Текст книги "Жернова. 1918–1953. Книга шестая. Большая чистка"

Часть 21

Глава 1

За окном вагона мелькала темнота. На фоне этого мелькания плыло в пустоте, вздрагивая и раскачиваясь, собственное лицо, знакомое до последней морщинки. Из пустоты смотрели выпуклые глаза, смотрели затравленно, но с ожиданием чуда.

Михаил Николаевич Тухачевский задернул шторы, отвернулся от окна, сел, вытянул ноги, затянутые в синие бриджи, обутые в хромовые сапоги. Руки беспокойно теребили то ворот безукоризненно белой рубахи, то отвороты домашней куртки из верблюжьей шерсти. Гимнастерка с красными петлицами и маршальскими звездами на них и рукавах висит на плечиках в стенном шкафу. Повесить бы туда же и мучительные мысли, недоумения и неразрешенные вопросы. Однако жизнь на плечики не повесишь, другую, более удобную, с плечиков не снимешь. А та, более удобная… нет, привычная и приемлемая во всех отношениях жизнь, кончилась несколько дней назад…

Еще вчера он встречался со Сталиным, сегодня, незадолго до отъезда, – с Ворошиловым. А за три дня до этого состоялось заседание Политбюро…

Сперва неожиданный вызов на это заседание… Чем он занимался в те мгновения, даже не подозревая, что они уже стали поворотными в его судьбе? Ну да, сидел в своем кабинете в наркомате с двумя главными конструкторами и разбирал достоинства и недостатки новой модели быстроходного танка со съемными гусеницами. Такой танк по шоссе на колесах может двигаться со скоростью семьдесят километров в час. В Европе хорошие дороги, и стоит тамошнему пролетариату подняться против своей буржуазии, как Красная армия за несколько дней придет ему на помощь. На таких-то танках – раз плюнуть. Ну а когда дойдет дело до сражений, «обул» танк в гусеницы и гоняй по любому бездорожью. Заманчиво. Но лишь в том случае, если пролетариат действительно поднимется. Да только польская кампания показала, что ведет себя пролетариат далеко не всегда по Марксу.

Говорить о своих сомнениях относительно готовности европейского пролетариата к революции Михаил Николаевич воздерживался и в предлагаемых конструкторами моделях танков искал некие универсальные особенности, годные на все случаи жизни, но мало совместимые на практике. Тем более что гражданская война в Испании потребовала от танков крепкой брони и сильного вооружения.

Конструктора стояли на своем, налегая не столько на практическую целесообразность, сколько на политическую перспективу, исходя из которой они, собственно говоря, и придумали свой быстроходный танк. Михаил Николаевич вяло сопротивлялся, апеллируя более всего к здравому смыслу, зная в то же время, что за конструкторами стоит Ворошилов и, не исключено, сам Сталин, а за ним, маршалом Тухачевским, лишь то самое пресловутое время, которое все расставит по своим местам.

И тут – звонок из Кремля: через час просят прибыть на заседание Политбюро. Вопрос – на месте. То есть, от тебя никаких докладов не требуется, твое дело выслушать указания и сказать «Есть!»

Тухачевский выпроводил конструкторов, стал собираться: он просмотрел кое-какие бумаги, касающиеся строительства и вооружения Красной армии, прикинул так и этак, что может заинтересовать Политбюро в его деятельности на посту первого замнаркома обороны, и хотя в его делах было все более-менее нормально, тревога, возникшая будто бы из ничего, все росла и росла. Где-то в подсознании зрела уверенность, что вызов с этой его деятельностью не связан: до сих пор на Политбюро по армии отчитывался нарком Ворошилов, Тухачевского вызывали несколько раз, но он лишь присутствовал при этих отчетах, давая при случае кое-какие справки и пояснения. А если возникала надобность, Сталин вызывал его одного. Или с кем-нибудь из конструкторов. В Кремль или на дачу.

