Текст книги "Эквиано, Африканец. Человек, сделавший себя сам"

К несчастью, приобретенные Эквиано рычаги влияния на Фармера и Кинга не действовали на других белых: «[Я] часто сталкивался со скверным обращением, бывая свидетелем множества обид, чинимых неграм в сделках с европейцами; и даже когда мы отдыхали, танцуя и веселясь, они не стеснялись совершенно беспричинно досаждать нам и ущемлять нас» (176). Предпринимательские успехи Эквиано целиком и полностью зависели от произвола безграничной власти, которой любой белый обладал над любым невольником. Когда вместе с одним рабом, много старше себя, он попытался продать фрукты на датском острове Санта-Крус, белые немедленно воспользовались своим преимуществом. Его сотоварищ «вложил все свое небольшое состояние в лаймы и апельсины стоимостью шесть битов, уместившиеся в один мешок; я тоже на все деньги, около двенадцати битов, накупил того же товара, разложив лаймы с апельсинами отдельно по двум мешкам». Едва они сошли на берег, двое белых, сообразив, что они нездешние, да к тому же рабы, немедленно отобрали фрукты и обещали побить, если они не уберутся восвояси. «Начальник форта», к которому они обратились за помощью, в ответ лишь «разразился потоком проклятий и схватился за хлыст». Даже не думая подставлять вторую щеку, Эквиано, «обуреваемый горем и негодованием… призывал гнев Божий, дабы обрушил молнию на жестоких угнетателей и отправил их в мир мертвых». Но осознав, что раб не в состоянии предпринять никаких активных действий, они с компаньоном снова принялись умолять грабителей вернуть фрукты. И когда какие-то свидетели происходящего предложили компромисс – отдать грабителям один из трех мешков, – им ничего не оставалось, как согласиться. К ужасу старого раба, они выбрали именно его мешок с разными фруктами, но Эквиано «был так тронут [стенаниями старика], что уделил ему около трети своих плодов». Несмотря на пережитое злоключение, им удалось распродать оставшиеся фрукты с хорошим прибытком. Эквиано вновь утвердился в доверии к Богу, который своевременным добрым вмешательством способен зло обращать ко благу: «Такой необыкновенный поворот судьбы за такое краткое время показался мне чудом и немало укрепил в решимости уповать на Господа при любых обстоятельствах. В дальнейшем капитан нередко принимал мою сторону и вступался в спорах с этими обходительными христианами-грабителями, от коих мне приходилось слышать лишь бесконечные богохульные проклятия, каковыми легкомысленно бросались люди всех возрастов и всякого достоинства не только без какой-либо причины, но так, будто это доставляло им удовольствие и они не страшились возмездия!» (177).

Но в деле обретения свободы Эквиано не собирался полагаться только на любезность незнакомцев, дружбу капитана Фармера и милость Господню:

Читатель легко представит, до какой степени такие случаи возмущали натуру, подобную моей, когда ежедневно приходилось сталкиваться со всё новыми тяготами и обидами, и это после того, как довелось повидать и лучшие дни, и я помнил, каково жить свободным и ни в чем не нуждаясь; стоит ли добавлять, что любой уголок мира, в котором мне случилось побывать, представлялся настоящим раем по сравнению с Вест-Индией. Поэтому голова моя постоянна была занята обдумыванием различных способов вырваться на свободу, причем желательно честным и достойным путем, ведь я никогда не забывал древнее изречение, которым всегда руководствовался: «Честность – лучшая политика», а также и другое золотое правило: «Поступай с людьми так, как хочешь, чтобы они с тобой поступали. (179)

По-видимому, Эквиано хочет выказать себя более склонным играть по правилам, чем это было на самом деле. Хотя он этого не говорит, у него имелась веская причина стремиться к законному освобождению, а не к самочинной воле. Если бы он «вырвался на свободу… честным и достойным путем», его правовой статус в Вест-Индии был бы понятным, хотя реальное положение, как ему было хорошо известно, оставалось бы неустойчивым. Юридически свободный, он мог избрать чреватое опасностями существование чернокожего в рабовладельческом обществе, ведь, в конце концов, колонии британский Америки были тем миром, который он успел лучше всего узнать. Либо же он мог на законных основаниях лично распорядиться собою и отправиться куда заблагорассудится. Но если бы он по собственному произволу вырвался на свободу, ему оставалась бы лишь дорога в Англию, где он оказался бы лишь в относительной, но не абсолютной, безопасности. До того, как в 1772 году решение Мэнсфилда постановило обратное, хозяева могли на законных основаниях силой возвращать своих рабов из Англии в американское рабство. Если бы Эквиано освободился самочинно, его статус навсегда остался бы юридически спорным, а сам он подлежал бы возврату Кингу.

