Текст книги "Mötley Crüe. Грязь. История самой скандальной рок-группы в мире"

В конце концов я сдался и посмотрел видео. Я не увидел ничего особенного: это действительно просто запись нашего отпуска. Там есть совсем немного секса. Однако это не помешало легендарному порноактеру Рону Джереми попытаться уговорить меня сняться для него в порнушке. Думаю, если моя карьера музыканта провалится, я всегда смогу стать порнозвездой.

Томми с сыном Диланом

Глава 6
НИККИ

В которой по кусочкам рушится все, что наш герой знал о своей жизни, музыке, доходах и отношении к оральному сексу.

«Здравствуйте, я звоню Рэнди. Я думаю, что вы мой сводный брат. Если ваш отец – Фрэнк Феранна, не могли бы вы перезвонить мне? Я не знаю, умер он или жив. Мою мать звали Диана. А меня зовут Никки, или Фрэнк».

Так звучало сообщение, которое я оставил Рэнди Феранне. Через час мне перезвонила его жена и сказала, что смутно помнит, как ее свекор упоминал о сводном брате. Я поговорил с Рэнди позже тем же вечером. Он был на четыре года старше меня, управлял курортом в Сан-Хосе и вырос на пластинках Mötley Crüe, хотя и не подозревал, что пляшет под музыку своего кровного родственника.

– Я знал одну женщину по имени Диана, – сказал он, – и слышал, что у нее есть сын от моего отца. Но он никогда не упоминал о тебе. Мой отец – наш отец – был бабником и яростным алкоголиком. По слухам, он был настоящим дикарем.

– Но жив ли он? – спросил я. – Я хочу поговорить с ним.

– Он умер на Рождество. В 1987 году. У него случился сердечный приступ в душе.

Рэнди сказал мне, что наш отец похоронен в Сан-Хосе. Мне очень хотелось встретиться с отцом после всех этих лет, просто посмотреть на него и узнать больше о том, кто я, кем стану и даже к каким болезням генетически предрасположен. Больше всего мне хотелось узнать, почему он всю жизнь избегал меня. Поскольку он лежал в земле, я решил, что на этом все закончилось. Наверное, хорошо, что я не застал его живым, потому что тогда на меня снова посыпались бы упреки и я еще сильнее бы озлобился. Я вспомнил, с каким оптимизмом летел в Сиэттл, чтобы воссоединиться с матерью, но в психиатрической больнице меня ждала параноидальная женщина, которая никогда не простит меня и которую я никогда не смогу простить.

Донна уговорила меня до конца следовать плану и примириться с отцом. Его смерть – это не преграда, решил я, а преимущество, потому что с того света он ничего не мог мне ответить. Так что мы полетели в Сан-Хосе и посетили его могилу. Донна взяла видеокамеру и сняла, как я иду по кладбищу, нахожу его надгробие и плюю на него.

– Пошел ты! – орал я на него. – Сукин сын, ты ушел от меня, когда мне три года. Даже не попрощался. А потом вернулся с санками, будто это все исправит. Ты даже не задержался, чтобы увидеть меня. Почему ты вообще это устроил?

Я просидел там целый час, обвиняя его в своей поганой жизни. Пока я перечислял все свои злоключения – побег от матери, кражу одежды у бездомной девушки, драку с копами возле «Whisky», передозировку во «Франклине» – вся эта мизантропия и саморазрушение сводились к одному, к огромной ране, которая кровоточила всю мою жизнь, потому что отец бросил меня. Он не только бросил меня в три года, но и отвернулся от меня, когда я обратился к нему за помощью шестнадцать лет спустя.