Нет, тут что-то не то. К тому же, арестовано несколько военачальников, обвиненных в троцкизме, предательстве и даже шпионаже в пользу иностранных государств. Тухачевский знал этих военачальников: они действительно в свое время горой стояли за Троцкого, но чтобы предательство – весьма и весьма сомнительно. Если только НКВД не раскопало что-то еще…

Впрочем, вся эта катавасия началась раньше – на февральско-мартовском Пленуме ЦК. Там, правда, громили оппозицию и троцкизм, как контрреволюционное течение, но и армию не оставили без внимания: в нее будто бы тоже проник троцкизм и даже кое-что похуже. Его, Тухачевского, это вроде бы не касалось, но… но несколько сотен бывших царских офицеров, в основном преподавателей училищ и академий, уволили, многих арестовали – тоже будто бы какие-то заговоры…

Заговоров не то чтобы не было, а, как бы это сказать… старые преподаватели – они и есть старые, то есть с устаревшими взглядами, с неизжитым снобизмом и круговой порукой, с чувством превосходства. Даже по отношению к нему, маршалу Тухачевскому, которого считали недоучившимся выскочкой. Смена поколений – нормальный процесс. Но идти эта смена должна планомерно, не во вред делу: грамотных преподавателей и так не хватает. Методы – это нечто другое.

Да, новое поветрие пока его не коснулось, но кто сказал, что не коснется вообще? Если не в первую очередь, то во вторую-десятую. Тут какая-то политика, игра, которая выше его понимания…

Так и не придя ни к какому выводу, Михаил Николаевич отправился в Кремль.

Долгое ожидание в «предбаннике» сталинского кабинета. Здесь же другие товарищи, вызванные на заседание. В основном – военные. В том числе и Иона Эммануилович Якир, командующий войсками Киевского военного округа.

Томительные минуты. Гробовое молчание, будто им предстояло прощание с покойником…

Насколько проще были отношения офицерства и власти во времена пресловутого царизма. Конечно, чинопочитание и прочее, но – одна и та же «белая кость», каста, опора трона. И сейчас вроде бы тоже каста, тоже опора власти, но есть нечто поважнее и посильнее офицерства: комиссары, политруки, партработники. Вот и Сталин – кто он? Генеральный секретарь ЦК. А без него ни предсовнаркома, ни министры, то есть наркомы, ни генералы, то есть военачальники всяких рангов чихнуть не смеют. При царе не то чтобы чихали, но иногда почихивали, а при генсеке – шиш. Вот и говорят: Чингисхан, Хозяин…

Впрочем, черт с ним! Пусть будет Чингисхан, лишь бы Россия имела сильную армию, с которой никто бы не смел поспорить. Он, Тухачевский, готов служить и Чингисхану…

Наконец, приглашение в кабинет. Красная ковровая дорожка, длинный стол, за столом знакомые лица, непроницаемые и неприступные, неподвижная низкорослая фигура Сталина на фоне тяжелых гардин…

«… решением Политбюро вы освобождаетесь от должности первого заместителя Наркома обороны и переводитесь на должность командующего войсками Приволжского военного округа…»

– За что? – вопрос сорвался с языка помимо воли, так неожиданно и невероятно было это решение для Тухачевского.

Головы членов Политбюро повернулись в сторону Сталина: видимо, только он и мог ответить на этот вопрос. Но Сталин молчал.

И тогда послышался раздраженный голос Ворошилова:

– С бабами надо было поменьше путаться! Их тебе специально подсовывали германские резиденты: знали, что на смазливых баб ты падок. А их доклады ложились на стол самого Гитлера…

Голос Ворошилова сорвался, понесся на высоких нотах:

– Оргии на даче устраивал! Военные оркестры вызывал для своего развлечения! Поваров из ресторана! Вот теперь и расхлебывай!

Давно на него так не кричали. Давно так не унижали. Когда это было? В немецком плену. Но там совсем другое, а тут…

«Ууу-у-ууу!» – прокричал во тьму паровоз, и Тухачевскому почудилось, что паровоз кричит от страха: вот-вот втащит поезд в черный тоннель, у которого нет выхода на белый свет, а лишь бесконечное падение в пустоту.