Несмотря на утверждение Эквиано, что он «с детских лет… верил в предопределение», полагая, что «чему быть, того не миновать», он всегда поступал весьма отлично от тех, кто полагал, будто перипетии и ход их жизни обусловлены, или предопределены, внешним силами, а не их собственным выбором. Его Господь явно помогал лишь тем, кто сам желал себе помочь: «я не уставал обращать к Богу молитвы об освобождении и в то же время искал любые честные способы и предпринимал все, что было в моих силах, чтобы получить его» (179). Порешив заполучить свободу и «вернуться в Старую Англию» как можно скорее, Эквиано начал разрабатывать план собственного выкупа, хотя был готов и сбежать, если бы он не удался: «А для этого могло бы пригодиться знание навигации: убегать иначе, чем если бы со мной стали худо обращаться, я не собирался, но в таком случае, имея навык в навигации, мог бы попытаться сделать это на нашем шлюпе, одном из самых быстроходных парусников Вест-Индии, и я бы не испытывал недостатка в людях, готовых ко мне присоединиться. И если бы пришлось предпринять эту попытку, я намеревался направиться в Англию» (183). В этих видах он заплатил старшему помощнику «нашего корабля», чтобы тот обучал его навигации. Попеняв помощнику за то, что брал с Эквиано деньги, капитан Фармер начал было сам учить Эквиано, однако бросил эту затею, когда «некоторые из пассажиров и иные люди, видя это, [стали порицать] его, говоря, что весьма опрометчиво обучать навигации негра» (184).

Потерпев неудачу в попытке овладеть навыком, который позволил бы самостоятельно добраться до Англии, Эквиано сумел расчетливо удержаться от соблазна совершить побег, хотя возможностей для этого представлялось немало, как, например, когда у острова Гваделупа собрался французский торговый флот. На кораблях, направлявшихся в «Старую Францию» и нуждавшихся в матросах, «любому желающему предлагали от пятнадцати до двадцати фунтов за рейс». Хотя у Эквиано установились такие же тесные отношения с товарищами по команде, как некогда на военном флоте, и он испытывал сильное искушение вместе с ними перебежать на французский корабль, он все же сохранял надежду на то, что в скором времени сможет сам купить себе полную свободу: «Наш помощник и все белые матросы ушли и нанялись на французские корабли. Они и мне предлагали уйти, потому что хорошо ко мне относились, и клялись защищать, если соглашусь, и, поскольку флот отчаливал уже на следующий день, я понимал, что смогу безо всякого риска попасть в Европу. Но хозяин был так добр ко мне, что я не мог покинуть его, и, помня старую мудрость, что “честность – лучшая политика”, отказался уйти с остальными» (184).

Возможности накопить деньги на выкуп значительно умножились к концу 1764 года, когда Кинг назначил Фармера капитаном на Prudence, шлюп «водоизмещением семьдесят или восемьдесят тонн», достаточно крупный, чтобы ходить между Карибскими островами и Северной Америкой. Продолжая питать мечту «вырваться из Вест-Индии», Эквиано радовался перспективе заработать больше денег и повидать новые места. Однако, поскольку судно доставляло «живой товар (как у нас называли невольников)» в Джорджию и Южную Каролину, он обнаружил, что рабовладельческие общества в целом схожи, где бы ни располагались: «Я вложил все деньги, что мог собрать, в мелкие товары. Как только корабль был готов, мы, к моей большой радости, отплыли. Прибыв в место назначения, Джорджию и Чарльстаун, я рассчитывал продать товары с прибылью, но и здесь, особенно в Чарльстауне, пришлось испытать такое же ущемление со стороны белых купцов, что и везде» (185). К 1750 году в регионе Джорджия – Южная Каролина сорок тысяч рабов занимались выращиванием риса на побережье и добычей индиго в глубине страны. Опыт, полученный Эквиано в Чарльстауне (переименованном в Чарльстон после Американской революции), городе с населением почти восемь тысяч человек, не удивил бы его, знай он историю колонии. Каролину (на протяжении восемнадцатого века названия Каролина, Южная Каролина и Северная Каролина нередко применялись к одной и той же территории) первоначально заселили плантаторы с Барбадоса, которые перевезли из Вест-Индии на материк и рабов, и свою рабовладельческую культуру, а в 1690-х годах Ассамблея Каролины сформировала законодательство о рабах на основе Барбадосского кодекса[163]163
  В 1661 году Ассамблея Барбадоса приняла два акта: № 21 от 21 сентября «О пра-вильном управлении слугами и регулировании правовых отношений между хозяевами и слугами» и № 57 от 27 сентября «О лучшем содержании негров и управлении ими». Первый регулировал отношения между хозяевами и белыми работниками, которые зачастую трудились наравне с африканскими рабами, но пользовались некоторыми правами, главное из которых – обретение свободы по истечении контракта. Ранее их права определялись только законом 1547 года «О бродяжничестве», предусматривавшим право хозяина пожизненно порабощать слуг за побег и применять к ним физические наказания. Новый закон существенно облегчал положение белых работников. В отличие от него, второй закон разделял стороны не на хозяев и слуг, а на рабов и христиан. Перевод Барбадосского кодекса приводится в приложении к: Эквиано. О. «Удивительное повествование» (примеч. пер.).


