Текст книги "Три короны"

А еще через три дня в комнату Марии, готовившейся к очередному торжеству, ворвалась запыхавшаяся Сара Дженнингс.

– Миледи! – выпалила она. – Случилось несчастье. Леди Франциска Вилльерс заболела – говорят, у нее оспа!

Мария вздрогнула. Затем встала и пошла к двери.

– Не ходите, туда нельзя, – остановила ее Сара.

– Но мне нужно посмотреть, кто за ней ухаживает.

– Там врачи – и больше никого. А нам запрещено даже подходить к ее комнате.

Мария вернулась к туалетному столику, задумчиво посмотрела на свое отражение в зеркале. Локоны, кокетливо собранные в два пучка, теперь и вовсе не вязались с тоскливым выражением лица.

Леди Франциска заболела оспой! Весь ее прежний радостный мир разваливался на части. Кто следующий? – думала Мария.

Была и нежданная радость: приезд Франциски Эпсли. Они бросились на шею друг дружке.

– Ах, Франциска, что же мне делать? Как я все это вынесу?

– Моя дорогая Мария-Клорина, вы просто обязаны это вынести. Я знаю, это жестоко, но так надо. И вы должны писать мне каждый день – пусть письма останутся нашим утешением, как уже не раз бывало в дни разлуки.

– Вот только теперь мы уже не увидимся… очень долго, а может быть… никогда.

– Но мы ведь сможем устраивать встречи! Пусть не часто, но все-таки.

– Ах, Франциска, мой несравненный супруг, как мне хорошо с тобой! А его – ты уже видела?

– Да, дорогая.

– Значит, ты меня понимаешь.

– Да, у него надменный вид. Такой вид бывает у людей бездушных, даже жестоких. Но вы должны помнить, что вы – принцесса. И ему тоже не позволяйте забывать, как много он приобрел, женившись на вас.

– Франциска, я боюсь его.

– Он всего лишь мужчина – и, кстати, еще не старый.

– И все-таки на много лет старше меня!

– Ну и что? Это значит только то, что вы еще молоды. Послушайте, не показывайте ему своего страха – тогда все будет в порядке.

– Да как же я его скрою? Как? Ах, моя Аврелия, с тобой – вот с кем я уехала бы из нашего дворца. Помнишь, как я мечтала о маленьком коттедже на берегу реки?

– Помню, любовь моя. Но ведь мы обе знали, что эта мечта никогда не сбудется.

– Аврелия, не забывай меня. Помни о твоей несчастной Клорине, которая никогда не сможет разлюбить тебя. Пиши мне, ладно? Каждый день… каждый день!

Они поклялись помнить друг друга, покуда будут живы. И, обнимаясь на прощание, понимали, что едва ли когда-нибудь увидятся вновь.

Леди Франциске Вилльерс становилось все хуже, а вместе с ней заболела и принцесса Анна.

Мария была в отчаянии. Она любила свою бывшую воспитательницу и боялась думать о ее смерти – но по-настоящему ужаснулась известию о болезни младшей сестры. Хуже всего, она не могла даже видеть Анну, потому что к ней не пускали никого, кроме врачей.

А тут еще Вильгельм пришел и приказал ей готовиться к переезду в Уайтхолл.

– Я хочу остаться рядом со своей сестрой! – воскликнула она.

– Ты не поняла, что я тебе сказал? – холодно спросил он.

– Нет, не поняла – а кто-нибудь другой сумел бы найти с тобой общий язык?

– Во дворце оспа, ты можешь заразиться.

– Я хочу остаться со своей сестрой, – упрямо повторила она.

– Послушай, мне начинает казаться, что ты вообще не способна что-либо уразуметь.

– Я знаю, как опасна оспа, – леди Франциска уже лежит при смерти… и я…

На ее глазах вновь выступили слезы. Отвернувшись, Вильгельм пробормотал:

– Опять слезы. Опять. Что у меня осталось, кроме ее слез?

– Она оберегала меня… была мне как мать. А вот теперь и моя дорогая Анна…

Ей стало трудно дышать. Вильгельм взялся за ручку двери.

