Текст книги "Месть палача"

Их сердца оказались еще большими, чем у меня. Никос и трое его моряков пришли мне на помощь на улицах Галлиполя. А потом… А потом мы все шли рядом всю ночь. Мы поочередно несли крест, упавший с церкви во время землетрясения. Его мы вкопали на берегу моря, чтобы защитить христианские земли от кровожадных сарацин. А потом…

Потом моряки Никоса отправились на поиски галеры герцога Джованни Сануда, у которого в руках находились моя Адела и малыш Андреас. Мы с Никосом были бы очень заметны, куда бы ни пошли. Поэтому и скрывались в покинутой рыбацкой деревушке, проводя дни в занятиях. Я учил его владеть оружием и всякой всячине, что в избытке есть в моей голове. Он преподавал мне искусство греческой борьбы панкратион и… и учил плавать.

Гудо тяжело вздохнул. Но едва переведя дух, тут же продолжил:

– В тех северных землях, откуда я пришел, один из сотни умеет хорошо плавать. Еще с десяток – держаться на воде. Я принимал уроки Никоса скорее от того, что удивлялся его настойчивости и в тоже время мягкости и гибкости, с которой он пытался камень научить плавать. Если бы я только знал, что это умение так скоро может мне пригодится… Наверное, тебе известно, что произошло на борту галеры герцога наксосского?

Даут кивнул головой:

– Это я уже потом восстановил по протоколам допроса, и по словам тех гребцов, которых Джованни Санудо выбросил без оплаты в порту Галаты* (район и торговый порт Константинополя, находящийся в повествуемое время под фактической властью генуэзцев). Тогда меня удивляло, что тебя удержало в Константинополе. Но…. Я тебя видел в пыточных подвалах тюрьмы Нумера. Значит, ты все же умеешь держаться на воде.

– Так вот, когда проклятый Крысобой выбросил малыша за борт, я, не раздумывая, бросился за ним в воду. На что я надеялся? На Господа бога? На свои малые зачатки пловца? А может быть на чудо? На все это вместе взятое, но никак не на моего дорогого друга Никоса.

На маленькой лодке он перевез меня к галере Джованни Санудо. Зная о том, что задуманное мной может окончиться и весьма печально, я упросил его отплыть как можно дальше. Что ему помешало… Может быть, тот хаос, что происходил на воде из-за бегства жителей Константинополя… А может быть… Я бы тоже его не оставил…

Уже позже Никос с улыбкой рассказывал, как перевернул нашу лодку и причинил еще большую суматоху возле галеры герцога. Как божественным проведением он быстро отыскал, едва ли не на дне маленького Андреаса. Как при всплытии подхватил и меня. Особо смеялся при упоминании того, какое у меня было испуганное лицо, и как он бил по нему, заставляя меня держаться за скамью внутри перевернутой лодки. А потом… Ведь я не помню особо… Пришел в себя в каком-то заведении с Андреасом на руках.

– О, Аллах! – горестно воскликнул Даут. – Только сейчас в мою ослиную голову дошло. Какой же я был глупец! Как же я упустил это! Я самый глупый и тощий баран в отаре моего повелителя! Разве можно было мне доверять такую важную службу, которую доверил мне Орхан-бей…

– О чем ты, Даут? – изумился Гудо.

– Если бы я сразу отделил людской вымысел от действительности, то все могло быть иначе.

– Что иначе?

– Сейчас… Сейчас… Вот что было в допросных листах: «После разрушения Галлиполя, вынырнув из вод Золотого Рога, этот Гудо первым делом схватил несчастную портовую девку Калисию, и, подняв ее на крышу, раздел и овладел ею. Когда та пришла от ужаса в себя, то увидела, что этот безобразный человек раздвоился и стал двумя демонами, которые вытащили из ее лона ребенка. Но не младенца новорожденного, а мальчика лет пяти. Тот мальчик представлен узнику Гудо и признан им как сын, зачатый от семени дьявола, что находилось на хранении в мужском месте колдуна и мага Гудо». Я это помню дословно. А это означает… Этот Никос очень быстро вплавь добрался до берега. Привел малыша в чувство в каком-то портовом гостевом заведении. Растер его вином и уложил рядом с первой подвернувшейся девкой. Девка уже была пьяна. Позарившись на дармовое вино, предложенное за пустяк, она согласилась раздеться и прижала к себе малыша, отогревая его от холодных вод Золотого Рога. Она не переставала пить вино и вскоре уснула. Не каждый день ее будят два ужасных обликами демона и отнимают едва живого малыша.