[Закрыть]. Каролина, в сущности, стала продолжением Вест-Индии.

По иронии судьбы, Эквиано прибыл в Чарльстаун в мае 1766 года: «Город встретил нас множеством огней, пушечной пальбой, кострами и другими проявлениями ликования по случаю отмены Акта о гербовом сборе»[164]164
  Согласно этому закону, принятому Парламентом в 1765 году, все сделки в колониях следовало оформлять на особой гербовой бумаге, на ней же надлежало печатать газеты, книги и даже игральные карты. Бумага производилась в Англии и продавалась только за английские деньги, банкноты колоний к оплате не принимались – метрополии требовались средства для финансирования армии, оставшейся в Америке после Войны с французами и индейцами. Но колонисты не боялись французского вторжения и не желали оплачивать содержание ненужной им армии. В результате многочисленных протестов и в опасении разрастания возмущения колоний палата общин 21 февраля 1766 года приняла решение об отмене Акта, а 18 марта решение одобрил король. Известие об этом пришло в колонии в мае 1766 года. Однако эта дата не соответствует хронологии повествования Эквиано. В IX издании описанные события происходят в конце 1765 года, а в более ранних датировалось даже 1764 годом (примеч. пер.).


[Закрыть]. Парламент отменил гербовый сбор в Лондоне 18 марта 1766 года, и новость достигла Америки двумя месяцами позднее. Отмену повсеместно воспринимали как восстановление американской вольности, поэтому ее рассматривают как одно из первых событий Американской революции. Для раба отмена гербового сбора не имела никакого значения:

Здесь я продал кое-какой собственный товар; белые покупали, не скупясь на ласковые посулы и похвалы товару, но платили очень плохо. Особенно много хлопот принес один господин, купивший бочку рому; даже прибегнув к помощи расположенного ко мне капитана, не удавалось ничего с него получить, поскольку, будучи негром, я не мог принудить его к оплате. Я пребывал в большом беспокойстве, не зная, как поступить, и потратил немало времени, чтобы выяснить, где живет этот христианин. И хотя наступило воскресенье (когда негры по обыкновению устраивают день отдыха) и мне очень хотелось сходить на богослужение, пришлось искать в гребцы какого-нибудь черного, чтобы помог мне переправиться на другой берег реки, где я собирался разыскивать этого джентльмена. Я все-таки нашел его, и после множества просьб – как моих, так и доброго капитана – он наконец заплатил, хотя и долларами, причем некоторые оказались медными и не имеющими никакой ценности, но он воспользовался тем, что я негр, и, невзирая на все возражения, вынудил согласиться, а иначе бы я не получил и таких. Когда же на рынке я хотел расплатиться ими с другими белыми, меня обвинили в том, что я предлагаю плохие монеты. И хотя я указывал им человека, от коего получил их, меня едва не скрутили, чтобы расправиться без суда и следствия, и только пара крепких ног спасла от полагающихся за это палок. Я примчался на корабль так быстро, как только мог, но продолжал трястись от страха, пока мы не отчалили, что, благодарение Богу, случилось довольно скоро, и с тех пор я больше там не бывал. (191)

