Текст книги "Борьба или бегство"

 
                                           * * *
 

До сих пор я был в Питере всего однажды – в детстве – и мало что помнил. С того момента мне много раз приходилось слышать легенды о местной ужасной погоде. Возможно, они и были основаны на реальных событиях, но нам с Надей досталось небо без единого облачка и ласковое весеннее солнце. Около полудня, сделав кружок по центру, мы оказались в скверике у Казанского собора. Все скамейки были заняты, и я смело растянулся на траве.

Надя извлекла альбом в твёрдой обложке и по-турецки уселась на мой рюкзак. Она начала делать набросок, и маркеры смешно заскрипели по бумаге. Я с интересом наблюдал, как рыжая стена собора проступает сквозь изумрудную листву, повинуясь движениям изящных пальцев. Надя взяла коричневый маркер и уверенно провела несколько линий над крышей собора. Я поперхнулся:

– Думал, это небо!

– Ну да, – рассеянно ответила она.

Она продолжала менять цвета: жёлтый, оранжевый, фиолетовый. К моему удивлению, небо действительно получалось невероятно живым. Как ни странно, оно казалось более реальным, чем если бы Надя изобразила его голубым.

Она рисовала больше часа. Мне хотелось продолжить прогулку, но я не смел прерывать Надю, настолько она была поглощена процессом. Поэтому я просто любовался её руками и длинным носом. Когда она отстранялась, чтобы посмотреть на результат своего труда, то кончик носа слегка двигался, выражая то ли сомнение, то ли одобрение.

Когда скетч был готов, она просто захлопнула альбом и повернулась ко мне:

– Пойдём гулять?

Я не мог не улыбнуться в ответ.

Мы прошли мимо храма Спаса на Крови, через Михайловский сад, а затем – по арочной галерее в Летнем саду. Листва ветвей, оплетавших галерею, мягко шелестела на ветру. Мы вышли к Неве и через пару минут ступили на Троицкий мост.

Солнце грело не по-весеннему жарко. Шпиль Петропавловского собора пылал так, что на него невозможно было смотреть. Мы приближались к середине моста. Каждый шаг по раскалённому асфальту ощущался до странного явственно. Пространство как будто расширялось, впуская в панораму новые и новые объекты. От покачивания корабликов на периферии зрения у меня слегка кружилась голова.

Моя синяя футболка-поло оказалась слишком плотной для такой погоды и промокла от пота. Она облепила тело, и я внезапно осознал – однозначно и бесповоротно – что выгляжу в ней слишком худым. А уж как глупо с моей стороны было надеть кеды, а не сандалии! Наверняка Надя заметила это и смеялась про себя.

То, что она безупречна, а я – нелеп, больше не вызывало сомнений, и моё желание завязать романтические отношения теперь показалось попросту абсурдным. Из-за этого, однако, мне захотелось побыстрее пройти критическую точку – отмучиться. Пока у меня была серьёзная надежда на успех, решиться было трудно, а вот осознание неминуемого провала сделало предстоящий шаг проще.

«Посреди моста поцелую её, – решил я. – Сомнения теперь неуместны и попросту глупы. Если же вдруг – вопреки всему – она ответит на поцелуй, то я больше ничего не попрошу от жизни и буду абсолютно счастлив».

Дойдя до середины моста, я замедлил шаг и остановился у чугунной ограды. Вид воды, серебрящейся далеко под нами, завораживал. Возникло странное чувство: всё вокруг было чересчур реально, из-за чего казалось, что это обман, наваждение.

Пальцами правой руки я осторожно нащупал Надину тёплую ладонь. Она не отдёрнула руки, и я повернулся к ней лицом. Надя робко замерла, похоже, уже предчувствуя, что случится дальше. Чуть наклонившись, я неловко приник к её губам. Глаза её удивлённо распахнулись. Долгая секунда… и веки опустились, а губы раскрылись мне навстречу.

Я так долго ждал этого, что буквально потерял голову. От вкуса Надиных губ меня начало укачивать, будто мы были не на мосту, а на палубе того самого кораблика. Каждая секунда поцелуя дарила концентрированную дозу эйфории, что впрыскивалась мне в кровь и тут же разбегалась по всему телу.

