Текст книги "Сонька. Продолжение легенды"

– Еще раз благодарю вас, – произнесла Табба. – Я счастлива, что доставила вам радость.

Визитеры, топчась, стали проталкиваться к выходу, полицмейстер придерживал женщин, чтобы те не споткнулись в коридоре, снова излишне долго задержал в руке ладонь Соньки… Михелина в самых дверях оглянулась, обнаружила вдруг, что на нее внимательно и серьезно смотрит Табба, улыбнулась ей и подмигнула.

Изюмов прошел следом за полицмейстером и его компанией, вернулся к гримерке примы, но она была закрыта. В колебании он постоял на месте и поспешил переодеваться.

Когда поклонники ушли, прима велела Катеньке выйти из-за шторы, за которой та скрывалась, поинтересовалась:

– Где он?

– В ресторане «Бродячая собака».

– Один?

– Сами увидите, – попыталась уйти от ответа прислуга.

– С кем? – повторила Табба.

– С неизвестной мне девицей.

– Пьян?

– Скорее задумчив.

– Будешь в карете, пока я не выйду из ресторана, – распорядилась артистка и стала нервно с помощью прислуги снимать сценическое платье.

Стояла густая, тяжелая ночь. От ветра раскачивался уличный фонарь под гостиничным окном, где-то вдалеке тревожно бил пожарный колокол.

Михелина, уронив голову на стол, плакала – сдавленно, отчаянно, безутешно.

Сонька сидела напротив, угрюмо смотрела на дочь и молчала.

Неожиданно она изо всей силы ударила кулаком по столу, взвилась:

– Не смей!.. Сейчас же заткнись!.. Вытри сопли, и чтоб я больше этого не видела!

– Но она моя сестра! – подняв голову, выкрикнула в ответ Михелина. – И мне обидно, что мы чужие! Мне больно от этого!

– Нет у тебя сестры!

– Нет, есть!

– Нет! Она предала мать! Предала сестру! И нет ей прощения! Она чужая!

– Но это ужасно!

– Тогда иди к ней, ползи на коленях, проси прощения, и ты увидишь, как эта тварь вышвырнет тебя на улицу!.. Иди и проделай все это!

Михелина замолчала и некоторое время смотрела прямо перед собой, ее лицо озарял отблеск фонаря.

Сонька также молчала, уставившись в одну точку.

Вдруг дочка хмыкнула, затем еще и совершенно некстати зашлась смехом. Мать удивленно смотрела на нее.

Михелина вытерла рукавом мокрые глаза, посмотрела на Соньку.

– Вдруг вспомнила… как хватал тебя за руки этот дядька… полицмейстер. Хватает и хватает… А ты все отталкиваешь. Это, мама, было так смешно, что я в зале чуть не расхохоталась.

Мать улыбнулась.

– А руки у него мокрые и пухлые. Как пампушки!

– Как пампушки? – продолжала смеяться Михелина.

– Ну да!.. Которые только что вытащили из кастрюли!

– А чего он хотел, мама?

– Как – чего? Любви… Любви он, дочка, хотел.

Обе стали так смеяться, что сползли со стульев, обхватили друг друга, и все никак не могли успокоиться.

Наконец поднялись с пола, дочка налила из графина воды, подала матери, затем выпила сама.

– Анастасия хочет познакомить меня со своим кузеном, – сообщила она матери.

– Очень хорошо, – кивнула та. – Молодой?

– Молодой. И, говорит, очень красивый.

Изюмов, сидя в повозке, видел, как Бессмертная покинула карету и быстрым шагом направилась к входу в ресторан.

В «Бродячей собаке», как всегда, было полно посетителей, табачный дым плавал облаком над головами, голоса говоривших тонули в общем несмолкаемом гуле.

Табба спустилась по ступенькам, швейцар несколько удивился при виде одинокой, изысканно одетой молодой девушки, но не стал интересоваться, к кому она, просто лениво проследил за ней взглядом.

Артистку в полумраке никто не узнал. Она проследовала во второй зал и увидела Рокотова за угловым столиком на двух персон.

Он сидел в привычной для себя позе, упершись взглядом в одну, только ему понятную точку, рядом с ним, полузабросив на его колени ноги, расположилась девица весьма фривольного вида. Девица курила, пуская дым длинной тонкой полоской.

Прима остановилась прямо перед поэтом, глядя на него молча и с нескрываемым презрением.