Когда я вернулся домой, мы вот-вот должны были отправиться в тур Generation Swine. Я решил раз и навсегда покончить с чувствами к отцу на сцене. Вместе с Крисом Вренной из Nine Inch Nails я написал басовую партию, в которой солировал на фоне различных атмосферных музыкальных дорожек, а на заднем плане мелькали слайды. Это были изображения эмбриона, рождающегося ребенка, моя милая детская фотография и фотография, на которой я был счастливым маленьким ребенком в маске на Хэллоуин. Затем музыка утихала, и на двух экранах шириной сорок дюймов вспыхивали слова: «брошенный», «пустой», «героин», «разрушение». Затем музыка прекращалась, и появлялся большой знак вопроса, как бы говорящий: «Почему я?» или «Что дальше?». В завершении произведения я издавал на бас-гитаре атмосферные звуки и короткие минорные мелодии, а на заднем плане проигрывался фильм, который мы с Донной сняли на могиле отца. В первый вечер, когда я исполнял соло, мои глаза наполнились слезами. После этого поклонники за кулисами сказали, что тоже плакали, потому что и их бросили отцы. Конечно, были и те, кто просто говорил, что я ненормальный и должен разобраться со своими проблемами. Но это и был мой способ справиться с ними.

Именно через Рэнди я узнал о своей родной сестре Лизе. Мама всегда говорила мне, что Лиза ушла из дома и не хотела, чтобы кто-то в семье ее нашел или навестил, поэтому я и думать позабыл о ней. Рэнди не мог поверить, когда я рассказал ему об этом: Лиза даже не была способна принять такое решение. У нее был синдром Дауна, и она более тридцати лет жила в каком-то приюте, он не был уверен, где именно. Она была слепая, немая, не могла ходить, одеваться и кормить себя. Пока я носился по миру, беспокоясь о своей группе и о том, какие наркотики могу ввести в свою систему, она все это время сидела в инвалидном кресле в каком-то интернате. Я поклялся разыскать ее, когда закончится тур Generation Swine, и сделать все, что в моих силах, чтобы обеспечить ей лучший уход, который можно купить за деньги.

Я не мог понять, почему мать никогда не говорила правду. Всю жизнь я мотался по миру, как перекати-поле. Родители были потеряны для меня, а что касается детей, то каждый день я боролся за то, чтобы сохранить их, пока Брэнди очерняла меня в суде (что было совсем не сложно, учитывая мое прошлое). С опозданием в тридцать лет я наконец-то узнал, что у меня есть брат и сестра.

Восемь лет трезвости, шесть лет брака и груз ответственности, который ложится на плечи, когда воспитываешь троих детей, – все это впервые прочистило мою голову. И когда я огляделся вокруг, меня посетило откровение: моя жизнь – полный отстой. Я стал злее, чем когда бы то ни было, и мне снова захотелось накуриться, но у нас в туре было правило: каждый раз, когда кого-то ловили пьяным или под кайфом, он должен был заплатить штраф в двадцать пять тысяч долларов. Мы хотели показать лучшее шоу, а не блевать и падать в обморок на сцене. Чтобы исключить жульничество, мы наняли парня, который проводил выборочные анализы мочи. Винс, конечно же, попался в течение первых двух недель.

Трезвый тур Swine должен был стать нашим большим воссоединением. Весь мир должен был подскочить и начать скандировать Mötley Crüe только потому, что Винс вернулся. Но горькая правда заключалась в том, что мы все еще не стали теми самыми Mötley Crüe. Конечно, все участники были на месте. Но турне обернулось полным крахом. Дорожки метронома, бэк-треки и эффектов, пытавшиеся имитировать студийные эксперименты альбома, делали нас больше похожими на роботов, чем на группу. Когда мы играли «Live Wire», я чувствовал прилив воодушевления, потому что песня звучала естественно. Когда мы играли «Find Myself», мне казалось, будто я попал в караоке. Хотя Винс вернулся в группу и пел, я прекрасно видел, что он несчастлив.

Как и предсказывал Ковач, отчасти проблема заключалась в том, что Elektra кинула нас на рекламу, продвижение и маркетинг. А с нашим моральным духом, который был на уровне плинтуса – Томми хотел все модернизировать, Мик все еще злился, потому что мы потеряли веру в него, Винс горел в финансовом аду, а я увяз в семейных проблемах, – Elektra было не так уж сложно добавить соломинку, которая сломала бы спину Mötley. Мы никак не могли этого допустить: сломавшись, мы подарим им двенадцать миллионов долларов; а если мы останемся вместе, они будут должны нам двенадцать миллионов.

