Текст книги "Убойная реприза"

Ну, то, что на фотографии адмирал, а написано – генерал, это ладно, но какая женщина? И почему он вызвал, а не его? И какой, к черту, банкет?! Первое желание, когда читаешь такое – хочется убить! От всей этой путаницы, невнятицы, развязности с претензией на светскость. Хочется взять что-нибудь тяжелое, представляется почему-то сковородка, и дать по башке, пустой, наглой, уверенной, что читателям ничего иного и не надо! Потом вымыть руки и улететь на другую планету, где живут люди умные, честные и душой чистые!

Работал я в «Лит. России», так у нас отдел проверки был: две вдумчивые (или три?) тетеньки. Если ставишь цитату – покажи, откуда взял! А сейчас в «Литературной газете» читаю: «В конце застойных восьмидесятых Леонид Осипович Утесов…» Что он мог делать в конце восьмидесятых, если помер в восемьдесят втором? В «Московском комсомольце» большая статья про Александра Иванова и передачу «Вокруг смеха». На концерте долго ждал своего выхода – делать нечего, подсчитал: 28 (двадцать восемь) ошибок! И написано с апломбом. А написать про Иванова есть что… Ельцин однажды его до дома подвозил… два часа ехали с эскортом. Я спросил: «Почему так долго?» Иванов жил у метро «Аэропорт» – ехать десять минут. «Ну, пока все не выпили», – объяснил поэт-пародист.

Журналисты… До сих пор успокоиться не могу – прочитал про себя: «В детстве бегал по крышам и гонял своих любимых сизарей». Сизарей… это все равно что про алмазы сказать: стекляшки! Про Останкинскую башню – столбик! Да у меня такие голуби были – их украсть мечтала вся окрестная шпана! Да у меня в голубятне – у пацана! – две двери были, обитые железом, 7 (семь) замков и сигнализация (см. фото), и вот через столько лет: «своих любимых сизарей». И написано не ради унижения моего, а просто по незнанию.

Ахнул я, увидев газеты с описанием геройства сериального шалуна. Тут же позвонил Икс Игрековичу и с упоением садо-мазохиста сказал:

– Мы получили, к чему стремились.

– Поподробней, пожалуйста.

– Если поподробней, то мы в дерьме, а он – в белом фраке.

Я поведал об увиденном, прочитанном, режиссер выслушал.

– Ну, а нам-то что? – сказал он, жуя. Почему-то некоторые люди получают животное наслаждение, когда жуют в телефонную трубку. – Мы же не закончили и будем продолжать.

– Чего продолжать? Купаться в дерьме, возвеличивая бездарность?

– Мы с вами, Виктор Михайлович, зарабатываем для семьи копейку, – успокаивающе объяснил режиссер, – и не отвечаем за глупость средств массовой информации.

– Да?

– Да. Мы делаем свое дело, они – свое. Может быть, – философски заметил он, – оно даже к лучшему. Концентрация внимания, а потом: он украл чемодан или у него украли чемодан – никто и не вспомнит!

А сериальный красавец – цвел. Позиционируя (ходкое в том сезоне словечко) себя как настоящего мужика. В чиновничьей тусовке анекдотец расскажет, и всё норовит с матерком, дескать: мы-то свои, нам можно! Перед милицейскими чинами изобразит из себя Жеглова с его лозунгом «Вор должен сидеть в тюрьме!». И среди генеральских погон не затеряется – козырнет кому надо, в державника сыграет. А уж среди женщин – только он истинный ценитель женской красоты! Он – подлинный секс-символ, а остальные претенденты на это высокое звание – все сплошь секс-букашки! И так у него певуче получается из заискивания переходить в легкое нахальство, что диву даешься! И среди братков криминальных – он свой.