Поэт увидел ее, согнал на переносице брови, но ничего не произнес, лишь убрал пятерней с лица густую прядь волос.

– С кем вы? – спросила Табба, продолжая стоять.

Рокотов перевел взгляд на девицу, задал ей тот же вопрос:

– Вы кто, мадемуазель?

– Ваша поклонница, – ответила та и кивнула на актрису. – А это кто?

– Это? – переспросил Рокотов. – Это сударыня, которая займет твое место.

Он бесцеремонно скинул ноги девицы со своих коленей, грубо толкнул ее под зад.

– До следующих встреч, – и показал Таббе на освободившийся стул. – Прошу вас.

Она, преодолев стыд и обиду, примостилась на краешек, сразу же сказала:

– Вы должны уйти отсюда. Сейчас, немедленно.

Он усмехнулся, ответил:

– Это вы, мадемуазель, должны уйти отсюда сейчас и немедленно.

Таббу качнуло.

– Вы понимаете, что говорите?

– По-вашему, я пьян?

– Нет, вы трезвы. А это еще отвратительнее.

Рокотов наклонился к ней, промолвил своим сводящим с ума сиплым голосом:

– Прошу вас, советую… Бегите от меня. Роман наш закончился. Я ничего не принесу вам, кроме несчастий. Бегите…

– Но ведь… – Глаза Таббы были полны слез. – Но ведь вы меня целовали. Произносили слова…

– Это было… Было, милая девушка, и закончилось. Я позволил себе слабость и теперь горько каюсь. Мне жаль вашей чистоты и наивности… Уходите отсюда.

– Нет, – покрутила головой прима. – Никуда я не уйду. Я обязана понять, что произошло.

– Что произошло? – коротко задумался поэт и повторил: – Что произошло… – Поднял голову, просто и бесхитростно объяснил: – Просто я вас разлюбил. И вы мне больше не нужны.

Табба задохнулась.

– Как?

– Я вообще, мадемуазель, никого в жизни не любил и не люблю. Попытался проверить на вас – не вышло. Не люб-лю!

– Но я люблю вас!

– Напрасно. У меня, мадемуазель, в жизни другой смысл и другие приоритеты. Теперь я понял это окончательно.

– Назовите их, и я приму.

– Хорошо… – Поэт посмотрел ей в глаза. – Бунт!.. Бомбы!.. Террор! Расправа! Вас это не пугает?

– Бомбы – против кого? – Глаза Таббы расширились.

– Вот видите, спрашиваете, значит – испугались.

– Нет, не испугалась. Просто хочу знать!

Рокотов дотянулся до ее головы, постучал изогнутым тонким пальцем по лбу.

– Это слишком сложно для дамского ума… Ступайте, мадемуазель, и занимайтесь своим постыдным ремеслом!

– Как вы можете?

– Могу!.. Потому что не хочу лгать – ни себе, ни вам. – Он приблизил к ней лицо, прохрипел: – Это только кажется, что я поэт, мадемуазель! Я вор! Нет, не щипач. Не какой-то мелкий марвихер. Вор во имя великого будущего Отечества!.. К черту искусство! К черту поэзию! Все это тлен и бессмыслица!.. Есть более высокие цели!.. Вы даже не заметили, что я дважды использовал вас для своих целей!.. Дважды я воровал вместе с вами!.. Теперь же больше не желаю, чтобы вы рисковали!

– Зачем вы это делаете? – вытерев мокрые щеки, спросила прима. – Вы ведь талантливы. Молоды!.. Вас почитают, перед вами преклоняются. Зачем?

Рокотов некоторое время смотрел на девушку своим тяжелым немигающим взглядом, вдруг, сцепив зубы, спросил:

– Знаете, что такое ненависть?.. Это когда душу, глаза затмевает одна только чернота!.. Ненавидишь все – народ, страну, власть, порядки!.. Ненавидишь до такой степени, что хочется все разрушить, взорвать и на этом месте выстроить новое, светлое, сказочное царство!

Табба не сводила с него влюбленного, восхищенного взгляда.

– Я бесконечно люблю вас! Я пойду за вами куда скажете!..

