Текст книги "Эквиано, Африканец. Человек, сделавший себя сам"

Глава пятая
Свидетельствуя

Заблуждение Эквиано, будто все его «тяготы позади», рассеялось явью «нового рабства» в Вест-Индии (145). Несхожесть между оставленным «маленьким миром», где Эквиано был в основном огражден от реалий рабского труда, и тем большим миром, куда он готовился вступить и где страдала и умирала подавляющая часть порабощенных африканцев, проявилась уже в том, как по-разному относились к нему прежние и новые товарищи по команде. Он опрометчиво доверился тому, чей нрав испортила причастность к работорговле: «Один матрос взялся за гинею достать лодку и раз за разом обещал, что она вот-вот прибудет. Когда он нес вахту на палубе, я не отходил от него ни на шаг, высматривая лодку, но всё напрасно, я так никогда и не увидел ни лодки, ни своей гинеи. И что хуже всего, он, как я позже узнал, разболтал команде, что я сбегу, как только изыщу подходящий способ, при этом негодяй ни словом не обмолвился, что получил гинею за помощь в побеге». Хотя вскоре Эквиано «получил некоторое удовлетворение, наблюдая, какое отвращение и презрение выказывала ему команда за то, как он [с ним] обошелся», вероломный матрос оказался лишь первым в череде белых, обманывавших и предававших Эквиано в Америке (146). Вслед за этим Эквиано подробно останавливается на губительном влиянии вест-индского рабства на белых: «Как-то раз на острове Святого Евстафия один такой негодяй явился на корабль и купил у меня птицу и свиней, а после того, как уехал с покупками, целый день потом снова и снова возвращался, чтобы вытребовать деньги назад. Я отказывался вернуть плату, и он, видя, что капитана на борту нет, принялся проделывать обычные штуки, клянясь, что сам откроет мой сундук и заберет деньги. Поскольку капитана не было, я опасался, что он исполнит обещанное, и он уже собирался наброситься на меня с кулаками, когда, к счастью, находившийся на корабле английский матрос, не испорченный вест-индским климатом, вмешался и не дал ему исполнить угрозу» (164).

30 декабря 1762 года, прежде чем кто-либо из друзей Эквиано сумел придти ему на помощь, Charming Sally отплыла из Англии. Формально Британия все еще оставалась в состоянии войны с Францией и Испанией, и вест-индский конвой шел в сопровождении корабля Его Величества Ætna под командованием капитана Уильяма Хотэма. Не уповая более на спасение, Эквиано увидел себя «пленником, лишенным всякой надежды», и снова впал в отчаяние: «На следующий день столь желанная земля уже исчезла из виду. Сперва я клял судьбу, думая, что лучше мне было вовсе не рождаться на свет. Я готов был проклинать и уносивший нас отлив, и ветер, гнавший по морю мою тюрьму, и даже сопровождавший нас корабль; я призывал смерть, чтобы освободиться от охватившего меня ужаса» (148). Оказавшись в море, он уже было примирился с судьбой, но, завидев 13 февраля 1763 года «землю, к которой мы направлялись – остров Монтсеррат», опять ощутил безысходность: «При виде этого края неволи ужас вновь объял все мое существо, сковав холодом до самого сердца. Образы прежнего рабства вставали передо мной мрачными воспоминаниями, не обещая ничего, кроме страданий, побоев и цепей, и в первом припадке отчаяния я призвал к божественному грому и его мстительной силе, дабы поразил меня смертельным ударом вместо того, чтобы обрекать на рабство и продажу от хозяина к хозяину». В 1789 году давно уже свободный Эквиано замечает, оглядываясь с печальной иронией в прошлое, что от уныния его тогда избавила тяжелая работа на разгрузке и загрузке судна, а также своеобразное «утешение», доставленное бежавшими с Charming Sally матросами: «А дабы утешить… в горе, двое матросов выкрали все мои деньги и сбежали с корабля». Даже погода и земля оказались недружелюбны: «Я так привык к европейскому климату, что на первых порах палящее вест-индское солнце доставляло мне немало мучений, а бешеный прибой иногда зашвыривал лодку с людьми дальше уровня полной воды, из-за чего иные ломали себе конечности и даже погибали мгновенной смертью, и день за днем я получал все новые раны и ушибы» (150).