Каролинский опыт оказался столь неприятным, что у Эквиано не осталось ни малейшего желания когда-нибудь вновь оказаться в этой колонии, которая вообще-то могла быть его родиной. Но «худшее испытание в жизни» ждало его в Джорджии, самой молодой британской колонии в Северной Америке. Джеймс Эдвард Оглторп, филантроп, член палаты общин и бывший армейский офицер, основал ее в 1733 году для английских должников, которым высылка в колонию предлагалась в качестве замены тюремного заключения. Кроме того, британское правительство рассматривало Джорджию как военную буферную зону между британскими и испанскими колониями. На первых порах рабство в колонии оставалось вне закона – как из филантропических соображений, так и из опасения, что рабы объединятся с испанцами против колонистов. После того, как в 1749 году в новой колонии начали возделывать завезенный из Южной Каролины рис, противиться долее требованиям плантаторов легализовать рабство оказалось невозможным. Джорджия быстро превратилась в такое же рабовладельческое общество, как Южная Каролина. Для Эквиано она осталась неразрывно связана с болезнью и жестоким обращением. В первый приезд он так переутомился, «стремясь всемерно ускорить наше возвращение», что «подхватил… лихорадку». Страх смерти заставил его обещать Господу, что он изменит свое поведение, если выживет. И ему это удалось – при помощи «знаменитого доктора». Однако на обратном пути на Монтсеррат, «по мере того как мы приближались к островам, решимость и стремление вести праведный образ жизни во исполнение данного Богу обета всё слабели, будто сам воздух тех мест или их климат оказывались несовместимы с благочестием. Счастливо добравшись до Монтсеррата и сойдя на берег, я позабыл все свои обеты» (191).

Атлантическая Америка в восемнадцатом веке

Во второе посещение Джорджии Эквиано оказался еще ближе к гибели. Однажды воскресным вечером он навестил в Саванне знакомых рабов, принадлежавших доктору Перкинсу, который жил по соседству с домом, где остановился Фармер. Увидев «у себя во дворе… постороннего негра» и придя в неистовство, пьяный Перкинс со своим белым служащим набросился на Эквиано. Тот называл себя и молил о милосердии, но, хотя Перкинс знал Фармера, избили Эквиано до бесчувствия, а утром отволокли окровавленное тело в тюрьму. Узнав о случившемся, Фармер немедленно пришел на помощь. Состояние Эквиано казалось безнадежным: «Увидев, как я изрезан и избит, добряк не мог сдержать слез. Он перевез меня из тюрьмы к себе домой и тотчас послал за лучшими докторами, которые сразу объявили, что мне не выжить». Несколько адвокатов сказали Фармеру, что «ничего сделать не могут, поскольку я был негром». Фармеру не удалось получить удовлетворение, даже взяв исполнение закона в собственные руки. «Он отправился к доктору Перкинсу, герою, одержавшему столь славную победу, и, поклявшись отомстить, вызвал его на поединок. Но трусость – верный спутник жестокости, и доктор Перкинс вызов отклонил». Только искусство «местного доктора Брейди» и забота Фармера позволили Эквиано выжить. Как истинный «человек чувства», Эквиано больше страдал из-за переживаний «благороднейшего» капитана, нежели из-за собственных физических ран: «Еще мучительней была забота, которую проявлял обо мне капитан». Прошло больше двух недель, прежде чем он смог вставать с постели, и еще две, пока он не вернулся на корабль, где в нем «была большая нужда», поскольку он давно уже стал самым ценным членом экипажа (193).

Надежда накопить достаточную для выкупа сумму и вернуться в Англию помогла Эквиано преодолеть вся тяготы, выпавшие в Вест-Индии, Южной Каролине и Джорджии, и заставляла работать «с удвоенным рвением». Как и к концу Семилетней войны, Эквиано ожидал, что хозяин сам изъявит желание в должное время дать ему вольную. Но, как и тогда, он больше полагался на веру в доброе отношение хозяина, нежели на ясно выраженное обещание. В 1765 году Кинг, как и Паскаль тремя годами ранее, заставил Эквиано почувствовать себя разочарованным и преданным. Большую часть предыдущего года он занимался зарабатыванием и накоплением денег и теперь собирался в первое плавание с Фармером в Филадельфию, «о которой… столько слышал в последние годы». Филадельфия была самым крупным городом британской Северной Америки с населением в середине века около двадцати тысяч человек, а кроме того представлялась Эквиано светочем свободы в рабовладельческом обществе. Когда он уже собрал весь собственный товар и корабль готовился к отплытию, Эквиано позвали, чтобы предстать перед Кингом и Фармером. Кинг ошарашил его новостью, что намерен продать его, потому что узнал, «будто в Филадельфии я намерен сбежать от него». Когда-то Кинг приобрел его за сорок фунтов стерлингов, но сейчас мог бы получить сотню гиней от «шурина капитана Дорэна, требовательного хозяина», который все еще желал использовать Эквиано в качестве надсмотрщика. И он мог бы выручить даже больше, если бы продал его «в Каролине», где один человек хотел сделать его капитаном «одного из своих рисовых кораблей», хотя быстро утратил интерес, когда Фармер сказал ему, что тот «кое-что смыслит в кораблевождении»[165]165
  Такой корабль использовался в каботажных рейсах между островами или вокруг них, и его капитану не требовались навыки ориентирования по солнцу и звездам, не владея которыми невозможно было добраться до материка или Англии (примеч. пер.).