Но здесь держись настороже – убить могут, если разочаруются. На своих сборищах певцов привечают поющих загадочно, как бы небрежно, и жалостливо одновременно. Я сам такое пел – ехал в отпуск свой первый из армии, а на нашей станции, кроме ракетчиков, в поезд садились еще те, кто из заключения возвращался. Позвали к себе, налили стакан водки, дали кусочек черного хлеба с салом – я с тех пор сам так режу: квадратик хлеба, сверху кусочек сала, все это заворачиваю в воспоминания молодости… Ах, что за вечер был! Я как раз научился играть на гитаре (три аккорда), а тут такие слушатели!.. Мелькают за окном столбы – я пою про столбы, которые мелькают, как дни нашей жизни… Дождь бьет в окно – пою про слезы матерей… Промелькнул полустанок – про полустанок, где, может быть, наше счастье, мимо которого мы проехали… Проводник пришел, сказал: «Потише!» – пою про людей, которым ты всегда мешаешь, если тебе хорошо! Песни лились из меня, как вода из сломанного крана. «Витя, спой! Витя, выпей!» – кто еще и когда говорил мне столь уважительно и с такой признательностью? Был ли еще у меня когда подобный успех?! Да, аплодировали мне большие залы, но выше всех своих исполнительских достижений я ставлю тот вечер и ту ночь в плацкартном вагоне, что мчался по нашей бескрайней несчастной и счастливой родине в Москву! Где они сейчас те, мои благодарные и восхищенные слушатели, поумирали, наверное, уже все.

Разные они, уголовники, бывают… Бабушка одного часто вспоминала. Дедушку в Спасские казармы забрали, она – одна, в положении, и еще ребенок, и – слегла, сил нету руку поднять. Вор залез в окно, огляделся… дал ей таблетку, воды, накормил ребенка, и – опять в окно! Накормят ли нынешние?

В 93-м поехали с Гришей в бывший санаторий ЦК КПСС. Я здесь бывал до того лет пятнадцать назад. По службе приезжал своей архитектурно-реставрационной, обедал в деликатной умиротворенной обстановке: щи хлебал из фарфоровой большой тарелки, с опаской поглядывая на картины назидательные, маслом писанные, на стенах угрюмо висящие, сетование полковника КГБ выслушивал на недостойное поведение потомков старого члена Политбюро, со скандалом деливших между собой две дачи: кирпичную и деревянную. По теперешним меркам – два барака. И вот опять пожаловал – эстрадную программу писать на лоне природы. Приехал и – оторопел. Пусто, только кое-где кое-кто мелькает. Столовая просторная, светлая, столы накрыты и… только кое-кто кое-где. Первое остыло в тарелках – его убирают, разносят горячее второе, оно остывает – его уносят…

«В чем дело?» – спросил Гришу. «Не обращай внимания, – сказал он с присущей ему невозмутимостью, – путевки братва купила, а приезжают редко, а это, – показал на тех, кто кое-где и кое-кто, – присматривают…» Был присматривающий и в нашем корпусе, комната его напоминала склад: ящики с бутылками, банками… сигаретами. Добродушный, улыбающийся крепыш. «Симпатичный парень», – сказал я Грише.

«Да, – согласился тот, – но если скажут убить – убьет. Он уже десять лет за убийство отсидел».

Не сложилось у нас с эстрадной программой – в такой обстановке хорошо мог написаться только некролог.

Воспоминания вывели меня на архитектурно-реставрационную тему, и… засветилась, забрезжила идея нового дуэльного расклада. Вспомнилась, выплыла из прошлого заброшенная дворянская усадьба за колхозным полем: парк, аллея из старых лип… Что она и поныне пустует, знал я из заметочки в «Подмосковных известиях». Через полчаса три листочка писчей бумаги были покрыты моим бегущим, спотыкающимся почерком. Если по почерку графологи действительно могут определить характер человека, то мне лучше с графологами не встречаться. С моим почерком к графологу все равно что на бал в исподнем. Однако текст был готов, и надлежало ознакомить с ним соучастников.

Икс Игрекович вдохновился идей, даже засмеялся. Эдик сдвинул брови домиком и вытянул нос, будто к идеи принюхивался. И тоже, подумав, одобрил, позвонил Д. и, что у него очень достоверно получилось, предложил выступить в Подмосковье, в тихой спокойной семье – поклонников его таланта. Оплату посулил такую, что артист сразу согласился. Спросил лишь: как доехать? «За вами пришлют машину», – пообещал Эдик.

Закончив разговор, посмотрел на нас, будто поджег бикфордов шнур.

Через два дня такси – темно-вишневый «БМВ», подрулило к свежеиспеченному дому, что расщеперился среди пятиэтажек, унизив их и их жителей. Жили люди, как у Бога за пазухой: рядом магазины, почта, метро. Дворы зеленые, обжитые – нет, врос гигант монолитный, бледным кирпичом облицованный, и солнечный свет заслонил, и радость спокойной жизни. Какая уж тут радость, если у него гараж подземный, чуть не до нутра Земли, и оттуда-туда сплошь дорогущие иномарки. И люди в них, смотрящие на тебя – тебя не видящие.