– Верно. После вод этого Золотого Рога Андреас был долго недвижим. А голос… У него начисто пропал голос. Если со временем мне удалось заставить его тело двигаться, то с голосом у меня совсем ничего не получилось. Дело ли тут в том испуге, что он испытал. Или в том, что ему пришлось ежедневно видеть двух неприятный обличием чужих мужчин. Ведь когда мы расстались, он был слишком мал, чтобы помнить меня. Да и на Лазаретто я не особенно к нему приближался. Но сейчас я хочу знать другое…

– Ах, да! О нем! Так вот. Того, кто схватил Никоса, и чьи злонравные козни довели твоего друга до костра зовут Никифор. Он теперь в великом почете. И…

Но Гудо прервал начинающего горячиться все знающего тайного служаку османского бея:

– Это важно. Я запомню это имя. Но сейчас я хочу знать только о нем!

– О ком же еще? – поднял брови в изумлении Даут.

– О, Господи! Неужели не понятно? Я хочу знать, что стало с маленьким Андреасом!

– А-а-а! – протянул Даут и опустил глаза. – Семья… Эти дети… Это так далеко от меня. От действительно важного и значимого. Власть, войны, интриги… Кому улыбнуться, кого испугать строгим взглядом… Услышать доброе слово повелителя и крик умирающего врага… И многое, многое другое… Хотя… Я ведь все узнал о тебе. Все что смог добиться от раба Мартина и его полуправдивого рассказа об ужасном палаче Витинбурга. От этого генуэзца Франческо Гатталузио и его повествования о добром чудо лекаре. Они, вскользь говоря о твоей женщине и ее детях, как и я, не предали особого внимания тому, что все, что с тобой происходит это от твоего непреклонного желания быть рядом с ними. Ты мог стать кем угодно. С твоими знаниями и способностями ты мог бы очень скоро добиться богатства, славы и даже могущественной власти. Принес ли ты все это в жертву, или оставил на потом… Я не могу ответить. Вижу и понимаю одно – свою жизнь ты посвятил немыслимому для абсолютного большинства нормальных мужчин нашего времени – своей женщине и тому, чтобы она была счастлива. А она… Она не может быть счастлива без своих детей. Как и абсолютное большинство нормальных женщин. Именно поэтому ты сейчас беспокоишься о малыше, который тебе совершенно никто. Чужой…

– Нет, Даут. Этот малыш не чужой мне. Андреас, и это ты верно сказал, неотъемлемая часть ее счастья, которое я должен ей обеспечить. И она будет счастлива. Клянусь Господом! И хотя Всевышний продолжает испытывать меня, я точно знаю – он на моей стороне. Чтобы не случилось, я буду жив, и всегда буду защищать ее и ее детей от всех невзгод и бед, что по своей греховной сущности люди насылают на людей. И еще раз спрошу: что тебе известно о малыше Андреасе?

Даут совсем низко опустил голову:

– До сего момента я считал себя выдающимся человеком, дальновидным политиком и ловким интриганом, который все знает и все умеет. Оправляясь в Константинополь, я почти был уверен в том, что выполню особую просьбу своего повелителя. Ослепленный своими достоинствами я сразу же допустил две грубейшие ошибки: я не спросил у человека в синих одеждах о знаменитом кольце Мурада, и не спросил у вероломного Никифора о том, почему, не знающий страха перед болью «господин в синих одеждах», так быстро и легко признал себя пособником сатаны. Ведь, кроме того, что желал спасти друга, он еще желал избежать пыток малыша. Воистину этот Никос достоин глубочайшего уважения. Он ярчайший пример словам святого писания: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих», – и после тяжелого вздоха Даут быстро проговорил: – Я ничего не знаю и не могу сказать о малыше Андреасе. Но о нем знает и должен ответить проклятый змей Никифор.

