Текст книги "Восторг и горечь (сборник)"

26. – Последняя Московская книжная ярмарка показала, что тяга к чтению в народе велика. Первое, что бросилось в глаза, – как хорошо расходились книги именно серьёзных писателей. Значит, люди не хотят литературных суррогатов?

27. – Книжный рынок активно развивается, появляются новые имена в литературе, но при этом доля развлекательной и сомнительной литературы у нас зашкаливает. А как вы отличаете настоящую литературу от очередных однодневок?

– Хорошие вопросы. Мне благодаря издательству «Городец» довелось трижды поучаствовать в московских книжных ярмарках. В 2002-м – с книгой «Светлое воскресение». Фантастическая повесть в трёх рассказах. В 2004-м – с книгой «Золотой короб». Дневник-путешествие по Святой земле – поездка в Израиль. И с первым изданием книги стихов «Свет времени». За книгу «Светлое воскресение» мне даже дали увесистую статуэтку – бегущий мальчик с книгой в руке, напоминающий Меркурия. Этой статуэткой очень дорожу, мне кажется, что на этого Меркурия я был весьма сильно похож в детстве.

И ещё тогда же получил два диплома «За оригинальность стиля и мысли» и «За благородство стиля и продолжение лучших традиций российской прозы». Впечатляющие дипломы. А меня они ещё и потому впечатлили, что когда написал повесть, то отдал для публикации в один из провинциальных журналов, в котором главным редактором был мой знакомый – в студенческие годы на вечере поэзии в Омском сельхозинституте (мы студенты разных вузов) делили с ним пальму первенства, как поэты на состязании в Блуа.

В журнале взяли повесть на прочтение без энтузиазма. Зато с таким неподдельным энтузиазмом возвращали (чуть ли не с фанфарами), мне это показалось подозрительным. На каком-то собрании встретились с главным редактором журнала, он говорит: «Старик, ну ты меня своей повестью удивил. Я всегда знал, что ты плохо пишешь, да ты это и сам знаешь. Но чтобы писать так плохо – никогда не предполагал. Спрячь повесть, скажи, что ты её никогда не писал, и никому-никому не показывай».

Прошу прощения за подробности, но когда «Городец» попросил для публикации что-нибудь прежде никогда не издававшееся, то я предложил повесть «Светлое воскресение». А в связи с крайне уничижительными отзывами о ней решил на четвёртой сторонке обложки книги поделиться опытом подбора книг для чтения, под рубрикой «От автора».

Все, кому приходится отбирать книги для чтения самостоятельно, в конце концов перестают доверять аннотациям и всякого рода объяснениям содержания произведений. А следуют единственному правилу – открывают книгу наугад и прочитывают одну-две страницы, доверяясь собственным вкусу и интуиции. Нечто подобное предлагаю и я читателю, впервые взявшему в руки мою повесть «Светлое воскресение», которую с определённой долей смелости отношу к жанру духовной фантастики.

В моём понимании книга «Светлое воскресение» имела успех. Первый рассказ из неё – «Дети двойной звезды» – дважды звучал на «Радио России» с многоразовым продолжением. Я получил большое количество отзывов на радиопостановку по рассказу – с ними можно познакомиться на моём сайте slipenchuk.ru.

Зная историю отвержения повести, а потом её публикацию и положительные отзывы, в том числе и на Московской международной книжной выставке-ярмарке, вновь прихожу к выводу, о котором говорил выше.

Мало – написать честно. Мало – написать произведение талантливо, надо, чтобы Время или Господь Бог (в данном случае не вижу различий) дунул в сторону твоего произведения. Скажем так, осенил своим дыханием.

Во всяком случае, всё, что произошло с повестью «Светлое воскресение», объясняю этим внезапным, независящим от меня дуновением Времени.

Что касается развлекательной и сомнительной литературы, количество которой, как вы говорите, зашкаливает, то, думаю, поднимем общий уровень образования, о котором сегодня много говорим, и всё само собой наладится. Мы в рынке, есть спрос – есть и предложение. По крайней мере читают, а стало быть, буквы не забудут. Таблицу умножения некоторые школьники (и не только) уже забывают. У Джона Голсуорси есть рассказ «Во всём нужно видеть хорошую сторону».

