Текст книги "Умерший рай (двадцать лет спустя)"

Путь к границе

В Гродно поезд стоял очень долго. Пограничники давно проверили паспорта, но мы не трогались с места. В расписании предусматривалась необходимость сдать советские деньги в сберкассу.

Но вот наконец открылся зеленый семафор, раздались свистки, лязгнули тормоза – экспресс пошел набирать ход.

Дальше на запад.

К Государственной границе Союза Советских Социалистических Республик.

Помню, во мне кипели невероятно мощные, сильные чувства, сходные с предвкушением первой женщины. По сути дела это смешно: сотни лет люди пересекали границы, разъезжая по делам.

Но сейчас пересечь ее должен был не кто-нибудь, а я – Виктор Улин. Ничем не примечательный советский гражданин, которому могло за всю жизнь не представиться такого случая.

Я не преувеличиваю последнего.

Все зависело от судьбы. Управлявшейся чужими руками.

Сегодня места работы основной массы россиян распались на три основных категории: госструктуры, коммерческие структуры и мелкий собственный бизнес. Самообманно именуемый «работой на себя», а в самом деле являющийся работой на налоговую инспекцию, пожарную охрану, милицию и бесчисленные аппараты администраций…

В восьмидесятые годы все обстояло иначе. Коммерческих структур не существовало. А государственные делились на простые и закрытые. Первые мало отличались от тех, которые уцелели до сих пор. А закрытые являлись настолько закрытыми, что не имели названий, а различались по условным номерам служебной почты, куда приходила корреспонденция: «почтовый ящик № 123» или «почтовый ящик № 345». В народе они назывались просто «ящиками». И там работала едва не половина советских людей. Это были секретные, фактически военные институты, где разрабатывались новые виды вооружений и другая оборонная продукция.

Некоторые сотрудники «ящиков» считались состоящими на действительно военной службе, носили форму и получали надбавку за звание. Но при этом имели так называемый допуск. То разрешение читать секретные документы.

Допуска различались по градации: человек имел право знакомиться с документами определенного уровня, не выше следующей степени.

Уровень допуска обуславливал срок «карантина» – времени, в течение которого после увольнения из «ящика» сотрудник являлся невыездным. То есть не имел права пересекать границу СССР, оставаясь носителем государственных тайн. Карантинный срок определялся из оценки времени, в течение которого прежние тайны устареют и выпавший из системы человек не станет находкой для шпиона.

(Последнее словосочетание было устойчивым и привычным.)

Насколько я помню, минимальным являлся карантин в один год.

Тогда такая забота о советской секретности казалась нормальной. И я любил смотреть регулярно выпускаемые фильмы о зловредных шпионах, вербующих морально неустойчивых граждан СССР и овладевающих нашими тайнами.

Теперь сама боязнь шпионов кажется абсурдной. Какие военные и прочие тайны могли украсть у нас «вражеские государства», если Советский союз сам украл в других странах практически все важнейшие промышленные секреты: от ядерной бомбы до лифчика без бретелек!

В России по сути дела были изобретены всего две действительно оригинальных вещи.

Правда, весьма достойные.

40-градусная водка и автомат Калашникова.

(Впрочем, при рачительном подходе и этих двух гениальных ноу-хау хватило бы, чтобы всю страну обернуть в золото. Увы, даже собственные знания достались не тем…)

Но пора моей молодости пришлась на ренессансный расцвет шпиономании.

Я говорю именно «ренессансный», поскольку при мне людям все-таки уже не вменяли «шпионаж в пользу вражеского государства» просто по доносу соседа.

Однако не могу не вспомнить одной действительно трагической истории, случившейся с моим сокурсником, которого я назову условно… Ну, пожалуй, Лейбом – чтобы подчеркнуть факт его еврейского происхождения.

Еврейский вопрос в СССР

Меня опять несет в сторону.

Но решив рассказать про тот случай, не могу не коснуться положения советских евреев. Об этом написано достаточно, но каждый человек имеет право на свое частное мнение.

Люди моего поколения знают, что евреев в СССР было много. И даже очень – в десятки раз больше, нежели сейчас. Сегодня почти все уехали на историческую родину. Или еще дальше, в Америку.