– Готовься к переезду в Уайтхолл.

– Нет, – твердо сказала она. Он вышел и хлопнул дверью.

Он не мог простить такого пренебрежительного отношения к себе. Мария даже не пыталась осознать, какая огромная честь была оказана ей. Будь дело в Голландии, думал он, она бы не вела себя так опрометчиво: там в его распоряжении оказалось бы немало воспитательных средств, включая темницу; однако здесь ее окружали друзья и родственники, а они, конечно, не дали бы ее в обиду. Вот он и слоняется по дворцу святого Якова как неприкаянный, – маленький, никому не нужный глупец. А если она заразится оспой? Ведь может умереть, черт побери, – уж он-то знает, сам выжил только благодаря своему другу Бентинку. В лучшем случае болезнь обезобразила бы Марию; после этого на нее ни один мужчина не взглянул бы без содрогания. Стройная, с красивыми миндалевидными глазами, она сначала понравилась ему – до того, как узнала, что ей предстоит выйти за него замуж. Затем ее поведение изменилось; непристойные выходки этой строптивой невесты поражали его в самое уязвимое место. Теперь он хотел сделать так, чтобы она пожалела о своем безрассудстве.

Будь Вильгельм более пылким мужчиной, он бы возненавидел ее. Оставаясь самим собой, он попросту охладел к юной супруге.

Но она поставила его в унизительное положение – поэтому он желал унизить ее.

Это все заметили на прощальном балу, который, несмотря на эпидемию оспы, Карл устроил во дворце святого Якова. Принц Оранский не обращал ни малейшего внимания на свою супругу – не танцевал с ней, не разговаривал и вообще старался не находиться рядом.

Когда бал уже заканчивался, к принцессе подошел король. Они немного поговорили, и он пригласил ее на танец.

– Ах, Мария, мне бы хотелось повелевать ветрами, а не этим печальным островом, – улыбнулся он. – Тогда бы я приказал дуть таким ураганам, что ни один корабль – даже тот, на котором приплыл принц Оранский – не смог бы выйти в открытое море.

– Если бы это было возможно! – вздохнула Мария. Он сжал ее локоть.

– Наши несчастья приходят и уходят, так уж устроено природой, – сказал он. – Было время, когда я думал, что уже никогда не вернусь в Англию… но ведь вернулся.

– Ваше Величество, вы всегда были королем… и мужчиной. А я, увы, всего лишь женщина.

– Не говори «всего лишь», дорогая племянница. На мой взгляд, женщины – лучшее из творений нашего Господа Бога. Я не в силах управлять ветрами, Мария, но я буду молиться о них. Хотя молитвы грешника едва ли услышат на небесах. Или нет? Как ты думаешь, может быть, даже грешник вправе надеяться на благословение, если не так часто просит его?

Он пытался развеселить ее, и она всегда любила его за доброту и отзывчивость; но ее грустная улыбка сказала ему, что был только один способ избавить ее от страданий – совершить чудо и освободить от брака с принцем Оранским.

Когда танец закончился, король отвел ее к отцу. Тот с гордостью посмотрел на нее и заключил, что она выглядит превосходно.

– И украшения великолепны, – сказал он. – Они очень идут тебе.

Она покачала головой. Испугавшись ее слез, он тут же добавил:

– Мы с герцогиней наведаемся к тебе в Голландию. Дитя мое, ты ведь уезжаешь не на край света.

– А Анна?.. – начала она.

Анна. При мысли о ней, заболевшей смертельно опасной болезнью, его лицо омрачилось. Отдать одну дочь Вильгельму Оранскому и навсегда лишиться другой – для него это было бы невыносимо.

– И с Анной, – поправился он. – Обещаю, Мария, – при первой же возможности.

Она кивнула.

– Кстати, твоя мачеха передает тебе привет и жалеет, что еще не может вставать с постели. Она хотела проводить тебя, но врачи не разрешили – говорят, роды прошли трудно, нужно набираться сил.

Мария улыбнулась.