– Значит, мы идем к нему, – решительно поднялся на ноги Гудо.

– Этот путь дольше, чем тот, в который мы отправимся с вами, – заходя с правой стороны куста, с палицей наперевес, по-франкски сказал один из пастухов.

И его тут же продолжил второй пастух, подходящий слева:

– Мы многое слышали о Шайтан-бее. Теперь услышали и его самого. Да и тайный пес Орхан-бея будет интересен нашим отцам. И не нужно испытывать нас в бою. Святое писание и панкратион мы начали изучать еще в младенчестве. К тому же…

Увидев то, как по недоброму усмехнулся Гудо, второй пастух тут же приложил к губам короткий рог и неожиданно громко подал им сигнал. На него тут же ответили в трех местах.

Глава пятая

– …Где вы, мой добрый господин? Где вы? Позови его, Грета. Твой голос звонче…

– Где вы, добрый господин? Мы хотим поблагодарить за великую щедрость и узнать ваше имя. Мы будем молиться за вашу светлую душу…

Гудо услышал дорогие сердцу голоса, и с умилением улыбнулся. И пусть это во сне. И пусть эти слова из самого тяжелого дня его жизни. Но это их голоса. Голоса способные совершить невозможное. Как тогда, когда его конь, волею свыше, притащил Гудо в маленькую деревушку, где юный Гудо оставил свою душу, чтобы обрести ее через десять долгих и мучительных лет.

В этой деревушке он терзал тело девчушки. Сюда стремился в непонятной для него страсти, чтобы обрести семью и человеческую жизнь. Отсюда его уволокли в ледяной ад под названием Подземелье Правды. Здесь, выбравшись из плена проклятого демона мэтра Гальчини, Гудо услышал голоса, что разбудили его, казалось уже, мертвую душу. Здесь, непроницаемая броня холодного разума, созданная великим учителем и мучителем, дала трещину, и тепло чувств отогрело сердце.

А дальше… А дальше жить стало проще и интересней, ибо он уже жил не для себя, Гудо жил для своих любимых девочек, рядом с которыми и трава была зеленее, и небо светлее, и дышать можно было полной грудью.

Вот только люди… Любимые игры детей божиих это их собственные и чужие судьбы. Ах, какая радость сломать, исправить, направить, оборвать, оболгать, причинить и подчинить! И люди так захвачены этой игрой, что очень часто забывают – они просто люди, судьба которых предрешена еще до их рождения. Их судьбы предостережение, или же пример для других. Это воля Господа. И ему было угодно обречь Гудо на немыслимые муки, чтобы даровать великое наслаждение обретения смысла жизни в любви, что сравнима с чувствами ко Всевышнему.

И спросили Господа:

– Какая первая из всех заповедей? Господь ответил: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею: вот первая заповедь. Вторая подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. Иной большей этих заповеди нет»[116]116
  1 Петр. 4, 1-11; Мк. 12, 28–37.


[Закрыть].

Ради такой любви Гудо готов пожертвовать даже жизнью. Но Господь уже сотни раз сохранил эту его жизнь для примера того, что желая счастья другим можно преодолеть все трудности и невзгоды. И если так угодно Всевышнему, то игры людей бессильны перед его волей. Никто не сможет устрашить и остановить в благом намерении того, кто достиг наивысшего – понимания своего предназначения на короткое время под названием жизнь.

О, Господи какой животный страх испытал юный Гудо, когда на него уставились стеклянные глаза старого живодера епископа, на дне которых пожирали друг друга язычки адского огня. Неподвижные глаза с немигающими веками на высохшем, лишенном признаков жизни лице. Казалось, страху этому нет ни глубины, ни широты. Но… Взмахнула желтая кисть епископа, и на ее призыв явилось еще одно лицо. Лицо, дыхнувшее смертью. Лицо непревзойденного палача, величайшего из лекарей и мудрейшего из мудрых мэтра Гальчини…

Теперь, после бесчисленных испытаний, Гудо мог бы выдержать взгляд самого сатаны. Что ему до мутных глаз высохшего старика в видавшей виды монашеском убранстве! Даже бровью не моргнул, когда желчный старик, слеповато придвинул свое аскетическое лицо к большому носу своего пленника.