В описываемые времена евреи представляли значительную часть музыкантов, врачей и научных работников – и были неплохо пристроены в жизни. Чем вызывали спорадические вспышки антисемитизма со стороны других наций.

Положение богоизбранного народа в стране победившего социализма отличалось многими особенностями.

Октябрьская революция свершилась русскими руками с помощью еврейских мозгов. Ясное дело, что своего разума революционной массе – рабочим и матросам – было взять просто неоткуда. К тому же ни одна нация, пожалуй, не ненавидела царизм так остервенело, как евреи, веками загонявшиеся режимом за черту оседлости.

(Для тех, кто не понял последних слов: в царской России евреям дозволялось постоянное жительство лишь в определенных областях, ограниченных указами. Не помню точно, как проходила эта самая «черта» – но ни в Москве, ни в Петербурге, ни в Варшаве простой еврей жить не мог. Очень богатые, конечно, могли – но они, как сейчас выясняется, прекрасно жили и при Гитлере.)

Не секрет, что практически все большевики ленинского периода были евреями. Да и сам вождь, судя по всему, имел отношение к выходцам с Синая. Завоевав власть в рухнувшей России, евреи заняли все посты.

На этот счет есть старый – и небезопасный – политический анекдот тридцатых годов.

Заинтересовался бог на небе: что происходит в СССР? Послал на Землю пророка Луку. Через некоторое время приходит по небесной почте телеграмма:

«Сижу в ЧеКа»

Пророк Лука.

Послал бог следом пророка Илью. Та же история:

«Сижу и я.»

Пророк Илья.

Подумал-подумал бог… и послал Моисея. Через неделю идет ответ:

«Жив-здоров.»

Нарком Петров.

В этом анекдоте – квинтэссенция представления национальностей в правительстве предвоенного СССР. Достаточно вспомнить – теперь, конечно, это сделать трудно, но поверьте на слово – что среди наркомов, то есть министров, одних Кагановичей насчитывалось, если не ошибаюсь, трое.

Но после войны Сталин, ведомый неведомыми силами (хотя имея настоящую фамилию Джугашвили, сам принадлежал к грузинским евреям) вдруг открыл борьбу с потомками Сима. Она началась именем Лидии Тимашук аккуратно сфабрикованным делом кремлевских «врачей-убийц». (Эттингера и прочих.) И, вероятно, лишь болезни и смерть Генералиссимуса не позволили ему расправиться с евреями столь же круто, как с украинцами, литовцами, ингушами, крымскими татарами…

(Отвлекаясь от темы, замечу, что по фамилии, грассирующей речи, и внешности многие подозревают скрытого еврея даже во мне. На что с горечью отвечу, что моя плебейская фамилия возникла в дедовой деревне в честь его прабабки Ульяны – «Ули» – которая прожила целых сто девять лет. Картавость выдает ушедшие глубоко в прошлое дворянские корни отцовской половины: там есть какая-то связь с очень дальней ветвью настоящих Воронцовых. А что касается черных глаз, то они, как и фамилия, достались от деда, который, родившись в Тихвинском уезде, волею судеб оказался наполовину сербом. Так что ничего еврейского во мне нет – кроме характера. Почему «с горечью» – да потому, что имей я хоть каплю еврейской крови, то не гнил бы сейчас в пакостной России, а сидел бы на земле обетованной, в Иерусалиме или Эйлате, и распивал бы водку со своим другом Борисом Гольдштейном, которому повезло родиться в Молдавии настоящим евреем и уехать не дожидаясь полного развала…)

Так или иначе, но в брежневском СССР существовала двоякая, парадоксальная ситуация.

Ключевые посты в науках и искусствах были прочно заняты евреями. Однако над страной непрерывно курился легкий дымок антисемитизма.

В общем это объяснимо.

Советский союз усиленно заигрывал с исламскими странами. Не гнушался объявить «другом СССР» даже всякое политическое отребье вроде Ясира Арафата, руководителя экстремистской Организации освобождения Палестины.

(Существуй Бен Ладен при Брежневе – и его грудь наверняка украшали бы орден Ленина и Золотая Звезда Героя социалистического труда.)