Elektra вскоре перестала платить нам, надеясь еще больше загнать нас в долги и отчаяние. Они пытались добраться до нас через наших жен и адвокатов, сея неуверенность в будущем группы. Они даже попробовали капать нам на мозги через менеджера Памелы, говоря ей, что Томми был главной звездой Mötley Crüe и ему лучше пуститься в сольное плавание. Они подбирались к нам со всех сторон. Так что мы начали войну: с нашей точки зрения, тур Generation Swine был не просто попыткой продвинуть альбом и группу, а способом заставить лейбл обратить на нас внимание, дать нам денег и освободить нас от контракта, чтобы мы могли делать, что хотим.

Поэтому я прямо со сцены заставил зрителей скандировать: «В жопу Elektra». Я договорился об интервью в журнале «Spin» только ради возможности назвать Сильвию Рон «пиздой» в печати. Я был намерен стать самой большой занозой в ее заднице. В конце концов, именно этот лейбл сделал все свои деньги на рок-н-ролле (на нас, на Metallica, на AC/DC), но теперь отвернулся от этой музыки. Elektra были так тупы, что одновременно с давлением на нас выкинули английскую группу Prodigy, потому что считали, что у этой группы нет перспектив. Менее чем через год Prodigy подписали многомиллионную сделку с Maverick Records и стали первой техно-группой, чей альбом стал номером один в Америке.

Мой план заключался в следующем: так насолить Elektra, чтобы они сделали все для нашего ухода. Сейчас я понимаю, что это, вероятно, не лучшая тактика. Я совершил ошибку, перейдя на личности в отношениях с Сильвией, поэтому она почувствовала, что ею злоупотребляют и пользуются. Это привело ее к мысли, что я злой и заслуживаю всего, что получаю. Она еще сильнее стала закручивать гайки, не задумываясь о том, что у нас были дети и дома, и мы все впервые в жизни испытывали трудности с их содержанием. Это был ужасный период. Я все еще многого не знал о бизнесе, о том, как он работает и как глубока корпоративная нора. Я никогда раньше не переходил дорогу звукозаписывающему лейблу и не представлял, что Mötley Crüe может оказаться между винтиками машины, которая хотела нас раздавить.

В то же время я перестал понимать, что представляют собой сами Mötley. Я был так зол на отца, на бывшую жену и на лейбл, что моя темная, безумная сторона взяла верх. Для шоу Generation Swine Томми нашел несколько контрабандных записей, на которых люди совершают самоубийства и сгорают заживо. Это был жуткий материал, а идея состояла в том, чтобы показать эти зверства во время нашей суицидальной песни «Flush». Тогда зрители поймут, что, какими бы несчастными ни были, им все еще неплохо живется. Но, когда я посмотрел на аудиторию во время песни, все они выглядели испуганными. Я слишком поздно вспомнил, что подростки идут на концерт Mötley Crüe не для того, чтобы задуматься о собственной смертности; они идут на концерт в надежде, что им отсосут на заднем сиденье машины.

И вот, когда наш дух не мог быть ниже, а отношения с Elektra не могли испортиться еще сильнее, Винс снова решил уйти из группы.

Глава 7
ВИНС

Любопытная история о пижоне, который отказался уходить только для того, чтобы снова уйти.

Я был сыт по горло Томми, который относился ко мне по-мудацки с момента присоединения к группе. Я был сыт по горло этими дурацкими правилами. Внезапно мы превратились из самой порочной, помешанной на вечеринках группы в самую строгую, самую трезвую группу в мире. Мы пытались быть трезвыми во время тура Dr. Feelgood, но тогда у нас ничего не вышло. Поэтому я не видел причин, почему это должно сработать сейчас. Я люблю время от времени выпить коктейль, и мне не нравится, когда за него приходится платить двадцать пять тысяч долларов.