Когда всё закончилось и я посмотрел в её серые глаза, то увидел в них такое радостное удивление, что моё собственное счастье вдруг обрело плоть. Мечта исполнилась. В порыве я заключил Надю в объятия.

 
                                           * * *
 

Ближе к вечеру мы встретились с моим приятелем Петей и его подругой. Все вместе мы гуляли, а около полуночи отправились к Пете на квартиру. Его родители были на даче, и до утра мы просто болтали, пили вино, а Петя играл на гитаре.

В пять мы с Надей решили ложиться. В выделенной нам комнате оказалось довольно зябко, и я забрался под простыню в одежде. Надя легла рядом, смотря в потолок, и, хотя мы не касались друг друга, её тепло ощущалось совсем близко. Я гадал, чего она от меня ждёт, и мучительно боялся ошибиться. Мы ведь остались вдвоём в одной постели: наверно, теперь нам нужно переспать? Или для этого слишком рано – мы ведь только сегодня впервые поцеловались… Хотелось казаться опытным и уверенным в себе мужчиной, а не неловким подростком, коим я являлся на самом деле. Внезапно Надя заговорила:

– Видишь лицо?

Я удивлённо поднял бровь. Надя всё так же смотрела в потолок, и мне, за неимением лучших вариантов, пришлось уставиться в ту же точку.

Потолки здесь были из спрессованных щепок – шершавая поверхность серо-зелёного раствора с множеством перекрещивающихся тёмных линий. В некоторых местах попадались особенно длинные щепки, прорезавшие море мелких, будто корабли на Неве.

– Вон два человека бегут по дороге, – Надя говорила довольно буднично. – Хотя нет, их трое. У последнего особенно весёлое лицо, даже хищное! Он гонится за ними. Похоже, они играют. А сзади – стена деревьев, и среди листвы мелькает небо. Нереально синее!

– Хм… Ты видишь всё это на потолке?

Я почувствовал себя идиотом. Не то чтобы впервые.

– Да, конечно. А ты нет? Вон птица. Серая с жёлтым хвостом и длинным клювом, – Надя по-прежнему не сопровождала слова какими-либо разъясняющими жестами, и мне оставалось только следить за направлением её взгляда. – А… Ты видишь рыжую собаку? Она сидит и смотрит так преданно… Наверняка – на хозяина. Его нам не видно, тут важен не он, а её чувство.

Мне нечего было сказать. А ещё – я понял, что Надя не думала о сексе. Привстав на локте, я поцеловал её в щёку. Она улыбнулась, но чуть смущённо, не отводя взгляда от потолка, как будто ей не хотелось отвлекаться. Во мне шевельнулось уязвлённое самолюбие, но оно тут же показалось совершенно мелочным. Откинув голову на подушку, я закрыл глаза.

Когда около полудня мы проснулись, я спросил Надю, видит ли она всё так же эти рисунки.

– Да, конечно, – ответила она.

Весь следующий день я не сводил с неё глаз. А она – вот сюрприз! – снова позволяла целовать себя время от времени. Поездка в Питер оказалась столь переполнена счастьем, что про себя я твёрдо решил: как минимум ради этого уже стоило жить.

 
                                           * * *
 

Мы с Надей начали встречаться. Подолгу гуляли вместе, мокли под дождями, согревались в кафешках. Понемногу мне стали открываться новые черты её личности.

В Наде жила безграничная любовь ко всему живому. До знакомства с ней я думал, что люблю животных: ну так, более-менее. Теперь же я понял, что раньше их просто не замечал. Когда мы гуляли в парке, собаки, до этого чинно прогуливавшиеся со своими хозяевами, бросались к Наде, чтобы попрыгать вокруг и поставить не неё свои лапы. Надя разговаривала с ними, чесала их головы, и они трясли мохнатыми ушами, тыкаясь в её руки. Если Надя видела где-то лошадь, или пони, или кошку, она сразу останавливалась, забывала про всё и начинала любоваться. Если животное можно было погладить, то Надя без колебаний – и зачастую безо всяких предварительных комментариев – направлялась к нему и начинала общение. Иногда это случалось посреди нашего с ней разговора, из-за чего я оказывался огорошен, но обижаться при виде счастливого лица Нади было невозможно – оставалось только самому расплыться в улыбке.