Исходя из этого, имелась четкая идеологическая раскладка Синайского полуострова. Арабы – несчастные, добрые, притесняемые страдальцы. Укрепляющие возвращенную Родину евреи – бандиты хуже Гитлера. В то время широко употреблялся термин «сионизм», означающий всего лишь движение к воссоединению еврейской нации. Но тогда сионизм отождествлялся с фашизмом. Кто-то из проституток мужского пола – политических обозревателей, меняющих окраску при каждой смене власти – даже написал книгу под названием «Сионизм есть фашизм». (Или что-то в подобном роде.)

Поскольку советские евреи оставались хоть и советскими, но все-таки евреями, в них поголовно видели потенциальных сионистов.

И относились примерно так же, как к поволжским немцам в годы войны.

Кроме того, не стоит забывать, что существовало движение диссидентов, то есть людей, пытающихся противостоять коммунистическому режиму изнутри. Порой – ценою чудовищных притеснений вплоть до высылки в отдаленные города и тюремного заключения. Диссидентами чаще всего объявлялись деятели науки, причем умнейшие – которые обычно оказывались евреями.

Наличествовал и еще один фактор, объективно-экономический. Когда, осмелев, советские евреи в конце семидесятых начали отбывать на родину предков, очевидной стала утечка умов. А также разбазаривание средств: получив бесплатное высшее образование, еврей спокойно уезжал за границу. Не отработав стране положенных законом трех лет после института.

С этой точки зрения тогдашнее отношение к евреям объяснимо.

Ленинград всегда был еврейским городом – пожалуй, вторым после Одессы. Университет – еврейским ВУЗом. А математико-механический факультет – еврейским факультетом. Ведь очевидно, что лишь упорный немецкий, легкий французский да хитрый еврейский умы могут преуспевать в этой античеловеческой науке.

Политика негласного государственного антисемитизма заключалась в том, что евреев правдами и неправдами не принимали в университет.

Конечно, евреи потеряли бы право именоваться евреями, не придумай средств борьбы. Я учился на последнем «еврейском» курсе, где четверть студентов принадлежала к нежелательной национальности. «Являлись лицами иудейского вероисповедания», как сказали бы в дореволюционной России. Однако среди всех имелось лишь два официальных еврея – то есть признающих свою национальность в анкетах. Остальные писались русскими. Я их понимал: еще не все собирались уезжать, остающимся предстояло жить.

К закату брежневской эпохи антисемитизм стал явным. Когда я работал председателем общественной приемной комиссии математико-механического факультета в 1982 году, нам было приказано сверху принять в число студентов только одного еврея. Хотя в тогдашнем Ленинграде массы евреев учились в математических школах и не мыслили себе иной специальности.

Политика партии проводилась жестко, но хитро. С иудейской хитростью.

Впрочем, сейчас это меня уже не удивляет: расправляясь с врагами, коммунисты всегда присваивали их методы. Подобно дикарям из каннибальских племен, которые съедали мозги убитых врагов, чтобы стать умнее.

Сейчас почти во всех вузах медалисты проходят по собеседованию. То есть не сдавая ни одного экзамена, а дав взятку (в Уфе она имеет порядок одной-двух тысяч долларов) председателю предметной комиссии, который задает вчерашнему школьнику ряд дурацких вопросов, результат ответов на которые может быть оценен только спрашивающим.

В те годы медалисты поступали по одному экзамену. То есть могли поступить, написав на пятерку математику. В противном случае им предстояло сдавать все оставшиеся экзамены в общем потоке.

И скажу совершенно честно, что нынешней коррупцией тогда не пахло, и оценки по-настоящему не подделывались. Впрочем, здесь тоже проявляется историческая закономерность: в государстве, где главные преступники (коммунисты, фашисты или красные кхмеры – без разницы) находятся у власти, серьезной преступности в массах нет места. Причем как обычной, так и экономической.

Но вернемся к теме.

Для соблюдения приличий заранее выбирался «показательный еврей» с характерной фамилией – например, Рабинович. Естественно, медалист. Он сдавал первый экзамен, получал пятерку за идеальную работу и с помпой зачислялся в студенты.

О чем тут же вывешивалось крупное объявление.

