Текст книги "Эквиано, Африканец. Человек, сделавший себя сам"

Сражение разгорелось со страшной яростью с обеих сторон, Ocean немедленно ответил на наш огонь, и перестрелка продолжилась. За это время я чуть не оглох от грохота больших пушек, чье страшное содержимое отправило многих из моих товарищей в мрачную вечность. Наконец французская линия была полностью разорвана, и мы одержали победу, ознаменованную шумным ликованием и громогласным «хуза!»[120]120
  – Ура! Возглас фиксируется в источниках с 1573-го и первоначально использовался для дружной физической работы, происходя, по-видимому, от англ, hoise «поднимай» (примеч. пер.).


[Закрыть]. Мы захватили три приза: 64-пушечный La Modeste и 74-пушечные Temeraire и Centaur. Остальные французские корабли унеслись на всех парусах, какие только успели поставить. Наш корабль очень пострадал и совершенно утратил способность преследовать врага, так что адмирал без промедления покинул его на единственной оставшейся шлюпке, да и то поврежденной, и перешел на Newark, на котором в сопровождении нескольких кораблей устремился за французами. Ocean и еще один крупный французский корабль под названием Redoubtable, которым удалось ускользнуть, выбросились на берег на мысе Логас на португальском берегу, и французский адмирал с частью команды сошел на берег. Обнаружив, что корабли невозможно стащить с суши, мы подожгли их. Около полуночи Ocean на моих глазах с чудовищным грохотом взлетел на воздух. Никогда я не видел столь ужасающей картины. На целую минуту ночная тьма на значительном пространстве обратилась в день вследствие яркого пламени, сопровождаемого шумом сильнее и страшнее грома, который, казалось, поколебал каждую частичку воздуха вокруг нас. (121)

Победа Боскауэна над адмиралом де ла Клю-Сабраном 17–19 августа 1759 года в заливе Лагуш похоронила надежды французов на объединение двух флотов – средиземноморского из Тулона и атлантического из Бреста – для подготовки вторжения в Шотландию, которое планировал Мориц Саксонский, главный маршал Франции. Триумф в заливе Лагуш наряду с победой адмирала Хоука в заливе Киберон несколькими месяцами позднее лишили Франции каких бы то ни было возможностей для вторжения на Британию или для защиты Канады. Заливы Лагуш и Киберон знаменовали величайшие морские успехи Британии в этот судьбоносный 1759 год, когда победа следовала за победой. По-видимому, Эквиано потому так подробно описывает преследование от Гибралтара и сражение в заливе Лагуш (указывая его в ошибочном написании)[121]121
  А именно, Логас (Logas) вместо порт. Lagos (Лагуш) (примеч. пер.).


[Закрыть], что они напоминают о величайшем триумфе Британии, и потому что это было первым сражением, в котором он принимал непосредственное участие:

Пост мой во время сражения находился на средней палубе, где мы с другим мальчиком подносили порох к кормовой пушке и где я стал свидетелем ужасной судьбы многих своих товарищей, которых в мгновение ока разрывало на куски и отправляло в вечность. Мне посчастливилось выйти из сражения невредимым, хотя ядра и щепа густо летали кругом во все время боя. В конце его хозяин мой был ранен, и я видел, как его несли вниз к врачу, но, хотя очень беспокоился и хотел помочь, не посмел покинуть пост. Здесь мы с напарником (по подноске пороха) в течение более получаса подвергались огромному риску, поскольку корабль мог взорваться. Дело в том, что зарядные картузы, которые мы доставали из ящиков, часто оказывались прорваны, так что порох рассыпался по всей палубе и даже рядом с фитильными бадьями, воды из которых едва ли хватило бы залить вспыхнувший порох.

Вследствие нашего занятия мы также подвергались большой опасности от вражеских выстрелов, поскольку приходилось перебегать за порохом из одного конца корабля в другой, и я ожидал, что любая минута окажется для меня последней, особенно видя, как густо лежат кругом наши убитые. Сперва я подумал, что безопаснее дождаться, пока французы не разрядят свой борт, и сбегать за порохом в то время, как они перезаряжают орудия, но быстро понял, что такая осторожность не имеет никакого смысла. (124)