28. – Каких писателей и поэтов вы чаще всего перечитываете?

29. – Литературное творчество освобождает от иллюзий, комплексов, расширяет горизонт. В чём секрет создания успешной книги?

30. – Какое из ваших сочинений вам наиболее дорого?

– В последнее время, к сожалению, не только никого не перечитываю, но даже мало читаю. Иногда заглядываю, чтобы только напомнить себе ауру произведения. Пусть никого не удивляет, что когда ты пишешь, то мало читаешь. Виктор Викторович Конецкий напрямую мне говорил, что когда пишет – старается ничего не читать. И многие другие придерживались и придерживаются этого правила.

Помню, после морей уже приехал к Владимиру Фёдоровичу Тендрякову в Красную Пахру (он прочитал мне рассказ «Хлеб для собаки», только что закончил), начали говорить о рассказе, о гражданской смелости в литературе. Из молодых он хвалил Распутина, Крупина, и как-то через «Новый мир» Твардовского заговорили о поэтах-фронтовиках, об их честности. Тогда, к несчастью, умер известный поэт-фронтовик. Я посочувствовал, а Владимир Фёдорович Тендряков не знал, в испуге вскинулся, – оказывается, когда писал рассказ, отрубил себя полностью от внешнего мира.

А вспомните Габриэля Гарсиа Маркеса. Пиша роман «Сто лет одиночества», он восемнадцать месяцев не выходил из квартиры. Обо всём этом говорю не для того, чтобы оправдаться, а чтобы ещё раз подчеркнуть – у всех всё по-разному. Как говорил поэт Василий Фёдоров, поворот головы – тоже философия.

На вопрос, в чём секрет создания успешной книги, мне представляется, уже ответил. Конечно, в меру своего понимания.

В настоящее время из сочинений мне наиболее дорога поэма «Путешествие в Пустое место». И вот почему. Когда о ней говорят, ощущаю дуновение Времени в её пользу. И тут хочу заметить, что в её пользу – вовсе не значит, что в мою. У поэмы своя жизнь, она и я – разные категории. Моей внучке Марфе (ей десять лет) нравится стихотворение «Колодец в огороде». Она сказала: «Дедушка, за последнее время это твоё лучшее стихотворение». Когда читаю свои стихи жене, внуки очень внимательно слушают, потому что они очень любят бабушку, и, конечно, им интересно, что я ей читаю. Внук Ваня (ему пятнадцать) сказал: «Дед, не слушай её. Марфа, ну как ты можешь такое говорить, когда ты даже не знаешь, что такое Гольфстрим?!» – «Ну и что?! Зато хорошо знаю, что такое колодец в огороде». Это стихотворение я недавно прочёл на «Радио России» в программе Наталии Бехтиной «От первого лица». Понимаю, что отвлёкся от темы. Но и не сказать об этом невозможно, если поворот головы – тоже философия.

31. – Самая необычная и памятная история создания произведения?

32. – Какой период вашей жизни был самым плодотворным?

– В 1972-м, где-то по весне, я впервые пошёл в моря в должности помпы – так сокращённо, не без весёлого ехидства называлась среди рядового матросского состава должность первого помощника капитана, замполита. Всегда удивлялся и ныне удивляюсь точности переиначивания имён, исходящего от народа. Если кличку припечатал народ, то, как говорил Твардовский, «тут ни убавить, ни прибавить».

В самом деле, в обязанности первого помощника входило писать характеристики на всех членов экипажа, в том числе и на капитана. Интерпретировать события, происходящие в мире, в правильном ракурсе.

В тех местах, где находились рыболовецкие экспедиции, мы чаще всего получали последние известия напрямую из вражеских радиостанций. Наши радиостанции иногда пробивались к нам, но редко. А между тем рядом иностранные суда, а в небе их патрульные гидропланы. Однако честь страны была превыше всего – пыжились изо всех сил. Иностранцы замечали по устаревшему промвооружению, по неприспособленной одежде из «хэбэ» (они на палубе были в жёлтых прорезиненных робах или комбинезонах), что мы пыжимся, но уважали нас за всё, даже за то, что пыжимся.