И это старик тихо прошипел:

– Дьявол! Истинный дьявол! Цепей для него мало. В колодец его. На самое дно. На самые толстые оковы. Прости меня Господи. Не в жестокость свою, в необходимость лютую…

Вот и оказался Гудо на крепких цепях, в немыслимой глубине святой горы Афон. Только вместо епископа города Мюнстера – игумен Лавры святого Афанасия на самом носу этой самой горы Афон. А вместо мэтра Гальчини…

О, Господи! Кого же ты пошлешь в продолжение испытаний. Или сухой и желчный старик – он все же и есть мучитель Гальчини? Время! Оно не задержится. Оно придет. Оно все покажет и все расставит по своим углам.

Впрочем, в этом колодце нет углов. Вытесанная, гладкая труба, на дне которой охапка сена, толстые цепи, Гудо и молодой, бесконечно вздыхающий голос монаха.

Но все это совершенно не помеха для крепкого, освежающего сна Гудо. Устал он за четыре бессонные ночи. Первая – по необходимости сшить знаменитые синие одежды. Вторая – полудремная, в желании допросить изворотливого тайного пса Даута. Третья и четвертая – в ожидании всякого подлого, что могли учинить шестеро крепких циклопов, горящих желанием доставить свою необычную добычу на суд святогорских старцев Афона.

Циклопов… О них то и подумал в первую очередь, после того как открыл глаза Гудо. Подумал и усмехнулся. Усмехнулся по-доброму, вспомнив как его милая Грета в первый ночлег плена спросила у самого молодого и от того разговорчивого пастуха:

– А кто такие циклопы?

Этот вопрос она чуть ранее задала всезнающему Дауту. Но тот только ухмыльнулся и показал глазами на недремлющих стражников с увесистыми палицами.

Ох, и хитер тайный пес Орхан-бея! Все увидел, все продумал.

Когда на сигнал двух пастухов быстро прибыли еще четверо таких же крепышей, Гудо опечалился. Теперь было гораздо сложнее справиться с ними. Нужно было решиться схватиться с теми двумя. Но… но он испугался, что во время драки может пострадать Грета. А еще мог ускользнуть Даут. Вот и протянул время над раздумьями. А когда стража усилилась, и на шею Греты, как и прочим пленником, набросили веревки, Гудо и вовсе отказался от непродуманных решений, всецело положившись на волю Господа.

Пастухи коротко переговорили между собой, и, наскоро покормив лепешками и брынзой своих пленников, собрались в путь. Тут поднялся с камня Даут. Не сходя с места, он стал возиться со своими одеждами в желании помочится перед дальней дорогой, пока его руки были свободны. Видя это, Гудо только зубами скрипнул. А Даут… Даут рассмеялся и попросил стражников в козлиных одеяниях позволения отойти к ближним кустам:

– Вы же не циклопы. Вы потомки великих эллинов. Во имя благородных предков так же не справляйте нужду на глазах невинной девушки.

Пастухи переглянулись, а затем поочередно подошли и внимательно посмотрели на ту, кто с таким успехом исполнял роль юноши.

– Да. Наш юный спутник – девушка. Но боже упаси причинить ей хоть малейший вред. Не могу предугадать гнев «синего шайтана», но клянусь, что гнев моего повелителя, великого Орхан-бея коснется всего живого и не живого на этой земле. И… не нужно нам связывать руки. Клянусь Аллахом следовать со смирением вашей воле. Мне известно о могучих монахах, что под видом пастухов исполняют волю старцев со святого Афона. Мне есть, что сказать святогорским отцам.

– Ничто женское не ступает на землю святого полуострова. Ни людское, ни животное, – тут же ответил самый старший из пастухов. – На все остальное воля Господа и мудрость святых отцов Афона.

– На мудрость мы и уповаем, – кивнул головой Даут.

– И вы будьте мудрыми, – так же кивнул головой старший из пастухов.

А потом был долгий и тяжелый переход в горах, выше вековых дорог, на которых так легко можно было встретить неприятность в столь тяжелое и губительное время.