[Закрыть] (186).

Эквиано слушал Кинга, а «в этот момент в голове у меня вертелось уже множество различных способов и планов бегства», но ему достало самообладания, чтобы попытаться убедить капитана и хозяина в том, что он никогда не замышлял побега в Филадельфии. Он напомнил, что ни разу не нарушил предписанного срока возвращения на судно и даже не воспользовался удобнейшей возможностью последовать за товарищами по команде, чтобы присоединиться к французскому флоту: «К немалому моему удивлению, но и к такой же радости, капитан подтвердил каждое мое слово и более того: рассказал, что несколько раз проверял, не готовлюсь ли я совершить нечто подобное на острове Св. Евстафия и в Америке, и ни разу не нашел ни малейшего признака такой попытки, но напротив, я всегда возвращался на корабль согласно его предписаниям, и он тоже полагает, что если я и замышлял побег, то лучшего случая, чем в ту ночь на Гваделупе, когда помощник и вся команда покинули судно, мне бы не представилось» (187). Убедившись в преданности Эквиано, Фармер рассказал Кингу, что о предполагаемом плане побега ему сообщил старший помощник, которого Эквиано справедливо обвинял в расхищении корабельных припасов.

Начинавшееся, как ужасное повторение последнего свидания с Паскалем, закончилось совершенно иначе. Институт рабства настолько извращал простые человеческие отношения, что Кингу и Фармеру стоило немалых усилий перестать видеть в Эквиано всего лишь собственность и начать обращаться с ним, как с человеком. Даже добрые поступки оказывались проявлением всевластия и отражением неравенства. Уволив оболгавшего Эквиано помощника, Кинг и Фармер чувствовали себя обязанными делом доказать доверие и уважение к Эквиано. Теперь Кинг уверял его, что «никогда и не думал использовать, как обыкновенного раба», раз согласился предоставить такую свободу передвижения. Более того, он дал Эквиано обещание, которое тот надеялся получить от Паскаля, но так никогда и не дождался:

[Он] однажды даже ссудил [меня] половиной панчена рома и половиной хогсхеда сахара с тем, чтобы, поведя дело осмотрительно, я смог накопить достаточно денег для выкупа, а когда это произойдет, я бы мог рассчитывать на то, что он даст мне вольную за сумму в сорок фунтов стерлингов, что составляет ровно ту цену, которая была за меня заплачена. Эти слова меня безмерно обрадовали, ведь то был и мой сокровенный план, который я давно хотел предложить хозяину, так что я не замедлил с ответом: «Сэр, именно на это я всегда и надеялся, истинно так, и именно поэтому прилежно служил вам». Тогда он подарил мне кусок серебряной монеты – таких больших я еще не видывал и не держал в руках – и велел готовиться к плаванию, пообещав к тому же дать тирс[166]166
  Панчен – бочка объемом в 1/3 тана, хогсхед – 1/4 тана, тирс – 1/6 тана. В разное время объем британского тана мог составлять от 950 до 1165 л. (примеч. пер.).


[Закрыть] сахару и тирс с ромом и добавив, что в Филадельфии он знает двух сестер, у которых можно приобрести кое-какие нужные вещи. После этих слов благородный капитан отправил меня на судно. (188)

Люди, еще несколько минут назад готовые, как полагал Эквиано, предать его верность, теперь стали «благородными», и он «готов был расцеловать им ноги» (189). Он мог испытывать такую благодарность еще и потому, что и его собственная честность подверглась порче в тлетворной атмосфере рабства. Но теперь ставка на игру по правилам начинала оправдываться.