В орудийной прислуге, обычно состоявшей из шести человек, мальчики исправляли должность «пороховых обезьянок», разнося по трем орудийным палубам крупного военного корабля порох, который хранился глубоко в трюме для уменьшения риска воспламенения от вражеского огня. По той же причине переносить за раз позволялось лишь такое количество пороха, какое можно было использовать быстро. В парусную эпоху деревянным судам постоянно угрожал огонь. Несчастные случаи представляли не меньшую опасность, чем действия врага и, по-видимому, уничтожили немало кораблей. Превосходство британского флота прежде всего определялось большей скорострельностью корабельных пушек. В ходе боя орудийной команде нужно было быстро заряжать, прицеливаться и стрелять. Одновременно приходилось беречься от встречного огня и смертоносных шрапнелеподобных щепок, образующихся при попадании ядер в орудийную палубу. Также надо было предвидеть последствия собственных действий. Для выстрела надлежало поджечь фитиль тлеющим трутом, который держали рядом в бадье с водой. В горячке боя всегда существовала угроза взрыва пороха, просыпанного рядом с постоянным источником огня.

После основательного ремонта и пополнения припасов победоносный Namur вернулся в Англию, ведя за собой взятые призы. А еще 21 августа Боскауэн произвел оправившегося от ран Паскаля в коммандеры и «назначил капитаном брандера Altna, на который мы перешли с Namur прямо в море». Брандеры, как сообщает современник Эквиано, предназначены для того, чтобы поджигать корабль или корабли вражеской линии и прочие суда, и несут 8 пушек и 45 человек команды; с обоих бортов устроены порты, открывающиеся не кверху, как обычно, а книзу, а нижние реи снабжены зацепами или крючьями; их заполняют горючими материалами разного вида, к которым прокладывают горючую дорожку из пороха, и, когда флот находится с наветренной стороны от противника, командующий подает сигнал пускать брандер, а линейным кораблям – прикрывать его, т. е. держаться между ним и целью; и в то же время брандер покидает весь экипаж, кроме капитана и шлюпочной команды, и еще человека у штурвала, для которого отбирается отменный пловец: едва брандер приблизится к цели на нужное расстояние, прикрывающий корабль резко набирает ход, а затем ставит топсель грота против ветра[122]122
  Тем самым уравновешивая давление ветра и лишая судно хода (примеч. пер.).


[Закрыть] и ложится в дрейф, в то время как рулевой дает брандеру нужный курс и прыгает за борт, откуда его забирают на шлюпку; капитан же, покидая корабль, запаливает фитилем пороховую дорожку, брандер загорается и, наталкиваясь на неприятеля и сцепляясь с его такелажем, поджигает его; а когда прогорают веревки, удерживающие крышки портов, огонь вырывается из них потоком; а прикрывающий корабль поднимает шлюпку на борт и возвращается на свое место в строю. Если же неприятель застигнет члена брандерной команды за прокладкой пороховой дорожки, то он обычно бывает повешен на рее.[123]123
  Spavens, The Narrative, 55.


[Закрыть]

Ætna, переделанная в брандер из бывшего купеческого судна Charlotte, была крупнее обычного специально построенного брандера, описанного Уильямом Спейвенсом. Когда Паскаль принял под свое начало тот самый восьмипушечный брандер, которым во время осады Луисбурга годом ранее командовал Бальфур, численность команды составляла 55 человек. При Бальфуре между мартом 1757 и январем 1758 годов она насчитывала от 80 до 120 человек. Одним из двух слуг Паскаля на Ætna значился «Густав Васан», другим – Джеймс Уильямс.[124]124
  PRO, ADM 32/5.


[Закрыть] На деле, однако, Эквиано стал «стюардом при капитане и был совершенно доволен своим положением: на борту все ко мне относились очень хорошо» (128). Поскольку таким небольшим кораблям, как Ætna, не полагались казначеи, Паскалю самому приходилось выполнять его функции. По-видимому, Эквиано как неофициальный стюард Паскаля мог в дополнение к обычным обязанностям по обслуживанию хозяина делать еще и то, чем на большом корабле занимался стюард казначея: помогать в распределении провизии и вести подобие казначейской книги, ежемесячного реестра продуктов, потребляемых членами команды, питавшейся поартельно – группами из четыре или шесть человек. «Стюард, – пишет Спейвенс, – ежемесячно наново распределяет людей по артелям, так что они могут менять своих соартелыциков так часто, как того пожелают; и, отпуская говядину или свинину, может выдавать мясо на день вперед или за прошлый день, чтобы всякому выпадала равная возможность его получить».[125]125
  Spavens, The Narrative, 69. [Стюард заботился о том, чтобы продукты членам артели доставались поровну с учетом того, что их вахты и, следовательно, время приема пищи, могли не совпадать (примеч. пер.)].