Трудно было понять, почему нужно было идти против солнца, чтобы у какой-то отвесной скалы повернуть за его движением. Как можно было углубиться в вековые пихты и продираться сквозь колючие кусты фриганы, когда рядом был удобный путь через цветочный ковер луга? Зачем нужно было брести по пояс в болотной жиже, когда так приятно идти вдоль звенящего ручейка?

Но молчаливая стража не задавала себе подобных вопросов, упрямо шагая в известном им направлении, не отвлекаясь на легкую добычу многочисленных благородных оленей, косуль, ланей, и постоянно путающихся под ногами серых зайцев. Лишь однажды они остановились, и долго ожидали, пока многочисленная семья огромного дикого кабана вываляется в илистом озерке, и скроется в зарослях вечно зеленого маквиса.

Интересно было наблюдать, как по покрученным соснам деловито шмыгают белки, запасая шишки к зиме. Как безуспешно пытаются их настигнуть на гибких ветках упитанные на мышах и сонях каменные куницы. Как копает норку серого хомячка дикая кошка. И как она же отвлекается на пробегающего рядом ежа. Как бросаются оба в заросли шибляка при приближении лисицы. И как рыжая разбойница, цепляясь хвостом за ветки кустов, убегает, почуяв короткий рык рыси.

Можно долго было слушать перепев и перекрик сотен птиц, каждый раз откликающихся на настойчивое перестукивание зеленых дятлов. Смотреть, как дружно каменные воробьи опускаются к глади маленького озера, чтобы ухватить каждый по звенящему комару. Как рисуют круги стремительные ласточки. А на них свысока поглядывают орлы, коршуны и черные грифы.

Но что плененному человеку от этой радости удивительной природы, когда он не волен остановиться, отдышаться и оглядеться?! Шаг за шагом, по сухой почве, по острым камням, по высохшей траве, то вниз, то вверх.

Шаг за шагом… Шаг за шагом…

Лишь однажды оживился Гудо, когда вышли на край пропасти. Глянув в синюю глубину, он усмехнулся и тут же заметил, как отрицательно кивнул головой Даут. Может быть, и прав был тайный пес Орхан-бея. Но было так заманчиво толкнуть в эту пасть смерти троих впереди идущих пастухов. А дальше… А что дальше? Чем бы закончилась схватка с оставшимися пастухами на узкой тропинке под отвесной скалой?

О! Если бы Гудо был сам, если бы с ним не было Греты!.. Не оказался бы он на черном дне другой пропасти. Пропасти под названием колодец.

* * *

– Ну, слава тебе Господи, проснулся. Рычишь ты во сне и храпом оглушаешь, аки зверь дикий. Даже отец Михаил, сверхмогучий в храпе, младенец пред тобой бессильный. Мало мне было мучений телесных и духовных, так теперь еще и глаз сомкнуть не могу. Ответь, ты человек или все же зверь?

– А ты слышал о «синем шайтане»?

– Во всех ста пятидесяти монастырях Афона говорят о нем как о дьяволе престрашном.

– Я и есть «синий шайтан».

В темноте ойкнул и как будто растворился обладатель молодого голоса, бесконечного вздыхания и молитвенного шепота. Ни шороха, ни дыхания.

Вот и хорошо. А что хорошего?

Гудо поежился и от досады выругался на родном германском.

– …И сказано: все возвращается на круги своя…

Ну, как тут не вспомнить мэтра Гальчини и его холодный тихий голос. Разве не таким был первый день пребывания юного Гудо в Подземелье Правды. Гробовая тишина, мрачная темнота, холод тяжелых цепей и… неизвестность. Что будет с ним через час, день? А будет ли для него вообще день? Или эта ночь подземелья для него вечная?

Тогда в первый день пребывания в каменном гробу Подземелья Правды Гудо кричал, рыдал и пытался выдернуть со стены свои оковы. Потом он устал от всего этого надрыва и долго-долго выл, как бешеный волк. Потом скулил, как неразумный щенок. Потом… А что было потом? Потом он проклинал все и всех. И даже Господа! Потом очень долго ничего не было. Просто ничего. Он умирал, высосав из камней своей темницы всю влагу.