Подъехала машина, загрузился артист со своей гитарой, и ринулась иномарка побежденной страны по неровным дорогам державы-победительницы, сквозь летний день в даль подмосковную. Мелькали по обочинам венки и кресты, помечающие автомобильные катастрофы, склады стройматериалов, шиномонтаж и автозаправки; мелькали, оставаясь позади, харчевни, магазинчики и тетки, стоящие вдоль дороги со всякой всячиной. И все ближе, ближе продвигался, несся со скоростью 100, а то и 120 километров в час бравый лицедей к месту, где предстояло ему затрепетать душой и телом, и возвыситься своей смелостью или унизиться трусостью, запечатленной видеокамерой на века!

Так думалось мне, и Икс Игрековичу, и Эдуарду Наумовичу… «БМВ» должен был свернуть с федеральной трассы, миновать коттеджный поселок, проехать вдоль поля и остановиться у старой липовой аллеи, ведущей к усадьбе – некогда замечательному, о шести колоннах трехэтажному дому, а ныне обгрызенному временем и людьми, сияющему в глазницах окон голубым небом, заросшему понизу полынью, крапивой и лопухами…

Артист должен был пройти по аллее, слева из-за дома вышли бы дуэлист Гена и секунданты с дуэльными пистолетами – наши якобы генерал и адмирал, а сзади путь отхода перекрыли бы Снегирев с двустволкой и якобы эмигрант с видеокамерой.

Я, наслаждаясь красотой родины, пасся перед полем и не сразу внял, увидя за «БМВ», метрах в ста, пылящий, будто стелющийся черный «Мерседес». Опасностью повеяло, как холодом с Северного Ледовитого океана. Машины ехали вдоль поля, не оставляя сомнений, что двигаются в едином направлении, и направление то было – к нам! Я нырнул в кусты и помчался к усадьбе, лихорадочно соображая, что проехать по аллее они не смогут – там три липы упали поперек, значит, у меня есть пять… три минуты, чтобы предупредить!

Я выскочил на поляну, где режиссер отдавал последние указания, и закричал: «Бежим! Быстро!» Всегда найдется дундук, который не торопясь спросит: «А что случилось? А зачем?» Таким оказался наш дуэлист Гена.

– Мы уже все разметили, что потом – все заново? – с неудовольствием спросил он.

– Бежим! – заорал я. – Бандиты!

Наверное, у меня был тот еще вид, потому что все побежали, причем в разные стороны.

– Ко мне! За мной! – заорал я, тут же спохватившись, что мой пронзительный крик может быть услышан. – Где Снегирев?!

– Он тут пошел… – неопределенно махнул рукой в сторону якобы эмигрант. От испуга лицо у него побагровело, рука тряслась.

– Хрен с ним! Бежим! – скомандовал я.

И по писательской привычке наблюдать и запоминать, отметил с удивлением, что мне – весело, как в детстве, когда воровали арбузы.

Я знал эту усадьбу как свои пять пальцев – много сил в свое время приложил, чтобы ее восстановить. Вроде все согласны: и райком, и облисполком, и министерство, но никто ничего подписывать не хочет. Потому что, если не подпишешь – тебе ничего не будет, а если подпишешь – мало ли что?

Параллельно мыкался я в Подольске с усадьбой «Ивановское»: главный 3-этажный дом с двумя флигелями 2-этажными. Уж конец рабочего дня, помню, был, зима – за окнами темно… приходят двое: один седой и мощный, как лев, на груди Звезда Героя Соцтруда, другой – потише, пониже. Который со Звездой – бывший директор крупного завода, спросил: как оформить усадьбу в пользование? Я сказал как. Он ненадолго задумался и спросил: «А это кто-нибудь еще знает?» Я сказал: «У вас – нет». «Тогда вот что, – Герой Соцтруда понизил голос, – напишите мне бумагу от вашей конторы, что вы отдаете усадьбу вот ему, – показал он на спутника, – под детский Дом творчества. А деньги на реставрацию я достану. Вы же хотите, чтоб она была восстановлена?» Я сказал: «Да!», поставил на стол громоздкую пишущую машинку «Прогресс» и отстукал «Охранное обязательство». Если бы не печальный опыт, я бы не преступил, но набив шишек и стоптав каблуки… Нарушил я закон, а через два года проезжал мимо, заехал и – картина, хоть вырезай ее из воздуха и на стену вешай! Усадьба восстановлена, перед ней большая клумба красных тюльпанов, а перед клумбой стоит этот седой, среднего роста великан в вытянутых на коленях тренировочных шароварах, в рубахе нараспашку и поливает цветы из шланга. Я даже из машины выходить не стал, чтоб не нарушить, не спугнуть…

