Текст книги "Шестое сомнение"

НОЧНОЙ СОСТАВ

Семён проснулся в три часа ночи внезапно.

– Надо что-то делать, – сказал он сам себе и быстро сел на кровати, оглядываясь по сторонам, безуспешно пытаясь вспомнить, что же всё-таки надо делать.

Ему приснились большие рыжие собаки, вынюхивающие его следы под старым ветвистым дубом, на котором он сидел, прячась от погони. Но вот одна из собак вдруг подняла свою морду, увидела Семёна, зарычала, оскалив клыки, и неожиданно заорала человеческим голосом:

– Вот он! Хватайте его!

«Фу ты чёрт, приснится же такое» – подумал Семён, заглядывая в соседнюю комнату и коридор. Собак нигде не было.

Он уже почти два года жил один в двухкомнатной «хрущёвке» на четвёртом этаже в заброшенном военном городке авиаторов. Раньше здесь был аэродром для тяжёлых бомбардировщиков, но потом его закрыли, военных разбросали по всей стране, а ненужных людей бросили здесь, пообещав трудоустройство. С тех пор так и стоят десять пятиэтажек посреди бескрайнего поля. Половина домов пустует, пугая людей разбитыми окнами и обгоревшими фасадами, а в оставшихся целыми домах живут старики и бомжи, периодически совершающие ночные набеги на соседние деревни для добычи средств пропитания. Отца Семёна отослали служить в отдалённую воинскую часть, мать ушла жить в санаторий с молодым санитаром, работающим там, а Семён остался один в квартире. Профессия музыкального учителя по классу фортепьяно, которую он приобрёл, окончив музыкальное училище по настоянию родителей, ему не пригодилась, и он бомжевал вместе со всеми односельчанами.

– Ну и набрался я вчера, – опять сказал сам себе Семён и стал большими глотками пить газированную воду из пластмассовой двухлитровой бутылки, которую вытащил из холодильника. Выпив почти половину, смачно отрыгнул и стал понемногу вспоминать вчерашний день.

Они с приятелем вчера долго спорили у него в гараже о том, кому на этот раз ехать в город в бюро по трудоустройству отмечаться в списках безработных раз в две недели, чтобы получать пособие. Пили какую-то гадость из трехлитровой банки, жутко воняющую прокисшей брагой, пока всю не выпили и не сошлись на том, что тащиться надо ему.

«Стоп, так это сейчас мне надо ехать, – Семён быстро посмотрел на настенные часы. – Почти полчетвёртого, составной поезд через час».

Состав проходил раз в неделю мимо их военного городка и останавливался на одну минуту на противоположной стороне широкой реки, протекающей мимо них. Моста не было, а на ту сторону реки желающих перевозил небольшой катер за символическую плату, который должен был отойти через полчаса.

«Надо спешить, – Семён посмотрел в окно, опять ночью навалило снега. – Не опоздать бы». – Одевшись потеплее, он выскочил на улицу и, проваливаясь почти по колено в снегу, побежал к речной пристани. Впереди следов в снегу не было, значит, на катер бежал он один, и оглянувшись, чтобы убедиться в этом, увидел бегущую за ним тётку в распахнутом полушубке, в платке и валенках, которыми она старалась попадать в его следы. С боку у неё болталась большая брезентовая сумка на длинном ремне, перекинутая через плечо. На пристани катер уже собирался отходить, палубный матрос сбрасывал швартовые концы с причальных уток. Семён крикнул ему, чтобы он подождал, но матрос не услышал, и катер стал медленно отчаливать. Семён с разбегу прыгнул с причала на корму и едва успел, тётка немного замешкалась и тоже прыгнула, но катер уже отошёл метра на три от причала, и она упала в воду. Полы полушубка всплыли на поверхность и держали её в студёной воде, Семён с матросом закричали рулевому, чтобы он вернулся. Катер дал задний ход, и от водяной струи винта толстая льдина резко надвинулась на плавающую тётку. Тётка, увидев идущую льдину, не растерялась и поднырнула под неё, льдина дошла до деревянных свай пирса, ударилась о них и отошла в сторону. Тётка тут же вынырнула опять у борта подошедшего катера, и Семён с матросом с трудом вытащили её из воды.