И когда он умер, то увидел маленький огонек маленькой свечи, спускающийся из невероятного космоса.

Вот точно так же, как и сейчас.

Гудо почувствовал, как сжался его желудок, подтягивая кишечник. Как струйка холода пробежала внутри позвоночника и застыла в нем железным колом. Как мелко задергало левую ногу, и как медленно опускается его скошенная, уродливая челюсть.

– Живы ли, неразумные чада Господа нашего?

И все враз отпустило. Нет. Это голос не мэтра Гальчини. Это всего лишь старец игумен. Всего лишь? Или?.. Нет. Другого Гальчини быть не может, ибо он, как и сам сатана, только один. И тот и другой уникально неповторимы. О чем думал Господь, дав им жизнь?

– Так живы?

– Жив я! Жив, преподобный отец Сильвестр.

– Слышу голос неразумного отца Александра. А ты чего молчишь? Может и впрямь ты дьявол? Или человек?

– Ave, Caesar, morituri te salutant[117]117
  Лат. «здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя».


[Закрыть], – с усмешкой поприветствовал спускающегося на деревянной площадке старика Гудо.

Даже в свете небольшого факела, что был прикреплен к площадке, можно было разглядеть, как гримаса неудовольствия исказила лицо преподобного отца.

– От дьявола это. От дьявола.

Более старик не поворачивался и не говорил со своим знаменитым пленником. Зато он повис, озаряя факелом, над смиренно стоящим на коленях перед ним монахом в такой же заношенной рясе[118]118
  От греч. ράσον, «вытертая, поношенная одежда») – верхнее (небогослужебное) одеяние лиц духовного звания и монахов – длинная до пят одежда, просторная, с широкими рукавами, тёмного цвета.


[Закрыть], как и у его старшего собрата по вере.

– А напомни мне, отец Александр, о наставительной речи разумного игумена недовольному монаху.

– С превеликим удовольствием для ваших ушей, святой отец, – с готовностью и подобострастием ответил тот и тут же громко исполнил: – «Тот протопоп, а ты пономаренок, он хорошо поет, а ты – безгласен, он умеет считать деньги, а ты – водонос, он бегло читает писание, а ты еле знаешь азбуку, он пятнадцать лет в монастыре, а ты – полгода, он добыл добро для братии, а ты в это время пас овец, он вхож во дворец, а ты глазеешь на богатые коляски, он – в плаще, а ты – в рогоже, у него на постели четыре покрывала, а у тебя – солома, у него десять литр[119]119
  Литра – византийский фунт, основная единица веса, равнялась римскому фунту либре в 327,45 г. Из либры чеканилось 72 золотых солида.


[Закрыть] взноса в казну обители, а ты не истратил при постриге ничего хотя бы на свечку».

– Посему, заключает игумен, не завидуй и оставайся служкой, – перебил старик игумен. – Как мудро. Как мудро и справедливо для братии нашей в том наставлении. Помни его. Помни!

Старик медленно вернулся к своей деревянной площадке, взмахнул факелом и беззвучно стал удаляться, превращая факел в свечу, а затем и в далекую звезду.

– Если бы только старик знал, что это наставление прозвучало отнюдь не из уст святого отца[120]120
  От монаха и выше по степени служения.


[Закрыть], и даже не из изречений какого-либо рясофорного[121]121
  Носящий рясу, от рясофорного послушника и выше.


[Закрыть]. Это слова великого византийского поэта Феодора Продрома. Но… Как ему знать? В библиотеке Великой Лавры три тысячи рукописных книг, не считая свитков и манускриптов. Половина из них не на греческом, а на чужих языках. И это только треть, что удалось сберечь от латинян и проклятых каталонцев. К тому же… К тому же…

– Святой отец давненько не видит не то, что букв, даже лица человеческого, – неожиданно для себя сказал Гудо и удивился.