Лет через двадцать был я в том городе с концертом, поговорил с зав. отделом культуры, рассказал, как видел того человека, поливающим из шланга клумбу. Собеседник помолчал, а потом сказал: «Он любил тюльпаны… а усадьбу у детей, может быть, отберут, хотят городской центр сделать… культурный».

А с этой усадьбой не сложилось. И еще потому она запомнилась, что когда совхозные ее освободили, приехали какие-то темные личности и выломали из стены сейф. «Какой-то железный ящик, – объяснила старушка, жившая во флигеле. – Какие-то, сказали они, рей… ревставраторы. Погрузили в машину, вот в таку, в какой вы-то, и уехали». Сейф, оказалось, все годы был в стене за обоями.

Знал я эту усадьбу, и парк, и речку…

– Бежим! – скомандовал я, и мы устремились к реке. Обмелела она за годы прошедшие, заросла, сузилась местами до звания «ручей». Ладно я придумал «Газель» нашу тут припарковать, на бережку. Залезли мы в нее и помчались прочь, подпрыгивая на ухабах, посверкивая друг на друга возбужденными глазами, переговариваясь шепотом, словно нас и тут могли услышать. И главное – всегда найдется такой! – отъехали километров десять, и якобы адмирал говорит: «А может, мы зря уехали? Вроде все уже отрепетировали…» Свекольный цвет еще не спал с лица якобы генерала, а и он туда же: «И чего, – говорит, – мы вдруг сорвались? Погода хорошая…» «Какая вам разница в какую погоду вам башку проломят?» – сказал Икс Игрекович, и все враз успокоились. И ехали молча, каждый погруженный в свое.

Меня беспокоила судьба Снегирева, тем более что он был с ружьем, правда, без патронов. Звонил ему на мобильник, слушал: «Абонент временно не доступен». Назавтра к вечеру прояснилось, что беспокоился я зря – братва, не обнаружив ничего подозрительного, устроила привал-пикник, и он с ними упился, получив кликуху «Дед Щукарь». О чем сам Снегирев рассказывал с гордостью.

…Въезжая в Москву, я опять удивился: как же много живет тут людей! Дома, дома… Окна, окна… Я сидел сзади, якобы генерал кемарил, тонкая морщинистая шея торчала из воротника генеральского кителя, как пестик из ступки; якобы эмигрант перешептывался, подхихикивая с якобы адмиралом, Гена чего-то маракал в блокноте – потом я узнал, он пишет стихи. Режиссер безучастно смотрел в окно, а наш работодатель восседал рядом с водителем, молчал, и чувствовалось, сильно о чем-то думает.

– Эдик! – окликнул я. – А ведь кто-то нас предал!

Иногда хочется разыграть кого-то – не получается, а иногда не хочешь…

Помню, приехал из Зарайска, устал – в контору не потащился, решил позвонить с вокзала. В семидесятых годах поветрие было: таксофоны на стену пришпандоривать, а на вокзале – люди орут в телефонные трубки, слышно плохо. Вот я по такому аппарату и кричу: «Был в кремле!.. Да ни хрена они там не делают!.. Их всех гнать надо в шею! Пьяницы собрались и бездельники!» Я – про рабочих реставрационного участка, а бдительные граждане подумали, что я не про рабочих, потому что слово «кремль» у многих ассоциируется только с Кремлем в Москве. И легла мне на плечо тяжелая рука и – «Пройдемте, пожалуйста!». А милиция неподалеку. Зашли – «Документы, пожалуйста? Что делаете на вокзале? Кому вы только что звонили?» А я не понимаю, в чем дело? Хорошо, допер быстро. «Вот, – говорю, – командировка в Зарайск, а там, в кремле, реставрационные работы». Очень им не хотелось меня отпускать, капитан белобрысый смотрел насмешливым, ничему не верящим взглядом. «Ладно, идите», – сказал с сожалением. Такой розыгрыш… А с этим долбаком Д. никак не получается, выскальзывает, как уклейка из мальчишеской неумелой руки.