Поэт откинулся на спинку грубого деревянного стула, с ухмылкой произнес:

– Да, вы пойдете сейчас туда, куда я скажу… Домой!.. И забудете навсегда этот вечер, этот разговор… Забудете меня. – Пренебрежительно махнул рукой, приказал: – Ступайте, мадемуазель! А если что-нибудь случится, поставьте за меня свечку. – Вдруг внимательно, будто прицениваясь к чему-то, посмотрел на артистку черными бездонными глазами. – Ходят слухи, будто вы являетесь дочкой Соньки Золотой Ручки.

Табба вздрогнула.

– Что?.. Вы с ума сошли?

– Наверное, – устало усмехнулся Марк. – Бред воспаленных мозгов. Ступайте с богом.

– Чушь! Ваш идиотский вопрос – полная чушь.

– Конечно чушь. Ступайте.

Прима медленно поднялась и, не пряча мокрое от слез лицо, задыхаясь от плача, ринулась через задымленный зал к выходу.

Перед самой дверью увидела как в тумане физиономию Изюмова, который спросил:

– Могу ли я чем-нибудь помочь, мадемуазель?

– Пошли к чертям! – выкрикнула она и выскочила на улицу.

Было далеко за полночь. Небо по-прежнему было задавлено густыми низкими тучами, изредка за окнами слышался грохот повозок и карет, проносящихся по булыжнику.

Катенька не спала. Сидела на кушетке в своей комнате, читала какой-то бессмысленный журнал о модных нарядах, ждала, когда барыня выйдет из ванной.

Подошла к окну, через штору выглянула на улицу – темно и мрачно. Вернулась назад, прислушалась к звукам, доносящимся из ванной. Шум воды не прекращался, прима не выходила.

Катенька на цыпочках подошла к двери ванной комнаты, прислушалась. Негромко позвала:

– Барыня… Барыня, с вами все в порядке?

Толкнула дверь, заглянула внутрь и от ужаса вдруг закричала во весь голос.

Прима лежала в наполненной кровью ванне, вены ее рук были чудовищно изрезаны.

Утром газеты вышли с крупными заголовками об очередном скандальном происшествии:

ПРИМА ОПЕРЕТТЫ ПЫТАЛАСЬ ПОКОНЧИТЬ С СОБОЙ!

КТО ДОВЕЛ ПРИМУ ДО ПОПЫТКИ САМОУБИЙСТВА?

СПЕКТАКЛИ С УЧАСТИЕМ Г-ЖИ БЕССМЕРТНОЙ ОТМЕНЕНЫ!

ВСКРЫТИЕ ВЕН – КАПРИЗ ПРИМЫ ИЛИ ЧЕЙ-ТО ЗЛОЙ УМЫСЕЛ?

Директор, сидя за столом, держал в руках сразу несколько газет, смотрел на Изюмова раздраженно и неприязненно. Кроме Гаврилы Емельяновича в кабинете находился также следователь Гришин.

– Излагайте! – велел директор.

– Они в карете направились в ресторан «Бродячая собака», где находился всем известный поэт Марк Рокотов, – сказал артист.

– Он ее ждал?

– Похоже, что нет. Так как при поэте уже была особа женского пола.

– Можете выражаться по-человечески?!

– Рядом с поэтом сидела легкомысленная девица с возложенными на него ногами, – поспешно исправился артист.

Гришин хмыкнул, с трудом сдержав смех. Изюмов испуганно оглянулся на него.

– Продолжайте, – кивнул Гаврила Емельянович.

– Девица затем ушедши, и ее место заняла мадемуазель Бессмертная.

– Поэт был трезв? – подал голос Гришин.

– Не смею знать, потому как лицо его скрывалось за густыми волосами.

– Как долго госпожа Бессмертная беседовала с господином поэтом? – продолжил следователь.

– Могу даже сказать точно… – Изюмов зачем-то вытащил свои карманные часы. – Тридцать семь минут.

– Можете сказать, о чем шел разговор?

– Никак нет. Был сильный шум выпивающих, мне же места близко не нашлось.

– Так какого дьявола вы болтались за ней, если ни черта не знаете?! – вспылил директор.

– Вы велели, вот и болтался, Гаврила Емельянович.

Гришин с легкой укоризной посмотрел на директора, повернул голову к артисту:

– В каком состоянии госпожа Бессмертная ушла после беседы?

– Как мне показалось, в крайне тяжелом. Рыдающая…. Я предложил помощь, но был послан… к черту.

– Ладно, ступай куда был послан, – махнул Изюмову директор и, когда тот ушел, посмотрел на следователя. – Что скажете?

