Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга шестая. Большая чистка"

Глава 2

Вернувшись из Кремля, Ежов позвонил Главному прокурору страны Вышинскому и пригласил его к себе для важного разговора. Положив трубку, достал из сейфа серую папку, в которой было собрано все, что можно было собрать за минувшие годы о Вышинском Андрее Януарьевиче: сын польского шляхтича, бывший меньшевик, большевик с 1920 года. После Февраля 17-го года, будучи главой Якиманской управы Москвы подписал указ Временного правительства о розыске, аресте и предании суду немецкого шпиона Ульянова-Ленина. Было там и еще кое-что, но даже этого хватило бы на несколько человек, чтобы упрятать за решетку. И самое главное – в 1908 году Вышинский сидел вместе со Сталиным в одной камере баиловской тюрьмы. Какие отношения были тогда между большевиком Сталиным и меньшевиком Вышинским, знает лишь бог да эти двое. Но что Сталин благоволит бывшему сокамернику, известно не только наркому внутренних дел.

Ежов не очень-то доверял подобным биографическим данным, потому что они, как правило, переделывались много раз в зависимости от того, на какую ступеньку власти поднимался тот или иной человек. И Вышинский не был исключением из этого правила, прослыв бескомпромиссным борцом с нарушениями социалистической законности, не взирая на лица и заслуги этих лиц в прошлом. Ежову остается лишь следить за этим выскочкой и ждать, когда тот на чем-нибудь споткнется. И он таки споткнулся на предыдущих процессах против так называемого «Троцкистско-зиновьевского центра», сведя свои обвинения к сплошной демагогии, что позволило на Западе поднять вой о том, будто Сталин в борьбе за неограниченную власть уничтожает своих соперников, выдающихся марксистов-ленинцев. Уж на что сам Николай Иванович был непритязателен в выборе средств против врагов советской власти, но даже и он морщился, читая отчеты об этих процессах.

Именно поэтому Ежов пригласил к себе прокурора страны, вместе с которым представлял Особую Двойку, решение которой обжалованию не подлежат. В ожидании, когда стрелки часов сойдутся на половине седьмого, он просматривал записи, сделанные сразу же после встречи с Хозяином, морщил лоб, стараясь припомнить, не пропустил ли чего из замечаний Сталина, сделанных им как бы между прочим, зная, что тот непременно напомнит ему о пропущенном, при этом таким тихим голосом, с таким убийственным сарказмом, что лучше провалиться сквозь землю, чем принимать на себя леденящие душу стрелы его слов.

Дверь отворилась, и в кабинет вошел щеголеватый секретарь, закрыл за собою дверь и, сделав два шага, доложил:

– Товарищ Вышинский, товарищ нарком.

Николай Иванович кивнул головой, поморщился: мол, слышу, не глухой, и, убирая папку в ящик стола, произнес гнусаво:

– Проси.

Вышинский, в отутюженном синем форменном костюме с зелеными петлицами и серебряными звездами на них, с коричневой папкой, прижатой к боку, стремительно вошел в услужливо раскрытую дверь и, глядя прямо перед собой сквозь толстые стекла круглых очков, пошагал по малиновой ковровой дорожке к столу, за которым восседал нарком внутренних дел. Скуластое неподвижное лицо его, с рыжеватой щеточкой усов над узкими губами, не выражало никаких чувств по поводу встречи с «Железным наркомом», и Ежов, отметив это, лишний раз убедился, что его гость сидит в своем кресле крепко и никакие сомнения его не мучают.

Выйдя из-за стола, Ежов шагнул навстречу Вышинскому, протягивая ему руку и растягивая губы в подобии приветливой улыбки.