«Нет, не может этого быть, – билось в голове отчаяние, то свиваясь в тугие змеиные кольца, то распрямляясь, не находя выхода. – Не может быть, чтобы я, Михаил Тухачевский, и вдруг никому не нужен. Но главное – не нужен армии, следовательно, не нужен самому себе. Не может этого быть, не может…»

Через три дня после заседания Политбюро встреча со Сталиным – умолил, упросил, настоял. В том же кабинете. За тем же столом, за которым встречались десятки раз, решая те или иные вопросы военного строительства… Сталин руку подал, но пожатие было вялым, даже каким-то унизительно вялым. Стерпел.

– Я прочитал ваше письмо, товарищ Тухачевский. Все это жалкий лепет, недостойный члена партии большевиков. Недостойный мужчины. Нашкодили, а теперь ищете виноватых. Советский маршал должен быть эталоном честности и порядочности. А у вас на уме бабы да интрижки. Вы решили, что вам все позволено. Вы ошибаетесь. Чем выше партия поднимает человека, тем меньше ему позволяется в обычной жизни, в быту, тем больше с него спрашивается.

– Я признаю, что слишком увлекался женщинами, но поверьте, товарищ Сталин, не во вред моему делу. Что касается интрижек, так вы сами знаете, что мной руководило лишь стремление к укреплению боеготовности Красной армии перед лицом…

– Довольно, товарищ Тухачевский, – перебил Сталин, коротко взмахнув рукой. – Все это я слышал не раз. И не раз указывал вам на ваши заблуждения. Надоело повторять одно и то же. Сами виноваты. Послужите в Приволжском округе, докажите на деле свою преданность партии и способность работать на более высоких постах. А там посмотрим. Я вас не задерживаю.

Бабы, интрижки… А у кого нет баб? Тот же Ворошилов – всем известно – меняет своих любовниц, как перчатки. И всё больше сопливые девчонки из балета Большого театра. А Калинин? А Каганович? А сам Сталин? К тому же каждый из них просто погряз в интригах: подсиживают друг друга, втирают друг другу очки, правду говорить боятся, слушать правду боятся еще больше…

Что ж, видать, не тех баб выбирали, товарищ Тухачевский, не по правилам интриговали. Теперь у вас впереди Куйбышев и полная неизвестность, позади Москва, привычная обстановка, непередаваемое ощущение нужности и непрерывного подъема – все выше и выше. Слава богу, что Сталин не знает о тех разговорах, что велись среди своих, где, не стесняясь в выражениях, поминали генсека и его окружение иногда самыми последними словами. Особенно – наркома Ворошилова. Что теперь говорить, не очень-то и заботились о том, чтобы Сталин не узнал: как же, армейская элита, тронь – обожжешься. Но где гарантии, что среди «своих» не было «чужого», который все эти разговоры нес «куда следует»? Нет такой гарантии и не могло быть. Следовательно, не было и своих, а каждый сам по себе.

После разговора со Сталиным зашел к Ворошилову: проститься и поблагодарить за новое назначение – неписаный военный этикет. Держался так, будто ничего трагического не произошло, был подчеркнуто вежлив и корректен. Ворошилов, наоборот, суетился, мямлил. Слесаришка! Конечно, это не он снял Тухачевского с должности замнаркома: не та личность, что снимает и назначает. Это дело рук Сталина. Но почему именно сейчас? Разве год и три назад у Тухачевского было меньше баб? Скорее всего, генсек только сейчас осознал прочность своей власти и свою неуязвимость… Может, прав был Якир, подталкивая его, Тухачевского, не только к оппозиции наркомвоенмору, но и самому Сталину?

Эх, знать бы, где упадешь…

А Якира с Западного перевели на Ленинградский военный округ… Тоже не повышение по службе, но не Самара же. Других не тронули.