Я не особенно любил зоопарк, как и большинство взрослых людей. Но поход туда с Надей был большим событием.

Условия содержания животных в Московском зоопарке достаточно сильно разнились. По-настоящему больших и просторных вольеров всегда было слишком мало, но именно они интересовали нас в первую очередь. Наде хотелось смотреть на счастливых и здоровых животных, и она легко могла провести час, разглядывая белых медведей или китов. Я уставал, но не подавал вида: нигде больше Надя не выглядела такой счастливой. Её восхищению не было предела. В такие моменты я был счастлив просто от того, что счастлива она.

Подобно тому, как она искренне радовалась счастливым и здоровым животным, страдания их вызывали у неё неподдельную муку. Она с болью отворачивалась от вольера с лисой, считая, что он для неё слишком маленький, и переживала за горных козлов, которым негде было попрыгать. Я старался смягчить ситуацию, указывая на положительные моменты и мягко не соглашаясь с тем, что животным в тех вольерах жилось так уж плохо. Я поступал так независимо от того, что думал на самом деле: мне было важно облегчить переживания Нади, а не выяснить истину. Успехи мои в этом деле были переменными.

Не только зоопарк был источником радости и горя. Надя могла на целый день замкнуться в себе, прочитав новость о жестоком обращении или гибели животных, об экологической катастрофе или браконьерах. Если она видела страдания животного лично – к примеру, на улице – это вызывало ещё бо́льшую боль. Она хотела успокоить и приласкать каждую побитую собаку, но не всегда это было возможно – часто животные оказывались испуганными и измученными и старались держаться как можно дальше от людей. Я всеми силами старался оградить Надю от подобных картин. Подмечая нечто подобное, я немедленно занимал её разговором, указывая куда-нибудь в другую сторону, чтобы не дать увидеть того, что видел я.

 
                                           * * *
 

За первым нашим путешествием вскоре последовало второе – в Украинские Карпаты – невероятной красоты горы, до которых, однако, довольно трудно добраться. Мы вместе переносили тяготы пути, вброд переходили ледяные ручьи, взбирались по тропам вдоль величественных елей и молча вглядывались в запредельную даль, достигнув первой в нашей жизни вершины.

Надя никогда не жаловалась на трудности. Если ей было тяжело, она просто замыкалась в себе и терпела. Чтобы поддержать её – и в путешествии, и в обычной жизни – я постоянно дарил какие-то мелочи: бутылку свежевыжатого сока, корзинку клубники, шоколадку. Когда я дарил Наде цветы, она буквально обнимала их и потом проводила много минут, просто сидя с ними рядом и любуясь, бережно ухаживала, подрезала кончики и меняла воду.

Нам хотелось разнообразить прогулки по Москве, и я, недолго думая, подарил Наде велосипед. Получилось весьма удачно: теперь мы катались по живописным местам в округе и устраивали пикники.

До меня у Нади был всего один молодой человек, которого она сильно и долго любила. Подробностями она делилась неохотно. Как я понял, для неё начать с кем-то отношения было крайне серьёзным шагом. Я рассказал, как в первые месяцы после знакомства думал, что она просто водит меня за нос, а на самом деле встречается с другим. Она же в ответ призналась, что подозревала, что я лишь играю с ней и не настроен на длительные отношения. Мы долго смеялись над опасениями друг друга.

Несомненно, это были первые отношения, в которые я вкладывал всю душу. Да что уж там – раньше я вовсе не думал о счастье девушек, которые были рядом, лишь о своём. Теперь же я чувствовал, что по-настоящему нужен Наде, и хотел быть рядом и делать её счастливой.

До сих пор ни одной девушке я не мог показать не то что слабости, а даже простой искренности. С Надей же я делился своими страхами и печалями – открывался, становясь уязвимым. Надя мягко успокаивала меня и укутывала своей заботой. В ответ мне хотелось оберегать её от всех напастей внешнего мира.