[Закрыть] Не удивительно поэтому, что naÆtna к стюарду Эквиано «все относились очень хорошо».

Осень и зиму 1760-61 годов Эквиано снова провел в Англии. Пополнив запасы в Портсмуте, Ætna перешла на стоянку в Спитхед на фоне слухов о том, что ее могут включить в большой флот, «который собирали для похода на Гавану», столицу испанской колонии Куба, хотя война между Британией и Испанией начнется только в следующем году (129). Как и прочие корабли королевского флота, Ætna проводила в море меньше половины времени. В таких гаванях, как Портсмут, корабль оставался относительно недолго, пока его ремонтировали, чистили и заново снаряжали. Большую же часть времени нахождения «в порту» корабль на самом деле стоял на рейде или в защищенном месте неподалеку от основной гавани, где имелась удобная якорная стоянка вроде Спитхеда у Портсмута или Нора в устье Темзы. Какова бы ни была истинная миссия собиравшегося флота, она была прервана 25 октября 1760 года кончиной короля Георга II и вступлением на трон его совершенно неопытного внука, двадцатидвухлетнего Георга III. Его отец Фредерик Луис, принц Уэльский, скончался еще в 1751 году. Под влиянием графа Бьюта, своего бывшего наставника, новый король испытывал серьезные сомнения в целесообразности продолжения войны, разделяемые и Ньюкаслом. Пока британцы гадали, как изменения в верхах повлияют на состав кабинета министров и ход войны, Ætna стояла в Каусе на острове Уайт в ожидании назначения.

Оно последовало в марте, когда брандер присоединился к флоту, направлявшемуся для захвата хорошо укрепленного острова Бель-Иль-ан-Мер у входа в Киберонскую бухту. Питт преодолел сопротивление короля, Бьюта и Ньюкасла своей стратегии, и намеревался захватить остров для того, чтобы британцы могли контролировать французский берег, тем самым заставив французов отвлечь часть армии от действий против союзников Британии на континенте. Бель-Иль-ан-Мер рассматривался еще и как важный предмет торга на неминуемых мирных переговорах, к которым Франция стремилась с самого начала войны. Военно-морскими силами командовал капитан Огастес Кеппель, принявший временный титул командора, дававшийся пост-капитану на период выполнения обязанностей контр-адмирала, то есть командующего частью эскадры. Британскими наземными силами командовал генерал Стадхольм Ходжсон. Осада цитадели Бель-Иля, которую оборонял генерал шевалье де Сен-Круа, продолжалась с 7 апреля по 8 июня. Паскаль участвовал в организации первой высадки 8 апреля, окончившейся неудачей ввиду очень сильного сопротивления, при этом погиб его лейтенант, Айзек Льюис[126]126
  PRO, ADM 32/5.


[Закрыть]. Две недели спустя британцам удалось вытеснить французов с береговых батарей и загнать в цитадель. Как и под Луисбургом, «хозяину поручили следить за выгрузкой материалов, необходимых для осуществления осады, и на этой службе я часто сопровождал его» (136).

После начала осады, когда британские батареи подавили орудия цитадели, морякам оставалось лишь дожидаться неизбежного исхода. Теперь у Эквиано появилась возможность вернуться к роли наблюдателя, по-видимому, выпадавшей ему во время Семилетней войны много чаще, нежели роль действующего лица, правда на этот раз любопытство едва не стоило ему жизни. Желая