– Передай ей, что я очень люблю ее и моего милого братика.

– Он очень слаб, мы боимся за него.

– Я буду молиться за нашего маленького Карла.

– Дочь моя, мы все должны молиться друг за друга. Ведь мы – одна семья, нас многое связывает, даже если находимся в разлуке.

Мария снова кивнула.

– А моя дорогая Анна…

– Она не знает о твоем отъезде. Мы не стали говорить ей, чтобы не расстраивать. Анне сейчас тоже очень тяжело.

– Ох, папа, вокруг так много печального…

– Прошу тебя, доченька, не надо плакать. На нас смотрят, и твои слезы не доставляют удовольствия твоему супругу.

– По-моему, у нас ему ничто не доставляет удовольствия. Яков нахмурился.

– Если он будет плохо относиться к тебе… дай мне знать, доченька.

– И что тогда? – спросила она.

– Я найду способ защитить тебя.

– Почему же ты не нашел этот способ раньше, до моей свадьбы?

– Мария, дорогая, обстоятельства были слишком сильны.

Впоследствии она часто вспоминала эти слова. Обстоятельства были слишком сильны. Когда ей доводилось их слышать, она им не верила и всякий раз думала, что с их помощью люди просто пытаются оправдать свою собственную слабость.

Стрелки часов приближались к восьми – наступала пора покинуть бал, снять атласное платье и драгоценности и готовиться к отъезду.

В ее покоях собрались все, кому предстояло сопровождать ее, многие оживленно переговаривались, путешествие в Голландию им представлялось увлекательным приключением. При мысли о нем даже у Анны Трелони загорались глаза. Леди Инчквин взволнованно ходила по комнате – радовалась еще и тому, что ее определили в свиту принцессы. Юная Джейн Ротт с деловитым видом расспрашивала взрослых о Гааге и голландских обычаях. Анна Вилльерс очень переживала из-за болезни матери и, не в силах ей чем-нибудь помочь, была рада сменить обстановку. В стороне от всех держалась притихшая Елизавета Вилльерс. И куда только подевались ее обычные вызывающие манеры? – недоумевала Мария. Уж не способна ли она на более глубокие чувства, чем казалось прежде? В последнее время Елизавета очень изменилась, и Мария была готова забыть об их детских ссорах.

С нее сняли украшения, помогли переодеться.

Затем все вместе выехали в Грейвсенд.

Отплытие перенесли на следующий день. Затем снова отложили. Мария не раз вспоминала слова короля, у нее даже мелькнула мысль: неужели его молитвы и в самом деле услышаны? На море бушевал шторм, все корабли стояли в гавани. Карл предложил вернуться а Уайтхолл и скоротать время за какими-нибудь развлечениями. Например, поиграть в карты. А что, его племянник подумал о чем-то другом?

Вильгельм злился. На четвертый день его терпение лопнуло, и тогда было велено начинать погрузку.

Поднявшись на палубу, он посмотрел на затянутое тучами хмурое ноябрьское небо.

К нему подошел капитан.

– Ваше Высочество, – сказал он, – море все еще штормит. Лучше подождать хорошей погоды.

Вильгельм даже не повернулся в его сторону.

– Другие корабли выходят из гавани? – спросил он.

– Только рыбацкие шхуны, Ваше Высочество. А у нас на борту…

– Достаточно. Если английские моряки считают, что погода установилась, то мы и подавно не должны оставаться на берегу.

Капитан поклонился и направился к матросам. Вильгельм прошелся по палубе. Ему не терпелось стряхнуть английскую пыль со своих ног и навсегда забыть этот берег… Нет, не навсегда. Только до того времени, когда он сможет вернуться – но не принцем, а королем. Ведь если этот младенец не выживет… а он и в самом деле очень слаб… ну, тогда все перенесенные унижения, все капризы и слезы его жеманной невесты, а теперь уже и супруги, будут стоить награды, полученной за них.

Через несколько часов корабль отчалил. К тому времени шторм уже улегся, ветер дул попутный.