Всем остальным евреям методами мелких придирок – которые известны любому квалифицированному преподавателю – занижали результаты сначала по математике, потом по сочинению. Всего чуть-чуть. Но этого хватало. И эти ребята – виноватые только в своем еврейском происхождении – оказывались за пределами конкурсной черты из-за низкого общего балла.

Справедливо разъяренные родители атаковали приемную комиссию, обвиняя ее в антисемитизме.

– Помилуй бог, какой антисемитизм! – ответственный секретарь делал жест в сторону доски объявлений. – Вон посмотрите: у нас Рабинович вообще с одного экзамена поступил. Готовиться надо было лучше, вот что…

Возможно, я не открываю Америки этими рассказами.

А возможно, вы мне просто не поверите.

Но именно при мне подобным способом был отвергнут светлой памяти Миша Соломещ, сын моего будущего сослуживца по Башкирскому государственному университету. Истинный математик, блестящий ученый. Именно блестящий, поскольку вернувшись в Уфу, он сходу начал карьеру. Окончив Башкирский университет, стал научным работником. И не знаю на каких высот парил бы сейчас, не оборви его жизнь ранняя смерть…

Вспоминая те деформированные времена, хочу отметить, что травля диссидентов, скрытый антисемитизм, подозрение в сионизме, встречная борьба иудейской нации за выживание и так далее, привели к тому, что само слово «еврей» стало запретным. Почти неприличным. Позволялось сказать про татарина: «Он татарин». Или про чукчу: «Он чукча».

Но прямо назвать кого-то евреем было равносильно ругательству.

Заподозрить человека в том, что он еврей – даже если он действительно был стопроцентным евреем и имел классическую семитскую внешность – означало нанести тяжкую обиду.

Забавно, но с двадцатилетней отрыжкой прошлого идиотизма я столкнулся не так давно, когда оказался на стажировке в московской фирме.

Желаю сделать приятное одной из коллег, чье происхождение не оставляло сомнений, я заговорил с ней на идиш. (Обладая некоторой склонностью к языкам, я знаю несколько расхожих фраз на этом старом, забытом даже евреями, наречии. Как попугай из фильма Эфраима Севелы.) Каково же было мое удивление, когда Юдифь – назовем ее так – обиделась на меня за прилюдное раскрытие ее национальности. Хотя я не имел в виду ничего плохого.

Но вернемся к тому, воспоминание о ком заставило написать это отступление.

Долгий путь к границе

Лейб учился в параллельной группе. Причем являлся одним из двух «официальных» евреев на курсе. Он не стыдился и не опасался своего еврейства, за что я его искренне уважал.

Впрочем, стыдиться национальности глупо, ведь человек не волен ее выбирать. А вот что не опасался – так это в итоге вышло ему боком…

Вообще Лейб был очень хорошим парнем. Выпускник одной из Ленинградских математических школ, он прекрасно знал предмет, но никогда не кичился знанием. В отличие от других своих бывших одноклассников, знавших математику не в пример хуже. Когда мне, с великим трудом преодолевавшему годы на неинтересном и абсолютно чужом математико-механическом факультете, что-то оказывалось непонятным, я часто обращался за консультацией именно к нему.

Катастрофа произошла на пятом курсе.

Отец Лейба был, естественно, тоже евреем. И даже носил не придуманное, а настоящее иудейское имя, которого я сейчас уже не помню.

Работал он, как большинство евреев-математиков, в «ящике». Будучи умным человеком, он не позволил подписать себя на допуск выше минимально необходимого.

В итоге срок его «карантина» ограничивался годом.

К тому времени все их родственники уехали в Израиль; семья продолжала жить в Ленинграде лишь для того, чтобы Лейб получил диплом.

Ровно за год до планируемого события отец Лейба уволился из своего «ящика» – чтобы в нужный срок беспрепятственно отъехать на историческую родину.

Все шло по плану – пока не случился нелепый и ужасный прокол.

Из Израиля приехал родственник, и отец Лейба с ним встретился. Не у себя дома: все отъезжающие в Израиль, равно как и прибывающие оттуда находились под бдительным вниманием КГБ. Однако два умных человека не нашли ничего лучшего, как назначить встречу в людном месте. На Невском проспекте. Где, с точки зрения нормального человека можно затеряться среди толпы.