И всё же, хотя начинались наши отношения сказочно, вскоре мне стали открываться и другие черты Надиной личности – тёмные, порой – гнетущие и весьма для меня загадочные. Но обо всём по порядку.

 
                                           * * *
 

Первое заочное знакомство с семьёй Нади состоялось в июле 2011-го, в день её рождения, и совершенно вывело меня из себя.

Начался праздничный день с вейкбординга в Строгино с Надей и её школьными друзьями. Для меня это был первый опыт катания на вейкборде, и подобное испытание вызывало настоящий азарт. Стартовали мы с пирса, держась за лебёдку катера. Первый рывок троса заставил меня пролететь пару метров по воздуху и плашмя шлёпнуться в воду. Во второй раз я уже знал, чего ожидать, и стартовал успешно.

Удовольствие от катания оказалось непередаваемым. После меня была очередь Нади. Она переживала, получится ли у неё, и я посмеивался, демонстрируя уверенность в её силах, на деле же – переживая ещё больше. К счастью, всё прошло успешно, и я испытал настоящее наслаждение, наблюдая за её чуть неловкими, но порывисто-радостными движениями. Когда Надя откаталась и забралась в лодку, я сразу начал растирать полотенцем её прохладное и влажное тело, а затем укутал, превратив в кокон: здесь, посреди реки, было ветрено, и после катания можно было быстро замёрзнуть.

После катания мы устроили пикник на берегу реки. Видно было, что Надя переживала за то, чтобы её день рождения прошёл хорошо и всем понравился. Я был готов убедить её в этом, даже если бы на деле всё прошло ужасно, но хитрить не понадобилось: мероприятие и впрямь получалось удачным. Завершение тоже планировалось приятное – поход в кино. Мы выбрали сеанс на одиннадцать вечера и уже собирались выезжать. Я заметил, что Надя начала серьёзно нервничать. Как оказалось, причина была в том, что ей предстояло предупредить маму о позднем возвращении домой. Я, было, посмеялся над этим, но только до тех пор, пока не состоялся сам разговор.

Надя отошла метров на десять в сторону, и я отправился к ней, чтобы поддержать. Время от времени поднимался ветер, и Надя выкрутила громкость телефона на максимум, благодаря чему я тоже неплохо слышал её маму.

– Мам, привет.

– Ну привет.

Я с интересом поднял бровь.

– Мамуль, у нас всё хорошо, сидим в парке.

– Очень рада, что тебе весело.

Сказано это было с такой желчью, что я засомневался: не померещилось ли мне? Уже позже я узнал, что накануне дня рождения состоялся скандал: мама хотела, чтобы Надя посвятила весь день сбору вещей – завтра они на неделю уезжали к родственникам в Симферополь.

На Надино лицо легла печать страха перед следующим шагом.

– Мы собираемся вечером в кино.

– Ага, ещё и кино. Ты совсем обнаглела?

Она не повышала голос, а наоборот, говорила вкрадчиво, со сдерживаемой злобой. Это составляло такой контраст с Надей – невинной и ещё недавно такой счастливой – что поверить в реальность происходящего было трудно. Некоторое время Надя молчала, а потом мучительно выговорила:

– Мама, я ведь уже почти всё собрала… И Миша меня проводит…

– Надеюсь, ты закончила с этим представлением.

Из глаз Нади тихо покатились слёзы, а я почувствовал, как закипает внутри злость.

– Мама…

Из трубки послышались гудки. Надя потерянно смотрела на экран телефона с надписью «вызов завершён». Я пребывал в полнейшем недоумении и ждал, когда она хоть как-то разъяснит происходящее. Довольно долго Надя не двигалась, и вдруг её плечи затряслись от безмолвных рыданий. Я подскочил ближе и заключил Надю в объятия, мягко опустив её руку с телефоном. Некоторое время я просто гладил её по голове, шепча:

– Ну тихо, тихо… Всё хорошо…

Спустя пять минут она смогла разъяснить мне суть конфликта – кое-как, запинаясь и часто делая паузы. Мне осознать проблему было сложно: родители давно уже не отдавали мне приказов.