«Великолепный город Филадельфия» вполне оправдал ожидания Эквиано. Он нашел его «чудесным местом, обильным товарами и с низкими ценами» и «расторговался быстро и с хорошим прибытком», отдавая предпочтение «по большей части квакерам. Это были самые честные и скромные люди, никогда не пытавшиеся обмануть; мне они очень нравились, и впоследствии я всегда предпочитал иметь дело именно с ними» (195). Он даже не отказал себе в удовольствии получить предсказание судьбы у «умной женщины»[167]167
  Женщина, сведущая в ведовстве, ср. 2-я Цар. 14:2: «И послал Иоав в Фекою, и взял оттуда умную женщину и сказал ей: притворись плачущею и надень печальную оде-


[Закрыть] миссис Дэвис, несмотря на убежденность в том, что «смертному [не дано] проникнуть в замыслы Провидения», и отказ «верить в какое-либо откровение помимо Священного Писания». Как и следовало ожидать, она порадовала его, сказав именно то, что он и хотел услышать. С прорицанием скорого освобождения, без сомнения эхом отдававшимся в голове, Эквиано «отплыл из этого замечательного места на Монтсеррат, чтобы еще раз сразиться со свирепым прибоем» (190).

Вернувшись на Монтсеррат, он с еще возросшим нетерпением ожидал возможность наконец «набрать нужную для выкупа сумму». К радости Эквиано, в начале 1766 года Кинг приобрел намного более вместительный шлюп Nancy, что сулило Эквиано «больше места для собственных товаров», которыми он мог торговать на свой счет. Заработав незадолго до этого «триста процентов прибыли… от продажи четырех баррелей свинины из Чарльстауна, [он] погрузил столько товара, сколько смог, и вверил успех… предприятия Божественному Провидению». Продлившееся почти три недели плавание, в котором даже довелось встретить «гигантских морских чудовищ», китов с детенышами, оказалось благополучным. Покончив с делами в Филадельфии, «этом тучном крае», они отплыли на Монтсеррат, где он рассчитывал сбыть свой товар, выручив достаточную сумму для оплаты свободы. Однако немедленно исполнить этот план не удалось, потому что Кинг сразу отправил Фармера на остров Святого Евстафия за «живым товаром» для Джорджии, где Эквиано не преминул еще раз поблагодарить мистера Брейди за заботу о нем в Саванне (195).

Неожиданное приказание Кинга идти в Джорджию перед окончательным возвращением на Монтсеррат преисполнило Эквиано тревоги за саму возможность выкупить себя на свободу. Вследствие стремления как можно скорее добыть как можно больше денег Эквиано вместе с капитаном Фармером стал жертвой обманщика. Оглядываясь в прошлое, Эквиано описывает их неудачу с юмором. В Саванне они с Фармером повстречали ювелира-серебряника, которого в предыдущем рейсе доставили сюда из Вест-Индии. Он попросил отвезти его назад, посулив жду, и не мажься елеем, и представься женщиною, много дней плакавшею по умершем». Здесь и далее Библия цитируется по Синодальному переводу (примеч. пер.). «капитану много денег, так что мы решили, что он очень богат». Как водится у мошенников, успех серебряника основывался на жадности жертв и вере в его посулы. Но пока Фармер с командой занимались загрузкой судна, он занемог. Фармеру он обещал не только заплатить за проезд, но также, за неимением семьи, сделать своим наследником в случае, если тот согласится ухаживать за ним во время болезни. Серебрянику становилось все хуже, и Фармер все больше верил, что вот-вот разбогатеет, и даже предложил Эквиано десять фунтов после того, «как завладеет имуществом этого человека», если тот поможет ухаживать за умирающим. В предвкушении богатства, которое свалится ему на голову после ожидаемой кончины ювелира, Эквиано «выложил восемь с небольшим фунтов за костюм высшего качества, чтобы пойти в нем на танцы, когда обрету свободу, которая, как я надеялся, была уже у меня в руках». Через несколько дней Фармер среди ночи получил известие о смерти серебряника и разбудил Эквиано, попросив поскорее отправиться с ним за долгожданным наследством. Эквиано сперва отвечал довольно грубо: «Я сказал, что ужасно хочу спать и предложил сходить с кем-нибудь другим или, раз человек уже умер и не нуждался более в уходе, отложить всё до утра». Но Фармеру удалось уговорить его, и вскоре они явились в дом серебряника, которого «нашли настолько мертвым, насколько можно было желать». Воодушевленный столь близким богатством, Фармер обещал устроить «пышные похороны». Но, заполучив его имущество, они обнаружили в самом маленьком из «набора сундуков» деньги, которых недостало бы даже на гроб для ювелира: «Наша внезапная и всеохватная радость сменилась столь же внезапным и всеохватным унынием, и мы с капитаном какое-то время являли собою весьма глупую картину досады и разочарования. Мы ушли совершенно убитые, предоставив покойному самому о себе позаботиться, раз уж ничего не получили за такую большую заботу при его жизни» (197).