На следующие три с половиной года домом для него стал Монтсеррат – крошечный остров каплевидной формы площадью около 39 квадратных миль, всего в половину площади Вашингтона, округ Колумбия. На исходе Семилетней войны население острова насчитывало 10283 человека, из которых 8853 имели африканское происхождение и только 1430 – европейское. Среди последних большинство составляли ирландцы из низших слоев – контрактные слуги и отбывавшие наказание преступники со своим потомством, которых колониальное правительство подозревало в готовности сотрудничать с французами в случае их нападения на остров. Колониальные правительства в Вест-Индии постоянно опасались бунта численно преобладавших рабов, особенно в периоды военной нестабильности. Во время последней войны Монтсеррат служил базой приватирам – морским наемникам, которых британское правительство использовало для помощи королевскому флоту, испытывавшему недостаток сил в Карибском бассейне. Каперское свидетельство давало право захватывать торговые и военные корабли противника. К концу войны сахарная промышленность Монтсеррата работала на полную мощность, почти каждый акр пахотной земли был расчищен и засажен, что вывело Монтсеррат к 1763 году на шестое место среди британских колоний по производству сахара, шестое – рома и третье – какао. Одним из неожиданных последствий сокрушительной победы Британии в войне оказалась уступка Францией своих вест-индских колоний Доминика, Гренада, Сент-Винсент и Тобаго, производивших более дешевый сахар, чем Монтсеррат, что снизило для Британской империи относительную ценность этого острова. А вместе с бывшими французскими островами прибавилось семьдесят тысяч рабов.

На первых порах Эквиано еще надеялся, что пребывание в Вест-Индии не затянется надолго. Когда к середине мая 1773 года Charming Sally, загруженная товарами с Монтсеррата, готовилась к возвращению в Англию, он принялся умолять капитана Дорэна забрать его с собой. Хорошо понимая, что в Англии Эквиано наверняка без труда освободится, сбежав к старым друзьям, которые примут его с распростертыми объятиями, Дорэн отказал, заметив, что «охотно оставил бы меня себе, если б только намеревался осесть в Вест-Индии, но в Лондон взять не отважится, будучи уверен, что там я сразу сбегу». За неполные пять месяцев первоначально враждебное отношение Дорэна сменилось заботой о благополучии Эквиано. Он заверил своего раба, что хотя Паскаль и отослал его в Вест-Индию на продажу, «но просил подыскать самого лучшего хозяина, поскольку я был весьма ценным мальчиком». Поэтому, объяснил Дорэн, он «нашел мне лучшего хозяина на всем острове, и с ним я буду столь же счастлив, как если бы оставался в Англии». И хотя Дорэн мог сбыть его «собственному шурину за значительно большую сумму», он продал Эквиано «Роберту Кингу, квакеру и первому купцу в этой местности». Кинг «купил меня [потому что] я обладал добрым нравом, и, поскольку он ничуть не сомневается в моем хорошем поведении, мне у него будет замечательно» (151).

И вновь Эквиано испытал горечь вынужденного расставания. Когда Charming Sally подготовилась к отплытию, «я вернулся на корабль попрощаться с товарищами, и на следующий день он отчалил. Когда поднимали якорь, я вышел на берег и глядел на корабль с болью в груди, провожая со слезами на глазах до тех пор, пока он не пропал из виду. Я был так подавлен печалью, что многие месяцы ходил с опущенной головой, и если бы не доброта нового хозяина, то в конце концов наверняка бы умер от тоски». Роберт Кинг оказался человеком слова, позволив Эквиано преисполниться «благодарностью и к капитану Дорэну, и даже к прежнему хозяину за аттестацию, впоследствии сослужившую мне неоценимую службу» (151).