Мой приятель владел большим самолетом «Гольфстрим» и был достаточно любезен, чтобы доставить нас на наше шоу в Сан-Франциско. После он собирался подбросить нас на нашу следующую остановку: Бойсе, штат Айдахо. Тур по Западному побережью завершался, и я подумывал об уходе, потому что гораздо веселее выступать одному, чем играть в группе, чей репертуар почти полностью состоял из гранжевых песен в стиле новой электроники, так еще и с полицией трезвости и засранцем Томми Андерсоном Ли, капающим на мозги. Я вернулся в группу не для того, чтобы быть несчастным; не это мне обещал Ковач, когда на коленях упрашивал вернуться в родную гавань. Так что после шоу я выпил, пошел в стрип-клуб и поехал домой на такси. Очевидно, на следующий день Никки оказался в точно таком же такси, узнал от водителя, что я выпил, и позвонил мне в номер, требуя двадцать пять тысяч долларов. Я сказал ему, что не собираюсь давать деньги каждый раз, когда он открывает рот. В следующий момент в дверь моего номера постучал парень с анализом мочи. Я сказал ему, чтобы он отвалил или я надеру ему задницу.

Группа собиралась в холле в четыре часа дня, чтобы отправиться в Бойсе. Я спустился и сказал Томми и Мику, что мне надоело это дерьмо и я планирую свалить в конце гастролей по Западному побережью. Никки стоял с Донной и своим дедушкой у стойки регистрации, и я подошел к нему, чтобы сообщить новость.

– Я ухожу, – сказал я. – Я больше не могу заниматься этим дерьмом.

Никки обернулся и спросил:

– Почему? Это из-за того, что ты не можешь быть честным?

Он заставил меня передумать. Вместо того чтобы уйти во время перерыва в туре, я собирался уйти прямо сейчас.

– Иди на хуй, я ухожу отсюда, – огрызнулся я. – Было весело снова познакомиться с тобой. Счастливого пути домой.

Он отдал пиджак жене, вручил сумку деду, повернулся ко мне и спокойно сказал: «Эй, Винс, если ты собираешься уходить, почему бы тебе не взять это с собой в поездку?» Затем ударил меня апперкотом в челюсть. Я не мог поверить: такой реакции я ожидал от Томми, а не от Никки. Думаю, за время гастролей он накопил много злости из-за разногласий с Сильвией Рон, проблем с отцом, которые пытался решить на сцене, и десятимиллионного иска от бывшей. В тот момент он выплеснул все это на меня. В адреналиновой ярости он повалил меня на землю, схватил за шею и впился ногтями, крича, что вырвет мне голосовые связки, а наш тур-менеджер Ник Куа в ужасе смотрел на это.

Я крупнее Никки и в гораздо лучшей форме, поэтому зарядил ему прямо в лицо и отшвырнул. Я вышел из крутящихся дверей и направился в отель моего друга-пилота, расположенный в паре кварталов оттуда.

– Давай вернемся в Лос-Анджелес, – сказал я ему.

Мы взяли такси до аэропорта и застали всю группу в зоне ожидания. Видать, они думали, что все в порядке, что мы выместили злость и как ни в чем не бывало собираемся полететь в Бойсе. Мы с пилотом прошли мимо них. Никки, Мик и Томми подхватили сумки и последовали за нами. «Ждите здесь», – сказал я им. Затем я поднялся на борт самолета, закрыл дверь, сел рядом с иллюминатором и показал им средний палец. Это было мое лучшее выступление за все время тура.

Ник Куа предсказуемо постучался в дверь. Я впустил его.

– Мы можем как-нибудь уладить это? – спросил он.

– Нет, – сказал я ему. – Делайте что хотите. Летите в Бойсе. Возвращайтесь в Лос-Анджелес. Мне все равно. Я еду домой.

Через час я уже был в отеле «Пенинсула» и выпивал. Потом вернулся домой, схватил Хайди, повалил на кровать, хорошенько оттрахал и лег спать, с удовольствием осознавая, что группа все еще торчит в аэропорту.

Ребята застряли там на восемь часов в ожидании коммерческого рейса. В итоге они отменили концерт в Бойсе и вернулись в Лос-Анджелес. Джордан Берлиант, наш менеджер, продолжал названивать мне домой с Никки на линии, но я отказывался с ним разговаривать.

