствующей церемонии камушки, или шипы, или даже живые ящерицы разоблачены. Облегчение, которое испытывает при этом пациент, может сравниться в нашем мире разве что с созерцанием вырванного больного зуба или своего собственного аппендикса в банке со спиртом.

Когда все уже сказано и сделано, многие больные – равно и черные, и белые – предпочитают чудо научно обоснованному лечению. Африканский знахарь придерживается только тех методов и спекулирует лишь теми верованиями, которые достаточно широко были распространены в Европе прошлого века и живы и по сей день. Именно благодаря этим верованиям знахари так часто достигают успеха.

Лечение верой, где бы вы с ним ни сталкивались, вовсе не чудо. Это крайне простой пример власти разума над телом, снятия подсознательных стрессов, позволяющего телу самому преодолевать болезнь. Возможности лечения верой безграничны в определенных, разумеется, пределах. И африканские знахари знают это не хуже своих коллег из Европы и Америки.

ВИЗИТ МЕРТВЕЦА

Приводимый ниже рассказ о событии 1855 года записан в 1872 году очевидцем, Софьей Александровной Аксаковой, по просьбе ее мужа, лидера российского спиритического движения А. Н. Аксаков (1832-1903). Случай стал широко известен на Западе благодаря публикациям в немецком журнале «Психические исследования» и английском «Спиритуалисте» в 1875 году. Приводится по тексту, напечатанному в одном из номеров журнала «Ребус» за 1890 год. Вот эта уникальная история.

"Случилось это в мае 1855 года. Мне было 19 лет. Я не имела тогда никакого понятия о спиритизме, даже этого слова никогда не слыхала. Воспитанная в правилах греческой православной церкви, я не знала никаких предрассудков и никогда не была склонна к мистицизму или мечтательности. Мы жили тогда в городе Романове-Ворисоглебске Ярославской губернии. Золовка моя, теперь вдова по второму браку, полковница Варвара Ивановна Тихонова, а в то время бывшая замужем за доктором А. Ф. Зенгиреевым, жила с мужем своим в Рязанской губернии, в городе, где он служил. По случаю весеннего половодья всякая корреспонденция была сильно затруднена, и мы долгое время не получали писем от золовки моей, что, однако же, нимало не тревожило нас, так как было отнесено к вышеозначенной причине.

Вечером, с 12 на 13 мая, я помолилась Богу, простилась с девочкой своей (ей было тогда около полугода от роду, и кроватка ее стояла в моей комнате, в четырехаршинном расстоянии от моей кровати, так что я и ночью могла видеть ее), легла в постель и стала читать какую-то книгу. Читая, слышала, как стенные часы в зале пробили двенадцать часов. Я положила книгу на стоявший около меня ночной шкафчик и, опершись на левый локоть, приподнялась несколько, чтоб потушить свечу. В эту минуту я ясно услыхала, как отворилась дверь из прихожей в залу и кто-то мужскими шагами вошел в нее. Это было до такой степени ясно и отчетливо, что я пожалела, что успела погасить свечу, уверенная в том, что вошедший был не кто иной, как камердинер моего мужа, идущий, вероятно, доложить ему, что прислали за ним от какого-нибудь больного, как случалось весьма часто, по занимаемой им тогда должности уездного врача. Меня несколько удивило только то обстоятельство, что шел именно камердинер, а не моя горничная девушка, которой это было поручено в подобных случаях. Таким образом, облокотившись, я слушала приближение шагов – не скорых, а медленных, к удивлению моему, и когда они наконец уже были рядом с моей спальней с постоянно отворенными в нее на ночь дверями и не останавливались, я окликнула: "Николай (имя камердинера), что нужно?" Ответа не последовало, а шаги продолжали приближаться и уже были совершенно близко от меня, за стеклянными ширмами, стоявшими за моей кроватью; тут уже, в каком-то странном смущении, я откинулась навзничь на подушки.