В отношениях, установившихся между Кингом и его новым рабом, отразилась вся сложность системы рабовладения восемнадцатого века, ее противоречия и компромиссы. Кинг был квакером, то есть членом Общества друзей, история которого восходит к 1647 году, когда на англичанина Джорджа Фокса снизошло озарение и он провозгласил, что в каждом мужчине и в каждой женщине таится внутренний свет спасения. Тех, кто разделял его веру, он называл «Друзьями истины». Во времена правления пуритан в середине семнадцатого века, когда в Англии позволялось благоденствовать многоразличным протестантским течениям, число Друзей быстро росло. Уже спустя несколько лет после сошествия на Фокса света Истины встречи Друзей происходили по обе стороны Атлантики и Английского канала. Но после реставрации монархии и восстановления в 1660 году Церкви Англии Друзья стали подвергаться гонениям за пацифизм, неприятие церковной десятины, священничества и формального богослужения. Они также отказывались обнажать голову и преклонять колени перед смертными, каков бы ни был их социальный или политический ранг. С самого начала противники называли их «квакерами», потому что нередко воздействие Святого духа приводило их тела в движение[154]154
  От англ, quake – дрожать, трястись. По другой версии, название связано с трепетом перед именем Божьим, к которому призывал Джордж Фокс, что и побудило одного из судей назвать последователей Фокса «трепетунами» (quakers). Фокс на это заметил судье, что ему и самому придется вострепетать перед Господом в день Страшного суда (примеч. пер.).


[Закрыть]. В ответ на преследования они учредили «Встречу страждущих»[155]155
  Meeting for Sufferings – исполнительный комитет Лондонского годового собрания, на который с 1668 года съезжались представители всех квакерских общин Британии. Комитет готовил вопросы, подлежащие рассмотрению на Годовом собрании (примеч. пер.).


[Закрыть], на которой ежегодно собирались в Лондоне, чтобы обсудить гонения и выработать линию поведения. Выказывая готовность подставить вторую щеку, они согласились называться квакерами. К 1689 году, когда «Акт о веротерпимости» снизил накал преследований, квакеров насчитывалось уже около шестидесяти тысяч, хотя официально такого вероисповедания не существовало. К концу восемнадцатого века число квакеров сократилось до двадцати – тридцати тысяч в Британии и примерно до такого же уровня в Северной Америке.[156]156
  Turley, The Cultuer, 9.


[Закрыть] Но экономическое и, в конечном счете, нравственное и политическое значение квакеров оставалось совершенно несоразмерным их численности. Своим непропорциональным влиянием в обществе они были обязаны репутации порядочных купцов, торговавших первоклассными товарам, сплоченности, которая обеспечивалась заключением браков в пределах своего социального и делового круга и защищала их капиталовложения от превратностей рынка, заботе об образовании и вниманию к книгоизданию, а также национальной и трансатлантической структуре, поддерживавшей сеть коммуникаций и распределения с центром в Лондоне, а еще – своей непревзойденной твердости в спорных нравственных вопросах.

В восемнадцатом веке одним из таких вопросов, чья значимость для квакеров неуклонно возрастала, было рабство. Главное собрание в Лондоне оказывало все более сильное давление на Друзей по всей Британии и в ее колониях, чтобы рабство было признано моральным злом, в конечном счете грозящим работорговцам или рабовладельцам изгнанием из квакерского сообщества. Угроза нуждалась в постоянном повторении, поскольку Роберт Кинг был не единственным квакером, игнорировавшим осуждение сообщества, которое особенно усилилось позднее, когда он уже не владел Эквиано.[157]157
  Soderlund, Quakers and Slavery; Nash and Soderlund, Freedom by Degrees.


[Закрыть] Чтобы увидеть поведение Кинга в правильном свете, следует припомнить, что в таких основанных на рабском труде обществах, как на Монтсеррате, где рабы составляли существенную часть населения и основной источник рабочей силы, большинство белых и черных свободных людей полагали, что если они хотели оставаться экономически конкурентоспособными, у них попросту не оставалось иного выхода, кроме использования рабского труда. В тех же рабовладельческих обществах, где, как в Филадельфии, рабы составляли относительно небольшую часть населения и являли собой лишь один из возможных источников рабочей силы, хозяева прекрасно сознавали, что у них есть альтернатива.