Отсутствие материального превосходства мы компенсировали превосходством идеологическим. На всех наших судах помпам вменялось в обязанность в любое время дня и ночи накачивать всех без исключения основами марксизма-ленинизма. И тут уж без демагогических речей трудно было обойтись, и речи лились, как вода.

А теперь давайте заглянем в словарь Ожегова. «Помпа». В первом значении – внешняя, показная пышность. Во втором – помповый насос. Вот вам и первый помощник – помпа. Обижайся не обижайся, а «тут ни убавить, ни прибавить». Меня спасала от демагогии прежняя работа, все стадии прошёл – от матроса фабрики и РМУ до матроса палубы и руля. И ещё политика разрядки, с которой совпали мои моря. Леонид Ильич Брежнев в те годы ездил с визитами по Европам и Америкам.

В каюте прежде всего вместо судовых часов прикрепил к переборке портрет папы Хэма, Эрнеста Хемингуэя. Капитан Василий Прокопьевич Черкасов (ему было под пятьдесят – по нашим понятиям, старикан из стариканов), войдя, спросил – кто это? На мой ответ ухмыльнулся – будешь проповедовать, что вчерашние оголтелые враги иногда бывают хорошими? И, как только он ушёл, я ни с того ни с сего взялся за рассказ «Сладкое шампанское».

Видит Бог, ни замысла, ничего не было, а рассказ писался сразу на чистовик, не требуя шлифовки. Писался долго не оттого, что я не видел концовки. Иногда так бывает, концовка отодвигается. Писался долго от избытка нахлынувших чувств, которые не отпускали ни на минуту. Даже во сне я метался над этими родными мне людьми, попавшими в беду, словно неведомая птица, и видел всё. Вот когда впервые сполна прочувствовал глубину пушкинской фразы – «над вымыслом слезами обольюсь». Почти пять дней не выходил из каюты. Уже заканчивая рассказ, понял, что это должен быть диптих. Надо написать ещё один рассказ про неё. Про возлюбленную, жену, мать, вдруг утратившую сразу весь смысл своей молодой жизни. Я часто её видел во сне. Видел, как она входит в воду, и вода ласковыми руками её возлюбленного обнимает её, а сын неуклюже толкается головой в плечо и крепко-крепко перехватывает её руки.

Я просыпался и мог бы всё это написать, но у меня не хватало духа. Мы пошли в район Гавайев, на путину пристипомы. И я убедил себя, что в связи с судовыми заботами мне некогда писать. Это была ложь. Потому что, когда нельзя писать, можно обдумывать рассказ. В своей лжи я вообще бросил писать. Просто жил, мне вдруг открылось, как здорово просто жить. Как жизнь прекрасна и замечательна. Вновь много читал, прочёл в морях практически всего Достоевского и Грина. Не знаю, почему Грина считают фантастически-романтическим писателем, по-моему, они близки с Достоевским. Образы литературных героев созданы на психологическом контрасте и, скажем так, по-современному супертрагичны.

За рассказ «Сладкое шампанское» директор владивостокского издательства обозвал меня фашистом. Прочитав его, он якобы неделю не мог ни о чём думать, кроме рассказа.

Они настолько изуродовали мою вторую книжку коротких рассказов, в основе которых, как в верлибре, всё заглушающий ритм, что я вынужден был по приходу с путины судиться с ними. Потребовал рассыпать набор книги, они дали мне вёрстку. Именно из этой неопубликованной книжки я дал вам три рассказа для вашей газеты.

Сейчас мне иногда говорят, что рассказ «Сладкое шампанское» во многом написан под влиянием повести Хемингуэя «Старик и море». Но в нём нет ничего от Хемингуэя: ни от фабулы, ни от постановки фразы, – ничего. Да, герой рассказа сравнивает себя с большой рыбой, потому что он читал Хемингуэя, – это умышленное сравнение. Ещё находят некую идентичность в способе воспоминаний. Но и здесь умышленное надавливание, потому что этот способ изложения воспоминаний и до него широко использовался и используется другими писателями.

Впрочем, по этому поводу никогда и никому не возражал. Может быть, потому, что осознал, что есть ещё аура писателя, и если она входит в твоё произведение, то с ней шутить не приходится.