взглянуть, как заряжают мортиры и выпускают из них снаряды, и я подобрался к английской батарее, установленной буквально в нескольких ярдах от стен крепости. И верно, удалось подробно рассмотреть все операции, причем не без значительного риска как от английских снарядов, вылетавших, когда я был там, так и от французских. Один из самых крупных упал в девяти или десяти ярдах от меня; рядом находился одинокий камень размером с огромную бочку, и я мгновенно бросился под его защиту, чтобы укрыться от ярости снаряда… Осознав, в какой опасной ситуации нахожусь, я попытался вернуться самым коротким путем и оказался, таким образом, между английскими и французскими постами… Тут я заметил неподалеку французского жеребца, принадлежавшего кому-то из местных жителей, и решил воспользоваться им, чтобы поскорее выбраться. Из имевшейся с собой веревки я сладил подобие уздечки и набросил ему на шею. Покорное животное спокойно позволило взнуздать себя и сесть верхом. Оказавшись на коне, я принялся шлепать и бить его каблуками, применяя все средства, чтобы заставить двигаться быстрее, но без особого успеха: мне никак не удавалось заставить его перейти на бег. Пока я тащился таким образом, все еще на расстоянии выстрела от противника, мне повстречался слуга, хорошо сидевший на английской лошади. Я остановился и, чуть не плача, объяснил свое положение, умоляя помочь, что он и исполнил весьма действенно: большим хлыстом он принялся так настегивать моего коня, что тот сорвался с места и устремился на полном скаку по направлению к морю, в то время как я оказался совершенно не в состоянии сдерживать или направлять его. Так я скакал, пока не добрался до крутого скалистого склона. Мне никак не удавалось остановиться, и мной овладели дурные предчувствия незавидности своей судьбы в случае, если бы конь ринулся вниз по склону, что он, по-видимому, и намеревался сделать. Поэтому я почел за лучшее сброситься с коня, что и исполнил незамедлительно с большим проворством и, к счастью, остался невредим. Оказавшись в безопасности, я поспешил кратчайшим путем на корабль, пообещав себе, что никогда более не стану так безрассудно торопиться. (136)

Еще до капитуляции защитников Бель-Иля борьба за контроль над Атлантикой и, следовательно, над североамериканскими колониями была окончена. Британская блокада французских морских портов серьезно ограничила свободу действий французов в море. С июля 1761 по февраль 1762 тодаАХпа участвовала в патрулировании Баскского рейда между островами Ре и (Элерон у входа на французскую морскую базу Рошфор, следя, чтобы французский флот не вырвался. Последним военным действием, свидетелем которого довелось стать Эквиано, оказалась неудачная атака французских бомбических кораблей и брандеров на британцев.

Пользуясь отсутствием Питта с октября 1761 года, сторонники заключения мира в кабинете, возглавляемом теперь Бьютом, вели с Францией активные переговоры. Хотя Парижский мир, признавший большую часть территориальных приобретений Британии за счет Франции, был подписан только 10 февраля 1763 года, к концу осени 1762 года скорый конец Семилетней войны стал уже очевиден. Все начинали думать о будущем:

Подойдя к Портсмуту, мы вошли в гавань, где оставались до конца ноября, когда пошли разговоры о мире, и, к огромной нашей радости, в начале декабря нам велено было следовать в Лондон для расчета. Мы встретили новость громким «хуза!» и всевозможными проявлениями восторга, весь корабль охватило веселье. Я тоже не остался в стороне от всеобщего ликования по такому случаю. Я не думал ни о чем, кроме того, что обрету свободу, стану работать сам на себя… и сердце трепетало от мечтаний о том долгожданном времени, когда обрету свободу. Потому что хотя хозяин никогда мне ее не обещал, но все говорили, что он не вправе меня удерживать, и он всегда обращался со мной чрезвычайно благосклонно, питая безграничное доверие, даже пекся о моей нравственности, не позволяя лгать и обманывать, объяснив однажды последствия этого, а именно: если я так поступлю, Господь не станет любить меня. Так что, зная его доброе отношение, никогда я в мечтах о свободе не допускал, что он вздумает удерживать меня долее, чем я бы того пожелал. (140)

У Паскаля, однако, были иные планы.

Глава четвертая
В свободе отказано

Большие надежды, которые питал Эквиано на исходе Семилетней войны, были небезосновательны. К концу 1762 года он почти половину жизни провел на кораблях королевского флота, где его статус раба успешно скрывался, так что нетрудно понять, почему он мог воспринимать его как чисто номинальный. Свобода его передвижения ограничивалась не более, чем для прочих офицерских слуг, являвшихся юридически нижестоящими, но не рабами. В отличие от большинства рабов, Эквиано подолгу пребывал вне поля зрения хозяина: месяцами – на Гернси, неделями – при откомандировании на другие кораблях, сутками и часами – во время военных действий. Паскаль даже намеревался отослать его более чем на год на корабле Preston в Средиземное море вместе с Ричардом Бейкером. Эквиано постоянно сохранял с Паскалем связь, имевшую квазисемейную природу, основанную на верности и чувстве близости к Паскалю, Бейкеру и товарищам по экипажу. Будучи рабом, Эквиано на службе у Паскаля не получал жалованья, но он не получал бы его и слугой флотского офицера. Денежное довольствие на содержание слуг выдавалось офицерам, но не самим слугам. В судовых платежных ведомостях не отражено никаких различий между Эквиано и Бейкером, хотя на борту корабля, где Эквиано числился слугой капитана, а Бейкер – лейтенанта, первый имел, вероятно, более высокий социальный статус. К концу 1762 года он достиг звания рядового матроса, тогда как Бейкер, умерший несколькими годами ранее примерно в этом возрасте, к тому времени еще оставался в услужении капитана (лейтенанта).