Наконец, после пары дней, когда я наслаждался свободой делать все, что вздумается, я согласился на одну из тех встреч, так любимых нашими менеджерами. Мы сели на два вращающихся стула в их кабинетах, лицом друг к другу, как двое детей, которых родители заставляют мириться. С тех пор как Томми и Никки выгнали меня из группы в ту дождливую ночь шесть лет назад, мы никогда толком не говорили о наших проблемах. Мы просто убрали их под ковер и не замечали, надеясь, что они исчезнут. Но в конце концов под ковром скопилась такая гора грязи, что мы постоянно спотыкались об нее, пытаясь ходить. Когда мы сидели там, у меня наконец появилась возможность сказать ему то, что накопилось за все эти шесть лет.

– Твоя проблема в том, что ты очень надменный, – сказал я ему. – Ты говоришь с людьми свысока, как будто они тебе не ровня.

– Наверное, я могу быть таким.

– Ты порой так хуево относишься к ребятам в группе. И я говорю не только про себя: ты обращаешься с Томми как с ребенком и делаешь вид, что Мика вообще не существует. Ты управляешь группой, как ебучий диктатор, и все всегда должно быть по-твоему. Но порой ты ни черта не понимаешь, ведь это ты выставил нас дураками перед «Rolling Stone», потому что не знал, кто такой Гэри Харт. Тебе не помешало бы слушать других людей.

В течение часа мы сидели там и вскрывали наши старые раны.

– Тогда я хочу, чтобы ты завязал с этим дерьмом, – сказал он мне. – Я могу смириться с пьянством. Может быть, мы даже сможем прекратить анализы мочи. Но я не хочу, чтобы ты говорил мне, что не собираешься пить, а потом давал заднюю и нажирался. Я не хочу, чтобы ты врал мне и злился на меня каждый раз, когда заходит разговор об этом. Мы покрываем твои долги, и я не против этого. Но каждый вечер приходится участвовать в идиотском балагане, потому что ты пытаешься что-то от нас скрыть. Из-за этого мы на тебя злимся. Твоя ложь приносит этой группе больше вреда, чем выпивка.

– Тогда вот что я тебе скажу. Я могу пообещать вам, что никогда не буду пить перед шоу и не позволю выпивке мешать делам группы. Но, когда у меня есть свободное время, ты должен позволять мне делать все, что я хочу, и не допускать, чтобы какой-то парень стучался ко мне в дверь в девять утра с баночкой для мочи. Если ты перестанешь вести себя как полицейский, я перестану чувствовать себя заключенным и начну честно говорить об этом.

– Хорошо, – сказал он. – А я постараюсь больше слушать окружающих и не быть таким высокомерным, потому что не всегда знаю, как будет правильно для всех. Мы все равно были бы лучшей группой, если бы слушали друг друга. Прости. В последнее время мне пришлось через многое пройти.

– Вот почему мы должны ладить и держаться вместе. Потому что, если честно, ты – это все, что у меня есть. Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо в мире.

Выпустив шесть альбомов и исколесив мир в бесконечных турне, мы с Никки оставались очень разными: я был расслабленным пляжным бездельником, любящим гольф и гонки; он был нездоровым рокером-одиночкой, любящим наркотики и андеграундную музыку. Я любил носить шорты и шлепанцы, а он всегда был в черной коже и сапогах. Но после того разговора мы с Никки стали лучшими друзьями. Мы стали неразлучны. Спустя семнадцать лет мы наконец по-настоящему полюбили и поняли друг друга, и с тех пор нам всегда удавалось договориться. Эта ссора – лучшее, что когда-либо случалось с нами.

На следующий день мы перенесли концерт в Бойсе, прилетели туда на самолете моего ошарашенного друга и сыграли лучший сет за весь тур. После того как мы завершили наше последнее выступление, я сделал группе лучший подарок, на который только был способен, – записался в реабилитационный центр в Малибу и бросил пить.

Глава 8
ТОММИ

О том, как самая сказочная в мире любовь в одночасье превратилась в самый известный в мире сломанный ноготь.