– К сожалению, чего-либо заслуживающего интереса я не услышал…

– Так ведь этот болван ничего толком не узнал!

Гришин рассмеялся.

– Но не мог же он забраться к вашей артистке под юбку или влезть поэту в карман?.. А вот о чем шел между ними разговор, я бы крайне желал знать. – Поднял глаза на хозяина театра, предложил: – Когда будете посещать мадемуазель, попытайтесь прощупать, что ее так взволновало в словах господина поэта.

– Разумеется, постараюсь. А этого… Изюмова гнать?

– Зачем же? – улыбнулся следователь. – Он весьма недурно справляется с возложенными обязанностями. Глуп, правда, но это лишь помогает делу.

Анастасия плакала громко, навзрыд, не способная принять ничьих утешений. Она сидела в гостиной, уткнувшись лбом в спинку кресла, и все повторяла:

– За что?.. Кто ее так унизил, что она решилась на такое?.. Я хочу знать! Я убью этого человека!

Михелина примостилась перед нею на корточках, гладила по голове, пробовала утешить.

– Никто ее не унижал. Возможно, что-то с театром. У актеров очень ранимые души…

Сонька стояла чуть в сторонке, предоставив дочке самой успокоить княжну, время от времени оглядывалась на дворецкого, смотревшего на нее сегодня как-то по-особому.

– Все равно я хочу знать! – Девочка подняла лицо. – Я обязана ее увидеть и понять, что случилось!.. И вы должны помочь мне в этом!

Сонька, стоявшая чуть в сторонке, подошла к ней.

– Мы попросим господина полицмейстера, и он устроит нам визит в больницу.

– Это должно быть сегодня. Или завтра!.. Но не позднее! Я убеждена, мадемуазель Бессмертной необходимо мое участие!

– Хорошо, мы постараемся. Сейчас я позвоню Василию Николаевичу, а вы ступайте в туалетную комнату, и пусть Анастасия приведет себя в порядок.

– Вот видишь, – вытирая слезы, сказала Анастасия Михелине, – хотела познакомить тебя с кузеном, а вышла такая неприятность.

– Не беда, – ответила та. – Познакомишь в следующий раз.

Девочки ушли, воровка обратилась к Никанору на плохом русском:

– Найди мне номер телефона господина полицмейстера.

Тот с места не двинулся, продолжал смотреть на воровку внимательно и выжидающе.

– Ты не расслышал?

– Я бы советовал вам, сударыня, держаться подальше от господина полицмейстера.

– Как ты смеешь давать мне идиотские советы? – возмутилась Сонька. – Выполняй, что я велела!

Дворецкий не двинулся с места.

– Ты не расслышал?

– Вам, сударыня, о чем-то говорит имя «штабс-капитан Горелов»? – спросил он с усмешкой.

– Нет. Я в России мало кого знаю.

– Он был изгнан из армии, опустился, крепко пил, пока не встретил даму по имени Сонька Золотая Ручка. Потом, по слухам, утоп в море. Я его брат. Родной. Приглядитесь. – Никанор откинул назад длинные волосы, и теперь можно было легко угадать в нем черты штабс-капитана. – Мы близнецы. Одно лицо.

От неожиданности Сонька вдруг на мгновение растерялась, не зная, как реагировать на увиденное и услышанное, но быстро нашлась.

– Как тебя?

– Никанор.

– Любезный Никанор. Ты что-то путаешь. Тебя я вижу впервые, а уж твоего брата, какого-то штабс-капитана, откуда мне знать? Смешно…

– Ваше право. Только имейте в виду, вашими фотоснимками обклеены почти все стены в участке, где меня допрашивали. Я поначалу сомневался, что это именно вы, теперь же окончательно удостоверился. Держитесь, мадам, от полицмейстера все-таки подальше.

– Ты заявишь на меня? – с насмешкой, едва ли не игриво посмотрела на слугу воровка.

– Зачем? – пожал дворецкий плечами. – Живите как знаете… Тем более что княжна без ума от вашей дочери. Но просьба все-таки к вам будет.

– Относительно господина полицмейстера?

– Относительно княжны. Постарайтесь оставить ее в покое. Все, что надо было сделать, вы сделали. Теперь вам надо исчезнуть, чтобы ребенок забыл о вас. Навсегда.

Сонькино самолюбие было задето. Она не без двусмысленности спросила:

– Ты полагаешь, я все здесь сделала?