… Я стоял в хвосте Тверского бульвара и смотрел на Тимирязева, а Тимирязев, сложив руки на причинном месте, смотрел налево – там на толстом столбе в большой раме резвилась реклама «Сто самых сексуальных красавиц». Я впервые заметил, что мы с академиком похожи: длинный нос, высокий лоб, борода… Представил, что это я стою на постаменте, подумал: надо бы купить новые брюки, и пошел дальше. Вспомнил, что во время первой бомбежки Москвы, в сорок первом, памятник упал и у фигуры что-то откололось, и пошел быстрее.

– Заказчик удвоил оплату, – встретил меня вместо приветствия Эдик.

– А похороны он оплатит?

– Я серьезно.

– Я тоже. И вообще – что ему нужно? Что он хочет? Ну, пошутили, и хватит!

Вошла Настя, и по ее старательно-невиноватому взгляду я заподозрил. Выставив на стол чашки с кофе, удалилась. И я спросил:

– Откуда она у тебя?

– Так… Родственница дальняя… жены.

– А ведь это она заложила, – сказал я, вдруг четко понимая, что я прав. – Она настучала.

– Не-ет, ну что ты!..

– Она ведь его поклонница, – опять догадался я. – Он ведь в ее глазах настоящий мужчина, а мы – дерьмо.

Самое бы время вспомнить здесь тех, кто предавал, попечалиться, повздыхать о том, какой я хороший, а они – бяки. Но стоит ли ворошить прошлое, раздувать потухший костер и подкладывать в него свежие дрова? Нет, давненько уж я решил, что лучше быть преданным, чем предателем. Поэтому вспоминать не будем, задавим гадин-змей, что уже поползли из темных уголков памяти. Вроде все дыры заткнул, забил, зашпаклевал, а все-таки лезут, найдут щель и – любуйся на выплывающие из темноты лица, искаженные подлостью.

Подъехал и Икс Игрекович.

– Команда бунтует, – начал он с порога.

– Говорите тише, – поднес я палец к губам. – Тише… У Эдуарда Наумовича в офисе вражеский лазутчик.

– Штирлиц?

– Штирлица, – поправил я. – Вы можете ее увидеть, если приоткроете дверь.

– Нет, я в это не верю, – высказался не убежденно Эдик, научившийся в своей жизни не верить всем.

– Больше некому, – сказал я, глядя на кирпичную стену и вспоминая ту, застилавшую мне в детстве свет; дед выкрасил как-то ее белой краской, чтобы было посветлее, и стало будто в сумасшедшем доме. Тем более что квартира частенько напоминала буйное отделение. – Больше некому, – повторил я, – если, конечно, Эдуард Наумович не является двойным агентом? А что – два лучше, чем один, особенно в долларовом исчислении. И это в то время, когда мы с Икс Игрековичем рискуем своей жизнью! А человек с безупречной репутацией – Снегирев, был вынужден с нашими противниками пить водку и даже получил обидную кличку «Дед Щукарь», чем по наивности похваляется, навлекая на всех нас угрозу попасть, кроме уголовников, еще и под подозрение ментов! А они с такими, как Эдуард Наумович, церемониться не будут! Откуда, спросят, перстень на пальце? Откуда борода? Такая, скажут, бородка денег стоит, и не малых, а у вас зарплата…

– Не смешно! – обиделся Эдик. Некоторым скажи в глаза: вор – не обидятся, а скажи: ноги кривые – на всю жизнь запомнят!

– Отчего же, весьма забавно, – не согласился с Эдиком режиссер. – Только надо как-то из всего этого выходить. Выбираться из дерь… из болота. А как вы догадались, что с ним едут… ну эти?

– Не знаю, Гриша, если что – всегда к друзьям своим, браткам, обращался. А к кому еще?

– Заказчик удвоил оплату, – напомнил Эдуард. – Я ему обрисовал ситуацию…

– А ведь этот дурак… – вдруг понял я.

– Заказчик? – испугался Эдик.

– Этот дурак Д. думает, наверное, что его и впрямь на дуэль вызывают.

– Ну, разумеется, – сказал Икс Игрекович. – Что ж ему еще думать?!