Может быть, обойдется. Может быть, Сталин специально убрал меня из Москвы, чтобы навести порядок в армии, перетрясти высший комсостав, чтобы на меня не пало подозрение, пятно соучастия в расправе. А когда все кончится, вернет в Москву. Война неизбежна, а на войне русскими войсками должны командовать русские полководцы. Иначе поражений не избежать. К тому же, если заглянуть в историю, можно увидеть, что практически у всех выдающихся русских полководцев периоды взлетов чередовались с периодами опалы, чтобы в самую трудную для отечества минуту снова встать во главе армии и повести ее к победе. Так было с Александром Невским, так было с Суворовым и Кутузовым. Не исключено, что и моя судьба творится проведением по привычному русскому образцу. Что ж, горько, слов нет, однако унынию предаваться не стоит. Главное, верить в свою звезду.

Грохотали на стыках колеса, громыхал вагон, тревожно вскрикивал паровоз. Михаил Николаевич поднял оконную раму, высунулся, подставив ветру лицо. Жадно глотал холодный воздух с привкусом дыма, молодой листвы и травы, пробудившейся земли. У природы все одно и то же: весна, лето, осень, зима; весна, лето… А у человека…

Оставаться одному в тесном купе становилось все более не по себе. Закрыл окно, вышел в коридор.

Глава 2

Коридор мягкого вагона был пуст. Тухачевскому представилось, как в других купе сидят люди, томятся в одиночестве. Жаль, что он не знает, кто едет рядом. Наверняка есть и знакомые: в таких вагонах быдло не возят. Можно бы перекинуться в преферанс, поговорить, хлебнуть коньячку…

За спиной, в соседнем купе, отъехала в сторону дверь, кто-то вышел. Обернулся: молодая миловидная женщина, в поднятой руке длинная папироса. Шелковый халат облегает стройную фигуру, высокую грудь, в разрезе строчка тонких кружев и захватывающая дух ложбинка.

Женщина глянула на Тухачевского большими равнодушными глазами, спросила томным голосом:

– У вас не найдется спичек?

– Извините, не курю.

– Странно, мне казалось, что все военные курят. У вас ведь, я слыхала, папиросы выдают в обязательном порядке.

– В армии насильно курить никого не заставляют, – ответил Тухачевский, удивляясь, что женщина, едущая в мягком вагоне, не знает в лицо одного из пяти маршалов Советского Союза, портреты которых можно найти где угодно: от специальных открыток и плакатов до отрывных календарей. На улице его узнают всегда. А уж в театрах…

Женщина скользнула взглядом сверху вниз, задержалась на галифе и сапогах.

– Простите, товарищ командир, не знаю вашего звания…

– Дело не в звании, сударыня, – усмехнулся Михаил Николаевич. – Обращаться друг к другу по званию – обязанность военных. А вы, простите за любопытство, кем будете?

– Я? Я – актриса. Еду в Куйбышев по приглашению тамошнего драматического театра.

– Вы не в мейерхольдовском играли?

– Именно.

– То-то же я гляжу: лицо знакомое, – обрадовался Михаил Николаевич. – И как же вас зовут?

– Венера Хохломская. Это мой театральный псевдоним. А если по-простому – Варвара Хохлова. Можете просто Варя. А вы, простите…

– Разрешите представиться: Тухачевский, Михаил Николаевич. Тоже еду в Куйбышев. Но не по приглашению, увы, а по приказу.

– Так вы тот самый Тухачевский? – изумилась актриса.

– Тот самый.

– Боже, а я-то думаю: где же я вас видела? Но почему «увы», Михаил Николаевич?

– Потому что, согласитесь, в Москве все-таки лучше.

– Как знать, Михаил Николаевич, как знать…

– Вы одна?

– Одна.

– Не спится?

– Не спится.

– Значит, тоже переживаете?

– Разумеется, но не потому, что в Куйбышев. И не потому, что из Москвы.

– А почему же, если не секрет?

– Потому что казалось, что я нужна театру, что сроднилась с ним, что это мой дом. Теперь придется вживаться в чужой коллектив, а там неизвестно, как получится.