Связь Эквиано с Бейкером явилась прообразом отношений, которые будут складываться у него на военных кораблях. Жизнь его протекала в «маленьком мире» (106) военно-морского флота, где, перефразируя Мартина Лютера Кинга мл., личные качества значили больше, чем цвет кожи.[127]127
  Из речи Мартина Лютера Кинга мл. «У меня есть мечта», произнесенной 28 августа 1963 года: «Я мечтаю, что придёт день, когда четверо моих детишек станут жить в стране, где о них будут судить не по цвету кожи, а по личным качествам» (примеч. пер.).


[Закрыть] Ни разу в подробном повествовании о флотском опыте он не выставляет себя жертвой того, что мы назвали бы сегодня расовыми предрассудками. Замкнутый деревянный мирок британского королевского флота и торговых кораблей представляется почти утопическим микрокосмом, альтернативным зараженному рабством большому миру. Его воспоминания о событиях и обстоятельствах тридцатилетней давности потому так замечательно точны и подробны, что в своем морском опыте он видел эталон отношений между европейцами и африканцами. Условия морской жизни позволили преодолеть ограничения того, что мы зовем расой.

В эти проведенные с Паскалем годы Эквиано не часто приходилось вспоминать о своей внешности и о прошлом, и всякий раз всё с меньшим ощущением неловкости и чужеродности. Уже в начале 1755 года он стремительно перенимает английские нормы поведения и внешнего вида:

Теперь, оказавшись среди людей, не украшавших лиц шрамами, как принято у некоторых африканских народов, среди которых мне довелось пожить, я был очень доволен тем, что в бытность там не позволил разукрасить себя сходным образом.

По прибытии на Гернси хозяин поместил меня у одного из своих помощников, жившего там с женой и всем семейством, где я получил стол и приют. Несколько месяцев спустя он уехал в Англию, оставив нас с Диком на попечение этого помощника. У него была маленькая дочка пяти или шести лет, с которой я часто играл. Нередко я замечал, что когда мать умывала ей лицо, оно розовело, когда же мыла мое, такого не происходило. Много раз пробовал я мыть его сам в надежде, что оно станет такого же цвета, как у моей маленькой подруги по играм (Мэри), но всё без толку, и теперь разница в нашей внешности начинала меня угнетать. Женщина эта относилась ко мне с большой теплотой и заботой и обучала тому же, что и собственного ребенка, и во всем прочем обращалась со мной точно так же. (100)

Взрослые воспитатели и их дети очень скоро начали заменять для Эквиано семью, от которой он, по его словам, был оторван в Африке. С течением времени «такая жизнь нравилась мне все больше. Хозяин обращался со мной наилучшим образом, и мои привязанность и благодарность не ослабевали. Много повидав на море, я стал чужд всякой боязни и в этом, по крайней мере, стал почти англичанином» (115). Обретя новую семью, он не слишком опечалился, обманувшись в 1759 году в надежде воссоединиться с сестрой:

Томас Роулендсон. Грог на борту (1785).

Mary Evans Picture Library

Обратите внимание на черного и белого мальчиков слева, разглядывающих «Путешествие Байрона»[128]128
  По-видимому, имеется в виду «Повествование достопочтенного Джона Байрона». Автор (дед поэта Джорджа Байрона) в 1740–1746 годах участвовал в полном приключений кругосветном плавании эскадры адмирала Ансона во время Войны из-за уха Дженкинса. См. Byron, John. The Narrative of the Honorable John Byron, London, 1768 (примеч. пер.).


[Закрыть]. В море матросы уживались вполне мирно невзирая на расу.