Благодаря способностям и навыкам, приобретенным и развившимся на флотской службе, Эквиано не было суждено попасть на изнурительную работу, которой занималось большинство рабов на сахарных плантациях Монтсеррата. Он быстро обнаружил, что даже общества, основанные на рабском труде, как в Вест-Индии и британских колониях в Северной Америке, экономически были устроены намного сложнее, чем он мог предположить. Не все рабы трудились бесплатно, не все ограничивались в передвижении, и не все они были неквалифицированными полевыми рабочими. «В Вест-Индии покупка рабов без плантации – обычное дело, – пишет Эквиано, – их сдают в аренду плантаторам и купцам за указанную дневную плату, а на содержание выделяют из приносимого дневного дохода сколько посчитают нужным» (153). Кинг приобрел Эквиано не только из-за отменных рекомендаций. Он «занимался самой разнообразной торговлей», включая «ром, сахар и другие товары», на всех Карибских островах, используя до шести приказчиков одновременно и небольшой флот. Кинг обещал новому рабу, что когда они приедут в Филадельфию, то, «раз уж я владею началами арифметики, он отправит меня в тамошнюю школу и выучит на приказчика». Поскольку рабовладельческие общества не могли преуспеть без участия образованных и квалифицированных рабов, а также труда сельскохозяйственных рабочих, «мистер Кинг вскорости пожелал узнать, что я умею делать, пояснив, что не намерен использовать меня как обычного раба. Я сказал, что кое-что смыслю в морском деле, неплохо чешу волосы и брею, а также выучился на корабле очищать вина и часто этим занимался, а еще могу писать и владею арифметикой вплоть до тройного правила. Он спросил, разбираюсь ли я в обмере судов, и, когда я ответил, что нет, сказал, что этому меня обучит его приказчик» (152).

Мне сопутствовала удача, и я радовал хозяина в каждом порученном деле, и едва ли оставалось что-либо в его торговом или домашнем хозяйстве, не имевшее до меня касательства так или иначе. Часто я выполнял обязанности приказчика, получая и отправляя грузы на корабли, присматривая за складами и доставляя товары, а помимо того, когда представлялась возможность, брил и причесывал хозяина, заботился о его лошади, при нужде же, нередко возникавшей, работал и на его кораблях. Тем самым я сделался для хозяина очень полезным и сберегал ему, как он сам не раз признавал, более сотни фунтов стерлингов ежегодно. И он не стеснялся говорить, что я для него ценнее любого из приказчиков, хотя их обычное годовое жалованье в Вест-Индии составляет от шестидесяти до ста местных фунтов. (156)

Личный опыт Эквиано опровергал нередкий довод защитников рабства, что труд раба никогда не окупает первоначально заплаченной за него суммы, довод, к которому прибегают именно «те, кто… так громко выступают против запрета работорговли» (156).

Судя по рассказу Эквиано, Кинг был образцовым рабовладельцем, являвшим пример «щедрости и великодушия» (152). В эпоху, когда отмена самого института рабства в Вест-Индии представлялась невозможной по экономическим причинам, Кинг олицетворял принцип постепенного улучшения положения рабов, отстаиваемый многими противниками трансатлантической работорговли. Исходя из того, что немедленная отмена рабства в одной лишь Британии оказала бы губительное воздействие на экономику и что торговля эта продолжалась потому, что вест-индские рабы не смогли бы обеспечивать себя сами вследствие своего дикого состояния, противники этой торговли заявляли, что если бы хозяева занялись улучшением условий содержания рабов, их труд стал бы более производительным, возросла бы продолжительность их жизни и рождаемость и тогда отпала бы нужда в трансатлантической работорговле. Без постоянного подвоза относительно дешевых рабов из Африки, объясняли они, хозяевам пришлось бы обращаться с рабами более гуманно. Многие из противников работорговли надеялись, что в конце концов труд рабов будет вытеснен наемным, поскольку тогда спрос на рабочую силу и ее предложение оказался бы лучше сбалансирован.