В отношении вопроса – какой период был самым плодотворным? Вы, Игорь Павлович, меня обижаете. Почему был? Нынешний период считаю для себя весьма плодотворным. Жизнь сама по себе прекрасна, а жизнь литератора – это всего лишь один, и притом, возможно, не лучший, способ жизни.

34. – Ещё одна цитата из вашей книги «Прогулка по парку постсоветского периода»: «Мы постоянно ощущаем недостаток идей, способных взбодрить народ, дать ему импульс движения к стратегической цели, выбранной на все времена». Какая идея могла бы объединить народ в этом движении?

35. – Виктор Трифонович, этот год для вас юбилейный. Какой подарок вы бы мечтали получить к своему 70-летию?

36. – Что бы вам ещё хотелось написать?

– В вашем восьмом вопросе и в других (в частности, пятнадцатом) – есть ответ. Есть он и в очерках, которые упоминаете. Его только надо не пропустить. Вот почему Александр Сергеевич Пушкин избегал чрезмерной живописи в прозе. Она отвлекает от идеи, от мысли, а мысль – Пушкин не раз отмечал это – в прозе главенствует. Кстати, в отличие от поэзии – в ней преобладает чувство. Чтобы не быть голословным в отношении ответов на ваш вопрос, уже, так сказать, имевших место быть, приведу два абзаца из очерка «Прогулка по парку постсоветского периода», который отдельной книжкой был издан в 2007 году издательством «ОЛМА Медиа Групп».

«В 1613 году Земским собором (по тем временам вполне народным голосованием) был избран первый царь из династии Романовых, юный Михаил Фёдорович. Он не многое мог сделать, но всё же избрание его царём положило конец Смуте.

Последний российский император Николай Второй в 1917 году отрёкся от престола в пользу брата, великого князя Михаила Александровича, чем нарушил закон о престолонаследии, то есть его отречение было нелегитимным. А в 1918-м вся семья русского императора без суда и следствия была расстреляна в подвалах Ипатьевского дома в Екатеринбурге. Что ни говорите, а, подвергнув гражданскому суду КПСС (наследницу партии большевиков), уже нынешняя власть обошлась с нею гораздо справедливее, чем большевики с русским царём, с русской монархией, заслуги которой перед народом России и во времени, и в пространстве гораздо весомее заслуг большевиков. Мне представляется, что референдум с простым нехитрым вопросом к избирателю — хотите ли вы иметь Русского Царя в сегодняшней России? – был бы посильным вкладом единороссов в исправление исторической несправедливости, совершённой в ХХ веке в отношении русского народа».

Сегодня мы опять стоим накануне выборов, и референдум по этому вопросу ничего бы не стоил нам в смысле затрат на его проведение – всего лишь пункт в бюллетене.

Дело в том, что мы, как уже говорил, стоим на пороге фундаментальных реформ по преодолению бедности, по преодолению утечки мозгов и многих-многих других вызовов. Все эти новшества в структурах власти (позволю смелость, включая и мною уважаемый тандем) – это ведь не от хорошей жизни. На данном отрезке времени он оправдал себя. Но для фундаментального устройства жизни нужна фундаментальная фигура во власти, да-да – на все времена. Такой фигурой мог бы быть монарх, а сутью властных структур – Народная монархия.

Разумеется, эта идея далеко не проста, она затрагивает Конституцию страны. Как, впрочем, и другая идея – один за всех, и все за одного, на которой выше подробно останавливался, а здесь лишь добавлю, что планетарное сотрудничество стран неумолимо требует от ООН планетарной Конституции.

Да, этот год для меня юбилейный, но до юбилея ещё есть какое-то время. В отличие от масштабно известных личностей, которым приходится озабочиваться количеством мест в ресторане, чтобы не уступить в своих шоу-именинах Иванову, Сидорову или Петрову, мне на этот счёт нечего тревожиться. Соберутся дети со своими сужеными да внуки и внучки, и – слава богу. А если не соберутся (конец сентября – самое время учёбы в школах и колледжах), то тогда с Божией помощью соберёмся на Рождество. Чем хороши юбилеи – их не возбраняется праздновать целый год.

