Текст книги "Эквиано, Африканец. Человек, сделавший себя сам"

Впоследствии Эквиано пользовался каждой возможностью, чтобы научиться общепринятому способу чтения. К концу 1757 года он

уже неплохо объяснялся по-английски и отлично понимал сказанное. Теперь я не только чувствовал себя вполне свободно с новыми соотечественниками, но и полюбил их обычаи и общество. Я видел в них уже не духов, но превосходящих нас людей, и поэтому горячо желал походить на них, перенять характер и подражать поведению, так что пользовался каждой возможностью, чтобы усовершенствоваться, и бережно сохранял в памяти все новое. Я давно хотел выучиться читать и писать и не упускал случая поупражняться, но до сих пор достиг очень малого успеха. Однако, когда я оказался с хозяином в Лондоне, мне выпала возможность улучшить свои навыки, которой я с готовностью воспользовался. (115)

Возможность представилась благодаря проживавшему в Вестминстере, в то время весьма отдаленном пригороде Лондонского Сити, семейству Герин, к которому принадлежал Паскаль, а значит и сам Эквиано. Элизабет Марта, Мэри и Мэйнард Герин состояли с Паскалем в двоюродном родстве и, вероятно, были теми самыми «друзьями в Англии», которым Паскаль первоначально намеревался доставить Эквиано в качестве «подарка». По традиции, только Элизабет Марта как старшая из дочерей могла называться «мисс Герин». Мэйнард был агентом, уполномоченным получать в Лондоне жалованье матросов и моряков во время их службы за границей. Вероятно, он являлся финансовым агентом Паскаля и получал также и его жалованье, пока тот служил на Roebuck. Сестры Герин устроили мальчика в школу, руководствуясь, без сомнения, желанием приобщить Эквиано к христианству. Вскоре он узнал от слуг Герин, что «не попаду на Небеса, если не приму крещение», что «приводило меня в смятение, поскольку я имел тогда весьма смутное представление о загробной жизни». Когда мисс Герин спросила позволения у Паскаля крестить Эквиано, тот сперва отказал, возможно, из опасения, что крещение повлияет на его право распоряжаться Эквиано как рабом, поскольку широко бытовало мнение, будто христианин не может на законных основаниях порабощать христианина. Но так как она продолжала настаивать, то он, «будучи обязанным чем-то» Мэйнарду Герину (116), вероятно, финансово, в конце концов согласился. 9 февраля 1759 года в церкви Святой Маргариты в Вестминстере (приходской церкви палаты общин) был крещен «Густав Васа, черный, родившийся в Каролине, 12 лет от роду». Крестными родителями стали мисс Герин с братом. Двумя месяцами ранее в церкви Святой Маргариты вступил в брак Игнатий Санчо, самый известный афробританский писатель до Эквиано. Санчо и Эквиано должны были знать друг друга по крайней мере в лицо. Санчо жил всего в нескольких кварталах от дома семейства Герин в Вестминстере, так что они вряд ли могли не приметить друг друга среди по большей части светлокожих прихожан Святой Маргариты.

От крестившего его священника Эквиано получил свою первую книгу, «Эссе о наставлении индейцев» Томаса Уилсона (1740), епископа Содора и Мэна. Подарив книгу, священнослужитель открыл Эквиано доступ к грамоте, которым он воспользовался сполна. Он учился не только у «школьного учителя, которого сильно полюбил», но и у «добрых покровительниц мисс Герин», кои «часто занимались со мною чтением и не жалели сил, наставляя в вопросах веры и помогая познавать Бога» (117).

Обучение продолжалось и в море, где он переходил от одного наставника к другому. После расставания с сестрами Герин формальное образование продолжилось на борту Namur, где, как на любом крупном корабле, имелся учитель, чьей главной задачей была подготовка мальчиков к офицерской службе. Квалификация и обязанности учителя указывались в официальных «Правилах и инструкциях о морской службе Его Величества»:

Всякий притязающий на учительскую должность на корабле Его Величества должен прежде того держать экзамен перед Мастером, Смотрителями и Помощниками в Тринити-хаусе в Детфорд Стронде[137]137
  Deptford Strond – приход в графстве Кент, где с момента основания в 1514 году находится корпорация, ведающая вопросами навигации в Англии, Уэльсе, у Нормандских островов и в Гибралтаре. Через Детфорд проходила западная граница Кента, пока в 1965 году он не вошел в новообразованное графство Большой Лондон (примеч. пер.).