Сейчас я все разложу по полочкам, чуваки.

С тех пор как Винс вернулся в группу, я был недоволен тем, что мы движемся в обратном направлении. Ситуация усугублялась тем, что мы потеряли поддержку звукозаписывающего лейбла. У меня столько страсти к музыке, чуваки, но, выходя на сцену, я больше ничего не чувствовал. Впервые в жизни я не был в восторге от того, что мы делали. Я оказался в ловушке, а барабанщик, который чувствует, что у него связаны руки, никуда, блядь, не годится.

А потом у меня родился второй ребенок, а отцам, к сожалению, не выдают инструкций. Я читал всякую хрень, пытался вникнуть и научиться быть классным папкой, но Памела постоянно твердила, что я все делаю неправильно. Раньше я был для Памелы номером один. Когда родился Брэндон, я опустился на вторую строчку, ведь маленькому ребенку постоянно нужна мама. Поэтому я блуждал по дому, как человек-невидимка. Я говорил: «Эй, малышка, как ты? Я люблю тебя». А она просто кивала, не обращая внимания. Я просил ее спуститься в гараж и послушать новую песню, над которой работал; она обещала прийти через минуту, а потом совсем забывала об этом. Я не мог даже поговорить с ней, потому что она все время беспокоилась о ребенке.

Когда родился Дилан, я опустился на третью строчку. Теперь я и вовсе перестал существовать. Я не мог с этим смириться. Я парень, который любит дарить любовь и получать ее в ответ. Но дома я только и делал, что отдавал, и ничегошеньки не получил. Затем из Канады прилетели родители Памелы, чтобы помочь с мальчиками. Для детей было замечательно, что бабушка рядом, но родственники были в доме каждый чертов день, круглые сутки напролет, отнимая у Памелы все больше времени. Поэтому, не в силах сделать шаг назад и трезво посмотреть на ситуацию, я превратился в плаксивую, капризную маленькую дрянь. Возможно, это был мой способ стать третьим ребенком Памелы, чтобы получить внимание, в котором тоже нуждался. Теперь ни с того ни с сего мы с Памелой начали постоянно ссориться. Наши отношения постепенно деградировали от чистой любви до любви-ненависти.

Если бы у меня была ясная голова, я бы дал ей передышку и полюбил себя, а не искал одобрения у других людей. Но старые привычки трудно сломать: я всю жизнь искал себя в других людях, ждал, что они скажут мне, кто я такой. Позволив им решать, кто я такой, я стал полностью зависим от мнения других – иначе меня просто не существовало.

День святого Валентина, тот самый день, когда мы должны были думать только о ебаной любви, мы провели в казино «Hard Rock» в Лас-Вегасе. Я попросил флориста усыпать комнату лепестками роз, заказал бутылку «Дома Периньона» и создал идеальное настроение для нашей первой ночи наедине за столько месяцев. Но после нескольких бокалов шампанского Памела стала так волноваться за детей, что даже не могла насладиться моментом. Все, о чем она говорила, – это о кормлении грудью Дилана, а я мог думать только о том, что настала моя очередь сосать титьку. На следующий день мы пошли на выступление Rolling Stones, и все было плохо. После концерта она увидела стриптизершу, которая заговорила со мной, и мы закатили оглушительный скандал прямо посреди казино. Я попытался оттащить Памелу в номер, чтобы гребаные таблоиды не заполнились новостями о нашей публичной ссоре, а она лишь сильнее разбушевалась. Градус гнева повышался, пока она наконец не выбежала из отеля, прыгнула в машину и поехала обратно в Малибу одна. День святого Валентина коту под хвост. Мне пришлось ползти обратно в дом на коленях, умоляя о пощаде.

На следующей неделе я сидел на кухне и готовил ужин для Памелы и детей. Все снова было тихо и спокойно. Мы выпили по бокальчику вина, пока я доставал из холодильника кучу овощей для жарки. Я искал в шкафах сковороду, но не мог найти, потому что гребаная домработница разбросала наши кухонные принадлежности по всему дому. Я был настолько напряжен и взвинчен, что стоило мелочи пойти не так, как я начинал психовать, будто это конец света. Поэтому, не найдя сковороду, я начал хлопать дверцами шкафов и разбрасывать барахло, как маленький ребенок, который плачет, требуя внимания, надеясь, что мамочка придет и решит все его проблемы. Мама Памела пришла, увидела, в каком я настроении, и просто вскинула руки: «Успокойся, это всего лишь сковородка».