Пребывая «сильно не в духе из-за нашего приятеля, серебряника», они вернулись на Монтсеррат, где после продажи собственных товаров Эквиано «обнаружил себя владельцем около сорока семи фунтов». Спустя несколько дней, следуя совету своего «истинного друга» капитана, Эквиано навестил Кинга во время их совместного с Фармером завтрака и напомнил хозяину об обещании. Изложение состоявшегося у них разговора выглядит полной противоположностью давнему спору с Паскалем о свободе – и по манере, и по содержанию:

Войдя, я поклонился хозяину и, с деньгами в руке и великим страхом в душе, призвал его быть верным своему слову и исполнить обещание дать мне вольную, как только я смогу заплатить за нее. Эти слова явно привели его в замешательство, он недоуменно взглянул на меня, и душа моя ушла в пятки. «Как это, – воскликнул он, – дать вольную? Где ты мог достать столько денег? У тебя что, есть сорок фунтов стерлингов?» – «Да, сэр», – отвечал я. «Но как тебе удалось их накопить?» – изумился он. Я ответил: «Исключительно честным путем». Тут капитан заметил, что знал, что я собирал необходимую сумму исключительно честным образом, с большим усердием и осмотрительностью. На это хозяин только и мог сказать, что я заработал деньги намного быстрее, чем он, и что нипочем бы не дал мне того обещания, если бы знал, что я так скоро обзаведусь нужной суммой. «Ну ладно, ладно, – сказал мой милый капитан, похлопывая хозяина по плечу, – ладно, Роберт (так звали хозяина), надо дать парню вольную. Ты очень удачно вложил денежки, все это время получал хорошую прибыль, и вот тебе еще и основной капитал. Я знаю, что Густав приносил тебе больше сотни в год и будет приносить дальше, он же не собирается тебя покидать. Давай, Роберт, забирай деньги». Тогда хозяин сказал, что не намерен отступаться от слова, и, взяв деньги, велел идти к регистратору, чтобы тот составил вольную.

Слова хозяина прозвучали гласом с небес, в мгновение ока все мои тревоги обернулись невыразимым счастьем, и я со всей возможной почтительностью склонился в поклоне, дабы выразить чувства, кои не в состоянии был высказать словами, с увлажнившимися глазами и сердцем, исполненным благодарности Богу; а в это время мой истинный и драгоценный друг, капитан, с необычайным выражением искреннего удовольствия на лице поздравлял нас обоих. (199)

Испытывая те же чувства, что и апостол Петр при вызволении из темницы и «Илия, когда возносился на небо»[168]168
  В примечании Эквиано ссылается на Деян. 12:9. Петр был приговорен Иродом к смерти и ввергнут до казни в темницу, откуда его неожиданно спас ангел: «Петр вышел за ангелом из темницы, не понимая, что всё, что делает ангел, происходит наяву Ему казалось, что он видит видение». Кроме того, он сравнивает свое «вознесение» из рабства к свободе, заслуженное верностью и доверием Богу, с тем, как был взят живым на небо Илия за то, что сохранил верность, невзирая на соблазны Ваала и преследования Ахава (примеч. пер.).


[Закрыть], Эквиано полетел к регистратору, рассказывая встречным «о благородстве моих дорогих капитана и хозяина». Про себя он повторял слова 126-го псалма, в которых видел выражение своей веры с тех самых пор, как Паскаль предал его в Детфорде: «В сердце своем восславил Господа, в которого верую»[169]169
  126-й псалом (в православной традиции 125-й) выражает радость по случаю освобождения из неволи пленных Сиона, однако именно этих слов в нем нет, источник цитаты неясен (примеч. пер.).