– Милая, если я ничего не забыл, ты уже совершеннолетняя. Тебе не кажется, что это хороший повод самостоятельно решить, как провести время?

– Я не могу.

– Почему?

– Я не могу так поступить с мамой, она волнуется.

– Интересно она это проявляет.

– Давай не будем об этом.

– Ну хорошо, и что дальше? Мы не пойдём в кино из-за того, что тебе нужно собирать вещи для недельной поездки?

– Я уже собрала их.

– Отлично, тогда пошли.

– Мишенька, мы ещё сходим в кино. Спасибо тебе большое за этот день.

Надя уткнулась мне в плечо, и из её глаз снова полились слёзы. Если поведение её матери вызвало у меня ярость, то поведение самой Нади – огромную досаду, смешанную с раздражением. У неё была отличная возможность отказаться исполнять ультимативные приказы – на мой взгляд, она ничем не рисковала. Но что-то сдерживало её.

– А у отца нельзя отпроситься?

– Нет. Прости, я не хочу об этом говорить.

Мне пришлось умолкнуть: завершение дня рождения и без того получалось неважным, и нужно было по возможности сгладить Надину грусть, а не усиливать её. Я принялся убеждать её, что кино – ерунда, не очень-то и хотелось. Вскоре мы распрощались с друзьями и вдвоём отправились к Надиному дому на такси. Она хотела успеть до десяти, чтобы не расстраивать маму, поэтому поминутно поглядывала на часы и невероятно нервничала. Мне пришлось сделать несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы совладать с раздражением.

– Милая, расслабься.

Я провёл по её руке, но она лишь напряжённо проговорила:

– Десять минут осталось.

Я уткнулся в окно.

Без семи минут мы были на месте. Открыть для Нади дверь такси я не успел – она выскочила сама. Мы вместе подошли к подъезду. Я мечтал хотя бы несколько минут постоять в обнимку: нам предстояла недельная разлука.

– Спасибо тебе ещё раз! – она быстро поцеловала меня в губы и попыталась высвободить руку.

– Надя, в чём дело? – второй рукой я обнял её за талию. – Куда ты так бежишь? Мы же успели.

– Прости меня, пожалуйста, но уже почти десять. Я тоже очень хотела бы провести с тобой больше времени!

– Так почему нет?

– Я обещала маме.

– Не припомню.

– Прости меня, Мишенька, – она ещё раз поцеловала меня, подбежала к двери и нервно набрала код. Я еле успел открыть перед ней тяжёлую дверь. Мне хотелось сказать ещё что-то, но я не знал, что именно.

– Пока! – напряжение в её голосе уже было столь сильно, что даже несколько пугало. Я кивнул, и Надя скрылась внутри.

 
                                           * * *
 

Чем дольше я общался с Надей, тем больше узнавал о её матери – как от самой Нади, так и становясь свидетелем их общения. Галина Фадеева работала финансовым директором в крупной строительной фирме и, по словам Нади, приносила в семью бо́льшую часть денег. По мнению Галины, с Надей всё было не так: школьные оценки недостаточно хороши, фигура нескладна, мысли и мечты – примитивны. Стиль одежды Нади она характеризовала не иначе, как «колхозный». Успехи её Галина принижала, а неудачи – преувеличивала. Единственным спасением для пропащей дочери она считала постоянную тяжёлую работу над собой, направления которой задавала сама Галина.

Надя пыталась соответствовать данному посылу. Не давая себе поблажек, она трудилась, чтобы стать отличницей в школе – и ей это удалось. Она работала по дому: убирала, стирала, гладила, готовила. Все старания Нади были направлены на одно: заслужить, наконец, признание матери, что она – хорошая девочка. Но Галина почти не замечала этих усилий, а любой результат вызывал лишь град упрёков.