– Вот, изволите видеть, товарищ Вышинский, ни минуты свободного времени, – заговорил Николай Иванович, будто оправдываясь. – Столько дел, столько дел… Товарищ Сталин придает огромное значение предстоящему процессу. Тем более что его опять собираются освещать не только наши журналисты, но и зарубежные. – И, взяв прокурора под локоток, как бы повиснув на нем, повел к столу, продолжая говорить все тем же гнусавым голосом: – На Западе, особенно после посещения нашей страны известным французским писакой Андре Жидом, и выходом в свет его клеветнической книжонки, у некоторых тамошних товарищей начало складываться впечатление, что судебные процессы над врагами советской власти сфабрикованы, что мы судим ни в чем не повинных людей…

– Да-да, я читал эту мерзкую книжонку, – тут же подхватил Вышинский, глядя сверху вниз на низкорослого наркома скорее с любопытством, чем с уважением. – И полностью отдаю себе отчет в необходимости дезавуировать эту клевету на советскую власть и ее правосудные органы.

– Именно такую задачу и поставил перед нами товарищ Сталин, – повысил голос Николай Иванович, отпуская локоть прокурора и поворачиваясь к нему лицом. – В то же время я должен заметить, что предыдущие процессы имели… как бы это сказать?.. некоторые изъяны, недоработки в части доказательной базы, что и дало нашим противникам аргументы для подобных выводов.

– Вполне возможно, товарищ нарком, – согласился Вышинский. – Следователи слишком примитивно рассматривали свою задачу, полагая, что собранные ими доказательства, основанные на признаниях подследственных, вполне обеспечивают необходимый приговор. Мне, как главному обвинителю, пришлось прикладывать все силы, чтобы на основе этих весьма шатких доказательств дать в руки судей вполне объективные обвинения по каждому члену преступных организаций и связать их всех одной преступной целью, поставленной перед ними западными разведками. Нынешняя команда следователей, как мне представляется, усилена более тонкими работниками, хорошо знающими психологию такого рода преступников. Они вполне способны повернуть процесс в нужную сторону. Во всяком случае, доказательная база не вызывает у меня… э-э… никаких сомнений. За исключением разве что отсутствия достаточного количества конкретных фактов шпионской деятельности и террористических актов со стороны обвиняемых, чтобы на них строить определенные выводы…

– А смерть Горького и его сына? – воскликнул Николай Иванович, перебивая монотонную речь прокурора, и даже будто бы стал выше ростом. – А смерть Менжинского, Куйбышева и Кирова – это вам что, не факты? А покушение на Ленина в восемнадцатом году? А убийство Урицкого? А падеж десятков тысяч лошадей в Башкирии в голодном двадцать первом? А крушения поездов? А взрывы на рудниках и угольных шахтах? А стекло и гвозди, постоянно обнаруживаемые в муке, крупе и макаронах? А тот факт, что при огромной занятости населения нашей страны сельским хозяйством у нас постоянно ощущается нехватка хлеба, мяса, молока, масла и других продуктов питания? Вам этого мало?

– Никак нет, товарищ нарком, – все тем же спокойным и ровным голосом ответил Вышинский. – Фактов более чем достаточно. Но я в данном случае веду речь о другом – о привязке этих фактов к конкретным обвиняемым.