– Неужели нельзя было остаться в Москве? Ведь там театров не так уж и мало…

– Театров много, это верно, но командуют ими одни и те же люди. Если вы стали по каким-то причинам неугодны одному из них, места вам в Москве уже не будет… – Хохлова поиграла глазами, вздохнула: – Характер у меня скверный, Михаил Николаевич: терпеть не могу, когда во мне видят прежде женщину, а уж потом – актрису. Все оттого.

– У меня, как оказалось, характер не лучше.

Хохлова понимающе улыбнулась, глянула на Тухачевского большими серыми глазами, в которых он безошибочно угадал тоску одинокой женщины, предложила:

– Как вы насчет коньяку, товарищ Тухачевский?

– У вас есть коньяк?

– Стащила бутылку со стола: коллеги устроили проводы, как… как в последний путь. Думала: сяду в поезд, напьюсь. Одной – не получается. Как вы – если вдвоем?

– С удовольствием.

В купе Хохловой Тухачевский провел всю ночь. Вышел лишь под утро, воровато оглянулся по сторонам: вагон спал, никому не было дела до опального маршала.

Хотя близость с женщиной не избавила Тухачевского от переживаний, однако несколько притупила боль, сняла чувство подавленности. Женщины почти всегда действовали на него благотворно, хотя он не очень-то с ними считался. А эта Хохлова умна и деликатна. Хорошо, что он ее встретил. Есть надежда на долгую связь без особых обязательств. Случай, зато снимает кое-какие проблемы. Скажем, не надо пока вызывать из Москвы жену.

Ладно, опала так опала. Переживем. Буду работать… как вол. Подниму Приволжский округ на такую высоту, какая никому и не снилась. Пусть увидят, на что способен маршал Тухачевский. И буду работать над теорией будущей войны. Может, оно и лучше, что подальше от Москвы, от Сталина и Ворошилова, от назойливых друзей, которым мало армейских забот, им подай еще и политику. К тому же здесь будет больше самостоятельности… А скоростные танки – это, пожалуй, извращение некой генеральной линии в развитии бронетанковых войск вообще. Разве что для полицейских надобностей…

Не унывай, Михаил: твой Буцефал не застоится – не те времена.

Тухачевский развернуться в Приволжском округе не успел. Он даже ознакомиться с войсками не успел как следует. Недели через две в номер гостиницы, где он жил, постучал его порученец:

– Михаил Николаевич!

Тухачевский открыл глаза, несколько секунд смотрел в темноту, потом включил торшер, глянул на часы: четыре часа пятнадцать минут утра. В раме окна отблески ранней зари.

Проснулась Хохлова, потянулась, спросила:

– Что-нибудь случилось?

– Спи, я на минуту.

Встал, накинул халат, прошел к двери, открыл. Перед ним стояло несколько человек в форме госбезопасности. Один из них, в звании майора ГБ, произнес:

– Вот ордер на ваш арест, гражданин Тухачевский. Прошу соблюдать спокойствие. Вы один?

– Н-нет.

– Впрочем, это не имеет значения. Мы должны произвести у вас обыск. Прошу пройти в номер.

«Неужели это – все? – подумалось равнодушно и отстраненно. – Неужели Сталин лишь для того отправил меня в Куйбышев, чтобы легче было произвести арест?»

Обыск, одевание под пристальными взглядами чужих глаз, жалкая фигура Хохловой в углу дивана, шествие по тихому коридору гостиной, спуск по «черной лестнице» к «черному ходу», черная машина в тём… черном переулке, долгая езда в неизвестность, какой-то полустанок… ожидание поезда в мрачном помещении, провонявшем мышами… тесное купе… задворки Казанского вокзала… снова машина, езда по оживленной вечерней Москве, знакомое здание Лубянки, железные ворота, одиночная камера…

Глава 3

Таким наркома обороны маршала Ворошилова командующий Дальневосточным особым военным округом маршал Блюхер еще не видывал. Видел крикливым, бесшабашным, простоватым, растерянным и злым, веселым до непристойности, но чтобы таким подавленным, таким как бы не в себе – это впервые. Хотелось спросить, что случилось? Но знал: бесполезно. У них тут, в Москве, свои игры, свои правила, свои секреты. Что нужно – скажет сам, что не нужно – лучше и не знать.