Он совсем не желал ни беседы, ни собеседника. Но невольное сопоставление далекого прошлого и настоящего, того, кем он был и кем теперь он себя ощущает, сопоставление пережитого ужаса и понимания того, что ужас не приходит к тому, кто его не зовет, расслабило Гудо. Он даже поймал себя на мысли, что нынешнее его заключение даже несколько забавляет. Никак не приходило в голову, что эти искренне верующие и ученые монахи способны на коварство, пытки и казни. А еще Гудо вспомнил о тех пастухах-монахах, которых Господь не дал сбросить в пропасть. О тех, кто ни словом, ни действием не обидели никого из своих пленников. К тому же честно делились с ними своими малыми съестными запасами. А еще вспомнилась Грета и ее наивный вопрос, переведенный на самого молодого из стражников:

– А кто такие циклопы?

Вспыхнувший от того, что в это мгновение глаза всех были направлены в его сторону, молодой пастух ответил скороговоркой:

– В своих бессмертных стихах великий Гомер описывает циклопов, как не знающих жалости к тем, кто попадал им в руки, гигантов, пасущих своих коз с особой любовью, так как они дают им и шкуры и пищу… – от быстрой речи ему не хватило дыхания, и он невольно запнулся, чем и воспользовалась Грета:

– Пастухи…. В шкурах.… Не знающие жалости…

Молодой пастух покраснел:

– Что ты?.. Какие мы циклопы? У циклопов один глаз. Вот такой огромный!

И он сложил обе кисти в большой шар и поднес ко лбу. Получилось так смешно, что смеялись все. Даже суровый старший из пастухов. Смеялся даже Гудо. Смеялся и не удивлялся тому, что он умеет смеяться так непринужденно и с удовольствием.

– Отныне ты не инок Иоанн, а циклоп в козлиных шкурах, – положил на плечо своему молодому другу один из пастухов.

Тот еще больше залился краской стыда и тихо попросил:

– Не нужно так меня называть. Ни при братии, ни сам на сам.

Каждый из пастухов согласно кивнул головой, при этом не забыв по-доброму улыбнуться.

Что могло быть хорошего в этих оковах, в этом каменном мешке, в этой непроглядной тьме. Ничего. Но Гудо почему-то был спокоен, и… удивлен этому.

Еще больше удивился своему собственному вопросу:

– Я знаю многих великих поэтов. Но никогда не слышал о таком поэте. Что великого в этом Феодоре?..

Отец Александр удивленно воскликнул:

– Феодор Продрома! Да!.. Хотя… Судя по тому, как говоришь ты на языке франков, ромейским[122]122
  Греко-византийский, греко-ромейский) язык – VII–XV веков. В указанное время он был государственным языком Восточной Римской империи (Ромейская империя, Византийская империя.


[Закрыть]. На этом языке существует богатая духовная и светская литература, богатый набор кодексов законов) не владеешь вовсе. Феодор Продрома философствующий поэт, гордый своими знаниями, великий гражданин, разочарованный тем, что в Византии знания и ученые люди ценятся весьма низко, великий учитель для многих и просто хороший друг для хороших друзей.

И тут же отец Александр принялся наизусть читать многое из творений знаменитого византийца. Особо подробно ученный святой отец поведал о драме для чтения под названием «Катомиомахия».

Слушал ли его Гудо? Да, пожалуй, слушал. Невозможно человеку думать все время о своем прошлом, настоящем и будущем. Нужно быть и в других мирах, чтобы вернувшись в собственный, увидеть его по-иному. Была ли ему интересна маленькая вымышленная трагедия, со слов отца Александра пародирующая какую то древнегреческую «Батрахомиомахию» с помощью техники каких-то центов? Скорее нет. Но то, как забавно святой отец читал пролог, как искусно исполнил роль вестника, и как даже пытался петь за целый хор, приковало его внимание. Гудо даже улыбался, когда рассказчик добрался до сцены причитания царицы мышей, после того, как мышиное войско отправилось в поход на злющую кошку. Он даже порадовался тому, что в критический момент сражения гнилая балка упала на голову могучей кошки.

И только после того, как отец Александр закончил устное чтение и приступил к разъяснению о том, что великий поэт Феодор Продрома желал высказать в этой драме, Гудо вернулся в себя. Что ему до великих государственных забот? Что ему до мышиной возни, всего того, что желает царствовать? Что ему до сравнений вымышленных и живущих? Что ему до того чужого добра, которое непременно должно победить чужое зло?

