Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга шестая. Большая чистка"

Глава 20

Поезд медленно катил вдоль мокрого перрона Казанского вокзала. На мокрых крышах пакгаузов сидели мокрые, нахохлившиеся вороны. Встречающие кутались в плащи и укрывались зонтиками. Небо было серым и косматым.

Из окна вагона Алексей Петрович увидел своего племянника Андрея, выделяющегося в толпе своим высоким ростом, черными цыганскими глазами и цыганской шевелюрой. Тот стоял, засунув руки в карманы плаща и хмуро смотрел на проплывающие мимо окна вагонов. Заметив дядю, как-то жалко покривился лицом и помахал рукой, и Алексей Петрович по одной этой гримасе, так похожей на гримасу брата Левы, когда тот бывает особенно чем-то удручен, понял, что с братом действительно случилось несчастье, и несчастье это не какая-то там банальная производственная или бытовая травма, а нечто значительно страшнее, что называть своим настоящим именем боязно, а потому и не хочется.

Спутники-армяне помогли Алексею Петровичу вынести из вагона его многочисленные подарки и сувениры, все это погрузили на тележку татарина-носильщика, к ним добавились еще чьи-то чемоданы, и гурьбой, галдя и размахивая руками, направились к стоянке такси. На стоянке в ожидании такси шумно прощались, трясли друг другу руки, похлопывали по плечам, обменивались адресами, что-то желали, – разумеется, хорошее, – и едва подошла очередь на такси, как спутники, погрузив в него вещи Алексея Петровича, тут же растворились в толпе, и сразу стало тихо и тревожно. Только теперь Алексей Петрович почувствовал, что командировка его кончилась, и он из мира беспечности и легкомысленности вот-вот шагнет в мир неизвестности и страданий, тяжелых раздумий и решений. Даже странно: он так рвался домой и вот приехал, а лучше бы не приезжать.

Во все это время Андрей топтался в стороне, и хотя Алексей Петрович представил его своим новым знакомым, а те приняли Андрея с шумной радостью, как своего сына или брата, сам Андрей никак не мог выйти из границ своего разрушенного мира и перешагнуть в мир чужой радости и беспечности, он лишь все так же кривил смуглое лицо, пытаясь скрыть свое горе и не умея этого делать.

В такси молчали, и уже по одному этому Алексей Петрович убедился, что его догадка верна.

– Как там, на юге, жарко? – спросил пожилой шофер, когда выехали на Садовое кольцо.

– Жарко, – ответил Алексей Петрович.

– У нас тоже было жарко, два дня как похолодало. По радио говорят: антициклон. Это теперь надолго, – солидно заключил шофер и тоже замолчал, видя, что пассажиры не расположены к разговору.

– Давайте вот здесь остановимся, – предложил Андрей, указывая на небольшой скверик, едва такси вывернуло с Трубной площади на Неглинную.

Алексей Петрович согласно кивнул головой.

Когда машина отъехала, они вдвоем перенесли вещи к скамейке, затерявшейся среди кустов сирени, с робко распускающимися гроздьями цветов, уселись на некотором расстоянии друг от друга. Андрей поглядывал на дядю с ожиданием и затаенной надеждой, Алексей же Петрович, стараясь отдалить минуту неприятного разговора, достал трубку, стал набивать ее табаком, озираясь по сторонам. Когда-то в этом же самом скверике он впервые поцеловал Машу, тогда еще гимназистку выпускного класса. Похоже, и скамейка та же, и деревья, и кусты. Хотя этого не может быть.

– Не куришь? – спросил он у Андрея, возвращаясь к действительности, хотя и знал, что тот не курит.

– Если только дадите попробовать вашу трубку, – и опять лицо племянника исказила гримаса внутренней боли.

– Рассказывай, – приказал Алексей Петрович, выпуская из ноздрей и рта густое облако дыма.

– Папу арестовали, – тихо произнес Андрей, опуская голову.

– Давно?

– Неделю назад.

– Где?

– На работе.

– Дома обыск был?

– Нет.