– Вот, ознакомься, – буркнул Ворошилов и положил перед Василием Константиновичем красную папку. Сам встал, отошел к окну, стоял там, заложив руки за спину, раскачивался с пяток на носки и обратно.

Блюхер открыл папку. Прочитал страницу – ничего не понял. Тряхнул головой, отгоняя посторонние мысли, стал перечитывать, стараясь вникнуть в смысл печатных строк, связать с тем, что знал. Из прочитанного понял, что несколько человек из высшего комсостава Красной армии во главе с маршалом Тухачевским обвиняются в заговоре против советской власти, в сговоре с германским генштабом, в предательстве и даже в шпионаже. Здесь же ссылки на источники внешней разведки, выдержки из западных газет и журналов, свидетельства секретных сотрудников НКВД. Ну и, как следствие предательства и буржуазного влияния, моральное разложение, увлечение женщинами, мещанскими удобствами, пьянство и прочие пороки.

Обилие фактического материала, подтверждающего обвинения, подавляло и оглушало. Вместе с тем была одна странность, не дававшая осмыслить прочитанное до конца, засевшая в мозгу, как ржавый гвоздь: хотя все данные выстроены в хронологическом порядке и вроде бы увязаны в одну неразрывную цепь, хотя указаны фамилии и когда, кто, что, где и с кем, однако во всем этом не было основательности и убедительности: цепь висела в воздухе и бутафорски бренчала. Как в театре. Подавляло – да, оглушало – да, но не внушало доверия. Ведь примерно такой же цепью связали когда-то и самого Блюхера с Сырцовым, председателем правительства РСФСР, попытавшимся создать подпольное правительство СССР, прочившего Блюхера на пост наркома обороны, хотя сам кандидат в наркомы ни сном ни духом не ведал о своем назначении. Нет ли и здесь, в случае с Тухачевским, чего-то подобного? И не пытаются ли его, Блюхера, снова втянуть в какие-то игры? Избави бог. После своего мнимого наркомства Василий Константинович вел себя предельно осторожно, стараясь избегать у себя в округе всякой групповщины и любых антиправительственных разговоров. Даже намеков на такие разговоры.

Закончив читать, Василий Константинович поднял голову и посмотрел на Ворошилова. Тот нервно разминал папиросу и шарил глазами по кабинету. Заметив, что Блюхер смотрит на него, спросил:

– Прочел?

– Прочел.

– И что скажешь?

– Не могу поверить. В голове не укладывается…

– А ты думаешь, у меня укладывается? Ты думаешь, у товарища Сталина укладывалось? Сколько к нам данных поступало и по линии ГРУ, и по линии НКВД, и по партийной линии, а все не верилось, все казалось, что ложь и клевета, что враги наши хотят поссорить партию с армией, подорвать нашу обороноспособность. Если бы не Ежов… Ягода – тот давал нам дозированную информацию, придерживал главное, выгораживал своих людей. В его сейфе обнаружены такие материалы, что волосы становятся дыбом, – захлебывался словами Ворошилов.

Василию Константиновичу даже показалось, что Клим спешит скорее сказать то, что обязан был сказать, но говорить ему ужасно не хочется.