Перед моими глазами находился стоявший в переднем углу комнаты образной киот с горящей перед ним лампадой всегда умышленно настолько ярко, чтобы света этого было достаточно для кормилицы, когда ей приходилось кормить и пеленать ребенка. Кормилица спала в моей же комнате за ширмами, к которым лежа я приходилась головой. При таком лампадном свете я могла ясно различить, когда входивший поравнялся с моей кроватью по левую сторону от меня, что то был именно зять мой, А. Ф. Зенгиреев, но в совершенно необычайном для меня виде – в длинной, черной, как бы монашеской рясе, с длинными по плечи волосами и с большой окладистой бородой, каковых он никогда не носил, пока я знала его. Я хотела закрыть глаза, но уже не могла, чувствуя, что все тело мое совершенно оцепенело – я не властна была сделать ни малейшего движения, ни даже голосом позвать к себе на помощь, только слух, зрение и понимание всего вокруг меня происходившего сохранялись во мне вполне и сознательно, до такой степени, что на другой день я дословно рассказывала, сколько именно раз кормилица вставала к ребенку, в какие часы, когда только кормила его, а когда и пеленала, и прочее. Такое состояние мое длилось от двенадцати до трех часов ночи, и вот что произошло в это время.

Вошедший подошел вплотную к моей кровати, стал боком, повернувшись лицом ко мне, по левую мою сторону и, положив свою левую руку, совершенно мертвенно-холодную, плашмя на мой рот, вслух сказал: "Целуй мою руку!" Не будучи в состоянии ничем физически высвободиться из-под этого влияния, я мысленно, силою воли, противилась слышанному мною велению. Как бы провидя намерение мое, он крепче нажал лежавшую руку мне на губы и громче и повелительнее повторил: "Целуй эту руку!" И я, со своей стороны, опять мысленно еще сильнее воспротивилась повторенному приказу. Тогда, в третий раз, еще с большей силой, повторились то же движение и те же слова, и я почувствовала, что задыхаюсь от тяжести и холода налегавшей на меня руки, но поддаться велению все-таки не могла и не хотела. В это время кормилица в первый раз встала к ребенку, и я надеялась, что она почему-нибудь подойдет ко мне и увидит, что делается со мной, но ожидания мои не сбылись: она только слегка покачала девочку, не вынимая ее даже из кроватки, и почти тотчас же опять легла на свое место и заснула. Таким образом, не видя себе помощи и думая почему-то, что умираю, что то, что делается со мною, есть не что иное, как внезапная смерть, я мысленно хотела прочесть молитву Господню "Отче наш". Только что мелькнула у меня эта мысль, как стоявший подле меня снял свою руку с моих губ и опять вслух сказал: "Ты не хочешь целовать мою руку, так вот что ожидает тебя", – и с этими словами положил правой рукой своей на ночной шкафчик, совершенно подле меня, пергаментный сверток, величиною с обыкновенный лист писчей бумаги, свернутой в трубку, и когда он отнял руку свою от положенного свертка, я ясно слышала шелест раскрывшегося наполовину толстого пергаментного листа и левым глазом даже видела сбоку часть этого листа, который, таким образом, остался в полуразвернутом или, лучше сказать, в слегка свернутом состоянии. Затем положивший его отвернулся от меня, сделал несколько шагов вперед, стал перед киотом, заграждая собою от меня свет лампады, и громко и явственно стал произносить задуманную мною молитву, которую и прочел всю от начала до конца, кланяясь по временам медленным поясным поклоном, но не творя крестного знамения. Во время поклонов его лампада становилась мне видна каждый раз, а когда он выпрямлялся, то опять заграждал ее собою от меня. Окончив молитву одним из вышеописанных поклонов, он опять выпрямился и встал неподвижно, как бы чего-то выжидая. Мое же состояние ни в чем не изменилось, и когда я вторично мысленно пожелала прочесть молитву Богородице, то он тотчас так же внятно и громко стал читать и ее; то же самое повторилось и с третьей задуманной мною молитвой – "Да воскреснет Бог". Между этими двумя последними молитвами был большой промежуток времени, когда чтение останавливалось, покуда кормилица вставала на плач ребенка, кормила его, пеленала и вновь укладывала. Во все время чтения я ясно слышала каждый бой часов, не прерывавший этого чтения, слышала и каждое движение кормилицы и ребенка, которого страстно желала как-нибудь инстинктивно заставить поднести к себе, чтобы благословить его перед ожидаемой мною смертью и проститься с ним; другого никакого желания в мыслях у меня не было, но и оно осталось неисполненным.

Пробило три часа.