– Но ведь они все сознались в том, что были конкретно привязаны к этим преступлениям. Конечно, не Зиновьев сыпал стекло в муку, не Каменев травил лошадей, морил голодом крупный рогатый скот и прививал свиньям эпидемические болезни. Но именно под их руководством происходили все эти преступные деяния. А как вы это докажите, это уж ваше дело, – заключил Николай Иванович и, повернувшись, пошел на свое место. Взгромоздившись на стул, он махнул рукой, приглашая прокурора садится, затем продолжил, но уже не гнусавым, а скорее скрипучим голосом: – По моему приказанию к этой группе заговорщиков присоединили откровенных воров и жуликов из различных наркоматов, которые ведают промышленностью и сельским хозяйством. Из всего этого должно вытекать, почему у нас то здесь, то там наблюдаются постоянные перебои в снабжении населения продуктами питания и товарами первой необходимости. И это при богатстве в стране ресурсов и фактическом изобилии продуктов. Советский народ должен убедиться, что в этом виноваты исключительно изменники делу революции и построения коммунистического общества. Организуя вредительство, эти мерзавцы хотели костлявой рукою голода задушить социалистическую революцию, вызвать у народа озлобление против советской власти и ее вождей. Вы, товарищ Вышинский, – продолжил он, взвинчивая голос и захлебываясь словами, – обязаны так сгруппировать эти вопиющие факты, чтобы они говорили сами за себя об этих отвратительных типах, которые представляют из себя помесь шакалов и свиней! Советский народ не простит нам жалкий лепет и ссылки исключительно на самооговоры. Мы должны предателей нашего великого дела сталкивать лбами между собой, чтобы ясно было всем и каждому, кого эти троцкистско-фашисткие прихвостни и шпионы представляют из себя по каждому отдельному случаю!

– Я целиком и полностью стою на вашей точке зрения, товарищ комиссар первого ранга! – произнес Вышинский. – И сделаю все, чтобы все провокаторы и клеветники рта не могли открыть для опровержения нашего обвинения! Но должен заметить, что прокуратура завалена письмами прокуроров с мест, где проводится чистка, в которых они возмущаются методами, какими следствие добывает нужные ему показания от подследственных. Прокуратура не может отмахнуться…

– Что значит – не может? – вскричал Ежов, подскочив в своем кресле. – Они, видите ли, возмущаются! Да эти писаки… Они пишут и мне лично! И в партконтроль! И товарищу Сталину! И товарищу Калинину! И черт знает еще кому! – кричал Николай Иванович, забыв об осторожности. – А вам, товарищ Вышинский, не приходило в голову, что они своими письмами стараются выгородить преступников, с которыми связаны совершенными преступлениями? Всех этих писак – на скамью подсудимых! И нечего с ними рассусоливать! Единство партии и народа – вот что нужно в текущий исторический момент нашей стране! Так считает товарищ Сталин. Так считают все сознательные коммунисты, какой бы пост они не занимали.

– Я полностью с вами согласен, товарищ нарком, – кивнул головой Вышинский. – Я лишь счел своим долгом привести вам имеющие место факты. Полагаю, что этих писак надо подверстывать к вредительско-террористической деятельности местного масштаба.

– Хорошо. Будем считать, что этот вопрос мы с вами решили! – пробурчал Ежов, поерзав в своем кресле. – Я так и доложу об этом товарищу Сталину. Еще раз извините, товарищ Вышинский, что оторвал вас от дела, – приподнялся и вяло пожал через стол протянутую руку. И, когда Вышинский был уже у двери, добавил: – Товарищ Сталин будет особенно пристально следить за ходом предстоящего процесса.

Вышинский задержался у двери на мгновение, кивнул головой и вышел.

Он шел по коридору, отмахивая правой рукой, и думал о том, почему Сталин на этот раз не вызвал его вместе с Ежовым, как он это делал перед предыдущими процессами. Его мучила раздвоенность, навязанная свыше. Он чувствовал себя человеком, привязанным к наконечнику тарана, которым предстоит взломать ворота некой крепости. И понимал, что обезопасить себя от неминуемой смерти при столкновении с воротами, окованными толстыми железными полосами, возможно лишь в том случае, если самому управлять тараном, не доверяя эту работу другим.

Спустившись вниз, Вышинский отдал пропуск охраннику и вышел из подъезда Большого дома.

Подъехала машина, открылась дверца. Он сел на заднее сидение, велел везти себя в прокуратуру. За окном мелькали дома и люди. Но Вышинский не смотрел в окно. Голова его была занята тем, как совместить несовместимое.