– Не-ет? – удивился Алексей Петрович и тут же подумал с ужасом, что обыск не производили потому, что ждали его, Алексея Задонова, чтобы уж заодно. – Та-ак, – глухо произнес он и, сделав какое-то беспомощное движение рукой, зацепил трубкой за край плаща и уронил ее на землю. Подумал: «Не к добру» и зачем-то спросил: – Свидание с отцом давали?

– Нет, – испугался Андрей, поспешно наклоняясь за трубкой.

– А где он сидит?

– Не знаю. Мама ходила, но ей ничего не сказали. Сказали только, что идет следствие, а во время следствия свидания не положены.

– Что у тебя в институте?

– Было комсомольское собрание, – глухо ответил Андрей, глядя в сторону.

– И что?

Андрей вскинул голову, посмотрел с отчаянной смелостью на дядю, произнес почти по слогам:

– Я осудил своего отца и высказался за самое строгое отношение суда к его поступкам.

«К каким поступкам?» – чуть не вскрикнул Алексей Петрович, но под пристальным взглядом племянника смешался и принялся вновь раскуривать трубку.

– И сестра тоже, – добавил Андрей и вдруг глухо застонал и, уткнувшись в плечо Алексея Петровича, заплакал навзрыд, но через минуту пересилил себя и, отстранившись, попросил:

– Дайте покурить, дядя Леша.

Взяв трубку, несколько раз сильно втянул в себя дым, закашлялся. У Андрея это было первое большое горе и он не умел еще с ним управляться.

Алексей Петрович молча достал из сумки глиняную кружку, вытащил из бутыли пробку, налил до краев густого красного, как кровь, вина, протянул:

– Выпей.

Андрей принял кружку, осушил ее в несколько глотков, поблагодарил кивком головы. Алексей Петрович выпил тоже.

– Вы считаете, что я поступил неправильно? – спросил Андрей, глядя в глаза Алексею Петровичу своими цыгановатыми глазами.

– Не знаю, Андрюша, – ответил Алексей Петрович. – Честно тебе признаться, я не знаю, что в наше время правильно, а что нет. Если судить по газетам, то все дети отказываются от своих отцов-каэров. Да и жены тоже.

– Мама не отказалась, – хрипло выдавил Андрей и добавил: – Это она настояла, чтобы мы с Маринкой отказались. Она сказала, что папа в последние дни будто чувствовал, что его арестуют. Он и попросил маму, чтобы она, если это случится, так поступила, то есть посоветовала нам… Сказала, что своим отказом и осуждением мы хуже ему не сделаем, а если не откажемся и не осудим, то погубим себя…

– Да-да, все так просто: выгодно – не выгодно, – пробормотал Алексей Петрович.

– Вам хорошо говорить, дядя Леша: вы известный писатель. А нам что делать? – И, не дождавшись ответа, сообщил: – Я подал заявление, чтобы меня отправили добровольцем в Испанию.

– Туда посылают только специалистов, – заметил Алексей Петрович с горькой усмешкой: вот и племянник сует ему в нос его писательство. Не исключено, что когда-нибудь и собственные дети…

– А я на факультете изучаю минно-подрывное дело, – сообщил Андрей. – У нас есть такая спецгруппа. – Ну и всякое оружие… разумеется.

– Не спеши. Тебе надо закончить образование.

– Я понимаю. А только… Вы уж простите меня, дядя Леша… – И обреченно махнул рукой.

Все были дома. Разговаривали тихо, словно в одной из комнат лежал покойник. Мать заплакала, тычась мокрым лицом в шею сына, бормотала опасливым голосом:

– Алеша, ты все можешь. Сходи к Дзержинскому, скажи, что отец… они работали вместе… возьми грамоты ВЦИКа, награды… Скажи, что твой брат не виноват, что это все соседи… они только и делают, что вредят нам… они хотят отнять у нас дом… господь покарает их… Ле-евушка-ааа! – вдруг вскрикнула Клавдия Сергеевна и стала заваливаться на спину. Алексей Петрович едва удержал от падения ее большое рыхлое тело.