Тут, не знаю почему, мне пришло на память, что еще не прошло шести недель со дня Светлой Пасхи и что во всех церквах еще поется пасхальный стих – "Христос воскресе!" И мне захотелось услыхать его… Как бы в ответ на это желание вдруг понеслись откуда-то издалека божественные звуки знакомой великой песни, исполняемой многочисленным полным хором в недосягаемой высоте… Звуки слышались все ближе и ближе, все полнее, звучнее и лились в такой непостижимой, никогда дотоле мною не слыханной, неземной гармонии, что у меня замирал дух от восторга, боязнь смерти исчезла, и я была счастлива надеждой, что вот звуки эти захватят меня всю и унесут с собою в необозримое пространство… Во все время пения я ясно слышала и различала слова великого пасхального стиха, тщательно повторяемые за хором и стоявшим передо мною человеком. Вдруг внезапно вся комната залилась каким-то лучезарным светом, также еще мною невиданным, до того сильным, что в нем исчезло все – и огонь лампады, и стены комнаты, и самое видение… Свет этот сиял несколько секунд при звуках, достигших высшей, оглушительной, необычайной силы, потом он начал редеть, и я могла снова различить в нем стоявшую предо мною личность, но только не всю, а начиная с головы до пояса, она как будто сливалась со светом и мало-помалу таяла в нем, по мере того, как угасал или тускнел и самый свет. Сверток, лежавший все время около меня, также был захвачен этим светом и вместе с ним исчез. С меркнувшим светом удалялись и звуки, так же медленно и постепенно, как вначале приближались.

Я стала чувствовать, что начинаю терять сознание и приближаюсь к обмороку, который действительно и наступил, сопровождаемый сильнейшими корчами и судорогами всего тела, какие только когда-либо бывали со мной в жизни.

Припадок этот своей силой разбудил всех окружающих меня и, несмотря на все принятые против него меры и поданные мне пособия, длился до девяти часов утра – тут только удалось наконец привести меня в сознание и остановить конвульсии. Трое последовавших затем суток я лежала совершенно недвижима от крайней слабости и крайнего истощения вследствие сильного горлового кровотечения, сопровождавшего припадок. На другой день после этого странного события было получено известие о болезни Зенгиреева, а спустя две недели и о кончине его, последовавшей, как потом оказалось, в ночь на 13 мая, в пять часов утра.

Замечательно при этом еще следующее: когда золовка моя недель через шесть после смерти мужа переехала со всей своей семьей жить к нам в Ромавов, те однажды, совершенно случайно, в разговоре с другим лицом в моем присутствии она упомянула о том замечательном факте, что покойного Зенгиреева хоронили с длинными по плечи волосами и с большой окладистой бородой, успевшими отрасти во время его болезни. Упомянула также и о странной фантазии распоряжавшихся погребением – чего она не была в силах делать сама, – не придумавших ничего приличнее, как положить покойного в гроб в длинном, черном суконном одеянии вроде савана, нарочно заказанном ими для этого.

Характер покойного Зенгиреева был странный. Он был очень скрытен, малообщителен, это был угрюмый меланхолик; иногда же, весьма редко, он оживлялся, был весел, развязен. В меланхолическом настроении своем он мог 2-3, даже 8-10 часов просидеть на одном месте, не двигаясь, не говоря даже ни единого слова, отказываясь от всякой пищи, покуда подобное состояние само собою или по какому-нибудь случаю не прекращалось. Ума не особенно выдающегося, он был по убеждениям своим, быть может, в качестве врача совершенный материалист: ни во что сверхчувственное – духов, привидения и тому подобное – он не верил, но образ жизни его был весьма правильный. Отношения мои к нему были довольно натянуты вследствие того, что я всегда заступалась за одного из его детей, маленького сына, которого он с самого рождения совершенно беспричинно постоянно преследовал, я же при всяком случае его защищала. Это его сильно сердило и восстановляло против меня. Когда за полгода до смерти своей он вместе со всем семейством гостил у нас в Романове, у меня вышло с ним, все по тому же поводу, сильное столкновение, и мы расстались весьма холодно. Эти обстоятельства не лишены, быть может, значения для понимания рассказанного мною необыкновенного явления.