Не раз во время прогулок по берегу я рассказывал кое-кому историю нашего с сестрой похищения и разлуки, о которых писал выше, и часто поминал о беспокойстве за ее судьбу и о тоске из-за невозможности свидеться. Как-то раз один человек, услыхав рассказ, сказал, что знает, где моя сестра, и может отвести, если я соглашусь последовать за ним. Как ни невероятно это прозвучало, но сердце у меня подпрыгнуло от радости, и я сразу поверил и согласился пойти с ним. И верно, он привел меня к чернокожей женщине, до того походившей на мою сестру, что в первый момент я и правда подумал, что это она. Но заблуждение быстро рассеялось, и, побеседовав с ней, я узнал, что она принадлежит совсем другому народу. (118)

Уже в следующем абзаце Эквиано повествует о куда менее сдержанной реакции на утрату «милого товарища Дика»:

Пока мы стояли здесь, из Леванта пришел Preston, и хозяин сказал, что я смогу повидать старого приятеля Дика, оставшегося на корабле, когда тот ушел в Турцию. Новость меня ужасно обрадовала, и я не мог дождаться минуты, когда обниму Дика, так что едва капитан Preston появился у нас, я бросился спросить о своем друге. Но с невыразимой печалью узнал я от команды шлюпки, что милый юноша умер! и что они доставили сундук его и прочие вещи моему хозяину. Вещи он потом отдал мне, и я хранил их в память о товарище, которого любил и о котором горевал, как о брате. (118)

Через два года на острове Уайт с Эквиано произошел «незначительный случай», по-видимому поразивший напоминанием о цвете его кожи и происхождении:

Там со мной произошел один пустяковый случай, который, однако, меня немало порадовал. Как-то я шел через луг, принадлежавший джентльмену, у которого имелся черный мальчик примерно моего возраста. Заметив меня из хозяйского дома, мальчик был так поражен видом своего соплеменника, что стремглав кинулся навстречу. Не зная, что у него на уме, я посторонился, но он подбежал и ухватился за меня, будто я был ему братом, хотя мы никогда прежде не встречались. Мы немного побеседовали, и он отвел меня в хозяйский дом, где я был очень тепло принят. С этим милым мальчиком мы часто виделись и хорошо проводили время примерно до марта 1761 года, пока наш корабль не получил приказ снаряжаться для новой экспедиции. (129)

Детская память Эквиано сохранила лишь единичные случаи, когда проявлялась разница в цвете кожи между ним и окружающими европейцами, и все они имели место лишь на берегу. В море искусственно установленные расовые барьеры оказались бы губительны и для белых, и для черных. Опыт Эквиано являет множество примеров того, какими возможностями располагал человек африканского происхождения в королевском флоте, где цвет кожи вообще нигде не регистрировался. Например, список личного состава, где указывались должность или звание и занятие каждого члена экипажа, никак не отражал того, что мы называем расовой или этнической принадлежностью, умалчивал он и о том, был ли человек свободным или рабом. Отметки подобного рода отсутствовали и в платежных ведомостях, возможно потому, что, как заметил один историк, «на флоте в целом и в Адмиралтействе в частности были склонны полагать военный корабль частичкой британской территории, на которой рабство было неприемлемо»[129]129
  Rodger, The Wooden World, 160.


[Закрыть]. Позиция Адмиралтейства в отношении рабства в Англии, распространявшаяся и на флот, на десятилетия опередила решение, вынесенное в 1772 году графом Мэнсфилдом, главным судьей Королевской скамьи, постановившим, что привезенных в Англию рабов нельзя на законном основании принудительно возвращать в колонии. Флотская практика шла впереди законов восемнадцатого века. Случай Эквиано был типичен, и, не знай мы из других источников о его африканском происхождении, нам не удалось бы заключить этого из записей о прохождении им службы в королевском флоте с 1755 по 1762 годы, вполне обычной для многих белых и черных моряков, впервые попавших в море мальчиками или необученными матросами. Необученный матрос мог накопить достаточный опыт для производства в рядовые матросы. Мальчик мог поставить себе целью сделаться офицером на комиссии или уорент-офицером, влившись в более чем восьмидесятипятитысячный коллектив «крупнейшей корпорации Западного мира того времени»[130]130
  Rodger, The Wooden World, 11.


[Закрыть]. Черные и белые моряки одного звания питались одной и той же пищей, носили одинаковую одежду, жили в одних помещениях, получали то же жалованье, льготы и заботу о здоровье, выполняли те же обязанности и имели равные возможности для продвижения.