Мне почему-то обманчиво представлялось, что если кошка играет с мышкой, то и мышка – играет с кошкой; что если мы резвимся, то и Д. должно быть весело.

– Интересно, что ему сообщила Штирлица? – я вопросительно посмотрел на Эдика.

Он посмотрел на Икс Игрековича, затем выглянул за дверь и поманил Настю, приветливо и глупо улыбаясь – так неумелые собачники подзывают своих непослушных собачек. А когда та вошла, спросил с въедливой ласковостью:

– Ты кому-нибудь что-нибудь говорила?

– Ну-у… – Настя отвела взгляд в сторону. – Ну… а что?

– Идиотка! Что ты ему сказала?! – заорал Эдик, и сразу стало ясно, что она не родственница жены, а в какой-то степени ее соперница. Если, конечно, жена Эдика вообще с кем-нибудь соперничает. Встречаются такие дамы – отпускают мужика погулять, как командир солдата в увольнение.

Но чтоб в срок вернулся! И дальше честно служил Родине.

– Я отправила эсэмэску…

– Какую?! – орал Эдик, нарушая конфиденциальность предприятия, поскольку в соседней комнате находились две женщины, что-то там делающие и периодически выходящие на улицу покурить. Курили они молча, поддерживая левой рукой локоть правой и глядя как-то задумчиво-обреченно. А напротив – трудился мужик, который даже в туалет ходил оглядываясь.

– Какую эсэмэску? – спросил и Икс Игрекович. – Вы не волнуйтесь, нам просто интересно?

– Чтобы он не ездил, что его обманут…

– Это ничего, – понял Икс Игрекович. – Он подумал, что его кинут на деньги, а братва поехала поддержать, это ничего… – взял чашку остывшего кофе. – Тут яду, надеюсь, нет?

– Ну вот еще! – зарделась Настя.

– Что теперь с тобой делать? – спросил ее Эдик.

– Убить, – сказал я.

Икс Игрекович неодобрительно покосился, а Эдик не унимался – его прям корежило всего.

– Ну, скажи, зачем ты ему послала эсэмэску? Он что – твой друг-приятель? А может – жених? Ты хочешь выйти за него замуж и вылететь отсюда ко всем чертям?! Ты головой-то своей, башкой-то своей пустой, подумала, прежде чем брать в руку мобильник, который я тебе купил?! Ты хоть на секунду представила, как это могло отразиться на мне?!

Было видно, что он более ревнует, нежели печется о деле.

– Оставь ее, – сказал Икс Игрекович, видимо, ранее знавший об их связи. – Пусть идет работает.

– Ну, все-таки объясни, – не мог успокоиться Эдик, – он что тебе: руку, сердце предлагал, что ты такую смелость проявила?

– Ну просто он такой… – объяснила Настя, – всегда вообще… И одевается тоже. Ему идет белый цвет…

– Дура! – определил Эдик. – Дура, иди на место, я потом…

– Он потом вас убьет, – добавил я. – Сейчас у него нет времени.

Настя ушла в полной уверенности, что она права, а мы – жалкие завистники. Минуты три молчали. Эдик остывал и никак не мог остыть – дергал головой, саркастически хмыкал. Режиссер кручинился о чем-то своем, бездумно поднимал чашку с остывшим кофе и ставил обратно.

– А может быть, не она, а кто-то другой? Кто посильнее нас, отводит от этого шустряка все каверзы? – предположил я. – Есть такие люди, вроде дурак дураком, а брось в него кирпич – пролетит мимо, да еще угодит хорошему человеку по носу.

– Бывает, – согласился Икс Игрекович. – Я, судя по всему, из тех, кому по носу…

Эдик смотрел глазами сенбернара – большими красными и печальными.

– Икс Игрекович, а давайте бросим все и сделаем спектакль! – предложил я. – Я напишу пьесу, вы поставите.

– А вот этого не надо, мы еще здесь с этим Д. не закончили! – встрепенулся Эдуард.

– Хороший может получится спектакль, – продолжал я. – Название сделаем в классическом стиле: Евгений Онегин, Анна Каренина, Егор Булычев… а мы назовем: Эдуард Наумович!

– Ну, понесло… – махнул рукой Эдик.