Генсек безусловно прав: время разноголосицы в высших эшелонах власти миновало, надо сжать кулаки и работать. И не столь уж важно, какими глазами будут смотреть на прокурора Вышинского потомки, разбирая завалы нынешнего времени. Они будут судить о нем из своего далека, когда никому из них не будет грозить возможность оказаться в роли троцкиста, шпиона и предателя. Им будет из чего выбирать. А у Главного прокурора СССР выбора, собственно говоря, нет. Ворота должны быть разбиты. Засевшие в крепости должны ответить за свое упрямство. И коль скоро товарищам Сталину и Ежову угодно, чтобы правосудие отложило в сторону скальпель и взяло в руки топор, то будет им топор, и не плотницкий, а двуручный, с широким лезвием, каким мясники раздеоывают говяжьи туши.

И узкие губы Главного прокурора сложились в презрительную гримасу.

Глава 3

Ежов, проводив неотрывным взглядом Вышинского, несколько раз обиженно моргнул глазами. Покривился лицом. Губы разошлись, обнажая слишком выступающую вперед верхнюю десну и кривые зубы. Налил из графина воды полный стакан, выпил. Перевел дух. Он был уверен, что Вышинский сделает все, что от него требуется. Но удовлетворит ли это «все» Хозяина? Ведь спрашивать он будет не с Вышинского, а с наркома Ежова. А нарком Ежов вместе со Сталиным в одной камере не сидел. И ты хоть разорвись, а Сталин всегда отыщет трещинку в порученном тебе задании.

И всегда у него, Ежова, так, с самого первого дня знакомства со Сталиным: не то чтобы страх, а держится в нем постоянное ощущение неправдоподобности своего положения, точно приблизил его Сталин к себе для какой-то непонятной цели, и как только цель эта будет достигнута, так тотчас же надобность в нем, Николае Ежове, отпадет совершенно.

Даже когда Сталин спрашивает Николая Ивановича о чем-то, а Николай Иванович отвечает Сталину, при этом никак не может поверить, что слова его воспринимаются Сталиным серьезно и могут иметь для него какое-то значение.

Каждый новый этап в своей карьере Ежов считал последним. Но карьера его продолжалась, он поднимался со ступеньки на ступеньку по крутой лестнице власти, захлебываясь от восторга и страха, ощущая себя человеком, едва выучившимся плавать, которого заставляют плыть в стремительном горном потоке, а он и на тихой-то воде едва держится. И вот уж слышится могучий рев стасаженного водопада, и надо бы к берегу, на тихое место, да куда там: несет и несет, кружа в водоворотах, по самой быстрине, а по сторонам отвесные скалы, – не зацепиться, не выбраться, не спастись. Машет пловец в отчаянии руками, бьет по воде ногами, лишь бы подольше удержаться на поверхности, а если уж суждено свалиться в ревущий водопад и разбиться об острые скалы, так не одному, а прихватив с собой побольше тех, для кого власть – как рыбе вода, как птице воздух, кто на Николая Ежова и до сих пор смотрит с плохо скрываемым пренебрежением.

Хотели отсидеться? Хотели на чужом горбу в рай? А в ад не желаете-с?

Николай Иванович скрипнул зубами, будто те, кто был виноват перед ним, стоят за пределами досягаемости, и поэтому он не может отправить их в тартарары, а тех, кого может, к его нынешнему положению отношения не имеют, хотя не исключено, что есть среди них и виноватые лично перед Колькой Ежовым, но их невозможно распознать по прошествии долгого времени.

Николай Иванович открыл буфет, достал графин с водкой, налил в стакан до половины, вдохнул побольше воздуху, выдохнул, медленно выпил. Водка согрела тело, слегка затуманила голову. Убрав папку в сейф и закрыв его, пошел из кабинета. Рабочий день закончился, можно развеяться и отдохнуть.

В автомобиле, усевшись на заднее сиденье, Николай Иванович приказал шоферу:

– Поехали к писателям.