Что ещё хотел бы написать?.. Помните, в фильме «Белое солнце пустыни» Абдулла жалуется таможне (Верещагину): «Старый стал, ленивый, а помнишь, какой я был?» И дальше продолжает: «Хорошая жена, хороший дом… Что ещё надо человеку, чтобы встретить старость?!» Особенно забавно это выглядит на фоне его борьбы за свой гарем. Но слова эти стали крылатыми не поэтому. В них есть золотые зёрна истины. Так что планов «громадьё» – не строю и радуюсь не «маршу, которым идём в работу и в сраженья», а всякому дню, прожитому с пользой для родных и близких.

Интервью провёл

Игорь ЛОГВИНОВ

Мы и время

 
Тысячелетие и миг
Песчинка и планета.
Во всем проявлен Божий лик
Во всем дыханье света.
 

Плач по товарищу Сталину
^Эссе

Это было неправильное время, и, наверное, поэтому я нёс не бидон, а «битон».

Может быть, слово «битон», разошедшееся в народе и закрепившееся в словарях как неправильное, стоило уравнять в правах с правильным «бидон»?! Ведь правильное слово «тоннель» нисколько не пострадало от того, что благодаря товарищу Сталину уравнено в правах со словом «туннель».

Впрочем, вернёмся к тому, что я несу трёхлитровый «битон» молока в военный городок. Я ношу молоко туда каждый день, причём в такую рань, что зачастую на бледно-голубом снегу мои чернильные следы от валенок проявляются самыми первыми. Я ношу молоко на продажу, но деньги получаю в конце месяца.

Мне надлежит посетить два барака и коттедж. В бараках я переливаю молоко в литровые банки, которые стоят на тумбочках рядом с входной дверью, и ухожу. В коттедже – обязан постучать в дверь квартиры и оповестить – молоко!

Сегодня пятое марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Вся страна в трауре, я произношу мысленную речь с мировой трибуны всего человечества.

Дорогие товарищи всего мира, всех самых маленьких и самых больших стран – мы понесли невосполнимую утрату, умер наш любимый вождь и учитель товарищ Сталин. Давайте же все вместе поклянёмся, что его дело мы продолжим, и оно будет жить в веках.

Вдали я увидел два пятнышка – тёмно-бордовое и тёмно-зелёное, и тут же позабыл о любимом вожде и учителе. Ко мне приближались: в тёмно-бордовом пальто – Галина Филь и в тёмно-зелёном – Светлана Георгобиане.

Наверное, я был влюблён в них, потому что уж очень стеснялся. Боялся поднять глаза – краснел, бледнел и даже начинал заикаться. Мне было стыдно оттого, что мы, колхозники, очень бедны. И всякий раз, встречаясь со школьниками, в том числе и одноклассниками, я чувствовал, что «битончик» с молоком на продажу не только напоминает, но и как бы оповещает всех о нашей бедности.

«Бедность – не порок». Эта пословица вдалбливалась с раннего детства. Однако, встречаясь с Галиной Филь и Светланой Георгобиане, ученицами из параллельного пятого «А» класса, я чувствовал, что хотя бедность и не порок, но и достоинством её не назовёшь.

Ещё на расстоянии они узнали меня. Стали переглядываться между собой, улыбаться, а когда поравнялись – приостановились. Я тоже приостановился.

– Ты почему сегодня так поздно? – строго спросила Галина Филь, не скрывая весёлого озорства.

Высокая, едва ли не выше меня ростом, гибкая как тростиночка – глаза чёрные, блестящие. Лицо иссиня-белое, на щеках румянец, а над верхней, припухшей губой уже проступающий пушок дамских усиков.

– Проспал, – с виноватым вздохом вполне серьёзно признался я.

Моё признание настолько сильно развеселило подруг, что они расхохотались. Потом опомнились.

– Поторопись, а то опоздаешь в школу, – подавляя улыбку, сказала Светлана Георгобиане и своими большими глазами из-под пушистых век как будто прикоснулась к моим глазам.

Почувствовав внезапное головокружение, я переложил «битончик» в правую руку, а левой прикрыл глаза.

– Что с тобой?! – разом обеспокоились девочки.