Со временем Надя стала стараться меньше попадаться матери на глаза, чтобы давать меньше поводов для претензий. Она научилась воспринимать упреки отстранённо и не показывать обиды. Галина заявляла, что от Нади всё отскакивает, как от стенки горох, что ей наплевать на заботу. На самом же деле претензии глубоко уязвляли Надю, и она переживала в одиночестве или рядом со мной. Сколько бы я или другие люди ни хвалили её, отмечая многочисленные достоинства, в ней оставались неуверенность и тревога, порождённые заявлениями матери: «С тобой всё не так, у тебя ничего не получается».

Летом 2011-го Надя начала оставаться на ночь у меня дома. Наши совместные вечера были спокойными и счастливыми: Надя нарезала фрукты и ягоды в большую зелёную миску, и мы ели их вместе, смотря очередной фильм. Задумчиво поводя носом, Надя придумывала, какой вкусный напиток можно сделать, используя ингредиенты из моего холодильника. Чего-то не хватало, и я бегал в магазин за мятой, мороженым и ликёрами, а Надя смешивала ледяные и сладкие коктейли. Она купила масло для кожи, и я делал ей массаж – без профессиональных навыков, зато старательно. Проводя пальцами по её нежным рукам, вытянутым вдоль тела, я чувствовал её полное доверие и целовал её шею пониже затылка.

Ночи с Надей были прекрасны. Впервые секс стал для меня продолжением чувства. Встречаясь с Надей после разлуки, пусть даже короткой, я совершенно терял голову от её запаха.

На очередной нашей встрече Надя была необычайно тиха и расстроена. С трудом я добился от неё объяснения, что же произошло.

– Ты же понимаешь, что ты дешёвка. Смирилась? – спросила Галина, когда Надя вернулась домой после ночёвки у меня. Пока Надя молчала, стараясь справиться с оскорблением, буквально оглушившим её, Галина продолжала:

– Когда твой Миша наиграется и выбросит – ко мне плакаться прибежишь?

Обвинение звучало абсурдно, и Надя постаралась взять себя в руки и призвать на помощь логику.

– Мам, зачем ты так говоришь? Ты его не знаешь.

– Я знаю мужчин – в отличие от тебя, я уже пожила на свете. Но, разумеется, ты у нас считаешь себя самой умной.

– Не считаю.

– Тогда послушай меня. Пока ты такая доступная – мягко говоря, как понимаешь, – мужчины и относиться к тебе будут соответствующе.

Я обнимал и гладил по спине Надю, уткнувшуюся мне в грудь, и ярость вскипала внутри меня, грозя прорваться наружу.

– Малыш… – мой голос прозвучал до того хрипло, что мне пришлось сделать паузу, выдохнуть и продолжить уже спокойно. – Малыш, почему бы тебе не переехать ко мне?

Надо заметить, предложение это было для меня весьма серьёзным. Однушка – не бог весть какая жилплощадь, и в одиночестве мне было очень комфортно, а мы с Надей были ещё очень молоды и встречались недолго. Однако оставить её наедине с подобным обращением было бы гораздо хуже.

– Спасибо тебе, – она прижалась крепче. – Но после такого мама вообще решит, что мне наплевать на неё, и не простит.

– А сейчас, что ли, всё в порядке?! Наденька, на мой взгляд, то, что ты описываешь, – настоящее оскорбление. Я не считаю, что с этим стоит мириться.

– Она любит меня и хочет защитить.

Мои принципы требовали одного: не вступая в переговоры, ударить по врагу всеми имеющимися средствами. Наде нужно было собрать вещи и документы и переехать ко мне, а мне – не подпускать её мать и близко, пока не научится вести себя нормально. Юридически она не имела рычагов влияния на совершеннолетнюю дочь. А деньги я готов был зарабатывать. Много ли их надо, когда есть жильё?

Но всё было не так просто. Надя – не я. Она не пошла бы на подобный поступок в отношении мамы. Помимо прочего, я понимал, что этот путь серьёзно повышает ставки. Что будет, если мы с Надей поссоримся, расстанемся? Ей уже не так просто будет вернуться в семью.

– Может быть, проблема в том, что твоя мама меня не знает? – предположил я. – Наверно, у неё в голове сложился какой-то образ, и она пытается по-своему огородить тебя от беды. Давай встретимся все вместе и просто пообщаемся?