У него есть свое личное зло и свое всепобеждающее добро. Вот только это добро сидит на цепи в глубине святой горы Афон, а зло набирает силу, чтобы удалить счастливое время встречи с воссоединенной семьей. Его семьей!

Гудо вернулся в свой мир.

* * *

– Эй, приятель! Да никак опять уснул?

Нет, Гудо не спал. Медленно камень за камнем (ох, и тяжелы эти камни) он переворачивал свою жизнь в поисках ответа на вопрос, который и сам себе боялся задать. Печальная бессмыслица в его голове, когда тело жило без памяти и души. Что было с ним в эти печальные часы, припоминалось редко. Мог большее рассказать Гальчини, но тот или хитро улыбался, или недоступно хмурился. Лишь дважды беспамятство порадовало Гудо. В день, когда его безвольное тело конь вынес к деревушке Аделы, и в тяжелейший час сумасшествия на проклятой галере герцога – тогда дух стрелка Роя спас от гибельного падения.

Укусить себя за руку? Больно, до крови, чтобы остановить этот невыносимо тяжелый труд? Но будет ли больно человеку, которому всякая физическая боль подвластна? Человеку, который о физической боли знает все и даже больше. А это большее заключается в том, что гораздо болезней муки не телесные, гораздо ужаснее боли душевные.

Но еще Гудо знал и другое – физическая боль убивает, душевная воскрешает.

Чтобы уменьшить ту пустоту, что вдруг образовалась в груди, Гудо задержал дыхание. Надолго. На очень долго. Настолько, что почувствовал себя на дне, под смертельной толщей воды, где почти невозможно передвигаться. А тем более ворошить камни своей прошедшей жизни. Да и как их переворачивать, когда они свалены в огромную пирамиду. А чтобы посмотреть, что под самыми нижними камнями нужно подняться к тому, самому верхнему, к самому последнему.

А вот сил нет.

Нет собственных. Но Гудо точно знает, что помощь придет. Как тогда, когда в беспамятстве на проклятой галере Джованни Санудо он почувствовал помощь двух ангелов, задержавших его падение в бездну.

Что ж – пусть и далее парит на своих черных крыльях стрелок Рой, раз уж богу было угодно создать такого. Спасибо ему. Но тот второй ангел, чьи крылья еже мгновенно меняют свой окрас из белого в черное, и наоборот, – он всегда при Гудо, ибо он и есть сам Гудо. Тот, который часто повторяет: никто, кроме тебя, тебе не поможет. Тот, который прав, и все же…

Да. Крылатый Гудо втаскивает обессиленного Гудо на нижние камни. А затем… А затем его подхватывают сильные руки, самого прекрасного из морских обитателей, ибо Господь одарил его красотой за великое пожертвование души за друга своего. Это прекрасное обличие ничем не напоминает звериный лик Минотавра, но Гудо знает эти руки, и он уверен – это руки дорогого его сердцу капитана Никоса. И эти руки крепко обнимают Гудо, а огромный хвост в несколько толчков поднимает их на поверхность. А те камни…

– Пусть они так и остаются, – со смехом говорит прекрасноликий Никос. – На дне твоего прошлого. Их место там, как и то, что повергает тебя в беспамятство. Ты больше никогда, и ни при каких обстоятельствах не расстанешься с разумом, ибо с тобою наш бог милосердный. Он освобождает тебя от тягостных видений и бывших с тобой случаев, когда ты не помнил себя. Благодари его!

Звякнули цепи ставшего на колени Гудо. И голос его зазвучал торжественно и ясно:

– Смилуйся же, Господи, преобрази мой извращенный разум и согласи мои суждения с Твоими. Да буду я полагать себя счастливым в невзгодах и, лишив меня возможности действовать вовне, да очистишь Ты мои суждения настолько, что они не будут более противны Твоим; и так да найду я Тебя в глубине себя самого, когда не смогу по немощи своей искать Тебя вовне. Ибо Царствие Твое, Господи, – в верных Твоих; и я найду его в себе, если найду в себе Твой дух и Твое суждение.

Гудо трижды перекрестился и выдохнул с облегчением.

– О чем молитва твоя, раб божий? – после долгого молчания спросил отец Александр.