Общими усилиями Клавдию Сергеевну отнесли в ее комнату, положили на постель поверх покрывала. С ней осталась Маша и дочь Левы Марина, студентка мединститута.

Катерина, сильно постаревшая и осунувшаяся, смотрела с надеждой на деверя и молчала. Дети Алексея Петровича жались в углу. Подарки, привезенные из Армении, громоздились на столе, не вызывая ничьего интереса.

– Может, ты позвонишь кому-нибудь? – робко произнесла Катерина, заглядывая в глаза Алексея Петровича, когда они на какое-то время остались одни в кухне, куда сносили привезенные продукты.

– Звонить бессмысленно и… и опасно, – поспешно ответил Алексей Петрович, ожидавший от Катерины чего-то подобного. Увидев ее разочарование, добавил: – Завтра с утра поеду. Постараюсь узнать и прояснить положение…

Он не представлял себе, к кому ехать и что прояснять, потому что был наслышан, как опасны эти попытки прояснения и заступничества. И в то же время ему казалось, что он все равно будет ездить и ходить, что-то делать до тех пор, пока… что это долг перед Левкой, долг, который выше чувства страха и рассудочности, а внутри его – наряду с этой уверенностью – рос какой-то тонкий, но очень настойчивый голос, пока еще без внятных слов, даже и не голос, а звук, вызывавший в нем панику и неуверенность.

– Если, конечно… – Он не договорил, а Катерина не стала переспрашивать, догадавшись, что он имел в виду: если у него будет это завтра.

– Боишься? – спросила она с кривой усмешкой.

– Боюсь, – сознался Алексей Петрович.

– Ты всегда боялся, – вдруг сказала она свистящим шепотом, и Алексей Петрович увидел ее ненавидящие черные глазища так близко от себя, что вздрогнул и отшатнулся. Лицо Катерины исказилось, сделалось страшным, безобразным. Подняв дрожащие руки, будто собираясь вцепиться деверю в лицо, она выкрикивала все тем же свистящим шепотом: – Ты боялся близости со мной, ты… А я ходила к тебе, сопляку, изменяя своему мужу. Я дрянь, но и ты… ты… А я пойду за Левой в Сибирь, на Сахалин – куда угодно. Так и знай! – И выбежала из кухни.

«Истеричка, – подумал с грустью Алексей Петрович. – Она ходила ко мне… К кому она только не ходила… А теперь вот корчит из себя жену декабриста. Как это все мерзко и глупо».

Ужинали поздно. За столом Маша, Алексей Петрович, Марина да Андрей. Младшие спали, Катерина заперлась в своей комнате, Клавдия Сергеевна тоже спала после укола морфия.

– Мама очень переживает, – сообщила Марина.

Алексей Петрович поднял голову и встретился с ее глазами цвета гречишного меда – точь-в-точь, как у него самого. В голове пронеслось молнией: «Не может быть!» С испугом глянул на Машу, та виновато улыбнулась ему и сощурила свои большие, чуть подслеповатые серые глаза.

Глава 21

Проснулся Алексей Петрович оттого, что Маша осторожно, чтобы не разбудить его, выбиралась из постели. Не открывая глаз, слушал, как она шуршит одеждой, расчесывает волосы, вздыхает. Значит, через какое-то время встанут дети, свои и братнины, встанет Катерина. Не исключено, что встанет и мать: она привыкла вставать рано, кормить всех и провожать кого в школу, кого в институт, кого на работу.

Только он, Алексей, в последний год никуда не спешит, встает поздно, завтракает в одиночестве и скрывается в своем кабинете. Днем он не пишет, днем он читает, делает выписки, заметки, размышляет, то есть готовится к вечеру, когда, собственно говоря, и начинается его писательская работа.

Прошлепали к двери Машины шаги, дважды скрипнула дверь.

Алексей Петрович открыл глаза, оглядел знакомую до мелочей комнату. Прислушался. По коридору пробежал Иван – он всегда так несется в туалет. Маша выговорила ему за непозволительный шум. Что-то громыхнуло, похоже, у нижних.