– Идея сама по себе не плоха, – одобрил режиссер, – только кто ж пойдет смотреть? Спектакль – продукт, и производитель продукта должен ориентироваться на покупателя, а те, у кого нынче деньги, то есть – потенциальные покупатели, вряд ли заинтересуются жизнеописанием Эдуарда Наумовича.

– Ну, это смотря как подать! – возразил я. – Представьте, открывается занавес, а там Эдик и…

– Ну, хватит вам! – напыжился хозяин кабинетика. – Давайте по делу!

По делу… Что бы я ни делал – ничего сразу не получалось! В «Советском писателе» отдали рукопись книги на рецензию Мануилу Семенову – главному редактору «Крокодила», – он отверг, вдоволь потоптавшись на рассказе, ранее напечатанном в… «Крокодиле». Стал лауреатом Всесоюзного конкурса – включили в тематический план издательства «Искусство» – три года ждать. И тоже: мало двух рецензий – на третью отдали! И при мне же входит в кабинет человечек, приносит рукопись, и ему, льстиво улыбаясь, выискивают в графике, что к стене пришпилен, местечко, лазеечку, где ему удобнее вклиниться. Потому что он – родственник литературного начальника.

Кому-то все на тарелочке с голубой каемочкой, а тут – всю жизнь с алюминиевой миской, да в длинной очереди!

– Ну, так что будем делать? – подал голос Икс Игрекович.

– Все ждут новую книгу Пауло Коэльо, – сказал я. – Будем и мы ждать.

– Какую Поэлью? – не понял Эдик.

– На Большой Бронной реклама, у литинститута: «Все ждут новую книгу Пауло Коэльо», значит, и мы должны ждать.

– Ну, о чем ты думаешь, Вить?

– Наумыч, я думаю: если есть Большая Бронная и Малая, почему нету Средней?

Помолчали. Эдик укоризненно, Икс Игрекович – устало, я – прислушиваясь. За дверью Настя щебетала по телефону, уча кого-то жизни: «Ну, разве так можно?! – говорила она. – Ты должна себя поставить! Сейчас иначе нельзя!»

– Ну, так что будем делать? – повторил Икс Игрекович.

– Предлагаю пожать руки и – разбежаться. И видеть впоследствии друг друга только по телевизору.

– Тебя-то мы увидим в юмористических передачах, – сказал Эдик, – а ты нас?

– В криминальных, в криминальных… вы ведь не откажетесь! Вы, я вижу, решили торить дорожку прямиком на кладбище! Вероятно, вас манит небытие. Влекет тайна: есть ли жизнь после смерти! Вы же!..

– Ну, подожди! Ну, не надо этого черного юмора! – поморщился Эдик. – Если разобраться – ничего же не произошло: мы решили пошутить, у нас не получилось… в силу ряда причин, не зависящих от нас…

Мы переглянулись с Икс Игрековичем и, как уже было, рассмеялись.

– Ну, частично зависящих от… Ну, в общем, понятно. Поэтому надо пошутить еще раз и довести дело до конца.

– И конец наш близок, – пообещал я. – Я знаю этих: они сначала стреляют, потом – спрашивают фамилию. Конечно, когда они меня убьют, они потом будут сожалеть. И даже выпьют за помин души, но что я буду делать в загробном мире, если я в этом еще не все сделал?! Для чего предназначен судьбой и… все это из-за какого-то мудака!

– Не из-за какого-то, – поправил Икс Игрекович, – а из-за денежного обеспечения своего прозябания… то бишь, существования.

Он произнес это грустно, будто прощался с жизнью, последний раз видел Эдика, телефон…

На нашей улочке, в доме напротив, поселилась «Инженерная служба», и теперь там по утрам собираются пожилые люди в ходатайстве льгот. Чистенькие, аккуратные, зимой в пыжиковых шапках, в дорогих, но уже не модных пальто… Я представил Икс Игрековича среди них – не представилось. «Как же ему жить? – подумал. – На что? Жена-то у него тоже, поди, немолодая… А ведь он обречен, – понял я. – Банк не ограбит, с протянутой рукой на паперти не встанет. И даже льготы коммунальные не оформит, хотя жена, возможно, и зудит по вечерам, долбит в темечко, в пример приводя подруг и соседей, собравших нужные справки, а он…

Эдику тоже деньги нужны – дочь у него на выданье… во ВГИКе учится на коммерческой основе, не знаний ищет – жениха. Да и подружка с поводка вот-вот сорвется. Вон как под редкой седенькой бородкой щечки у него покраснели от волнения…»

– Ну, хорошо – последний раз, – сказал я. Сообщники оживились. Эдик – ему что бы ни говорили, лишь бы по его было. Перетерпит любой умный разговор. Наверное, пожалел уже, что об увеличении гонорара ляпнул. Только что уговаривал, а сейчас, видно по взгляду, глядящему внутрь души и там пересчитывающему деньги, сожалеет. Эх, народ! Богатыри – не вы!