– Ягодой занимаются, Василь Константиныч, – доверительно сообщил Ворошилов. – Но там не только Ягода, там много еще кого. А главное, все они на связи с Троцким, все выполняют его указания. Ты не поверишь, но Троцкий, как выясняется, связан с немцами, с фашистами, с Гитлером. По принципу: враг моего врага мой друг. А Гитлер только кричит, что он евреев всех уничтожит, на самом деле у него в концерне Фабин… как его, черт? Фабиндустри – вот!.. как стояли жиды, так и стоят – ни одного не тронул. И в других еврейских же концернах и банках. А у нас в разведке, – Ворошилов склонился в сторону Блюхера, понизил голос до шепота: – Скажу тебе по секрету – одни жиды. И большинство работает двойными агентами. Да. А наркоминдел? Про него говорят: наркомат по делам Великого Израиля. Все это наследство Ягоды и Троцкого. Придется корчевать. – Громыхнул кулаком по столу, погрозился: – Мы до них еще доберемся! – И снова заспешил: – А в армии? И в армии то же самое. И Тухачевского, этого дурачка, толкали наверх все они же: все эти Якиры, Корки, Фельдманы и Эйдеманы. «Ах, товарищ Тухачевский! Ах, вы такой гениальный полководец, вам бы наркомом быть, Наполеоном!» А он уши развесит и слушает, слюну пускает, подпоручик задрипанный! Ворошилов им, видите ли, не нравится! Не туда ведет! Не так командует! А Ворошилов, между прочим, неукоснительно выполняет волю Цэка! Да! – Покачал сокрушенно круглой головой, произнес со скорбью в круглых глазах: – Сколько честных партийцев перевели, чтобы везде насадить своих – ужас! Конечно, интернационализм и все такое прочее, потому и говорить об этом громко нельзя. Представляешь, что будет? То-то и оно. А факт есть факт. Как волков ни корми, а только они все в лес смотрят. С помощью Троцкого пролезли в армию. Теперь воду мутят. Заразу эту – с корнем! Да!

Василий Константинович барабанил пальцами по подлокотнику кресла. На душе было противно, точно шел себе, шел, споткнулся, упал – руки в дерьме, вонища, а поблизости не только речки или ручья, лужи паршивой нету… Но ведь не затем, чтобы проинформировать о заговоре, вызвал его в Москву нарком обороны. Что-то тут еще. Спросил осторожно:

– И что теперь?

– Как что? – Ворошилов откинулся на спинку кресла, подергал верхней губой с кисточкой усов. – Судить будем. Да. Есть решение Политбюро назначить суд из авторитетных и незапятнанных военных. Предлагается тебя ввести в состав суда. Еще Буденного, Шапошникова, Дыбенко… Гамарника. Тут главное, чтобы народ увидел, что таких корифеев судят люди, ничуть не ниже их по званиям и заслугам. Ну и председатель суда – Ульрих, чтобы не говорили, что это гонение на евреев. Опять же, Гамарник. Да.

Выговорившись, Ворошилов перевел дух и распорядился подать чай. В ожидании чая закурили. Когда принесли чай и бутерброды, Ворошилов достал из сейфа бутылку коньяку, разлил по пузатым рюмкам.

– Ну, будем живы – не помрем, – мрачно произнес он, чокнувшись с рюмкой Блюхера.

Выпили. Принялись за чай. Молча поглядывали в разные стороны. Каждый думал о своем.

Ворошилов думал, что Сталин разговорами о борьбе с троцкизмом и заговорами прикрывает что-то другое, о чем можно только гадать, что он не посвящает своих ближайших соратников во все тонкости дела, а дело может обернуться таким образом, что и самому Ворошилову придется сесть на скамью подсудимых: Сталин в последнее время что-то часто наскакивает на него и даже покрикивает.

Не понимая дальних прицелов Сталина, Ворошилов знал лишь одно: он должен всякий раз доказывать, что на него, Ворошилова, можно положиться во всем, что он, Ворошилов, не предаст и не продаст. Надо лишь не слишком высовываться, но и не отставать от других членов Политбюро.

Чутье Ворошилову подсказывало, что нынешний состав Политбюро Сталина более-менее устраивает, что всех говорунов и тех, кто много о себе понимает, всех этих бывших эмигрантов, интеллигентов и прочих, он из него выжил, что, бог даст, Сталин без Ворошилова не обойдется.