Давно ли это было: ночь, урчание машин, громыхание отодвигаемой мебели, сдавленный женский крик. Как они там все это пережили, как переживают до сих пор? Странная судьба: рвались в Москву из веками обжитых мест, шебаршили, выпячивались, лезли наверх, наступая на чьи-то ноги, и вот – на тебе.

А за ним сегодня не приехали. Видать, спешить им некуда, могут приехать и завтра, и через неделю. Предполагая такую возможность, Алексей Петрович все-таки не верил, что приедут вообще.

Вспомнился упрек племянника Андрея: «Вам хорошо, дядя Леша, вы писатель…», потом обвинение Катерины – и гнетущая тревога захватила его целиком, заставила сердце биться панически, а мысли метаться лихорадочно в поисках какого-то решения.

Разумеется, в первую очередь он поедет в Союз писателей: надо сделать отчет о командировке, надо выяснить, где можно тиснуть свои впечатления о поездке в Армению, надо прощупать атмосферу в Правлении, надо… А потом самое трудное – искать подходы к Левке, к его аресту. Как жаль, что у него ни одного знакомого в чекистской среде: он всегда избегал этих людей, а может быть, и они избегали его тоже.

Знать бы, где упадешь…

Алексей Петрович не заметил, как снова уснул. Разбудила Маша. Она вошла и села на постель. Он открыл глаза и увидел в ее глазах слезы.

– Что случилось? – спросил он, приподнимаясь.

– Мама, – прошептала Маша. И пояснила: – Марина говорит, что у нее инсульт. Она вызвала карету скорой помощи.

Алексей Петрович вскочил, стал поспешно одеваться, словно оттого, как быстро он оденется, зависело и состояние матери, и благополучие всех остальных Задоновых.

В комнате матери держался полумрак, пахло лекарствами и мочой. Марина в белом медицинском халате собирала какие-то вещи. На широкой кровати плоское, расплывшееся тело, укрытое одеялом до самого подбородка, среди высоких подушек большое одутловатое лицо, лишь отдаленно напоминающее лицо Клавдии Сергеевны. Глаза закрыты, дышит с трудом, хрипло и так часто, словно только что бежала или поднималась по крутой лестнице…

Давным-давно, когда он еще был мальчишкой, их с матерью в поле застала гроза. Они бежали к лесу, путаясь ногами в высокой траве, а над головой сверкало и страшно гремело и грохотало, рвалось на части и раскалывалось на куски. Когда они добежали до опушки и остановились под густой елью, промокшие до нитки, мать прижала его к себе, и он помнит: она была горячей и дышала почти так же часто, как сейчас. Разве что дыхание было чистым, без немощной хрипоты.

Марина на его немой вопрос лишь пожала узкими плечами. Да и что спросишь со студентки первого курса?

– Если в течение девяти дней положение не изменится, то это конец, – все-таки нашла нужным поделиться своими знаниями Марина и с испугом посмотрела на Алексея Петровича глазами гречишного меда.

Приехала карета скорой помощи. По лестнице загромыхали тяжелые, равнодушные шаги. Алексей Петрович склонился к лицу матери, помедлил немного и поцеловал ее в сизые сухие губы.

До обеда он то сидел в своем кабинете, то ходил по нему взад-вперед, и вслед за ним тянулись сизые облачка дыма, то невидящими глазами разглядывал книжные полки и морщил высокий лоб, точно пытаясь вспомнить что-то важное или отыскать нужную книгу. Важное не вспоминалось, нужная книга не отыскивалась. Из дому выходить – боязно. В Правление идти – рано: там до двух часов все равно одни лишь ничего не знающие и ничего не решающие литературные швейки; литературные «генералы» и «маршалы» проявятся после двух.

Алексей Петрович знал, что обладает правом на внимание «генералов» и «маршалов», некоторые из которых не имеют даже и двух изданных книг, какие имеет он. Только после них он сможет пойти дальше в надежде, что кто-то намекнет, кто-то подскажет, кто-то посоветует, куда и к кому идти дальше. Не исключено, что кто-то сделает вид, что не заметил писателя Задонова: вовремя отвернется, вовремя отойдет в сторону. Все они наверняка знают, что его брат попал в разряд каэров и вранаров, каждый из них выработал свой способ общения с людьми, на которых пала тень подозрения. Короче говоря, на радостное и благожелательное отношение к себе рассчитывать не приходилось. Но и сидеть сиднем и ждать у моря погоды – еще хуже.