Но это была не просто сковородка. Она значила для меня все. Все мое душевное спокойствие и здравомыслие зависело от того, найду ли я эту сковороду. А Памела пренебрежительным отношением к этому вопросу проявляла неуважение к моим чувствам. В моей испорченной эгоистичной голове это означало, что Памела не понимает меня – худший грех, который только можно совершить в отношениях. Я схватил все кастрюли и миски, которые достал, бросил их в большой открытый ящик и закричал: «Это полная херня!»

А потом Памела сказала слова, которые никогда не следует говорить тому, кто выходит из себя, слова, которые только подливают масла в огонь: «Успокойся. Ты меня пугаешь».

Я должен был выйти на улицу и просто посмотреть на звезды, или пойти на пробежку, или принять холодный душ. Но я этого не сделал. Я был слишком поглощен этим моментом, злостью на пропавшую сковородку, которая на самом деле была злостью на наше с Памелой общение, отныне зиждящееся на трех китах: моей неуверенности, ощущении ненужности и страхе.

– Пошла ты! Отвали! Оставь меня в покое! – заорал я на нее, пнув ящик и поранив ногу, как идиот, потому что забыл, что на мне мягкие тапочки.

Вот и все. Мы как с цепи сорвались. Она кричала на меня, я – ей в ответ, и очень скоро начали кричать и дети. Дилан плакал в своей кроватке, и я слышал, как Брэндон голосил из своей спальни: «Ваааааа! Мамочка! Папа! Что происходит? Вааааа!»

– С меня хватит, – сказала Памела, подбегая к кроватке и беря на руки Дилана. Она принесла его в гостиную, взяла телефон и начала набирать номер.

– Ну и кому ты там звонишь?

– Я хочу, чтобы приехала моя мама. Ты меня пугаешь.

– Не звони своей маме. Положи этот чертов телефон. Мы можем разобраться с этим сами.

– Нет, не пытайся меня остановить. И не ругайся при детях. Я им позвоню.

– Твои родители и так постоянно путаются под ногами, черт бы их драл. Это так тупо. Мы можем поговорить и покончить с этим за одну минуту. Посмотри на меня: я спокоен. Я больше не зол.

– Я звоню маме. И перестань ругаться.

Она набрала номер, но я положил трубку. Затем она повернулась и одарила меня мрачным взглядом, который красноречиво говорил, что я самый подлый, самый эгоистичный, самый уродливый и жалкий червяк на всей чертовой планете. Я ненавидел этот взгляд – он означал, что ситуация выходит из-под контроля и никакие извинения и цветы не убедят ее, что я хороший парень, который снова ее любит. Ее психотерапевт дал ей глупый совет не обращать на меня внимания, когда я злюсь, потому что, по его словам, я получал достаточно внимания на сцене. Но он не знал, что я стал рок-звездой, потому что мне нужно было внимание. Молчание смерти подобно. Поэтому, когда Памела начала играть со мной в молчанку – так же, как делали родители, – это лишь ближе подтолкнуло меня к краю пропасти. Тем временем Дилан кричал у нее на руках, а Брэндон все громче и громче вопил из своей комнаты.

Она снова демонстративно взяла телефон и набрала номер родителей. Я хлопнул по трубке: «Говорю же, чтобы ты не звонила ей, черт возьми! Ладно-ладно. Прости. Все это чертовски мелочно».