ПЛЕМЯ ВОДОНЕПРОНИЦАЕМЫХ

В амазонской сельве обитает удивительное племя «водонепроницаемых» индейцев такейра. На них можно вылить тонны воды, но их кожа и волосы останутся абсолютно сухими!

Специалисты пришли к выводу, что у этих людей, живущих вдали от цивилизации, на коже образовалось особое покрытие, которое позволяет им выжить в условиях дождевых лесов. Вода просто стекает с них, как с гуся.

– Эти люди могут стоять под дождевыми потоками и оставаться сухими, – говорит французский врач Жак Толборн. – Вода соскальзывает, будто они покрыты слоем сала. Мы считаем, что у индейцев такейра в результате сотен лет жизни в дождевых лесах выработался иммунитет к повышенной влажности. Это хороший пример эволюционного развития в действии. Многие поколения этих индейцев вынуждены были жить в условиях постоянной влажности, и их организм постепенно так приспособился к условиям климата, что тело человека всегда остается сухим.

Доктор Толборн отметил, что впервые он обнаружил водонепроницаемое племя в 1988 году, когда совершал путешествие по реке Хуруа в каноэ. Из-за трехдневного ливня он был вынужден остановиться в индейском селении. Толборн обратил тогда внимание на то, что, несмотря на сильнейший дождь, люди продолжали спокойно заниматься своими обычными делами. Они охотились, ловили рыбу и занимались хозяйством, но волосы и тела их не намокали.

Доктор Толборн взял образцы кожи этих индейцев и надеется выяснить, каким образом она противостоит влаге.

– Когда-нибудь наступит день, и мы сможем обрабатывать таким веществом свое тело, зонтики, плащи и не бояться никаких ливней, – заявил ученый.

НЕОБЫЧНОЕ УВЕДОМЛЕНИЕ О СМЕРТИ

Рассказ об этом редкостном событии был напечатан в одном из номеров журнала «Ребус» за 1892 год. Письмо женщины, столь необычно извещенной о смерти любимого ею человека, предваряется пояснениями ее знакомого, В. Стэда.

"У меня есть знакомая ирландка, – пишет В. Стад, – бывшая замужем за одним видным почтовым чиновником в Дублине.

Овдовев, она через некоторое время снова вступила в брак, оказавшийся крайне неудачным.

Второй муж ее, инженер, был необыкновенно талантливый человек, отличавшийся блестящим умом. К несчастью, честность не находилась в числе его блестящих качеств. В один далеко не прекрасный для нее день моя приятельница узнает, что ее муж уже женат и – мало этого – что первая жена его жива и здорова. Моя приятельница – женщина с сильным характером. Узнав роковую для нее весть, она тотчас же оставила мужа и уехала в Лондон.

Ирвинг Ф., ее муж, узнав только через два года, что она живет в Лондоне, бросил свою семью, с которой он находился в Италии, и приехал к своей второй, страстно любимой жене. Сцены, происходившие в это время между ними, были крайне тяжелы и даже грозили окончиться трагически. К счастью, обманутая им женщина, хотя тоже безумно любила его, обладала настолько твердым характером, что, несмотря на целый ряд бурных сцен, наотрез отказалась сойтись с ним снова.

Отвергнутый снова уехал в Италию, осыпая ее горькими упреками.

Несколько месяцев спустя после его отъезда моя приятельница пришла ко мне и сказала, что она боится, что с ее "мужем" случилось что-нибудь дурное, потому что накануне вечером его голос громко позвал ее из-за окна, а ночью она ясно видела его самого у себя в комнате. Бедная женщина была сильно опечалеча этим событием. Я посмеялся над ее впечатлительностью и приписал все это галлюцинации, вызванной пережитыми бурными сценами при расставании с любимым человеком. Но не прошло и недели, как она получила из Италии письмо, извещавшее ее, что Ирвинг Ф, скончался скоропостижно в такой-то день и час.

Потом я узнал, что несчастный человек был в страшном отчаянии от разлуки со второй женою и все время по возвращении из Лондона в Италию пил вмертвую. В пьяном же виде он вышел как-то из дому и был найден мертвым в тот самый вечер, когда его голос звал из-за окна любимую жену. Никто не знает, умер ли он естественной смертью или же лишил себя жизни сам.