Вернулась Маша, сообщила, в какую больницу положили мать, что говорят врачи. Врачи говорили то же самое, что некоторое время назад говорила студентка первого курса мединститута: если через девять дней… Никто ничего толком не знал, все жили догадками и предположениями. Он сам жил тем же. Чего уж хорошего…

– С тобой говорила Катерина? – осторожно спросила Маша, и по ее испуганным глазам он догадался, чего именно она боится.

– Говорила.

– Але-ешенька-аа, – вдруг со стоном подалась к нему Маша, схватила за руку и прижала ее к груди. – Я умоляю тебя… ради детей… Марина и Андрей отказались от отца… если ты пойдешь… ты ничем ему не поможешь… Лешенька, родной, я прошу тебя… – и заплакала, уронив голову ему на грудь.

Он гладил ее волосы, а самому хотелось выть, выть в голос, выть так громко, чтобы у всех волосы встали дыбом. Но он не только не завыл, он вообще не произнес ни слова, не издал ни звука, внутри у него все окаменело.

Время тянулось медленно. Однако оно все же двигалось. Вернулись из школы дети, а с ними заботы, необходимость что-то делать, то есть не что-то, а вполне определенные, из раза в раз повторяемые действия. Больше, правда, не ему, а Маше, но и он тоже на этот раз принял участие в этой послешкольной суете, кормежке и разборе школьных новостей, пытаясь забыться и отодвинуть что-то, что надвигалось на него с неумолимой тупостью. А новости у детей все те же: у кого-то отец, у кого-то дядя или еще какой-то родственник попал в страшные жернова и где-то теперь измельчаются в муку, а они, дети, рады, что попал, не проскользнул мимо, не увернулся.

А если попадет он сам – они, что, тоже будут радоваться и отрекаться от своего отца?

Еще надо было поговорить с Лялей: ее глаза ждут этого разговора, ей, как и ему самому, хочется поскорее поставить точку на том жизненном эпизоде, в котором вроде бы дописана последняя строка. Но это потом, не сейчас. Это теперь отошло на второй план, потерпит. И Ляля, похоже, понимает это. Умная девочка.

Глава 22

В коридорах Правления Союза писателей на удивление людно. Алексей Петрович подумал, уж не собрание ли замыслено начальством, но, потолкавшись среди коллег, выяснил, что нет, не собрание, а все они пришли по каким-то мало значащим делам или просто так. Люди слонялись от кабинета к кабинету, сбивались в кучки, шушукались, жадно курили, иные исчезали на какое-то время, потом появлялись вновь, и весьма навеселе. Было непонятно, что согнало сюда этих таких разных людей, чего они ждут, на что надеются. Тут были хорошие писатели и не очень, начинающие и маститые – и все больше русские, хотя евреи встречались тоже, но они как-то очень уж быстро умудрялись сориентироваться в этих случайных скопищах и исчезали за дверями тех или иных кабинетов.

Никаких особых отношений к себе Алексей Петрович не обнаружил среди пишущей братии. С ним здоровались, расспрашивали о житье-бытье – все как обычно. Он сам вел себя точно так же. Кто-то знал, что он побывал в Армении, кто-то принимал это как новость. Кто-то наверняка знал, что у него арестован брат, кто-то не знал, но первые об этом помалкивали, вторым нечего было сказать. Не исключено, что он тут не один такой, что у кого-то тоже кто-то из родственников арестован, и они в растерянности и панике бросились сюда, и так же, как и он сам, пытаются что-то выведать, не выдавая ни своей растерянности, ни паники.

В административном отделе Алексей Петрович отчитался о командировке, сдал железнодорожные билеты и счета за гостиницу. На тот факт, что он приехал на четыре дня раньше, как бы самовольно прервав командировку, даже не обратили внимания.