Она швырнула телефон на станцию, сжала кулак и вслепую замахнулась на меня, угодив половиной кулака в нижнюю челюсть, а другой половиной – в шею, что было чертовски больно. Меня никогда раньше не била женщина, и, как только я почувствовал прикосновение, мои глаза налились кровью. Я изо всех сил пытался разрядить обстановку, но ее усиливающаяся ярость лишь пуще раззадоривала меня. Чем больше я хотел успокоиться, тем больше злился, когда она не давала мне этого сделать. Поэтому, едва она ударила меня, мой эмоциональный счетчик поднялся до красной отметки и затуманил глаза. Словно животное, я сделал первое, что инстинктивно пришло мне в голову, чтобы положить конец этой ситуации. Я схватил ее и крепко сжал. «Да что с тобой такое?» – кричал я, не отпуская ее. И снова моя попытка устаканить ситуацию лишь сильнее испугала ее. Теперь она плакала, дети сходили с ума, а телефон разрывался от звонков, потому что ее родители волновались из-за прерванных вызовов. Моя жареная картошка превратилась в кошмар.

Когда я держал ее, игра в молчанку закончилась. Она вопила все самое гнусное, что только могла придумать, обзывала меня на чем свет стоит, била по всем моим слабым местам. Я и представить не мог, что после той ночи, когда мы влюбленно смотрели друг на друга в «Señor Frog’s», все закончится вот так: мы вопили и кричали друг на друга, как демоны. Я отпустил ее, и она побежала в спальню Брендона, словно была любящей матерью, которая должна защитить потомство от жестокого отца. Когда она пробегала мимо, я замахнулся на нее ногой и придал ей ускорение быстрым пинком по заднице.

– Ты чертова сука!

– Ты дрянь!

Я последовал за ней. Я ненавидел ругаться при детях. И так тяжело воспитывать их, когда повсюду папарацци; самое меньшее, что мы могли сделать, – это подать здоровый пример того, как быть родителями. Я направился в комнату Брэндона, чтобы поговорить с ним. Но она взяла его на руки и закрыла собой, пока он плакал.

– Отпусти его, – сказал я. – Я хочу вывести его на улицу. Хочешь посмотреть на лягушек, Брэндон?

За зиму наш пруд на заднем дворе неожиданно наполнился лягушками, и я подумал, что это хорошее место, чтобы отдышаться и расслабиться.

– Убирайся отсюда! – истерично закричала она.

– Послушай, – сказал я, – я отведу его к лягушкам, чтобы он успокоился. Ты останешься с Диланом, чтобы вы двое могли успокоиться. Все просто должны перестать кричать.

Но все продолжали кричать, кроме Памелы, которая больше не разговаривала со мной, что решительно не помогало.

Я взял Брэндона за руку, а Памела потянула его на себя. Внезапно мы начали тянуть его каждый в свою сторону, и все снова распсиховались. Что бы я ни делал, ситуация только обострялась. Борясь за Брэндона, я неловко толкнул ее, и она упала спиной вперед на маленькую доску, покрытую рисунками наших детей. Памела попыталась зацепиться за доску руками, но та развернулась, из-за чего она сломала ноготь.

Не обращая внимания на ее крики, я взял Брэндона за руку и пошел с ним на улицу. Я отвел всхлипывающего ребенка к пруду с лягушками и усадил его рядом с собой. Я пообещал, что мы больше никогда не будем сердиться и повышать голос, если это его испугало. Я взял маленького лягушонка и зажал его в руках. Когда мои руки сомкнулись вокруг него, он начал сопротивляться и брыкаться.

– Вот как папа иногда себя чувствует. Вот почему полезно выходить на улицу, дышать свежим воздухом и очищать голову.

Успокоившись и вытерев слезы, мы вернулись в дом. Я попытался найти Памелу, чтобы извиниться и предложить заказать ужин. Я обыскал все комнаты внизу и не смог ее найти. Я привел Брэндона в его комнату для игр и, когда усадил его с игрушками, услышал голоса позади. Обернувшись, я увидел двух полицейских.

– Повернитесь спиной, мистер Ли, – рявкнули они на меня.

– Зачем?

– Повернитесь.

Я повернулся.

Это было до боли похоже на инцидент с Бобби Браун. Ко мне домой пришли двое копов, которые собирались арестовать меня, что бы я ни сказал. Если для ссоры достаточно двух человек, почему всегда арестовывают только меня?