Главную причину жестокого обращения с рабами, ведущего к снижению их численности, Эквиано, подобно многим противникам работорговли, видел в надсмотрщиках, не разделявших разумной заинтересованности хозяев в благополучии рабов. Такие надсмотрщики «большей частью – люди самого скверного нрава из всех жителей Вест-Индии. К сожалению, многие вполне человеколюбивые хозяева, не проживающие в своих владениях, отдают управление поместьями в руки этих мясников в человеческом обличье» (158). Рассуждая о последствиях снижения численности рабов в Вест-Индии, Эквиано апеллирует к мнению Уильяма Бёрка и Эдмунда Бёрка (члена парламента), которых Эквиано называет кузенами[158]158
  Уильям Бёрк (1728/1730-1798) предположительно приходился Эдмунду Бёрку (1729–1797) дальним родственником, однако их принято было называть кузенами (примеч. пер.).


[Закрыть]. Они утверждали, что необходимость в работорговле обуславливалась высоким уровнем смертности на Карибских островах. Их совместный труд «Сообщение о европейских поселениях в Америке (1758) Эквиано цитирует по книге квакера-аболициониста Энтони Бенезета (Benezet, Some Historical Account).

Личные наблюдения Эквиано подтверждали мнение о том, что решение заключается в улучшении условий содержания рабов:

Я мог бы привести немало примеров того, как хозяева поселяются в своих владениях в Вест-Индии, и положение дел резко меняется: с неграми начинают обращаться милосердно и с должной заботой, вслед за чем продолжительность их жизни увеличивается, а хозяева остаются в прибыли. К чести человечества, я знавал немало джентльменов, управлявших своими поместьями указанным образом, и все они приходили к выводу, что благожелательное отношение отвечало их собственным интересам. Среди многих таких хозяев, проживавших на разных островах, я мог бы назвать джентльмена с Монтсеррата[159]159
  Примечание Эквиано к изданиям I–IX: «Мистер Дабери и многие другие на Монтсеррате».


[Закрыть], чьи рабы выглядели особенно хорошо, и он никогда не нуждался в их пополнении; известно мне и много других поместий, особенно на Барбадосе, где благодаря такому благоразумному ведению дел никогда не требовались новые рабы. (159)

Руководствуясь разумным попечением о собственном интересе, Роберт Кинг обращался с рабами так, что прочие хозяева даже пеняли ему на то, «что он так хорошо кормит своих рабов». Он же отвечал, что поступает так, «потому что благодаря этому рабы лучше выглядят и усерднее работают» (157). Если раб «плохо себя вел, он никогда его не бил и не наказывал, а просто избавлялся от него. Это заставляло страшиться его недовольства и, поскольку он обращался с рабами лучше, чем кто-либо на острове, они отвечали самой лучшей и честной службой» (152). Кинг был «человеком чувства» (154), то есть способным не только испытывать к другим добрые чувства, но даже сострадать им, иллюстрируя убеждение таких философов, как Фрэнсис Хатчесон, Дэвид Юм и Адам Смит, что все люди обладают врожденной чувственной восприимчивостью, или нравственной чувствительностью, позволяющей относиться эмоционально – сочувственно – к страданиям других и различать добро и зло. Многие защитники рабства утверждали, что африканец менее человечен, чем европеец, поскольку, предположительно лишенный нравственной чувствительности, «неспособен к восприятию морали или воспринимает ее лишь как животные – на уровне элементарных идей, не умея их правильно сочетать для практического применения; и этот признак с таковой же очевидностью отличает его от человека чувствующего и способного к полноценному восприятию морали, знающего, как ее использовать и для чего она нужна, с каковой сам он отличается от наиболее высокоразвитых животных».[160]160
  Estwick, Considerations, 79п, только во втором и последующих изданиях. Эствик, в частности, писал о свободном черном поэте с Ямайки Фрэнсисе Уильямсе. См. у меня в “Who was Francis Williams?”.


[Закрыть]