ПРИ ДВОРЕ ПРИНЦА ОРАНСКОГО

Прошло несколько месяцев с того дня, когда Мария покинула Англию. Новая жизнь уже не казалась ей чуждой и непонятной; порой она даже переставала грустить о родине. Ее сестра поправилась и чуть ли не каждую неделю писала ей; от нее Мария узнала о смерти леди Франциски Вилльерс. Впрочем, гораздо чаще приходили письма от Франциски Эпсли – их Мария читала с особым трепетом.

Она становилась другой; возможно – взрослела, хотя по-прежнему не могла определиться в чувствах к этому угрюмому, замкнутому человеку, так неожиданно ставшему ее мужем. Пожалуй, лишь одно поняла она досконально: от нее он ждет безоговорочного повиновения – и если не получает требуемого, то всегда может сделать так, чтобы она пожалела об этом. Физическую силу он не применял; что она испытала в полной мере, так это его холод, безразличие, а порой и крайнее презрение, которое он умел выражать одной незначительной фразой или искоса брошенным взглядом.

Могла ли она не принимать это близко к сердцу? Как ни странно, нет. Она старалась не думать о нем, но ему каким-то образом удавалось занимать почти все ее мысли. Впрочем, ничего странного – как-никак он был ее супругом; а она унаследовала от отца романтическую натуру и мечты об идеальных семейных отношениях; она хотела, чтобы ее брак служил примером всем молодым парам, а потому была готова безропотно и покорно подчиняться ему, лишь видеть его хоть немного более мягким, хотя бы внешне снисходительным к ней. Может быть, все дело в том, думала она, что я выросла среди людей, слишком часто признававшихся в своих чувствах другим людям. Если ее отец, дядя, Джемми, Франциска или Анна кого-то любили, то секрета из этого никогда не делали; никто из них не стыдился заботиться о человеке, который им нравился. Но имел ли Вильгельм хоть какое-то понятие о заботе, нежности, ласке?

Их занятия любовью походили на некую государственную повинность, которую они отбывали во имя политических интересов Голландии. Собственно, так оно и было, и Вильгельм не считал нужным притворяться, будто дело обстоит иначе. Лишь изредка мужская природа брала в нем верх, и тогда в постели он вел себя почти как настоящий любовник.

Зачастую он не одобрял ее поступки и никогда не упускал случая указать на допущенную ею глупость. Перестань быть ребенком, твердил он ей, пора бы уже научиться уму-разуму. Эти наставления неизменно приводили к слезам, еще больше отчуждавших их друг от друга.

Страдая от разобщенности и непонимания, она искренне желала, чтобы с ней он чувствовал себя счастливым мужчиной и любимым супругом.

Она видела, что для этого у него было не много времени – оно уходило на занятие государственными делами. За целеустремленность и трудолюбие его в Голландии уважали, а иные – из числа приближенных – самозабвенно любили. Ошибиться в чувствах таких людей, как Бентинк, было трудно, и Мария постепенно начинала верить, что человек, ради которого другие готовы пожертвовать всем и даже жизнью, не может быть не достоин этого поклонения. Вот только… был бы он хоть немного добрей и снисходительней к своей супруге! Не был бы так холоден к ней!

Порой она писала Франциске длинные, пылкие письма – «О мой несравненный супруг Аврелия!» – изливала ей свои чувства, вспоминала их искреннюю любовь и умоляла не забывать несчастную одинокую Клорину. В другие дни она приходила в отчаяние, задумываясь о своей нынешней жизни, – и старалась не плакать, потому что супруг презирал ее слезы.

Занятий у нее было предостаточно: приемы, переписка, работа над гобеленами, к которым голландцы были так неравнодушны; к тому же в ней пробудился интерес к коллекционированию китайской посуды и разведению садовых растений. Вильгельм тоже увлекался цветоводством и даже помогал ей делать новые посадки под окнами их дворца. В этой работе она проявляла невероятное усердие, но он лишь холодно поздравлял ее с очередным успехом и снова уходил в свой кабинет.