Совсем другие мысли мучили Блюхера. В обвинении сказано, например, о моральном разложении, следовательно, и ему, Блюхеру, могут пришить подобное: сравнительно недавно женился в третий раз – на подруге своей восемнадцатилетней дочери, разница – двадцать пять лет. Правда, с актрисами не путается, хором роскошных не имеет, оргии с оркестрами не устраивает, но при желании выдумать могут все, что угодно. Наслышан. А тут еще япошки пошаливают, силы порядочные сосредоточили в районе озера Хасан, а также на противоположном берегу Амура напротив Благовещенска. Ну, и еще в двух-трех местах. Могут, того и гляди, устроить провокацию, а у него в войсках подчас нет самого необходимого. Случись что, горючку для танков и самолетов придется собирать по всему Дальнему Востоку, запчастей почти нет, ремонтные базы только создаются, патронов и снарядов некомплект, в стрелковых частях слишком большой процент необученных новобранцев, командиры полков и батальонов не имеют боевого опыта вождения войск по горным дефиле и лесистой местности.

Опять же, какой из него судья? И главное – непонятно, что все это значит? А что вырисовывается что-то большое и страшное, видно давно и даже издалека. Есть какая-то закономерность во всех этих репрессиях, есть закономерность в их разрастании. Ворошилов говорит: евреи. Да нет, тут не в евреях дело. Вернее, не в них одних. У самого Ворошилова жена – еврейка. Да и у других членов Политбюро – тоже. Уж помалкивал бы. И вообще: слишком много вопросов и почти нет ответов.

– Да, – нарушил молчание Ворошилов. – Как там япошки? Что нового? Шевелятся?

– Как я уже докладывал, – заговорил Блюхер официальным тоном, – японцы наращивают силы практически вдоль всей границы, но особенно в районе озера Хасан, подтягивают артиллерию, роют окопы, строят доты и дзоты, тянут колючую проволоку. То ли готовят тылы для большой провокации, то ли укрепляют границу инженерными сооружениями, чтобы держать ее меньшими силами, а основные силы использовать в других местах. Агентурная разведка у нас хромает…

– Ты, Василь Константиныч, тоже не плошай, – пропустив намек на агентурную разведку, перебил Блюхера Ворошилов. – Скрытно подтягивай танки и артиллерию, рассредоточивай на местности, налаживай разведку с помощью китайцев и корейцев, используй для этого авиацию, чтобы врасплох тебя не застали.

Блюхер встал, отчеканил:

– Стараемся, Климент Ефремович, все делаем именно так, как предписано командованием Красной армии.

– Ну и славно. – Ворошилов тоже поднялся из-за стола. Растерянности и суетливости как не бывало. Наоборот, оживился, на лице появилась добродушная усмешка.

– Как ты насчет театра, Василь Константиныч? Сегодня в Большом дают «Князя Игоря». Все наши там будут. Два билета могу обеспечить. Ты с женой?

– С женой.

– Видел, хороша дивчина! – похвалил Ворошилов не без зависти. – Очень похожа на одну балериночку… Была у меня такая… э-э… знакомая. Да-а. Потомством не обзавелся?

– Как же, уже двое: дочери четыре, сыну чуть меньше.

– Скажи пожалуйста, – качнул круглой головой Ворошилов. – А кажется, только вчера на Политбюро говорили, что вот, мол, Блюхер опять женился… – И крякнул, поняв, что сболтнул лишнее. Начал выкручиваться: – Ну, так, между делом кто-то сказал. Я помню, еще подумал тогда: поздравить надо бы, да закрутился. Мда-а. Идет время, бежит. Такие дела.

Блюхер стоял в двух шагах от стола и выжидательно смотрел на Ворошилова. На смуглом крестьянском лице его нельзя было прочесть ничего, кроме готовности подчиниться приказу.

Ворошилов снова засуетился.

– Ну, будь здоров. Отдыхай пока. Когда надо будет, вызову. На днях Главный военный совет собираем. Да. А билеты в Большой – вот, возьми. На сегодня. Там увидимся. – Протянул руку, крепко тиснул руку Блюхеру. – Ладно, до вечера. – И часто-часто заморгал круглыми глазами, точно чувствовал за собой вину.

С мыслью о том, что не все ладно в московских коридорах власти, покидал Василий Константинович наркомат обороны. Теплилась надежда, что все разъяснится и как-то образуется, но надежда была слабой и ничем не подкрепленной.