– Вам виднее.

Она шагнула поближе.

– Ты ведь знаешь, что я должна была украсть у князя бриллиант «Черный Могол»?

– Это не моего ума дело, сударыня.

– Я не украла его. Хотя об этом меня попросила княжна. Я выронила его возле Алмазной комнаты!.. Не знаешь, у кого он сейчас?.. У княжны?

– О таких вещах мне знать не положено.

– Знаешь… Ты про все здесь знаешь!.. Девочка нашла его?

– Оставьте девочку в покое, – спокойно попросил Никанор.

– Ты ее душеприказчик?

– Я ее слуга. А обязанности слуги – оберегать свою госпожу.

– Позволь мне самой решать, как поступить в данном случае. Я не привыкла, чтобы мне указывали.

– Я вас предупредил, сударыня.

– Ты мне угрожаешь?

– Всего лишь прошу поступить по совести. В противном случае я вынужден буду заявить на вас и вашу дочь.

– Ты можешь сделать это сейчас.

– Не могу. Во-первых, в память о брате. А во-вторых, вы слишком расположили к себе княжну. Она не поймет, если я решусь на подобный шаг.

– Хорошо, – кивнула Сонька. – Найди в записках князя телефон полицмейстера, а там видно будет.

Она ушла, дворецкий постоял какое-то время в раздумье, затем направился к кабинету князя. Здесь он с трепетной осторожностью просмотрел бумаги на столе покойного, обнаружил изящную записную тетрадь в позолоченном окладе, открыл ее, принялся внимательно изучать записи. Нашел нужное, снял с аппарата телефонную трубку, набрал номер.

– Ваше высокопревосходительство?.. Великодушно простите за беспокойство, это дворецкий князя Брянского Никанор. Не гневайтесь, Василий Николаевич, на мою бессовестность, но мне крайне важно сообщить вам некоторую конфиденциальную информацию… Нет, с княжной, слава Богу, все благополучно, это больше касается покойного Александра Васильевича. Да, дело мне представляется весьма неотложным. Когда?.. Сегодня? Благодарю, Василий Николаевич. И еще раз простите за мою вероломность.

Никанор положил трубку, макнул перо в чернильницу, после чего на листке написал телефон полицмейстера и покинул кабинет с намерением вручить бумагу воровке.

Для тайного разговора Никанор тихонько отвел полицмейстера в одну из дальних комнат дома, вынул из кармана завернутый в бархотку золотой сундучок, протянул его Агееву.

– Что это? – удивился тот.

– Бриллиант, из-за которого погиб князь, – едва слышно произнес дворецкий.

– Как это возможно?.. Он же украден!

– Никак нет. Камень был обронен воровками во время погони.

– Что-то чудишь ты, старик.

Полицмейстер с любопытством и недоверием стал вертеть в руках черный бриллиант, разглядывал его со всех сторон, проверял на свет, после чего опустил его в золотой сундучок.

– Получается, князь погиб зазря?.. Никакой камень у него украден не был? – спросил он намертво застывшего дворецкого.

– Об этом и речь.

– А вдруг ты врешь? – хмыкнул Василий Николаевич. – Вдруг выдумал все и морочишь мне голову?!

– Какой мне резон, ваше высокопревосходительство?.. Подобрал находку и теперь не знаю, чего с ней делать. Может, вы подскажете?

– Верни княжне, и дело с концом.

– Нельзя. Они боятся этого камня.

– С чего это вдруг?

– Говорят, камень этот нехороший. Недобрый. Способный принести человеку большие неприятности.

– Опять врешь?

– Чистую правду говорю, господин полицмейстер. Вот вам крест, – перекрестился Никанор.

– Княжна знает о твоей находке?

– Никак нет. Я не стал докладывать им об этом.

– И правильно поступил. – Агеев с опаской огляделся, перешел вдруг на шепот. – Она у себя?

– У себя. Занимаются рисованием.

– О камне ничего ей не говори. Понял?

– Так точно.

– Я его заберу, пусть будет у меня. Так понадежнее будет.

– Он опасный, ваше высокопревосходительство.

– Для воровок! – сказал тот, пряча сундучок в карман. – Ежели они бриллиант посеяли, то непременно попытаются за ним вернуться. А мы к ним тут же с браслетиками!

Полицмейстер довольно рассмеялся, свойски хлопнул старика по спине и покинул комнату.