Она начала сознавать, что ее жизнь, не сулившая ей того счастья, о котором она мечтала в детстве, все-таки была далека от полного краха. Почти с самого дня приезда в Голландию она чувствовала, что подданные супруга одобряют его выбор. Она была общительней, чем Вильгельм, и людям это нравилось. Не могли они не оценить и полные королевского достоинства манеры их новой принцессы. Когда на приемах и праздниках она появлялась рядом с мужем, они не могли не видеть, как она уважает его. Она была привлекательна; превосходно танцевала, хорошо играла на арфе, виоле и лютне. Голландцы не сомневались в том, что их принц сделал отличную партию, и поскольку она вновь оказалась наследницей английского трона – мальчик, «омрачивший» бракосочетание Вильгельма, умер вскоре после рождения, – в Голландии ее приняли радушно.

Она знала об их доброжелательном отношении к ней, и их гостеприимство помогало ей налаживать жизнь в этой уютной, опрятной стране.

Над гобеленом трудились молча, каждая думала о своем. Мария вспоминала родной дом и пыталась представить, что сейчас делает ее сестра. Скорее всего, болтает с Сарой Дженнингс, предположила она. А может быть, пишет своей ненаглядной Семандре? Мысль о такой возможности мгновенно согнала улыбку с ее лица. Мария ревновала. Счастливая Анна, живет совсем недалеко от Франциски.

Она вздохнула и подняла голову. От кропотливой работы с иглой и нитью у нее быстро уставали глаза, и время от времени Мария давала им отдохнуть.

Елизавета Вилльерс чему-то улыбалась, глядя на затейливый рисунок гобелена, – словно находила в нем нечто забавное. С приездом в Голландию она очень изменилась. Это смерть матери смягчила ее характер, подумала Мария.

Рядом с Елизаветой сосредоточенно работала иглой ее сестра Анна – та и прежде была такой же тихой, немного застенчивой девушкой. Чуть подальше усердно трудились Джейн Ротт и Анна Трелони. О чем они размышляли, склонившись над этим широким, длинным гобеленом?

Если бы Мария умела читать чужие мысли, она бы сейчас очень удивилась. Простодушная и целомудренная, она наделяла этими качествами всех, кто окружал ее.

Анна Вилльерс думала о Вильгельме Бентинке – в последние дни он начал проявлять повышенный интерес к ней. Сама она обратила на него внимание еще в Англии, когда он принес принцессе подарок от принца Оранского, и с тех пор исподволь пыталась завоевать его расположение. Анна Трелони говорила себе – уже в который раз! – что английская принцесса достойна лучшего отношения, чем то, которое видит со стороны голландского принца. Калибан, чудовище из шекспировских кошмаров, наглец! – мысленно повторяла она. Рассчитывает заполучить британскую корону, а ее будущей владелице не желает уделить и толики простого человеческого внимания. Анна любила свою госпожу и собиралась написать домой о том, как принц Оранский обходится с дочерью герцога Йоркского.

Джейн Ротт мечтала о новых встречах с Вильгельмом-Генрихом Цайльштайном, несколько недель назад преуспевшем в своем давнем желании соблазнить ее. Тогда он обещал жениться на ней, и теперь Джейн задавалась вопросом о том, возможно ли это и сочтут ли ее, дочь небогатого английского помещика Генри Ротта, достойной брака с одним из представителей голландской королевской династии – ведь Цайльштайны были побочной ветвью того древнего аристократического рода, из которого происходил нынешний принц Оранский, весьма дружелюбно относившийся к Вильгельму-Генриху. Еще больше принц любил его отца, служившего в свое время начальником стражи у Яна де Витте и уволенного за монархические убеждения. У этой любви могла быть и другая причина. Старший Цайльштайн не скрывал своего желания отомстить братьям, поэтому после их убийства многие сочли его главным виновником той кровавой расправы.