– Ну ты, тётка, даешь! Как русалочка ныряешь, – восхитился палубный матрос.

– А вы какого хрена пошли, что, глаза повылазили, не видели меня? – грубо оборвала его тётка.

Она села на палубу, сняла по очереди с себя валенки, вылила из них воду, выжала портянки и опять напялила на ноги, затем выжала платок, повесила его себе на плечи и с невозмутимым видом стала выжимать мокрые волосы, продолжая сидеть на палубе.

– Ты бы, тётя, вниз спустилась, просушилась у двигателя, – участливо посоветовал ей Семён, узнав в ней бывшую кладовщицу из авиаполка.

Она жила также одиноко, через два дома от него, и каждую неделю ездила в город неизвестно зачем.

– Ничего, не сахарная, не растаю, согреюсь, пока до поезда добегу. Да вон и он, кажется, показался, – добавила тётка, махнув рукой в сторону противоположного берега.

Действительно, по ночному небу, усеянному большими дрожащими от холода звездами, мелькал на горизонте одинокий прожектор от фары тепловоза, нащупывая дорогу составу. Состав с углём ходил каждую ночь за границу, и только раз в неделю к нему цепляли два пассажирских вагона от старой электрички для удовлетворения растущих потребностей трудящихся. Он делал короткую остановку у старого поселкового перрона на противоположной стороне реки, если были пассажиры.

Катер через пять минут причалил к пирсу на противоположном берегу, и тётка первая, спрыгнув на берег, побежала, шурша обледеневшим полушубком, в сторону перрона, находившегося в двухстах метрах от реки. Перед ними были две железнодорожные насыпи помимо основной, и тётка перемахнула через них, как олень, а Семён, задержавшись, услышал приближающийся из темноты гул на рельсах и едва успел перескочить через насыпь, как за спиной с грохотом пронеслась ручная дрезина, на которой никого не было. Не успев испугаться, Семён побежал дальше. У высокого деревянного перрона уже бегала тётка, ища способ забраться на него, чтобы не идти в самый конец, заваленный снегом, да и рельсы уже гудели от приближающегося поезда. Наконец, она нашла выломанную доску у зашитого низа перрона, вставила туда одну ногу и, подпрыгивая на второй ноге, безуспешно пыталась влезть на перрон, обеими руками загребая с него снег под себя. Семён подбежал и двумя руками подсадил её, толкая под массивный зад, тётка завалилась всем телом на перрон, закинула на него ноги, перекатилась по нему и, кряхтя, с трудом поднялась, отряхивая с себя снег. Семён также вставил ногу в дырку, подпрыгнул и легко залез на перрон.

И как раз вовремя: бесконечно длинный состав с углём медленно, со скрежетом, стал выползать из-за поворота как гигантский фантастический питон, освещая перед собой путь одним глазом. Тепловоз, поравнявшись с перроном, дал оглушительный гудок, напугав темноту, и Семён с тёткой отчаянно замахали руками, чтобы машинист их подобрал. Но тепловоз продолжал тянуть бесчисленные открытые вагоны с наваленным доверху углём, не замедляя хода. Они побежали за идущими мимо них вагонами и продолжали махать руками в снежной пыли, поднятой составом с перрона, и только когда из темноты показались два грязно-зелёных вагона от электрички, состав с визгом заскрипел тормозами и нехотя остановился. Дверь первого вагона на одну половинку открылась и впустила в себя замёрзших и радостных пассажиров.

В полупустом салоне вагона было тепло и душно, несмотря на разбитое стекло в одном из закопчённых окон, а на грязном полу валялись окурки сигарет, обрывки газет и пустые пластиковые бутылки. На вновь вошедших никто не обратил внимания, немногочисленные пассажиры сидели усталые с отсутствующим видом или вяло переговаривались. На лавке у входа сидел парень и чистил сырую картофелину перочинным ножичком, бросая очистки себе под ноги. Закончив обрезать кожуру, он стал отрезать от неё кусочки как от яблока и забрасывать себе в рот, жуя и жмурясь от притворного удовольствия.