После административного отдела и бухгалтерии Алексей Петрович зашел в отдел публицистики, где тоже толпилось много народу, но его приметил завотделом, выделил из общей массы людей, бесцеремонно согнал кого-то со стула возле своего стола, усадил на него Алексея Петровича, порасспрашивал о поездке и предложил тиснуть свои впечатления об Армении в нескольких номерах «Литературки».

Топчущиеся вокруг и что-то обсуждающие люди перестали топтаться и обсуждать, стояли, слушали его разговор с завотделом и чем-то напомнили Алексею Петровичу ворон, сидящих на заборе и разглядывающих, склоняя голову то так, то эдак, миску с остатками еды и лежащую возле нее собаку.

Им, судя по всему, ничего не предлагали, ему явно завидовали.

И опять ни словом, ни взглядом никто не дал ему понять о постигшем его несчастье. Самому же заговаривать об этом было бы глупо. То есть с кем-то и надо бы поделиться, но вот с кем? И Алексей Петрович, завершив все свои командировочные дела, продолжал бродить по коридорам Правления, приставая то к одной кучке о чем-то рассуждающих коллег, то к другой, и тут же шел дальше, едва догадавшись, что предмет их рассуждений лежит за пределами его печалей и страхов.

Какими-то судьбами он оказался возле парткома писательской парторганизации Москвы, задержался на мгновение, вспомнив, что секретарь парткома просил его зайти после командировки, но что-то же и удержало его от этого шага, и он быстро прошел мимо и даже воровато огляделся по сторонам, не видел ли кто его заминки перед обитой дерматином дверью с массивной бронзовой доской, похожей на мемориальную.

Так пробродив с час, он спустился в ресторан, забитый до отказа, выстоял очередь в буфет, пропустил там пару рюмок водки под бутерброд с красной рыбой, снова поднялся в Правление, снова толкался среди таких же, как и сам, растерянных людей.

Часов около четырех по коридору прошли Бабель и Кольцов, улыбаясь и раскланиваясь на обе стороны, уверенные в себе, никаких страхов и сомнений, судя по всему, не испытывающие. Потом появились бывшие руководители РАППа, неразлучные Авербах и Фадеев, фамилии которых будто бы Маяковский скрестил и назвал неразлучников Фадербахами; за ними еще кто-то. Все эти люди решительно и целеустремленно направлялись непосредственно в сторону кабинетов председателя Правления, секретаря и их первых замов.

Кто-то сказал, что Кольцов недавно вернулся из Испании, что в Малом зале он будет рассказывать о тамошних делах. Народ потянулся в Малый зал.

Алексей Петрович решил еще раз спуститься в буфет. Собственная нерешительность и неспособность к каким-то действиям, направленным на выяснение судьбы своего брата, требовали от него между тем хотя бы какой-то видимости решительности и деятельности, и буфет был как раз той точкой, где все сходилось и разрешалось само собой.

Еще две рюмки, еще один бутерброд.

«А надо ли идти в Малый зал и слушать Кольцова?» – подумал Алексей Петрович, чувствуя, что водка сделала его тело тяжелым, а мысли легкими, то есть способными поворачиваться в любую сторону. Однако так вот сходу на неожиданный вопрос даже и при необыкновенной легкости мыслей ответить оказалось не так уж и просто, и Алексей Петрович, остановившись на опустевшей лестничной площадке, достал трубку и принялся сосредоточенно набивать ее табаком. Он вдруг опять остро почувствовал свое одиночество, его охватила меланхолия человека, который все о себе знает, но ничего менять не способен и не собирается.

«Ну и что – Испания? – думал он. – Какое тебе до нее дело? Ты у себя дома не можешь разобраться ни в чем, а туда же – в Испанию! Кольцову с Бабелем – другое дело: им что Россия, что Испания – один хрен. Им главное – власть. А что главное тебе, товарищ Задонов? А? Вот то-то и оно, что ты даже не знаешь, что для тебя главное. Потому-то нами, русскими, и командуют все, кому ни лень…»