Словом, работая над гобеленом, все они так или иначе вспоминали о принце Оранском – что само по себе неудивительно, поскольку он был мужем их госпожи, принцессы Марии. Однако мысли одной из них он занимал гораздо больше, чем могло показаться остальным. Этой не похожей на других дамой была Елизавета Вилльерс, и она не сомневалась в том, что рано или поздно одержит победу – возможно, даже сегодня вечером или ночью. До сих пор события развивались в нужном направлении; он делал вид, что это не так, но она-то видела, что с ним происходит, и знала, как поступить, когда настанет ее час.

Она была чувственной женщиной; и, как ни странно, его душевный холод возбуждал ее. Она хотела разбить ледяные оковы его сердца, открыть его для себя и еще крепче запереть от всех других женщин. Битва предстояла нелегкая, но она и не просила легкой победы. В конце концов она обладала достаточным терпением, лишь изредка давала волю сомнениям и досаде.

Столько месяцев потрачено впустую! – мысленно сокрушалась она. Столько раз проходить мимо и ни разу не побывать в одной постели! А ведь во время той, самой первой встречи… еще до брака… да, он был почти повержен – почему же потом случилась такая досадная заминка?

Сейчас она жалела о том, что в былые дни не могла скрыть своей зависти к принцессе, не держала язык за зубами, когда гораздо благоразумнее было промолчать, изобразив покорность и смирение. Конечно, нелегко было не посмеяться над сентиментальностью маленькой Марии, над ее романтическими идеалами и возвышенными письмами к Франциске Эпсли. Впрямь, несравненный супруг! Ее реальный муж будет таким, какого она заслуживает. И уж во всяком случае управлять им будет не Мария Оранская, поскольку эту задачу возьмет на себя ее давняя подруга Елизавета Вилльерс. Позже, когда Вильгельм благодаря Марии унаследует английский трон, она по-прежнему будет распоряжаться им – и, следовательно, всеми владениями своего вассала.

Внезапно Мария сказала:

– От этой кропотливой работы у меня немного разболелись глаза. Давайте отложим ее и споем – сначала я, а потом все вместе. Я сочинила одну забавную мелодию для лютни.

– Ваше Высочество, ваш голос великолепно подходит для этого инструмента, – вкрадчиво заметила Елизавета.

Как разительно она изменилась, подумала Мария. Повзрослела, стала мягче, добрее. По-моему, она начинает испытывать симпатию ко мне – вероятно, жизнь на чужбине сближает людей.

Елизавета принесла лютню и устроилась у ног Марии. Слушая музыку и подпевая вместе с остальными служанками, она не сводила с нее своих загадочных глаз.

Сегодня вечером, повторяла она про себя. Может быть, сегодня вечером.

Возвращаясь с заседания государственного совета, Вильгельм размышлял о проблемах, возникших у него в последнее время.

Как может он доверять своим английским союзникам? Особенно Карлу – самому скользкому человеку из всех, с какими он когда-либо имел дело. Разве не способен его дядя, заключив мир с Голландией, вступить в сговор с Луи? Способен, очень даже способен. А герцог Йоркский, тот вообще ненавидит его. Причем, после его женитьбы на Марии – больше, чем раньше. Увы, при гаагском дворе нашлись люди, поставившие себе целью сообщать Якову о «нечутком отношении к его дочери со стороны супруга». Пожалуй, это ее капелланы, преподобные отцы Ллойд и Хупер, им в первую очередь нельзя доверять. Выслужиться решили, умники! Мерещатся им всякие козни – вот и заподозрили, что супруг собирается сделать из нее кальвинистку. А заподозрили, так сразу и донесли, куда следует, – даже разобраться ни в чем не удосужились. На самом деле, конечно, все не так; в вопросах веры он куда терпимей, чем может показаться на первый взгляд. Вообще, религиозные преследования ему не по нраву хотя бы потому, что его великий прадед Вильгельм Молчун всю жизнь боролся с испанской инквизицией, чем и завоевал признание голландцев.

Разумеется, о его семейных отношениях прелаты узнали не от Марии. Она получила слишком хорошее воспитание – как в Англии, так и здесь, в Гааге, – чтобы унижаться перед ними. Вообще, Мария ведет себя лучше, чем у себя дома. Но все равно не сможет играть сколько-нибудь важную роль в жизни супруга. Его увлекают военные маневры и битвы, а не женщины.