– Чего расселся, – сказала ему тётка грубо и плюхнулась рядом с ним, бросив на сиденье свою мокрую сумку. Парень испуганно посмотрел на неё и отодвинулся к окну, продолжая машинально жевать. Семён хотел пройти дальше, но тётка схватила его за рукав и спросила сладким голосом:

– Скажи, милок, а чо, в Грузии тигры есть?

– Нет, откуда вы взяли? – Тётка быстро достала из своей брезентовой сумки книгу и показала Семёну. Он посмотрел на обложку и с удивлением прочел: «Шота Руставели. Витязь в тигровой шкуре». – Этот витязь жил в Индии, а там тигры есть, – объяснил он тётке в шубе и прошёл дальше в салон, усмехаясь про себя: «Тоже мне, невеста витязя».

Репродуктор в вагоне закашлялся и объявил металлическим голосом:

«В связи с отсутствием финансирования следующие три остановки состав пропускает для экономии на тормозной системе».

Из тамбура в вагон зашёл путевой обходчик в грязной форменной одежде с горящей керосиновой лампой в руках.

– Я по совместительству вагоновожатый и кассир. Сами понимаете, кризис. Приобретайте билетики, пожалуйста, вновь вошедшие. Сто рублей за билетик, на любое расстояние единая тарификация, – быстро проговорил он, заглядывая Семёну в глаза. Получив от него сторублёвку, кассир отработанным жестом засунул её в карман своих брюк и оторвал кусочек бумаги от узкого рулончика, надетого на мизинец левой руки, вытащил из-за уха огрызок химического карандаша, послюнявил его, поставил на бумажке крестик, держа её в левой ладони, и торжественно вручил Семёну.

– Приобретайте билетики, единая тарификация, – плачущим голосом забубнил вагоновожатый, двигаясь дальше по вагону и ища глазами тётку, вошедшую с Семёном на остановке. Семён повертел в руках так называемый билетик, не зная, куда его деть, и услышал совет торговца рухлядью, сидевшего на лавке напротив и разложившего товар перед собой.

– Не рекомендую билет выбрасывать, время сейчас, сами понимаете, какое, могут и шлёпнуть, если при проверке его не будет.

Семён сунул билет в задний карман своих брюк и подошёл к торговцу посмотреть на его товар. Старый еврей аккуратно разложил перед собой на лавке разноцветные пуговицы в коробочке, срезанные с ветхой одежды, цепочки от бачков общественных унитазов, деревянные прищепки, пять маленьких портретиков Николая Угодника, пять портретиков президента в военной форме, значки победителей соцсоревнований и ударников комтруда, всевозможные ржавые гайки, болты и гвозди в пластиковых прозрачных стаканах, любовно изготовленных из пустых бутылок. На всех товарах были приложены бумажные ценники, нарезанные ножницами из газет с красным карандашом нарисованными цифрами.

– А почему у вас одинаковое количество гвоздей в двух стаканчиках, а стоит по-разному? – спросил Семён равнодушно.

– О, это очень хороший товар, я ценю ваш выбор, в стаканчике за сто пятьдесят рублей прямые гвозди, а в стаканчике за сто – кривые, – охотно пояснил продавец.

– У Изи весь товар порченый, – прошептал Семёну на ухо подошедший сзади второй торговец. – Ви лучше купите мой товар, не пожалеете, это настоящий товар, можно сказать, бестселлер. – И показал рукой на соседнюю лавку, где были кучей навалены пожелтевшие от времени всевозможные газеты и журналы. – А я знаю, – продолжил второй торговец шептать Семёну на ухо, – там, за шторкой, голоса избирателей подсчитывают сейчас, по выборам депутата в Государственную Думу. За меня проголосовало шестьдесят восемь процентов электората, а выберут Вас, и это не справедливо. Ви меня понимаете?