…Рассказы, повести, поэмы, романы, пьесы Некрасова – когда я открываю какой-нибудь толстенный том собрания сочинений, повергают в смятение. Кажется, я сейчас переломлюсь в пояснице и упаду двумя половинками. Я ставлю том на полку и… вижу, как за письменным столом сидит сосредоточенный носатый человек и пишет, пишет. А за окном снег, а за окном осень… а за окном лето, проходят годы… А потомки будут мусолить его имя в связи с карточными играми. И только другой носатый и умный посвятит ему большую часть своей творческой жизни, будет отмечен за это в Англии и надолго прославится у себя на родине, как автор… «Мойдодыра», «Мухи-Цокотухи», «Тараканища» и «Федориного горя». А другой носатый включит его переделкинскую дачу в список памятников истории местного значения, и литфонд будет потом неоднократно судиться, дабы вышвырнуть все, и где нынче музей. И кто скажет за это мне «спасибо»?

– Тогда, – подарочно произнес я, – кто нам мешает – тот нам поможет! Кстати, откуда эта фраза? – насторожился я, до конца жизни напуганный заимствованием – читай: воровством реприз, и вынужденный вычеркивать свои, потому что их уже своровали и люди могут подумать, что своровал я! А многие не гнушаются! А многие даже ведут охоту за репризами в Интернете. На днях молодой автор-юморист, отставив ножку, листочками потряхивая, читает самозабвенно: «Меняю сорокалетнюю жену на две по двадцать!» Зрители смеются, и я – тоже, потому что эту шутку я слышал впервые в 1957 году. В том году в Москве бурлил Международный фестиваль молодежи и студентов. А еще раньше, лет двести назад, француз Жан де Лабрюйер размышлял: «Не знаю, что лучше – дурно шутить или повторять хорошие, но давным-давно известные остроты, делая вид, что вы их только что придумали». Многие современные хохмачи твердо знают: лучше повторять!

– Это из «Кавказской пленницы»! – вспомнил я. – А мы назовем свою вещь тоже по-толстовски – «Война и мир»!

Что творят! Утром звонок – вскочил, как ошпаренный, к телефону – мало ли что?! Каждый день в Москве убийства, пожары… Схватил трубку, а из нее: «Дорогие москвичи, стоматологическая группа… предоставляет свои услуги… наш адрес…» Отняли кусок сна, кусочек нервов! Напомнили, гады, зуб надо лечить! Ну, за что? В тарелку кладу куски самые невкусные, на улицу выхожу – первым здороваюсь с соседями, чуть даже не со столбами! На сцене одеяло на себя не тяну, вполне довольствуясь краешком простыни, за что? Курить бросил еще до школы – лет в шесть. Правда, это первый раз, последний, бесповоротный – пять лет назад. Водку не пью, ноги вытираю еще за два квартала до подъезда, за что?! Не завистливый, не жадный: в студенческом отряде, когда на итоговом собрании предложил перечислить заработанные деньги в Африку голодающим – чуть не поколотили, за что?

На кухне включил телевизор, пощелкал пультиком – везде слащаво о пустяках. Так говорят с приговоренным больным, стараясь отвлечь его от мыслей о смерти. Приторнее всех улыбался ведущий – хорошо известный мне пройдоха. Казалось, достанет сейчас из-под стола револьвер и будет прям сквозь экран палить в людей! И причмокивать от удовольствия. На другом канале ведущий, неумело заискивая, беседует с актрисой – у нее день рождения. Чуть не каждую неделю мелькает на экране в старых фильмах, а сейчас кокетничает, скрывая возраст. Недавно выступали мы в одном концерте, как о наболевшем рассказала: «Была в Доме кино, и там выходит на сцену, я в зале сидела, эта звезда ихняя… жопелька ма-а-ленькая!» Такое не запомнить было нельзя.