Пытаться помириться в такой ситуации – для меня это был нонсенс. Если моё предложение поселиться вместе значило много, то это – гораздо больше.

– Спасибо, Миша, я подумаю.

– А тебя что-то смущает?

– Не уверена, что мама этого захочет.

– Ладно, подумай. Захочет или нет – можно проверить. Если что, я готов.

Поняв, что Надя не перестанет видеться со мной, как и оставаться на ночь, Галина перешла к новой тактике.

– Куда идёшь?

– К Мише.

Галина молчала, всем видом показывая, что смирилась с участью пропащей дочери.

– Мамуль, мы с ним не виделись уже почти неделю. Ты обижаешься?

– Какая тебе разница, что я чувствую? Ты своё отношение уже показала.

Когда Надя обувалась и говорила «пока, мама», Галина отвечала:

– Пока? Странно, что ты хотя бы попрощалась, я ведь для тебя пустое место.

Надя не переехала ко мне и не организовала знакомство с Галиной. Вместо этого она вновь и вновь пыталась наладить нормальное общение с матерью, призывая на помощь участие и заботу, и идея эта становилась навязчивой. Очередной её попыткой было приглашение на выставку, посвящённую свету и оптическим иллюзиям.

– Зря тратишь на меня время, – сказала Галина. – То, что я старая и давно никому не нужна, понятно и без этих потуг.

– Ты же знаешь, что это не так. Ты нужна мне.

– Да ладно, не трудись. Квартиру я всё равно тебе завещаю.

Надя была шокирована. Я – нет.

После таких происшествий мне приходилось подолгу успокаивать Надю. Она была так нежна и чувствительна, что поведение матери больно ранило её. Во мне бушевала злость, но, чтобы не заставлять Надю нервничать ещё больше, я сохранял внешнее спокойствие. Ценой больших усилий мне удавалось утешить Надю, но ненадолго. Вскоре на её лице вновь отражалось самоотверженное страдание: приходила пора возвращаться домой под пресс матери.

 
                                           * * *
 

Некоторое время я недоумевал, как Надин отец позволяет жене такое поведение. Они жили втроём, и Надя тепло отзывалась об отце, но на мои расспросы о его роли в конфликте – немедленно замыкалась.

Сменив тактику, я стал расспрашивать об её отце как о личности, и здесь Наде было что рассказать. Юрий Фадеев был малоизвестным московским художником-пейзажистом. Круг людей, знакомых с его творчеством, ограничивался друзьями и постоянными покупателями, но он и не гнался за славой. Юрий был мягким и неконфликтным человеком, предпочитавшим уединение и спокойствие. Он любил работать на природе, а иногда мог долгое время не прикасаться к кистям, когда не было вдохновения.

После десятидневного путешествия по Украине, включавшего тот самый треккинг в Карпатах, мы с Надей через Киев возвращались в Москву, и Юрий на машине встретил нас в Шереметьево. Тогда я впервые увидел его. Меня сразу поразил его рост. Юрий оказался просто огромным – под два метра – и довольно тучным мужчиной. Лицо его производило странное впечатление: оно было плоским и имело слегка желтоватый оттенок, при этом все его черты проявляли удивительную подвижность, как будто он не мог определиться, какую эмоцию выражать. Белёсые брови почти не выделялись на фоне лица, а глаза были ясно-серыми – сразу стало понятно, от кого Надя унаследовала этот цвет.

Заметив нас, Юрий взволнованно двинулся навстречу. Он не видел Надю в течение приличного срока, меня же он до сих пор не видел вовсе. Когда взгляд его обращался к Наде, то лицо озарялось тёплой и слегка виноватой улыбкой. Но и в эти моменты оно не полностью освобождалось от смущения и робости, которые совершенно явственно проявлялись, когда он смотрел на меня. Я ответил сухим взглядом, и Юрий засомневался ещё больше. Когда мы подошли вплотную, он буквально заметался: к кому двинуться? Мне внезапно подумалось, что это был момент истины: чтобы проявить характер, Юрий должен был обнять дочь, которую не видел так долго, а потом уже спокойно познакомиться со мной.