Он ткнул крючковатым пальцем в конец вагона, где действительно стояла ширма из красной материи с надписью на ней: «Выборы депутата». И без всякого перехода показал этим же пальцем в сторону разговаривающих между собой четырёх горнорабочих, сидящих на лавке в середине вагона, и прошептал, брызгая слюной:

– А эти шахтёры, господин Семён, недозволительные разговоры разговаривают.

Семён повернулся в сторону беседующих рабочих и услышал слова самого старого из них:

– Я этими руками уже уголёк добывал, когда наш президент ещё маленьким был, – показывая собеседникам свои мозолистые чёрные ладони с корявыми пальцами.

Самый высокий из шахтеров, увидев, что за ними наблюдают, громко возразил:

– Наш президент не может быть маленьким, он всегда был и будет большим и великим.

– Он и родился сразу большим? – ехидно спросил его сосед.

– Да, он родился сразу большим, как богиня Афродита, из пены…. людской. И мы все умрём, а он по-прежнему будет жить, освещая народу путь своими указами, как Юлий Цезарь – мартовскими идами, – закончил пафосную речь длинный шахтёр и гордо задрал голову, перед непонимающими рядом сидящими.

– Может, ты ещё скажешь, что у него и дырки сзади нет, – продолжил ехидничать сосед.

– Нет, отверстие у него имеется, – ответил другой за длинного. – У него в целлофане, наверное, выходит, как сосиски, чтобы без запаха. Великий человек не должен плохо пахнуть, – и все горняки рассмеялись удачной шутке товарища.

В этот момент со звоном коровьего колокольчика распахнулась красная штора в конце вагона и перед сидящими пассажирами предстала избирательная комиссия в единственном лице, письменный стол, покрытый зеленой скатертью, на котором стоял графин с водой и гранёный стакан. За столом сидел щупленький человек с зализанными назад мокрыми волосами, в чёрном костюме и белой мятой рубашке с оранжевым галстуком. Перед ним лежала раскрытая красная папка, в которую он заглядывал, стуча карандашом по графину.

– Прошу тишины, товарищи! – торжественно произнес он высоким тенором, хотя в вагоне итак было тихо.

Но тут дверь из тамбура у него за спиной с грохотом распахнулась, и в вагон с шумом втиснулись два здоровенных и пьяных забойщика скота в клеенчатых фартуках и резиновых сапогах. Они тащили за собой за задние ноги, продев пальцы в прорези сухожилий у копыт, мокрого освежеванного кабана килограммов на сто двадцать, сочащегося утробными соками на пол вагона.

– Поберегись! – заорал один из них, натружено таща окровавленного кабана по узкому проходу.

Передние копыта у свиной туши торчали вверх, а оскаленное клыкастое рыло болтались из стороны в сторону, задевая и пачкая сидящих рядом с проходом пассажиров.

– Совсем озверели, окаянные! – взвизгнула маленькая старушка и попыталась пнуть кабана ногой, но зацепилась за него и была сброшена с лавки на пол центростремительным движением туши по вагону. Мясники с трудом протащили кабана в другой вагон, оглушённую и контуженную в неравной схватке с кабаном старушку подняли с грязного пола и опять усадили на лавку, и суматоха, поднятая поставщиками свежины, понемногу улеглась.

– Тише, товарищи, тише! – опять прокричал звонким тенором член избирательной комиссии, он же и председатель. – Это пронесли мясные продукты для торжественного фуршета в честь победителя на выборах депутата от нашего вагона. Так вот, путем тайного и независимого голосования большинством голосов в вашем вагоне избирается…

И он, как фокусник, быстро достал из-под стола беличий прозрачный барабан с билетиками, скрученными в трубочку, резко крутанул его и немного повращав, остановил хлопком ладони, а затем достал из него первый попавшийся билетик.

– Айн, цвайн, драйн! – прокричал он, показательно разворачивая бумажку, – избирается Семён из военного городка авиаторов! Прошу поаплодировать победителю, товарищи! – произнёс членком торжественно и сам первый захлопал в ладоши, противно улыбаясь.