Распознавая в Кинге «человека чувства», рабы «всегда предпочитали работать у него, а не у других джентльменов». В то время как многие хозяева в обеспечении своих рабов проявляли экономность в мелочах и расточительность в крупном, великодушие Кинга простиралось до черты, отделяющей раба от наемного рабочего: «Приходилось надрываться на веслах до шестнадцати часов в сутки, на которые для пропитания мне отпускалось пятнадцать пенсов, а порой – лишь десять. Однако же это было много больше, чем полагалось невольникам, работавшим вместе со мной и принадлежавшим другим господам с острова. Бедняги никогда не имели более девяти пенсов в день, редко получая от капитанов и хозяев более шести, хотя зарабатывали для них от трех до четырех пистеринов» (153). Кинг был настолько человеком чувства, что зачастую сам снабжал рабов едой и питьем, чтобы они не страдали от скупости хозяев. Он также вступался за чужих рабов, когда тем угрожала порка за то, что осмеливались просить у нанимателей полагающуюся им плату. Эквиано и от своих читателей ожидал реакции, как от людей чувства, «ибо когда люди ведут себя столь вопиюще нечестиво, нет нужды ни в едином аргументе или рассуждении, ведь каждый читатель, обладающий чувствительностью, угадает их, руководствуясь собственными чувствами».[161]161
  Clarkson, An Essay, 135.


[Закрыть]

Вскоре Эквиано понял, как ему повезло попасть к такому хозяину, как Кинг:

В другой раз меня отдали на несколько дней для снаряжения чужого судна, но денег на пропитание никто мне там не выделил; и когда я сообщил хозяину о таком обращении, он меня оттуда забрал. Во многих поместьях, на разных островах, куда меня посылали за ромом или сахаром, мне ничего не удавалось заполучить, равно как и другим неграм, и тогда хозяин вынужден был посылать со мной белого, которому приходилось платить от шести до десяти пистеринов в день. Трудясь таким образом на службе у мистера Кинга и посещая разные поместья на острове, мне доводилось наблюдать такое чудовищное обращение с рабами, что это примиряло с собственным положением и заставляло благодарить Бога за того, в чьих руках я оказался. (155)

Действительно, служба на кораблях Кинга предоставила ему все возможности, которых он мог лишь желать, чтобы слышать и видеть доказательства жестокостей, порождаемых рабством и работорговлей. Он часто наблюдал, как тот или иной «бесчувственный хозяин» (163) не отдавал своим рабам плату, которую был им должен, или отбирал ту жалкую собственность, которую они сумели приобрести. Так, монтсерратский губернатор отнял у раба тяжким трудом заработанную лодку без какой-либо компенсации; иные белые отбирали у рабов пучки травы, собранной для продажи на рынке. Перевозя рабов для продажи с острова на остров и между Карибскими островами и Северной Америкой, Эквиано «нередко становился свидетелем жестокости самого разного рода, проявляемой к моим несчастным собратьям-рабам… У наших приказчиков и других белых в обычае было творить гнусные преступления против женской чести невольниц, а мне приходилось это терпеть, хотя и с отвращением, потому что не в моей власти было помочь им. Я знал, что и многие из команды во время перевозки рабов на другие острова или в Америку бесстыдно занимаются тем же делом, недостойным не только христианина, но и вообще мужчины. Знавал я похвалявшихся утолением животной страсти даже с девочками не старше десяти лет» (157). Эквиано отмечает лицемерие белых, равнодушно попустительствовавших изнасилованию черных детей, в то же самое время приговаривая к кастрации и истязаниям черного, вступившего в связь с белой проституткой.

Попытки Эквиано заставить нравственно тугоухих рабовладельцев признать свое лицемерие были обречены на провал: «Некий мистер Драммонд рассказывал мне, что продал в общей сложности 41 000 негров, а как-то раз отрезал одному негру ногу за побег. Я спросил, выжил ли он при операции. И как он, христианин, смог бы оправдаться за сие чудовищное деяние перед Богом? На что он ответствовал, что то дела совсем другого мира и к тому же вопрос принципа. Но, возразил я, христианская вера учит нас поступать с другими так, как мы хотели бы, чтобы поступали с нами, он же заметил лишь, что его метод оказал желаемое воздействие – избавил и того человека, и многих других от мыслей о побеге» (158).