Старый швейцар, торчащий в дверях Дома Герцина на Тверском бульваре, подобострастно выгнулся перед наркомом внутренних дел, залебезил, принимая шинель и фуражку. Раньше подобное подобострастие грело душу Николаю Ивановичу, возвышало в собственных глазах. Со временем перед ним стали гнуться не только швейцары, но и люди куда какие крупные и знаменитые – и чувство новизны притупилось, душу теплом обдавало все реже и реже, хотелось чего-то большего, чего-то необыкновенного.

Сегодня он может себе позволить все, что угодно. Вернее сказать, почти все. Сегодня он стоит на такой высоте, выше которой подняться уже невозможно: выше – только Сталин. А Сталин – это бог. Даже больше, чем бог. И он, Колька Ежов, должен эту высоту использовать на всю катушку. Иначе – какой смысл? Сталин хочет, чтобы Колька Ежов пролил реки крови? Колька Ежов прольет эти реки, и никакие океаны не вместят кровь этих рек. И кровь эта не сиволапых мужиков, а самых что ни есть сливок общества, хозяев жизни, как они себя величают.

Веселье в ресторане в полном разгаре. Гремит оркестр, пахнет водкой и винами, жареным луком и мясом, ароматным табаком, женскими духами, мужским потом; ровный гул множества голосов заглушает визгливые вскрики скрипок, дым плавает слоями, люди кажутся тенями, явившимися с того света.

Подлетел круглый, как шар, метрдотель, изогнулся бойчее старого швейцара, пошел задом, вихляясь упитанным телом.

– Какая неожиданность, товарищ Ежов! Какая приятная неожиданность! Милости просим! Милости просим! Куда прикажете? Можно отдельный столик, – тараторил мэтр, разводя руками. – Можно отдельный кабинетик.

Но тут из-за сдвинутых столов поднялась женоподобная фигура с круглой головой и большими залысинами, и слегка картавый баритон покрыл собой все остальные звуки:

– Николай Иванович! Товарищ нарком! Просим к нам! Просим! – закричала фигура и, выскочив в проход из-за стола, засеменила навстречу Ежову, масляно улыбаясь полными, слегка вывернутыми губами, разводя в стороны руки, точно желая заключить наркома в дружеские объятия.

Николай Иванович узнал Исаака Бабеля, кивнул ему головой, протянул руку. За ближайшими столиками захлопали в ладоши, начали вставать, гремя стульями, приветствуя наркома. Где-то упал на пол графин, послышался звон разбитого стекла. Оркестр оборвал визгливый фокстрот, грянул «туш».

Николай Иванович поднял вверх руки, соединил их вместе, потряс в знак приветствия и признательности. На душе потеплело: это тебе не швейцар или метрдотель, твои, к тому же, штатные сотрудники, а известные всей стране писатели и поэты. Конечно, далеко не все любят наркома внутренних дел Ежова, иные наверняка ненавидят его всеми фибрами своей души, так ему, Ежову, и не надо, чтобы любили. Куда приятнее, когда тебя боятся, когда перед тобой стелются и лебезят.

«Ничего, и до вас скоро доберусь», – думает Николай Иванович, слегка кривя губы в подобии улыбки, кивая головой и легким отмахиванием руки давая понять, что аплодисменты тут неуместны.

За сдвинутыми столами задвигали стульями, освобождая почетное место среди особо известных писателей. Забегали официантки, меняя посуду, графины с водками, бутылки с винами и коньяками, тарелки с закусками.