Пассажиры вялыми хлопками поддержали его. Затем членком достал из тумбочки стола красною книжечку с золотой надписью «Депутат Госдумы», развернул её, стёр ластиком старую надпись и собственноручно вписал имя нового владельца карандашом, который достал из-за уха: «Семён из посёлка авиаторов». Затем строевым шагом подошёл к обалдевшему Семёну, вручил ему депутатское удостоверение, долго тряс руку, не отпуская, и пафосно произнёс:

– От всей души поздравляю Вас! С честью носите это почётное звание народного избранника. И не посрамите достойный выбор нашего коллектива! – и сделал широкий жест рукой в сторону пассажиров вагона.

Второй торговец достал из-под кипы газет футляр со скрипочкой, аккуратно достал из неё инструмент, закрепил под подбородком, взмахнул смычком и стал играть «Марш авиаторов» немецкого композитора Хорста Весселя из документального фильма «Триумф воли», бодро напевая:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор,

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца пламенный мотор.

Затем, повернувшись к пассажирам, он взмахнул смычком как дирижёрской палочкой, приглашая спеть с ним припев. Хмурые народные избиратели нестройно поддержали его, запев вразнобой:

Всё выше, выше и выше

Стремим мы полёт наших птиц,

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ.

Но тут опять с грохотом распахивнулась дверь из тамбура, и в вагон вваливлись два здоровенных красномордых матроса, одетые в бушлаты с прикреплёнными на них аксельбантами и в бескозырках с надписью на ленточках «Громобой». Они стали рядом по стойке смирно, синхронно подняли правые руки, согнутые в локте, со сжатыми кулаками, приподняли по правой ноге, согнув их в колене, и одновременно рявкнули:

– Разрешите пёрднуть! – и по салону вагона разнеслось громкое, троекратное, приветственное: «Пр-р-р-р-уф!». Затем они также синхронно заложили руки за спину, поставили ноги на ширину плеч, задрали квадратные подбородки кверху и замерли, как истуканы, с невозмутимым видом.

– Это прибыл наш почётный караул к выборам депутата, – поспешил объяснить внезапное и эпатажное появление громил в вагоне членком. – Несколько, правда, запоздали, выборы уже состоялись, но ничего. Ступайте, ребятки, на кухню в соседнем вагоне, там вас покормят, – небрежно обратился он к матросам, указывая им пальцем обратно на тамбур. Верзилы молча повернулись и, подталкивая друг друга, также с шумом вывалились в тамбур.

Семён сел на лавку рядом с высоким сухощавым мужчиной, одетым в офицерскую шинель без погон и в форменную фуражку с кокардой железнодорожника, открыл депутатское удостоверение, так неожиданно вручённое ему, и с удивлением прочёл: «Податель сего документа имеет право:

Избираться и быть избранным.

Указывать на всевозможные недостатки.

Иметь своё мнение при себе.

Пользоваться бесплатно общественными туалетами и туалетной бумагой без перфорации».

Чуть ниже было написано: «Удостоверение выдано сроком на один год

без пролонгации. Главком избиркома: Сироткин С.С.», – и далее –размашистая подпись с красной печатью с изображением на ней кузнеца, ударяющего молотом по наковальне.

Прочитав странное удостоверение, Семён сунул его в карман брюк и стал смотреть в окно вагона. В сереющем утреннем рассвете видна была заснеженная долина, по противоположному краю которой скачкообразно двигались пять чёрных точек наперерез поезду. Состав в этом месте делал большую плавную дугу, огибая заболоченный участок долины, а странные точки двигались напрямик, и расстояние между ними неуклонно сокращалось.

– Вон они, гонятся! – вдруг неожиданно злорадно и громко сказал его сосед в офицерской шинели, до этого всё время молчавший и неотрывно глядевший в окно. Услышавшие его возглас пассажиры тоже стали пристально смотреть в окна, и кто-то испуганно воскликнул:

– Волки! – и уже весь вагон прильнул к замёрзшим стёклам окон, стремясь разглядеть странных существ, бегущих навстречу поезду. Наконец, когда расстояние между ними сократилось вдвое, всем стало видно, что это никакие не волки, а всадники на конях скачут к ним, утопая по колено в снегу, но от этого пассажирам вагона спокойнее не стало. Все всадники были одеты в ватные телогрейки, на головах у них были шапки-ушанки, завязанные на подбородках, чтобы не потерять, у всех за спиной торчали карабины, а у переднего помимо карабина на боку болтался «маузер» в деревянной кобуре на портупее. Все всадники скакали на высоких чёрных лошадях с длинными гривами, кони яростно храпели, пар валил у них из ноздрей, они выбиваясь из сил, утопая в глубоком снегу. Но отряд упорно продолжал скакать, подхлёстывая нагайками своих уставших лошадей, явно пытаясь догнать состав.