Проведенное с Паскалем время не было идиллическим. Эквиано наблюдал и переживал и хорошие, и дурные проявления флотской жизни. В 1759 году «В Гибралтаре я видел солдата, повешенного на молу за ноги. Я нашел это странным, так как в Лондоне видал повешенного за шею. А в другой раз наблюдал, как шлюпки с военных кораблей притащили к берегу на решетчатой крышке штурмана с фрегата, после чего его уволили с флота. Как я понял, это был знак бесчестия за трусость. На том же корабле одного матроса повесили на ноке рея». Каждый из подобных случаев демонстрировал, как угрозой публичного бесчестья достигалась дисциплина в армии и на флоте. В примечании Эквиано добавляет, что повешенный за ноги солдат «утонул, пытаясь дезертировать» (119).

В начале 1757 года Эквиано слег с профессиональным недомоганием – болезненным опуханием ног и рук вследствие воспаления кожи под воздействием сырого холодного воздуха, что нередко случалось на кораблях в зимнее время. Он беспокоился, что болезнь надолго отсрочит возможность побывать в «Лондоне, месте, которое я давно мечтал увидеть» (103). Его желание было понятно. Большой Лондон в те времена являлся крупнейшим и значительнейшим городом западного полушария. Это была культурная, экономическая и политическая столица трансатлантической Британской империи. Хотя до официальных переписей, которые в Соединенных Штатах начали проводить раз в десятилетие с 1790 года, а в Британии – с 1801, численность англо-американского населения можно подсчитать лишь приблизительно, первенство Лондона по числу жителей не подлежит сомнению.

Лондон в восемнадцатом веке

Составляя в середине восемнадцатого века около 675 тысяч, это число к первой переписи выросло до 900 тысяч. Ближайший по размеру европейский город, Париж, насчитывал в 1750 году около 500 тысяч, а население любого из следующих по величине английских городов – Манчестера, Ливерпуля и Бирмингема – составляло меньше 10 процентов от лондонского. На протяжении многих поколений Лондон уподобляли непомерно разросшейся голове на теле Англии. Между 1750 и 1801 годами он давал кров населению, превышавшему десятую долю от числа жителей Англии и Уэльса вместе взятых, выросшего за этот период с шести до почти девяти миллионов. В одном авторитетном источнике было подсчитано, что по крайней мере часть своей жизни провел в Лондоне более чем каждый шестой житель Англии восемнадцатого века.[131]131
  Wrigley, “A Simple Model”.


[Закрыть] Подавляющая их часть проживала в Большом, или внешнем, Лондоне. Население лондонского Сити, «города в пределах стен», в конце восемнадцатого века составляло около семидесяти тысяч относительно преуспевающих жителей, обитавших на площади в одну квадратную милю. Название «Сити» до сих пор носит небольшой район, ограниченный Темзой на юге, Тауэром на востоке, зданиями судебных инн[132]132
  Лондонские судебные инны – четыре адвокатские корпорации, здания которых располагались между Сити и Вестминстером. Ранее также использовались для проживания молодых юристов, откуда и название (inn – гостиница) (примеч. пер.).


[Закрыть] на западе и Лондонской стеной (примерно соответствующей современному Барбикану) на севере. Основная часть Большого Лондона входила в окружавшее лондонский Сити графство Мидлсекс. Располагая собственным лордом-мэром и местным правительством, Сити представлял собой финансовый и коммерческий центр Большого Лондона; Вестминстер же являлся административным центром Великобритании. Сэмюэл Джонсон был не единственным англичанином, полагавшим, что «если человек устал от Лондона, он устал от жизни; ведь в Лондоне есть все, что может предоставить жизнь»[133]133
  Boswell, Life of Johnson, 859 (20 September 1777).


[Закрыть].

Впервые попав в Лондон, Эквиано не продвинулся дальше перекрестка Гайд-Парк-Корнер, располагавшегося в деревне Найтсбридж на западной окраине Вестминстера. Большую часть времени между январем и ноябрем 1757 года он провел в больнице: «У меня так распухли ноги от переохлаждения, что я не мог стоять в течение нескольких месяцев и меня пришлось поместить в больницу Святого Георгия. Там состояние мое настолько ухудшилось, что доктора несколько раз собирались отнять левую ногу, опасаясь гангрены, но я всякий раз говорил, что скорее умру, чем пойду на это; к счастью (благодарение Господу) я выздоровел без операции. Пробыв там несколько недель и не успев еще оправиться, я подхватил оспу, так что снова оказался взаперти и теперь ощущал себя особенно несчастным. Однако вскоре я окончательно излечился» (104).