На днях я написал леди Дж. Ф., прося ее письменно изложить мне, насколько она может подробнее, все, что она видела и слышала во время этого оригинального события".

Вот письмо леди Дж. Ф.

"В конце лета 1886 года, – так начинает свое письмо леди Джорджина Ф., – мы с Ирвингом находились в Италии, на берегу Неаполитанского залив. Жили мы в гостинице "Вашингтон", в комнате № 46.

В это счастливое для меня время я еще считала себя законной женою Ирвинга, и мы крепко любили друг друга. Семья его была против нашего брака, и вот как-то утром, разговорившись о наших семейных делах, мы дали друг другу клятвы в том, что никогда и ничто не разлучит нас: ни бедность, ни клевета, ни преследования его родных – словом, ничто земное. Оба мы говорили, что согласимся скорее умереть, чем расстаться друг с другом.

От жизни земной разговор наш перешел на загробную, и мы долго беседовали о будущей жизни душ умерших людей. Я недоумевала, могут ли души умерших сообщать о своем переходе в лучший мир пережившим их друзьям. В конце концов мы дали друг другу торжественную клятву, в случае возможности возвращения душ на землю, что тот из нас, кто умрет первым, явится к пережившему его.

Вскоре после этого я узнала, что он женат, и, как вам известно, мы расстались. Я оставила его, а в 1888 году он приехал за мною в Лондон. Во время его пребывания в Лондоне я как-то спросила его, помнит ли он данное обещание явиться мне после смерти.

– О, Джорджи! Тебе нечего напоминать мне об этом! – воскликнул он. – Ведь моя душа – частица твоей, и никогда ничто, даже в самой вечности, не сможет разъединить их. Никогда, даже и теперь, когда ты относишься ко мне с такой жестокостью. Если даже ты будешь женою другого, души наши все-таки останутся слитыми в одно. Когда я умру, моя душа явится к тебе.

В начале августа 1888 года Ирвинг уехал из Лондона в Неаполь.

Последние слова его ко мне были, что я никогда больше не увижу его; увижу, во уже не живым, так как он не может жить с разбитым сердцем и сам положит конец своей разбитой жизни.

После своего отъезда он не писал мне ни разу, но я никогда не верила, что он лишит себя жизни.

В ноябре я писала ему письмо в Сарно, но ответа не получила. Думая, что он или уехал из Сарно, или болен, или же путешествует и поэтому не заходил на почтамт, я успокоилась на этом и даже не подумала о возможности его смерти.

Время шло, и до 28 ноября со мною не случилось ничего особенного.

В эту ночь я сидела за столом около камина и усердно просматривала классные тетради.

Было около половины первого. Оторвав случайно глаза от рукописи, я взглянула на дверь и вдруг на пороге увидела Ирвинга. Одет он был так, как я его видела в последний раз: в пальто и цилиндре, руки были опущены, по свойственной ему привычке. Он держался очень прямо, как всегда, голова его была поднята кверху, на лице – выражение серьезное и полное достоинства. Лицо его было обращено ко мне и вдруг приняло странное, скорбное выражение, сделалось бледно, как у мертвеца. Казалось, он страдал от невозможности заговорить или шевельнуться.

В первую минуту я подумала, что он живой, и, смертельно испуганная, с громко бьющимся сердцем, дрожащим голосом вскрикнула: о!

Но звук моего голоса еще не замер в воздухе, как фигура его начала таять и, страшно сказать, как таять: он сам скрылся сперва, а довольно долгое время спустя исчезли его пальто и шляпа. Я побелела и похолодела от ужаса и была до того напугана, что не могла ни встать, ни позвать на помощь. Страх до такой степени овладел мною, что я просидела всю ночь, не смея тронуться с места, не смея ни на секунду оторвать глаз от двери, у которой мне показался призрак Ирвинга. С невыразимым облегчением увидела я проблески рассвета и услышала рядом движение других жильцов.

Несмотря, однако, на все случившееся, я ни на минуту не подумала, что он умер и что это исполнение его обещания.

Я старалась стряхнуть с себя овладевшее мной нервное состояние и объяснила себе это явление галлюцинацией зрения, так как перед этой ночью я несколько ночей подряд провела за работой.

"А все-таки это странно, – думалось мне иногда, – очень уж все это было реально".