И вот, наконец, когда расстояние между всадниками и наблюдателями

сократилось настолько, что стали видны перекошенные от злобы лица наездников, поезд закончил поворот и стал быстро набирать ход, неуклонно отдаляясь от преследователей. Передний из всадников, видя, что состав уже не догнать, вытащил на скаку «маузер» из кобуры и три раза выстрелил в сторону вагонов с пассажирами. Слышно было, как одна из пуль ударилась в их вагон, но не пробила его крепкую стальную обшивку. Всадники остановились и быстро исчезли из вида в снежной пыли, поднятой поездом, а машинист дал три издевательских гудка.

– Местные шалят, – сказал сосед Семёна, медленно вытаскивая правую руку из кармана своей шинели, которую всё это время держал там во время погони.

Поезд проскочил три станции, не останавливаясь, и на четвёртой состав нехотя стал тормозить, подходя к большому железнодорожному вокзалу. Как и в прошлый раз, он протащил грузовые вагоны мимо платформы, отчаянно завизжал тормозными колодками при подходе к перрону двух прицепленных пассажирских и остановился, дёрнувшись всем телом.

Прямо на перроне состав ожидали пять чёрных «мерседесов» и три чёрных джипа, в которых сидели люди. Горнорабочие и крестьяне, приехавшие в город за спичками и солью, потянулись к выходу, прихватив с собой контуженую старушку. Торговцы тоже, связав свое барахло в узлы, потащили по полу товар на перрон, обвиняя друг друга во лжи и стяжательстве. Знакомая Семёна, тётка, всю дорогу проигравшая с любителем сырой картошки в карты в «дурочка», вскочила, бросила свои карты в лицо напарника и закричала:

– Шулер! У нас черви козырь был, а не пики! – и на ходу одевая уже просохший полушубок, стала пробираться к выходу, расталкивая крестьян.

– Сама мухлёвщица, – парировал обвинение партнёр по игре, тоже проталкиваясь к выходу, оставляя после себя на полу кучу картофельных очисток и шелуху от подсолнечных семечек. Последним вышел сосед Семёна. Держа руки в карманах шинели и подняв воротник, он, оглядываясь по сторонам, быстро прошёл к чёрному джипу, стоявшему в сторонке, и сел в него, не вынимая правой руки из кармана. Джип рванул с места так, что его занесло на заснеженном перроне, и через секунду исчез за поворотом.

«А погоня-то на лошадях была за ним», – почему-то подумал Семён, глядя вслед умчавшемуся джипу.

Через пять минут все пассажиры вышли из вагона, кроме Семёна, который не знал, у кого спросить, что же ему делать в связи с назначением на высокую депутатскую должность.

В это время все дверцы стоявших на перроне машин одновременно

открылись, и из их салонов вальяжно вышли мужчины в норковых и собольих шубах и длинноногие раскрашенные девицы в блестящих коротких разноцветных пуховиках и длинных сапогах на высоком каблуке, из-за чего они поскальзывались и цеплялись за рукава мужчин, весело смеясь. Все вышедшие из машин с весёлым шумом стали заходить в опустевший вагон и рассаживаться на лавках, не обращая внимания на одиноко стоявшего в середине вагона Семёна.