Рабовладельцы применяли как психологические, так и физические наказания, чтобы сломить и дух, и тело раба:

На некоторых островах, особенно на Сент-Кристофере, практикуется клеймение рабов инициалами хозяина, а на шею им навешивают множество тяжелых железных крюков. За малейшую провинность их заковывают в цепи, добавляя иногда особые приспособления для причинения мучений. Железные намордники, тиски для больших пальцев и тому подобное настолько хорошо известны, что не нуждаются в описании и зачастую применяются за малейшую провинность. Я видел, как негра избивали до тех пор, пока не переломали ему кости, лишь за то, что не уследил за кипящим котлом. Нередко после наказания негров заставляют на коленях благодарить хозяев и молиться за них, повторяя: «Благослови вас Бог». Я часто спрашивал рабов (вынужденных ходить к своим женам за несколько миль поздно ночью, утомившись после тяжелого дневного труда), почему они выбирают жен так далеко вместо того, чтобы подыскать девушку среди рабынь своего хозяина. И они отвечали так: «Потому что когда хозяин или хозяйка хочет наказать рабыню, они заставляют мужа избивать собственную жену», а они бы такого не вынесли. Надо ли удивляться, что подобное обращение доводит несчастных до отчаяния и заставляет в смерти искать спасения от зла, сделавшего их существование нестерпимым? (162)

В этих бесчеловечных условиях к самоубийствам прибегали не только игбо, это было объяснимым выходом в мире, где «тощих» рабов «взвешивают и продают на вес» (167) и где сопротивление кажется бесполезным: «Другой негр был полузадушен при повешении и затем сожжен за попытку отравить жестокого надсмотрщика. Вот так непрерывными зверствами сперва доводят обездоленных до отчаяния, а потом убивают за то, что в них еще остается достаточно человеческого, чтобы желать положить конец своим несчастьям и отомстить угнетателю» (158).

К концу 1763 года вест-индское бытье Эквиано начало заметно меняться к лучшему. Одним из лучших служащих Кинга был капитан Томас Фармер, англичанин, командовавший «бермудским шлюпом водоизмещением около шестидесяти тонн». Вскоре Эквиано узнал, что и Фармер был «человеком чувства». «Очень деятельный и распорядительный человек», походивший этим на самого Эквиано, Фармер отлично «наладил перевозку пассажиров с острова на остров и приносил хозяину немалый доход, вот только матросы его частенько напивались пьяными и сбегали с судна, что весьма затрудняло ведение дела» (173). Проникшись симпатией к Эквиано и еще по той причине, что «матросов на острове вечно недоставало», особенно надежных, Фармер не раз просил Кинга перевести Эквиано на свой корабль, где служили как белые, так и черные – свободные и рабы. Опасаясь, что, получив свободу передвижения, и при свойственном морской службе недостатке надзора Эквиано может сбежать, Кинг долго отказывался, но «в конце концов, уступая то ли настойчивости капитана, то ли деловой необходимости, хозяин согласился, пусть и с неохотой, и позволил мне отправиться в море» с этим капитаном. Кинг согласился на условии, что Эквиано будет использоваться только в дневных рейсах, а на стоянках за ним будут бдительно следить, и если Эквиано все-таки сбежит, Фармер компенсирует Кингу ущерб.

В скором времени Эквиано стал таким же незаменимым для Фармера, каким тот был для Кинга: «Так я и работал, будто пожизненно приговоренный, то на берегу, то на море, и мы с капитаном стали самыми полезными людьми на службе у хозяина. Он теперь настолько нуждался во мне, что часто не соглашался отдать хотя бы даже на сутки для плавания на соседний остров, на что капитан ругался и отменял рейс, твердя, что на борту я стою любых троих белых из его команды». Эквиано обнаружил, что может использовать свою незаменимость, чтобы добиваться для себя лучших условий. Отказываясь выходить в плавание без Эквиано, Фармер в конце концов вынудил Кинга признать, что тот выдержал проверку однодневными рейсами, и ему позволили совершать более длительные плавания, где риск побега был намного выше. Эквиано сразу понял, что успешные переговоры Фармера с Кингом открывают перед ним поле для собственной деятельности: «Я… сразу сообразил, что в плавании может представиться случай немного заработать, а если обращаться со мной будут плохо, то смогу и сбежать. И еще я рассчитывал, что еда станет получше и ее будет побольше» (174). Хотя присоединившись к команде Фармера, он не стал работать меньше, зато мог теперь маневрировать между Фармером и Кингом, добиваясь улучшения условий жизни, насколько это позволяла система рабского труда: «Между рейсами, когда [корабль] стоял в порту, отдых мне выпадал краткий, если вообще выпадал, потому что хозяин всегда желал иметь меня при себе. Вообще он был очень приятный человек, и, если не считать моего желания перейти на корабль, не приходилось и думать о том, чтобы оставить его. Но и капитану я очень полюбился и стал буквально его правой рукой. Я делал всё возможное, чтобы заслужить его расположение, и в ответ получал, смею сказать, лучшее обращение, чем кто-либо, находившийся в моем положении в Вест-Индии» (172).