Едва Николай Иванович сел за стол, как Бабель, налив полный бокал водки, протянул его Николаю Ивановичу, встал, постучал вилкой по графину и, дождавшись тишины в зале, воскликнул голосом, в котором звучал неподдельный восторг и восхищение:

– Друзья! Товарищи! Наш скромный ужин вместе с нами сегодня решил разделить один из тех людей, руками которых творится история! История с большой буквы! Этот человек является ближайшим сподвижником товарища Сталина, выдающегося вождя мирового пролетариата и всех угнетенных во всем мире. Это о товарище Ежове товарищ Сталин сказал, что из его «ежовых рукавиц» не вырвется ни один враг рабоче-крестьянской власти. Давайте же выпьем за то, чтобы эти рукавицы не знали устали в уничтожении врагов народа, наймитов мирового фашизма, вольных и невольных прислужников всемирного капитала! За здоровье нашего дорогого гостя, народного комиссара Николая Ивановича Ежова! Ура!

– Ура! Ура! Ура-ааа!

Весь зал встал, в едином порыве сдвинул бокалы.

«Дурачки, – думает Николай Иванович, оглядывая зал и узнавая среди собравшихся тех литераторов, чьи имена уже внесены в списки людей, подлежащих изъятию. Едва заметная злорадная ухмылка тронула узкие губы наркома. – Радуетесь? Веселитесь? Ну-ну! Радуйтесь, веселитесь! Недолго осталось…»

Еще пришла в голову шальная мысль: если бы сейчас да зачитать тот список, что лежит в его сейфе, – ах, какая бы сцена возникла в этом зале! Похлеще заключительной сцены в «Ревизоре» Гоголя. А потом бы под белы ручки – и в фургоны с надписью «Мясо», и в фургоны, в фургончики… Зря Сталин не дал «зеленый свет» душегубкам Ягоды-Берга, а то бы весь этот зал – да в душегубки! Да в душегубочки! Дверки закрыть – и вперед! Уж точно бы они там все и облевались бы, и обмочились бы, и наложили полные штаны.

И вот ведь странность какая удивительная: случись подобная Большая чистка лет десять назад… Да нет, какой там! – и подумать об этом не смели. Разве что выгнать из партии, а чтобы поставить к стенке – избави бог! Но пришло время – и Большая чистка стала возможной. Это какой же надо иметь ум, как надо чувствовать политическую обстановку в стране и в мире, какая к тому же нужна смелость, чтобы точно рассчитать время, понять настроение людей и быть абсолютно уверенным, что все пройдет тики-так! Ай да Сталин, ай да шашлычник! Что ни говори, а сам Ежов никогда на такое не решился бы. У него и сейчас в душе нет-нет да и возникает страх: а вдруг что-то застопорится? а вдруг военные возьмут да и взбунтуются? а вдруг само НКВД? И что тогда? Тогда – Смерть всему. И самому Сталину. И Ежову… Но смерть вот от этих, что в этом зале пьют сейчас за здоровье Николая Ежова, – это уж слишком, этому не бывать…

Сталина, похоже, такие сомнения не посещают. Его, Сталина, можно не любить, можно бояться, но не восхищаться им, не уважать его расчетливый ум нельзя. Человечище!

А эти «инженеры человеческих душ»… Ну что они такое по сравнению со Сталиным? Тьфу! Можно сказать – ничего-с. Половина из них – в штатах НКВД. Сексоты! Пишут друг на друга. А чего ради, если разобраться, пошли в органы? А того ради пошли, что думают: раз в органах, значит – не тронь! Значит, бузи себе на здоровье, бери от жизни горстями, наслаждайся! Вот они и наслаждаются. Для них, считай, коммунизм уже построен. Революционеры! Борцы за рабочее дело! Как же! Держи карман шире! А народ на них пялится, ручками машет, детишки их писания в школах изучают. А иной писака, едва оказывается на Западе, так тут же юрк в синагогу. Или в костел. Или еще куда… Э-хе-хе!