Произошло как раз наоборот.

Шустрые ребята из отдела, работавшего по евреям, засекли их как раз на Невском.

Отец Лейба был привлечен к ответственности. Поскольку год «карантина» не миновал, а имелись все доказательства встречи с иностранцем, ему инкриминировали ни много ни мало, как шпионаж в пользу враждебного государства. У СССР с Израилем в то время не было дипломатических отношений, поэтому страны считались врагами.

Ему подобрали нужную статью и, кажется, дали срок.

А дальше…

Приоткрылись склепы и повеяло тленом старых костей.

Сквозь маску Брежневского пресенильного благодушия прорезался энкэвэдэшный оскал минувшей эпохи. И даже прошуршали в воздухе страшные ярлыки «ЧСИР» – то есть «член семьи изменника родины».

За «преступление» отца Лейба опустили по полной программе тех лет.

Исключили из комсомола.

(Что было равносильно отлучению от церкви в эпоху мирного царизма).

И тут же автоматически отчислили из университета.

На пятом курсе.

До получения диплома математика ему не хватило нескольких месяцев.

Больше о судьбе Лейба мне ничего не известно…

Леониду Ильичу Брежневу оставалось процарствовать два года.

Очень долгий путь к границе

Случались в СССР казусы и не столь трагические.

Хотя тоже полностью коверкающие судьбу человека.

Например, мой дядя Олег, муж сестры отца – тети Милы – был военным.

Под словом «был» я подразумеваю службу; дядюшка мой жив, просто он давно на пенсии. Вся семья проживает в Санкт-Петербурге, куда переехала лет пятнадцать назад. А вот мой двоюродный брат, любимый тезка Виктор тоже выбрал военную карьеру и сейчас носит на погонах три полковничьих звезды. Дядя Олег до отъезда из Уфы работал военпредом на одном из местных оборонных заводов. Существовала такая должность, типа контролера ОТК со стороны армии. Но еще раньше, в молодости, когда служил на флоте, он – как говорит сам, по великой дурости – подписался на допуск максимальной секретности.

Который подразумевал бессрочный карантин.

И совершив глупость однажды, дядя Олег в зрелой жизни не мог съездить даже в Болгарию… Граница для него оказалась действительно на замке.

Теперь, конечно, доступно все.

Но дядя мой стар и нездоров, к тому же приходится помогать сыну-полковнику с больной внучкой – и теперь ему не до заграниц.

Все должно делаться в свое время.

И самое страшное – когда рука государства не позволяет человеку использовать время жизни по назначению.

Граница

Но мне повезло.

Или можно сказать по-иному: невезение в моей жизни не было беспредельным.

Я доехал до рубежа и даже пересек его.

Сама граница потрясла воображение. Я ожидал увидеть что-то подобное – и в общем не ошибся. Однако реальное зрелище действовало в сто раз сильнее, чем умственные представления или кадры из фильмов.

Очищенные от леса холмы.

И широкая, аккуратно перепаханная контрольно-следовая полоса, которая тянулась, повторяя изгибы рельефа, сколько хватало глаз. И таяла вдали по обе стороны от насыпи.

Пограничного столба я не успел заметить. Но когда поезд нырнул под легкую алюминиевую арку, уже с польской стороны я увидел герб и надпись – Союз Советских Социалистических Республик…

Поезд ехал уже по той стороне.

По Польше.

Все собрались в купе командира пить шампанское: большинство, подобно мне, оказались за рубежом в первый раз.

А я смотрел вокруг и пытался понять свое удивление.

Нечто подобное я уже когда-то читал у Ремарка. Кажется, в «Ночи в Лиссабоне». Но сейчас вдруг ощутил все на себе.

Сознавая абсурдность, я ожидал, что за границей все окажется абсолютно другим.

Но за окнами летели те же кусты и перелески, и вечернее небо не стало зеленым, а хранило свою обычную синеву.

И порхающая над лугом бабочка, вероятно, не раз пересекала границу и жила то в Польше, то в СССР, не заботясь о паспорте…

Это было естественным.

Но казалось чуточку странным.