– Ничего, это просто так, – ответил я и заторопился.

Они смотрели мне вслед, а когда я оглянулся, засмеялись настолько обрадованно, что их радость стала бурлить и в моей душе, я почувствовал, что у меня выросли крылья.

Дорогие товарищи всего мира, всех самых маленьких и самых больших стран, слушайте и запоминайте: Галина Филь и Светлана Георгобиане – самые лучшие, самые стоящие девчонки на свете. Если начнётся война, а без товарища Сталина она может начаться в любую минуту, я пойду на войну. Я буду защищать и маму, и папу, и сестёр, и братьев, и многих других советских людей, стоящих рядом с Галиной Филь и Светланой Георгобиане. И вот когда они увидят, как хорошо я их защищаю, они скажут: надо же, он учился с нами в одной школе, в параллельном пятом, а мы даже не знали, что он – герой. На глаза им навернутся слёзы обиды за свою близорукость, но я их утешу – вы так думали обо мне при товарище Сталине, потому что при нём никто не ошибался, он думал за всех нас, а теперь, без него, вы немножко ошиблись – не отчаивайтесь, это даже хорошо.

Мне так понравилось мечтать, что возле ограды военной автоколонны, в том месте, где дорога в гарнизон раздваивалась, я свернул не направо (самая короткая и самая удобная дорога), а налево, в обход оружейных складов. По этой дороге я ходил, когда на меня вдруг накатывал страх своей социальной неполноценности, и тогда, чтобы избежать встречи с Галиной Филь и Светланой Георгобиане, я шёл в окружную. Теперь же, напротив, свернул за склады, чтобы продлить радость встречи с ними. Однако для сладких мечтаний и эта дорога была короткой.

Разнеся молоко, я возвращался домой так энергично, что обгонял многих одноклассников. Впрочем, я ничего не замечал, мои ноги как бы гнались за моими фантазиями.

Уже дома, собирая учебники и тетради (я носил их под мышкой – благо школа через дорогу), обратил внимание, что идёт снег. Снежинки большие, мягкие и ещё какие-то тёплые, словно хлопья ваты. Они обильно таяли, но я побежал через улицу не потому, что опасался за учебники и тетрадки, – во мне продолжала бурлить радость встречи с Галиной Филь и Светланой Георгобиане. Сегодня они впервые заговорили со мной и даже выразили некое сочувствие, которое я воспринял как симпатию к себе.

Когда вбежал в коридор школы и вытирал ноги возле гардеробной (самое бойкое место), меня поразила не тишина даже, а подавленность, лёгшая как бы на все предметы вокруг. Из залы, за перегородкой, слышался плач. Навстречу мне вышли два старшеклассника – от них несло уборной и табаком. Они остановились, и один из них, взяв меня за подбородок, приподнял лицо.

– Ты, кажется, смеёшься? – сказал он.

– Нет, я не смеюсь, – ответил я.

За перегородкой плакал Яша Хазов. Юркий и весёлый, он так смешно раскрывал рот, когда я оглядывался (он сидел за партой сзади), что меня охватывали приступы смеха. Опасаясь учителя, я прятался за спинами одноклассников, а когда опять оглядывался, Яша уже ждал меня – изображал карася на льду. Обычно нас обоих выдворяли из класса, чтобы мы посмеялись в коридоре. И мы смеялись.

Сейчас я поспешил к Яше, но меня остановили.

– Не утешай его. Его побили потому, что он смеялся, а это предательство, надо плакать, ведь умер товарищ Сталин, – сказал Геннадий Катков, сын директора школы.

Теперь я понял, почему вызвал у старшеклассников подозрение. Хазов сидел на корточках, сжавшись в комочек и забившись в угол. Его, очевидно, били по лицу, потому что он сидел, закрыв портфелем голову.

– Яшка, не плачь! – крикнул я сорвавшимся голосом и побежал в класс.

Положив учебники в ящик стола, я сел и обхватил голову руками. Мне было жалко Яшу Хазова, и я понимал, что моя жалость – это вопиющее предательство по отношению к товарищу Сталину. Я не имел права думать ни о Хазове, ни тем более о Галине Филь и Светлане Георгобиане. И я заплакал.