И вот он сделал шажок, больше похожий на прыжок, ко мне и протянул руку. Я пожал его ладонь и удивился тому, как странно она была согнута в пригоршню.

– Папа! – Надя обвила его обеими руками.

Лишь когда Юрий неловко гладил её по спине, лицо его наконец разгладилось, а улыбка из виноватой стала попросту робкой, но искренней. Я подумал, что у этого человека не было и шанса защитить Надю от Галины.

Забегая вперёд, к тем временам, когда я уже увидел Надиных родителей вместе, а она – понемногу и с большим трудом – рассказала мне больше об их отношениях, могу сказать, что предположения мои подтвердились лишь частично. Юрий действительно не мог сражаться с Галиной, но он не был сторонним сочувствующим наблюдателем, как представлялось мне в Шереметьеве. Нет, он был ещё одной стороной – не просто заинтересованной, а страдающей. Мне неизвестно, в чём измеряются страдания, и я не мог бы сказать, кто испытал их больше – Надя или Юрий, но однозначно можно было сказать: страдания Юрия продлились существенно дольше.

Жена презирала его и старалась держать под полным контролем. Находясь рядом с ней, он всегда имел виноватый вид, заранее опасаясь очередного выпада. Гром мог грянуть в любую секунду и по любому поводу, но были и излюбленные темы. Галина считала его никчёмным человеком, который ничего не добился и не добьётся: ведь он не хочет, не может, ему не везёт, и поделом. Она часто напоминала, что это она кормит семью, и муж должен быть благодарен ей по гроб. Давала указания: положить новую плитку, заточить ножи, повесить в коридоре картину, которую она купила на выставке, – не картину Юрия, конечно. Он покорно брался за все дела, но любой результат вызывал только насмешки. Галина начинала демонстративно и в пику непутёвому мужу переделывать всё заново, а он старался при любой возможности уйти из дома, чтобы хоть ненадолго вздохнуть свободнее.

Со временем агрессия Галины ещё более, чем обычно бывает, сплотила Надю с отцом. Они были очень разными людьми, но между ними с каждым днём крепли тёплые отношения. Надя любила те дни, когда им удавалось побыть вдвоём. Ей нравились картины отца, а его успехи в их продаже интересовали её мало. Гораздо ценнее было то, что папа любил её, и Надя отвечала ему взаимной нежностью. Чем сильнее Галина старалась удержать тотальный контроль над семьёй, тем больше эти творческие люди тянулись друг к другу, ограждая себя от агрессии.

 
                                           * * *
 

Мы с Надей сближались всё сильнее. За Карпатами последовали многие другие путешествия: мы катались на сноубордах в Болгарии и Андорре, ходили в горы в Польше и на Кавказе, гуляли по Праге, Киеву, Кракову, Таллину. В августе 2013-го мы поднялись на канатной дороге на вершину Каспровы-Верх в Западных Татрах, намереваясь спуститься оттуда пешком, и обнаружили температуру ноль градусов – против двадцати внизу, да ещё и сбивающий с ног ледяной ветер. Именно здесь нам пришлось делать для курток подкладку из дождевиков, чтобы не околеть от холода. Именно здесь, прячась от ветра за горным хребтом – уже на территории Словакии, – я признался Наде в любви.

Наши путешествия были полны приключений и взаимной заботы, но их цена также оказалась весьма высока, и речь не о деньгах. Надины чувство ответственности и страх ошибки были невероятны, и планирование оказалось для неё столь серьезным делом, что меня это пугало. Я шутил, что после такой подготовки Наде можно было уже никуда не ехать: она наперёд знала каждый наш шаг. Перелёты и жилье – базовая вещь, но она знала каждый автобус, электричку и маршрутку, благодаря онлайн-просмотру улиц неплохо ориентировалась во всех городах, которые лежали на нашем пути, и могла провести экскурсию по местным достопримечательностям. В её телефоне была энциклопедия расписаний, карт и полезных контактов.