* * *

Императорская больница, в которой лежала прима оперетты, находилась на Петроградской стороне, недалеко от Каменного острова. У подъезда с мощными колоннами дежурили солдаты с оружием, сюда регулярно подкатывали кареты и повозки с разными знатными персонами, изредка шныряли хорошенькие сестры милосердия, радуясь погоде и собственной молодости.

Первым, кто решил проведать приму в императорской больнице, оказался граф Константин Кудеяров. Был он весьма нетрезв. Оставив карету у подъезда, он по-пьяному легко и неровно взбежал по ступенькам, двинулся по длинному больничному коридору.

Был он без белого халата, шел стремительно и целеустремленно, поэтому на первом же медицинском посту его остановил дежурный врач, поинтересовался:

– Простите, сударь, вы к кому?

– К мадемуазель Бессмертной! – развязно улыбнулся тот. – Извольте подсказать номер ее покоев.

– Госпожа Бессмертная еще не готова принимать посетителей, – деликатно ответил доктор.

– Я граф Кудеяров!

– Весьма польщен. Тем не менее посещение больной сегодня невозможно.

– Уважаемый, – Константин взял доктора за полу халата, – вы желаете скандала?

– У нас это не поощряется.

– Поэтому тихонько проводите меня к покоям мадемуазель, и пусть это останется нашей маленькой тайной.

– Граф, они никого не желают видеть!

– Никого не желают, а меня трепетно!.. Вперед, доктор!

Врач со вздохом взял из шкафчика медицинский халат, набросил его на плечи графа, и они двинулись дальше по коридору.

Больничная палата, в которую поместили приму, состояла из двух комнат. В первой безотлучно находилась Катенька, во второй лежала сама больная.

Катенька при появлении доктора и графа отложила модный журнал, привстала, вопросительно посмотрела на вошедших.

– Как больная? – шепотом спросил доктор.

– Кажется, спят.

– Спят, – развел руками доктор. – А будить не имею права.

– Буду ждать, когда проснутся, – ответил Кудеяров и решительно сел на стул.

– Катенька, кто там? – послышался из второй комнаты слабый голос Таббы.

Прислуга быстро подошла к двери.

– Здесь доктор и еще один господин.

– Кто?

– Господина величают граф Кудеяров! – сообщил громко Константин и подошел к двери. – Не ждали-с?

– Господи, граф, – радостно улыбнулась прима и протянула руку. – Здравствуйте, милый. Как я рада…

Он приложился к худенькой, изящной кисти, махнул доктору и Катеньке.

– Свободны!.. Мадемуазель рада!

Они остались в палате одни.

– Я действительно рада, – продолжала улыбаться Табба.

– А я более чем!.. Хотя сам не понимаю, какого черта приперся!

Артистка рассмеялась.

– Вы в своем репертуаре, граф.

– Наверное… К тому же нетрезв! – Граф внимательно посмотрел на больную, удовлетворенно качнул головой. – Неплохо!.. Ждал худшего! – И бесцеремонно поинтересовался: – А какого лешего вы решили резать вены, мадемуазель?

– Вы прелесть, Костя.

– А вы дура, Табба!.. Вам что, жить надоело?

– Наверное. – Прима рассмеялась, и на ее глазах выступили слезы.

– Теперь понял, зачем явился! – вдруг сообщил граф. – Открыть вам глаза!.. Не верьте! Ни одной сволочи не верьте! Ни моему брату, ни этому патлатому-волосатому, ни Гаврилке-директору – никому! Даже мне не верьте! Потому что врут!.. Желают одного – под юбку, а потом гадости веером! Жить, любить, наслаждаться!

– А если не все складывается?

– А оно и не может складываться!.. Потому как зависть! Знаете, что сказал давече брат мой любезный?.. Что вас вскорости избегать будут! Как заразную, прокаженную!

– Почему?

– А бес их знает!.. Будто вы общаетесь не с теми, с кем положено. С неблагонадежными! Вот в вас грязь и летит!

Табба помолчала, пропуская через себя услышанное, тихо спросила:

– А что же мне делать?

– Жить! Плевать на всех, любить себя!.. Время, мадемуазель, мутное грядет! Бегите от всякой пакости, отбивайтесь, отталкивайте! – Граф взял руку девушки, приложил к своей щеке. – И помните, у вас есть один верный человек – граф Константин Кудеяров!.. Буду всегда рядом. А как погибну, так и вам конец!