Когда поезд тронулся, из-за красной ширмы опять показался знакомый членком, только одетый уже в ливрею, и торжественно объявил:

– Товарищи приглашённые! Прошу всех вас сейчас пройти в трапезную на торжественный ужин в честь выборов нового члена в депутаты Государственной Думы. На сегодня у нас подают: нежнейшие стейки из мраморной телятины, каспийскую стерлядь слабого посола, рябчиков, запечённых в духовке с ананасами, и многое другое. А также всевозможные напитки и вина и, конечно же, шампанское «Мадам Клико»! После ужина будет предложена турецкая баня с банщицами высокого разряда, дополнительный банный вагон уже прицепили. И в конце торжеств, как всегда, концерт-варьете из Парижа! Танцовщицы из кафе «Мулен Руж» уже прибыли. Прошу Вас, товарищи!

– Молодчага половой, – сказал здоровенный краснощёкий толстяк в собольей шубе. – Держи золотой пятак, водки выпьешь за наше здоровье.

– Премного благодарен, – сказал заискивающе членком, благоговейно принимая подарок и низко кланяясь.

Все вновь прибывшие не спеша пошли в соседний вагон, довольно

переговариваясь между собой.

Но когда следом за ними попытался пройти Семён, то половой своим

телом перекрыл ему дорогу.

– Посторонним нельзя, только по пригласительным билетам, – быстро

произнёс он, растопырив ладони.

– Так я же новый депутат! – возмутился Семён.

– Всё равно не велено, – стоял на своём половой.

– Эй, мордатенький! – прокричал Семён мужчине в собольей шубе, последним входившему из вагона в тамбур. – Я вновь избранный депутат Госдумы!

Толстяк в шубе медленно повернулся, брезгливо посмотрел на нег, и

небрежно сказал:

– А-а-а, так это и есть наш новый избранник. Поздравляю! У вас, наверное, сейчас много предстоит встреч с избирателями, рабочими и крестьянами, что вам совершенно некогда трапезничать с нами и тем более смотреть варьете. Весьма сожалею.

Сказав это, толстяк повернулся к Семёну спиной и важно удалился в соседний вагон. За ним ловко проскользнул половой, быстро затворив дверь тамбура и подперев её палкой с обратной стороны.

Оставшись один, Семён стал отчаянно колотить в подпёртую дверь, крича ругательства:

– Сволочи! Вы слуги народа, а я депутат от народа! Впустите меня сейчас же на банкет!

И он колотил в дверь до тех пор, пока подпорка с обратной стороны не

упала. Тогда Семён осторожно приоткрыл дверь тамбура и заглянул туда. В тамбуре сидела огромная рыжая собака и молча наблюдала за ним.

– Пёсик, на-на-на, – ласкательно сказал Семён собаке и сделал движение, будто даёт ей кусочек хлеба. Но неблагодарный пёс угрожающе утробно зарычал, приподняв верхнюю губу, и вдруг, неожиданно рявкнув, бросился на Семёна. Он едва успел захлопнуть дверь перед мордой озверевшего пса, но зверюга не унималась и стала грызть своими клыками деревянную дверь и орать человеческим голосом:

– Сёма, открой дверь! Открой дверь, Сёма!

Семён от страха окончательно проснулся на этот раз и опять услышал противный крик за окном:

– Сёма, открой внизу дверь, чёрт тебя побери, я весь уже промок!

Это кричал его приятель, с которым он вчера пил брагу в гараже. Семён вскочил с кровати, подошёл к кухонному окну и посмотрел вниз, на двор дома. На улице шёл проливной дождь, а его дружка не было видно из-за нависающего козырька над входом в дом. Стоял, наверное, перед закрытой дверью в подъезд и орал ему.

– Сейчас открою! – крикнул он приятелю в форточку, открыл холодильник, достал оттуда банку с солёными огурцами и стал из неё пить рассол.

Семён всегда подпирал палкой изнутри входную дверь своего подъезда на ночь, чтобы бомжи не нагадили и не подожгли, так как он жил в доме вдвоём со старушкой, которая находилась этажом ниже.

Выпив весь рассол из банки, он достал двумя пальцами кривой огурец и стал смачно его грызть, тупо глядя в окно и пытаясь хоть что-нибудь вспомнить. Но тут его внимание привлек какой-то хлюпающий звук из соседней комнаты. Семён осторожно заглянул туда и обомлел.