Не попадись Ежов на глаза товарищу Сталину во время его поездки по Сибири, сидел бы в Семипалатинске, строчил бы кляузы, жевал бы ситный с луком, запивал бы квасом да еще и радовался бы, что живет, можно сказать, припеваючи, потому что остальной народ и того не имеет вдоволь. И не знал бы Колька Ежов, что в Доме Герцена гужуется всякая мразь, поплевывая сверху на всех, кто вкалывает на шахтах и в рудниках, на заводах и стройках. Этих бы – да на хлеб и воду…

Взять хотя бы того же Бабеля. В органах с восемнадцатого года. Писателишка – так себе. Зато гонору – на десятерых хватит и останется. Льва Борисовича Каменева шлепнули – Бабель чуть ни на другой же день дачу его занял, живет и в ус не дует. Шлепнут Николая Ежова – в его дачу въедет какой-нибудь другой Бабель же. И будет радоваться, что и Ежова шлепнули, и что дача ему, Бабелю, досталась… Так не достанется же. Кому-кому, а только не вам, инженерам человеческих душ, мать вашу в душу!

– За здоровье товарища Сталина! За нашего гениального вождя и учителя! За нашего горного орла! Ура!

– Ура! Ура! Ур-ра-ааа!

И опять Бабель. Эка ему неймется. Знать, чует, что надо соломки подстелить, вот и гребет ее под себя, из-под других выдергивает. На роже такое умиление, такой восторг… Как это там у него в «Конармии»? Гибельный восторг? Хорошо сказано. С дальним прицелом. Не о себе ли? Не оттого ли они так веселятся, что чуют близкий конец? А что, все может быть. Все-таки, действительно, инженеры человеческих душ, так их и растак.

Кутили до трех ночи. Николай Иванович пил, но не хмелел. Лишь лицо наливалось малиновым соком, да глаза щурились, пряча за густыми ресницами недобрый огонек. Сам ничего не говорил. Слушал, примечал, запоминал. Не по необходимости, а больше по привычке. Жил в нем, не меняясь с возрастом и со сменой положения в обществе, Колька Ежов с Петроградской окраины – с нелюбовью и даже ненавистью к начальству, к чужому благополучию, успеху. И к жидам. Даром что женат на жидовке. А на ком же ему было жениться? Куда не зайдешь, везде они: в райкомах, обкомах, в конторах – всюду стучат на машинках, составляют отчеты, строчат речи, которые будут читать другие, лезут в постели. Русских баб – раз-два – и обчелся. Работницам было не до грамоты. Дворянок и близко не подпускали к партийным делам. Как и к любым другим. Да они и не шли. А шли дочери лавочников, аптекарей, ювелиров, торгашей – пролетариат, как же… Но именно они и наставляли когда-то Кольку Ежова, нацеливали на революцию и лучшую жизнь.

Прошлая, серая и полуголодная жизнь выработала в Кольке Ежове неверие в прочность и неизменность благополучного бытия. Все, кто когда-то на его глазах выбивался в люди, кончали непременно плохо и опускались на самое дно или пропадали вовсе, ничего после себя не оставив. И с ним случится то же самое. И очень даже скоро. Так надо пожить в оставшиеся денечки на всю катушку. Черта ль в них искать какого-то смысла! Главное – не то, как ты прожил жизнь, а как ее кончил. Он, Колька Ежов, кончит свою жизнь так, что чертям станет тошно. Уж Сталин знал, кого назначить на Большую чистку главным чистильщиком. Колька Ежов постарается. Колька Ежов всем отомстит за жалкое свое прошлое и непрожитое будущее. Аминь.

Николай Иванович отодвинул бокал, поднялся.

– Время, – бросил он коротко и пошел к двери стремительной походкой.

У двери, качнулся, остановился, – маленький, тщедушный, с окаменевшим лицом и застывшей на нем улыбкой, похожей на оскал волка, провожаемый общим недоуменным молчанием. Сам Николай Иванович в дымном зале мог разглядеть лишь белые маски лиц, тоже окаменевшие и почти с такими же окаменевшими улыбками.

Помахал рукой. И вышел, довольный произведенным эффектом. Пусть-ка теперь почешут затылки… интеллигенция, мать ее…