[Закрыть]. Даже регистратора, казалось, охватило желание благодетельствовать – он заверил бумаги об освобождении за половину обычной цены в одну гинею:

Монтсеррат. – Всем, кто читает сие: я, Роберт Кинг, из прихода св. Антония на указанном острове, купец, выражаю свое почтение. Да будет вам известно, что я, вышеупомянутый Роберт Кинг, получив сумму в семьдесят[170]170
  Сорок фунтов стерлингов, уплаченные некогда за Эквиано, соответствовали семидесяти фунтам, имевшим в то время хождение на Монтсеррате, т. е. курс составлял 571 к 1000.


[Закрыть] фунтов в монете указанного острова и ввиду получения оной суммы, уплаченной мне в руки стой целью, чтобы негр-раб, именуемый Густавом Васой, мог стать и стал свободным, получил вольную, отрешился от зависимости, освободился и был отпущен на свободу, настоящим навечно даю вольную, отрешаю от зависимости, освобождаю и отпускаю на свободу вышеуказанного негра-раба, называемого Густавом Васой, и тем самым навечно передаю, предоставляю и наделяю его, упомянутого Густава Васу, всеми правами, титулованиями, владениями, суверенитетом и собственностью, которыми я как господин и хозяин вышесказанного Густава Васы обладал или обладаю или каким бы то ни было образом могу или буду впредь обладать в отношении вышесказанного негра. В удостоверение чего я, вышеупомянутый Роберт Кинг, прикладываю к сему свою руку и печать сегодня, в десятый день июля месяца, в год Господа нашего одна тысяча семьсот шестьдесят шестой. Роберт Кинг.

Подписано, скреплено печатью и исполнено в присутствии Терри Легэя. Монтсеррат.

Содержащееся здесь освобождение зарегистрировано в полном объеме в одиннадцатый день июля, 1766, в книге записей Д. Терри Легэй, регистратор.

Эквиано, «который утром еще был рабом, трепетавшим пред волей другого, стал сам себе хозяин и совершенно свободен» (202). Но свобода тоже была дарована «волей другого». Включение в автобиографию текста вольной, или документа об освобождении, предполагает, что он всегда имел при себе копию документа, поскольку пока существовало обусловленное расой рабство, вольность освобожденного черного всегда могла быть оспорена.

Жизнь раба, выпавшая на долю Эквиано в Америке, совершенно не походила на существование, которое влачило подавляющее большинство выходцев из Африки, обреченных на полевые работы. Но отличалась она еще и тем, что позволяла обозреть всю картину рабства в Америке, не доступную никакому отдельному рабу. Мобильность, присущая его роду занятий, грамотность и везение с хозяевами помогли познакомиться со всем многообразием условий, в которых существовали рабы британских колоний в Америке, что дало ему право в 1789 году выступить свидетелем против рабства от имени миллионов лишенных голоса собратьев-рабов. Ему удалось преодолеть границы чисто личного опыта и выявить общую правду об этом греховном установлении: «на всех многоразличных островах, где мне приходилось бывать (а я посетил не менее пятнадцати) с рабами обращались не лучше, так что поистине история одного острова или даже плантации, за немногими помянутыми исключениями, может служить примером повсеместного положения вещей» (168).

Уже после освобождения Эквиано обратил внимание на существенное отличие между тем, как обращались с рабами в британской Вест-Индии и на французских Карибах. Рассказывая о Мартинике, он замечает: «На острове мне подвернулась неплохая сделка, и я нашел это место весьма привлекательным: особое восхищение вызвал Сен-Пьер, главный город острова, выстроенный в наибольшем подобии с европейскими городами, какое я только встречал в Вест-Индии. С рабами здесь, в общем, обращались не так плохо, они имели больше времени для отдыха и выглядели лучше, чем на английских островах» (232). Как раз в 1789 году шли многочисленные дебаты о том, хуже ли обращаются с рабами в британской Вест-Индии, нежели во французской, где оно регулировалось – по крайней мере в теории, хотя и не всегда на практике – принятым в 1685 году Code Noir[171]171
  Фр. «Черный кодекс» – ордонанс Людовик XIV от 1785 года, регламентировавший условия рабовладения во французских колониях (примеч. пер.).


[Закрыть]. Поводом же для дебатов послужил спор о том, кто лучше регулировал рабство – заседавшие в Париже и Лондоне правительства метрополий или местные колониальные власти. Рассказ Эквиано о жизни в Вест-Индии сочетал личные наблюдения и опыт, чужие свидетельства и ссылки на письменные источники с его собственными комментариями. Как и повествование о жизни в Африке, воспоминания о Вест-Индии совмещают частный опыт с общественным, а автобиографию – с историей.