Прошло три дня.

Как-то вечером я снова сидела одна и занималась, как вдруг голос Ирвинга, громкий и ясный, позвал меня из-за окна.

"Джорджи! Ты здесь, Джорджи?" – спрашивал этот голос.

Убежденная в том, что Ирвинг вернулся в Англию, – я не могла ошибиться, я слишком хорошо знала его голос, – встревоженная и смущенная, я выбежала на улицу.

Страшно разочарованная вернулась я в свою комнату. Я тревожилась за его судьбу в последнее время и действительно была бы рада, если бы на этот раз он сам приехал ко мне.

"Нет, это он, – думала я. – Это должен быть Ирвинг. Ведь я же своими ушами слышала, как он позвал меня. Наверное, он спрятался в одном из соседних подъездов, чтобы посмотреть, выйду ли я к нему навстречу, вообще, что я буду делать". Я надела шляпку и прошла до конца улицы, заглядывая в каждый подъезд, где он мог спрятаться.

Никого.

Позднее, ночью, я поразительно ясно слышала, как Ирвинг кашлял под моим окном, и кашлял нарочно, как это делают, желая привлечь чье-нибудь внимание.

И вот, начиная с этой ночи, в течение девяти недель я постоянно слышала голос Ирвинга иногда ежедневно, в течение целой недели, потом три раза в неделю, потом через две ночи, потом через три или четыре.

Начиная с полуночи, а иногда я позже, голос его говорил со мною в течение целой ночи:

"Джорджи! Это я!" – говорил он иногда. Или же:

.Джорджи! Ты дома? Поговори с Ирвингом".

Потом наступала длинная пауза, после которой раздавался глубокий, странный, нечеловеческий вздох.

Иногда он совсем не говорил ничего, кроме: "Ах, Джорджи, Джорджи!"

И это целую ночь.

Однажды ночью, во время страшного тумана, Ирвинг позвал меня так громко и ясно, что я моментально встала с постели, уверенная, что это не галлюцинация.

"Он должен быть здесь, – говорила я самой себе. – Он живет здесь, где-нибудь поблизости, это ясно как Божий день. А если его здесь нет, то это только значит, что я схожу с ума".

Я вышла на улицу. Густейший, черный туман стоял вокруг меня непроницаемою стеной.

Нигде ни огонька.

Я громко крикнула:

– Ирвинг! Ирвинг! Иди сюда ко мне! Ведь я знаю, что ты прячешься, чтобы испугать меня! Ведь я же сама видела тебя! Иди сюда и перестань дурачиться!

И вот, клянусь вам моей честью, в нескольких шагах от меня, из тумана, раздался его голос:

– Это только я, Ирвинг!

Потом глубокий, страшный вздох замер в отдалении.

Каждую ночь я продолжала слышать кашель, вздохи и стоны.

В конце девятой недели я получила обратно мое письмо с пометкой на нем неаполитанского консула: "Сеньор О'Нейл умер" Ирвинг О'Нейл умер 28 ноября 1888 года, в тот день, когда он мне явился, странным во всей этой истории является то обстоятельство, что, как только я узнала чисто земным способом о смерти Ирвинга, его страждущий дух, казалось, успокоился; по крайней мере с этого дня я больше никогда не слышала его голоса. Точно он знал, что никто не извещал меня о его смерти, и сам всеми силами стремился уведомить меня о ней. Я была так поражена его появлением 28 ноября 1888 года, что нарочно записала это число с намерением написать ему об этом. Я и написала, но мое письмо пришло в Сарно уже после его смерти. Что голос был его, в этом для меня нет никаких сомнений, потому что у него был совсем особенный голос, какого я никогда и ни у кого не слышала. И при жизни, раньше чем постучать в дверь и войти, он всегда прежде звал меня в окно.

Когда его голос говорил: "Ах, Джорджи!", – это звучало так ужасно, так безнадежно грустно, вздох его говорил о таком безграничном отчаянии, что сердце обливалось кровью от невозможности облегчить его, чувствуя притом его близость.

Но, как я уже сказала, с получением материального извещения о его смерти все явления прекратились.

Вот все, что я могу вам сообщить о бывшем со мною сверхъестественном случае. Джорджина Ф."