Или нет? Он вновь подумал о той, которая вот уже несколько месяцев занимала его мысли. Она не походила ни на одну из известных ему женщин; в ее странных, немного несимметричных глазах было что-то манящее, магически притягательное. Вильгельм мельком вспомнил Елизавету-Шарлотту, подругу своего детства. Та недавно вышла замуж за Филиппа, брата короля Луи Четырнадцатого. Когда-то он и сам помышлял о женитьбе на ней – это было бы ошибкой, он не смог бы подчинить ее себе. Все-таки Елизавета-Шарлотта была гораздо своенравней, чем Мария. И гораздо менее привлекательна, чем Елизавета Вилльерс, служанка его супруги.

Поднимаясь по лестнице, ведущей в его покои, он немного замедлил шаг. Ему подумалось, что где-нибудь на пути он непременно встретит Елизавету. С недавних пор она регулярно устраивала вот такие случайные встречи – хотела стать его любовницей, это было видно по ее необыкновенным, восхитительным глазам. Такая настойчивость ему нравилась. Сам он не привык открыто проявлять свои чувства, поэтому она казалась ему незаурядной женщиной.

Он не ошибся: она стояла у окна в коридоре. Увидев ее, он остановился и сказал, что сегодня удивительно приятный вечер.

Она сделала реверанс; он заметил, как вспыхнули ее щеки. Ему вдруг захотелось двумя пальцами прикоснуться к этим нежным щечкам, что он и сделал, протянув руку к ее лицу.

Она поймала его ладонь и поцеловала ее. Он даже слегка пошатнулся – еще никогда не испытывал такого возбуждения, какое охватило его сейчас.

Она бросилась к нему, прижалась всем телом и подняла на него умоляющие глаза.

– Господин мой, я больше не могу ждать.

Эти слова еще больше опьянили его – и одновременно придали силы, уверенности в себе. Как просто она сказала о том, о чем прежде говорили ее страстные вздохи и взгляды!

У него учащенно забилось сердце. Вот так же он чувствовал себя, одерживая победы на полях сражений, – сильный мужчина, которому весь мир рукоплещет и прощает невысокий рост.

Он обнял ее. Она прильнула к его губам своими, и на какое-то мгновение ему передалась ее страсть.

– Умоляю вас… господин мой… Он холодно произнес:

– Я позабочусь о том, чтобы после полуночи у меня никого не было.

Она вздохнула – уже одного этого вздоха оказалось бы достаточно, чтобы он почувствовал себя победителем.

Через несколько часов Елизавета Вилльерс стала любовницей принца Оранского. Он был поражен, более того – сбит с толку. Только сейчас ему стало ясно, как много он упустил в жизни, даже не подозревая о своем упущении. Весь следующий день он задавался вопросом о том, сможет ли отныне обходиться без Елизаветы Вилльерс.

Елизавета таким вопросом не задавалась. Ответ на него она знала заранее.

Мария была беременна. Сначала она никому не говорила об этом – понимала, какое разочарование постигнет Вильгельма, если ее предположение не подтвердится.

Хранить тайну было нелегко. Мария жалела о том, что не могла поделиться этой радостной вестью со своей сестренкой Анной. Разумеется, Анна тоже захотела бы иметь ребенка. Она во всем старалась подражать своей старшей сестре.

А если бы рядом оказалась Франциска Эпсли – с каким удовольствием обсудили бы они предстоящие перемены! Правда, тут ее смущало одно обстоятельство: Франциску она называла «мой несравненный супруг», а мужу как-то неловко говорить о том, что его жена ждет ребенка от другого мужчины.

Тем не менее Мария решила, что Франциска первой узнает о ее счастье. Мария уже давно не писала ей – мешали различные недомогания, не дававшие покоя со времени приезда в Голландию. Анна Трелони сказала, что во всем виноват здешний климат. При этом Анна грустно улыбнулась – подразумевала не только погодные условия.