Одной из возможностей, которые флот предоставлял Эквиано и любому другому на этой службе, было образование – как формальное, так и практическое. Почти в любом опыте, каким бы опасным или обескураживающим он ни был, Эквиано искал шанс чему-либо научиться. Повествуя о своей жизни, он отмечает переход из мира магии в мир науки. С тех пор, как он, по его словам, был похищен и продан в рабство, европейский мир, в который он окунулся, оставлял его «в изумлении», «безмерно удивленным», «часто сильно удивленным»[134]134
  Последние два примера относятся еще ко времени пребывания в Африке «на берегу большой реки» (примеч. пер.).


[Закрыть], «[уверившимся], в том, что попал в мир злых духов, которые намерены убить меня», «приведенным в изумление», убежденным, «что это было не иначе, как какое-то колдовство» и «еще больше удивленным». Даже посреди рассказа об ужасах Срединного перехода он совершенно неожиданно отвлекается от описания отхожих мест, чтобы поведать об изумлении, вызванном явлениями природы или инструментом для определения широты путем измерения высоты солнца или звезд над горизонтом:

Не раз мы бывали близки к тому, чтобы погибнуть от удушья, много дней кряду не имея доступа к свежему воздуху. Духота наряду со смрадом из отхожих мест унесла немало жизней.

Во время плавания я впервые встретил удивительных летучих рыб: они часто перелетали через судно, и многие падали на палубу. Я также впервые увидел, как пользуются квадрантом; не раз я с любопытством смотрел, как моряки совершают наблюдения через него, и не мог понять, что это все означает. Они, наконец, заметили мое недоумение, и один из них, желая увеличить его, а заодно удовлетворить мое любопытство, дал однажды посмотреть через прибор. Облака в окуляре я принял за землю, а когда они рассеялись, земля исчезла[135]135
  Эквиано описывает квадрант с оптической частью, в котором при помощи системы зеркал изображение солнца совмещается с горизонтом, благодаря чему результат наблюдений не зависит от качки. Если в небе присутствуют облака, то при наблюдении через окуляр прибора они оказываются видимыми у горизонта, создавая иллюзию близкой суши (примеч. пер.).


[Закрыть]. Мне это показалось чудом, и я еще более уверился, что попал в другой мир и что все вокруг меня было волшебством. (88)

«По мере того, как прирастали [его] знания об окружающем мире, удивление слабело» (101), и вскоре он, «по мере того, как… совершенствовался в языке и мог все внятнее излагать [вопросы]», стал искать способы дополнить опыт учением. Первым его наставником стал Бейкер, «ведь с ним я чувствовал себя свободно и объяснения он давал с неизменным удовольствием». Желание Эквиано выучиться читать привело к комичной попытке имитации: «Нередко я заставал хозяина и Дика за чтением, и мне ужасно хотелось тоже поговорить с книгами, чем, по моему мнению, они и занимались. Таким манером я хотел узнать о происхождении всех вещей, и для того, оставшись один, часто брал книгу и говорил с ней, а затем прикладывал к уху в надежде услышать ответ, но, к моей крайней печали, книга неизменно безмолвствовала» (99).[136]136
  В Edwards, «Introduction» отмечается, что мотив говорящей книги встречается и у других черных писателей. Эквиано, по-видимому, пересказывает похожее свидетельство собрата-афробританца о говорящей книге, содержащееся у Гронниосо: «Впервые застав [хозяина] за чтением, я был изумлен, как никогда в жизни, решив, будто книга с ним разговаривает (так мне показалось тогда), потому что он смотрел в нее и шевелил губами. Мне захотелось, чтобы книга поговорила и со мной. Как только хозяин закончил чтение, я последовал за ним, влекомый этим страстным желанием, туда, где он держал книги, и дождавшись, пока останусь один, открыл книгу и прижался к ней ухом в великой надежде, что она мне что-нибудь скажет; но меня постигло разочарование и печаль, когда я обнаружил, что книга остается безмолвной, и я тотчас решил, что всё и вся меня презирают, потому что я черный». (A Narrative, 16–17). Примеры этого мотива встречаются в Marrant, A Narrative, 27; Cugoano, Thoughts and Sentiments, 80 (эпизод приведен у Кугоано без ссылки на источник – Robertson, The History of America, 2:175); Jea, The Life, 33. Литературное и идеологическое значение мотива говорящей книги наиболее полно раскрыто в Gates, “Introduction”.


[Закрыть]