Обретя в море свободу передвижения, Эквиано сумел извлечь выгоду из нового положения. Он стал рисковым капиталистом, хотя сначала «располагал совершенно ничтожным капиталом, который составляли полбита, что соответствует в Англии трем пенсам» (175). Продавая на Монтсеррате тамблеры[162]162
  Tumbler – с 1660-х годов название стакана с выпуклым или заостренным дном, который нельзя поставить, пока не выпьешь (от англ, tumble – вертеться, плясать). Однако в XVIII веке так называли уже стаканы из свинцовистого стекла (хрусталя) с массивным плоским дном, обычно конической и часто слегка вогнутой формы, гладкие или с гравированным или формованным орнаментом или надписями. Поскольку цена стеклянной емкости зависела главным образом от веса, тамблеры, ввиду их массивности, в среднем ценились дороже бокалов на ножках. Кроме того, их удобно было греть на огне, что требовались для приготовления некоторых напитков. Например, тодди (род пунша) делался так: нагревали тамблер, засыпали кусковой сахар, заливали кипящей водой, а после растворения добавляли виски. Тамблеры изготавливались объемом от восьмушки пинты до галлона, но чаще всего от полупинты до пинты (0.3–0.6 л). См. Jones, Olive R. & Smith, E. Ann. Glass of the British Military ca. 1755–1820. Studies in Published under the authority of the Minister of the Environment, Ottawa, 1985. pp. 34–38 (примеч. пер.).


[Закрыть] и джин, которые дешево закупал на голландском острове Святого Евстафия, «главном рынке во всей Вест-Индии», он за несколько недель удвоил и утроил свой капитал, а «с течением времени… стал обладателем двух фунтов» (180) и вскоре оказался в состоянии приобретать некоторые предметы роскоши, позволившие до некоторой степени восстановить вокруг себя утраченный мир военного флота: «В одно из плаваний на Сент-Кристофер у меня оказалось с собой одиннадцать битов, да еще дружески расположенный ко мне капитан одолжил пять, и на все эти деньги я купил Библию. Я был счастлив обзавестись книгой, которую едва ли нашел бы где-либо еще. Думаю, на Монтсеррате их вообще не продавали, а свою старую Библию и «Наставление для индейцев», две книги, которые я любил больше всех прочих, пришлось оставить на Ætna, когда я покидал корабль при описанных выше обстоятельствах» (178).

Ссужая деньги на Библию, Фармер не просто оказывал Эквиано «дружескую» услугу. Он тем самым помогал ему преодолеть ограничения рабства через владение имуществом и применение своей грамотности. Более того, Фармер открывал перед Эквиано прямую дорогу к постижению христианства, с его учением о духовном равенстве перед Богом, что многими хозяевами рассматривалось как угроза, подрывающая основы института рабства. Настоящая дружба возможна лишь между равными, и всё более усложнявшиеся отношения между Эквиано и Фармером хотя и развивались в сторону равенства, но из-за ограничений, накладываемых системой рабства, так и не смогли его достичь. Несмотря на то, что Эквиано оставался рабом, его незаменимость давала ему некоторую власть над капитаном. Всякий раз, когда капитан, понимая, насколько зависит от него успех личного бизнеса Эквиано, «переходил границы» или «позволял себе обращаться со мной чересчур бесцеремонно… я прямо говорил, что скорее умру, чем позволю обращаться со мной, как с прочими неграми, и что жизнь потеряет всякую прелесть, если лишится вольности. Я говорил так несмотря на то, что хорошо понимал, насколько мое благополучие и надежды на свободу (в общечеловеческом смысле) зависят от этого человека. Но поскольку он не помышлял, чтобы я перестал плавать с ним, то всегда отступал при таких угрозах» (180).