Бедная Анна, она так любила Марию, что была готова наброситься на каждого, кто не разделял ее чувств к принцессе. Мария никак не могла объяснить ей, что Вильгельм слишком занят своими благородными помыслами и начинаниями, чтобы не чувствовать презрения к банальным притязаниям своей супруги – она ведь и впрямь оказалась всего лишь несмышленой эгоисткой, ожидая полного самоотречения от такого важного и занятого человека. Вот! Именно так она поступала все последние недели – искала и находила оправдания для пренебрежения, даже жестокости Вильгельма по отношению к его супруге. Это потому, что я начинаю понимать его, говорила она себе. И все-таки… ах, вот было бы хорошо, если и в самом деле ее супругом стала бы Франциска и у них – а не у нее и Вильгельма – появился этот ребенок. Тогда все на свете происходило бы по-другому. Франциска ее любила бы, оберегала от всех невзгод – не то что строгий, вечно недовольный Вильгельм. Все-таки по-настоящему любить могут только женщины, это их призвание. Для мужчин любовь – всего лишь развлечение, передышка в их нескончаемых заботах. Даже ее дядя Карл, снискавший славу первого любовника Англии, а то и всей Европы, ни одной женщине не посвящал себя без остатка.

Небольшой домик у реки; крохотный участок земли, на котором можно выращивать цветы или овощи; две-три дрессированные собаки, днем и ночью охраняющие своих хозяев. Весь мир остался бы за оградой их тихой обители, и всю свою жизнь она отдала бы своему нежному, любящему супругу.

Увы, этот мир был устроен иначе. Женщинам здесь не позволяли любить друг друга. Леди Франциска Вилльерс, например, не одобряла их пылких писем. И все-таки Марии казалось, что по-настоящему крепкая связь возникает лишь между представителями одного и того же пола. Она и Франциска, Вильгельм и Бентинк – чем не доказательство в пользу того, что она чувствовала? В обществе Франциски ей было лучше, чем с любым мужчиной, каким бы он ни слыл красавцем или обаятельным кавалером; а Вильгельм, судя по всему, уважал Бентинка гораздо больше, чем кого-либо еще.

Она пошла в кабинет и села за письменный стол. Ей хотелось, чтобы Франциска первой узнала новости из Голландии.

«Боюсь, супруг мой, грядущие перемены в моей жизни – не из тех, что могут порадовать герцогиню Йоркскую, хотя она и просила меня сразу же сообщить о них. Ты, видимо, тоже не почувствуешь себя самым счастливым мужем на свете, но у тебя все-таки есть одно небольшое утешение. Поскольку нас с тобой уже давно разделяют сотни и сотни морских миль, ты вполне можешь считать моего ребенка незаконнорожденным».

Она подняла голову и улыбнулась, представив лицо Франциски, читающей эти строки.

«… а потому выполни мою просьбу: если тебе дорога твоя супружеская репутация, никого не посвящай в эту тайну. Насколько мне известно, в Лондоне не всякий человек с должным пониманием встретит весть о том, что тебе наставили рога».

На ее глазах вновь навернулись слезы. Подобные послания были их невинной затеей, игрой. Вильгельм назвал бы ее глупым ребячеством. А если бы он оказался прав?

Взрослеет ли она? Начала ли осваиваться в окружающем ее мире – и осознала ли никчемность своих детских фантазий? Могла она хоть когда-нибудь поселиться с Франциской в том прекрасном домике у чистой реки? Могли ли они жить в тишине и покое? В самом деле – какое глупое притворство, все эти письма! О да, с Франциской она была бы самой счастливой женщиной на свете; но ведь стала женой Вильгельма – мало того, ждет ребенка от него. Вот та действительность, которую ей предстоит принять. Принять и отвернуться от призраков, глядящих на нее из прошлого. Вот только как смириться с холодом и отчужденностью этого мира, если она столько мечтала о счастье, об идеальных отношениях между людьми?

Может быть, все переменится в тот день, когда она возьмет на руки своего ребенка. Может быть, к тому времени она по-настоящему повзрослеет.