Посередине его комнаты стояла огромная рыжая собака из его сна и, опустив голову, лакала молоко из большой миски.

– Пёсик, ты чей? – полушёпотом спросил собаку Семён.

Собака подняла морду, испачканную в молоке, молча посмотрела в глаза.

Семёну и опять принялась лакать молоко.

– Я глючу, что ли? – сказал сам себе Семён, на цыпочках возвращаясь в спальню и не посмев прогнать собаку.

– Семён! Да откроешь ты, наконец! – опять прокричал приятель, мокнущий на улице.

Семён схватил брюки и стал лихорадочно натягивать их на себя. Из заднего кармана выпал какой-то клочок бумажки, он поднял его и рассмотрел. Это был трамвайный билетик старого образца, на котором был нарисован крестик химическим карандашом.

– Ничего не понимаю, – сказал Семён, начиная что-то вспоминать. И когда из правого кармана брюк он вытащил какую-то красную книжечку и прочитал на ней «Удостоверение депутата Государственной Думы», он вдруг всё вспомнил. И выборы в вагоне, и гимн авиаторов, и погоню всадников по заснеженному полю… Стоп! А откуда взялся снег?

Семён опять осторожно заглянул в соседнюю комнату: рыжая собака продолжала лакать молоко. Тогда он на цыпочках прошёл в прихожую, стараясь не шуметь, взял на вешалке плащ и зонтик, выскочил в коридор, захлопнув за собой дверь.

«Так-так, допустим, что это приятель ему собаку подарил с миской молока, гад, а как же быть с удостоверением?» – продолжал рассуждать Семён, сбегая вниз по лестнице.

Откинув запор, он широко растворил дверь подъезда, но на пороге никого не было. «Ушёл, наверно, паразит», – подумал Семён, – ну и чёрт с ним». – И опять захлопнул входную дверь.

На улицу идти под проливной дождь желания не было никакого, и он решил зайти к соседке старушке, проведать её и расспросить про собаку и вообще про всё, что с ним случилось, она, как говорят знающие люди, колдуньей была, может, что подскажет.

Поднявшись на третий этаж, Семён громко постучал в дверь и, не дождавшись ответа, толкнул её и вошёл внутрь. Старушка никогда не запирала дверь своей квартиры, чтобы Семён каждый день мог навещать её и смотреть, жива ли она, а если нет, то похоронить до того, как труп начнет разлагаться и издавать отталкивающий запах, причиняя неудобства жильцам посёлка, чтобы не оставлять после себя неприятных воспоминаний. И он старался каждый день заходить к ней: приносил продукты из магазина, выносил мусор и вообще присматривал за бабулей. Иногда, навестив ее, Семён не мог разбудить старушку и, глядя на её жёлтое пергаментное личико, думал, что вот, наконец, она представилась. И только поднеся зеркало к её рту, он обнаруживал слабое дыхание по запотевшему пятнышку на отражении. Иногда старушка была бодра и весела. Вот и сейчас, войдя к ней в комнату, он увидел старушку, сидящую в кресле-качалке в чистеньком пёстром халатике, аккуратно причесанную и не спеша пьющую кофе из маленькой красивой фарфоровой чашечки на блюдечке. Из проигрывателя неслась бодрая музыка Рихарда Вагнера из оперы «Валькирия», – начало третьего действия под названием «Полёт валькирий».

– Доброе утро, Анна Григорьевна! – громко поздоровался Семён.

– А, Сёмужка! – радостно ответила старушка, – доброе утро. Проходи, внучок, присаживайся.

– Сегодня у Вас хорошее настроение. Как здоровье, сердце не пошаливает? – спросил он, садясь в кресло, стоявшее рядом.

– Какое может быть здоровье у древней старухи? Сегодня, Сёмушка, у меня юбилей, – девяносто лет исполнилось, как на этом свете живу.

– От всей души поздравляю Вас, Анна Григорьевна, со знатным юбилеем и желаю до ста лет дожить без печали. «Да вообще-то сто лет уже рядом, немного осталось ждать», – подумал при этом Семён.