[Закрыть] и получить свидетельство из рук их в том, что изрядно сведущ в теории и практике навигации и подготовлен для преподания ее юношам, а также заручиться и еще одним свидетельством пользующихся доверием лиц, удостоверяющим воздержанность его и здравомыслие… На борту ему надлежит посвящать свое время наставлению желающих выучиться письму, арифметике, а также и навигации и всему, что может быть полезно, дабы стать искусным в этой науке… Ему также надлежит обучать других юношей на корабле сообразно с поручениями капитана и беря в расчет их способности к чтению, письму или чему-либо иному.[138]138
  Lavery, ed., Shipboard Life, 43.


[Закрыть]

Образование, требовавшееся офицеру, чтобы производить точные математические вычисления и вести подробные записи, было далеко не элементарным. Наставники Эквиано на суше и на море подготовили его к самостоятельному продолжению учения: «В бытность свою на корабле мне удалось немало продвинуться [как в письме, так и в чтении]» (141). Еще и поэтому ему так понравится должность стюарда на Ætna, ведь она предоставит ему «досуг для упражнений в чтении и письме» (128).

Он смог продолжить формальное образование даже на таком небольшом корабле как ЛГ/тш, которому сертифицированный учитель не полагался. Секретарь Паскаля, Патрик Хилл, обучал Эквиано письму и объяснил тройное правило, то есть правило простой пропорции, по которому, зная три его члена, можно найти четвертый. Что еще важнее, его соартелыцик Дэниэл Куин (у Эквиано – Queen; согласно платежной ведомости – Quin), «возрастом около сорока лет, очень образованный человек… [который] одевал и обслуживал капитана… вскоре привязался ко мне и обучил множеству вещей. Он научил меня брить и немного показал, как чесать волосы, а также читал со мной Библию, объясняя непонятные места». Куин сыграл решающую роль в последующем воссоздании африканского прошлого Эквиано: «Меня до крайности изумляло, что описанные [в Библии] законы и правила были в точности, как в моей стране, и это обстоятельство, полагаю, помогло мне лучше сохранить в памяти наши нравы и обычаи. Я нередко говорил ему об этом сходстве, и часто мы просиживали за чтением целую ночь». Вскоре Куин стал еще одной отеческой фигурой для Эквиано, привязавшегося к нему даже сильнее, чем к Паскалю:

В конце концов, он стал мне как отец, и меня даже стали называть его именем, а еще меня звали черным христианином. Я полюбил его почти сыновней любовью и во многом отказывал себе, только чтобы сделать ему подарок. И когда удавалось выиграть в шарики или другую игру несколько полупенсовиков или заработать что-то бритьем, я непременно покупал ему немного сахару или табаку, насколько позволяли средства. Он говаривал, что мы с ним никогда не расстанемся, и что когда нас рассчитают и я стану свободен, как он или любой другой на корабле, он обучит меня своему ремеслу, которым я смогу достойно зарабатывать на жизнь. (141)

В декабре 1762 Ætna подошла к Детфорду, расположенному на Темзе неподалеку от Лондона. По-видимому, у Эквиано имелись все основания с оптимизмом смотреть в будущее. Флотская жизнь подарила ему новое ощущение семьи, сделала грамотным, позволила стать частью европейского общества и подготовила к жизни домашнего слуги, парикмахера или профессионального моряка. 29 сентября 1762 года Паскаль произвел его в рядовые матросы, и если хозяин и впредь намеревался присваивать его жалованье, мотивация его сочетала личные интересы с признанием флотских навыков своего раба.[139]139
  PRO, ADM 32/5.


[Закрыть] Хотя Эквиано нигде в автобиографии не упоминает об этом производстве, но будучи стюардом Ætna вряд ли мог не знать о нем. Как и всякому, прожившему «долгую морскую жизнь» (144), Эквиано наверняка было известно, что рядовой матрос не мог быть рабом, поскольку ему полагалось жалованье. Зная же о повышении, он мог разумно предполагать, что обретет свободу, как только Ætna прибудет в Англию и команда получит расчет. Возможно, сперва Паскаль этим повышением хотел показать Эквиано, что свобода почти у него в руках и что он получит ее единственно по воле хозяина.

Флотский опыт Эквиано и многих других моряков вносит существенные коррективы в распространенное идеализированное представление о морской жизни в восемнадцатом столетии. 10 апреля 1778 года Сэмюэл Джонсон в выражениях, больше подходящих для описания перевозки порабощенных африканцев по Срединному переходу в Америку, замечает своему будущему биографу Джеймсу Босуэллу: «Что касается моряков, то со шканцев открывается зрелище крайней степени человеческого ничтожества; такая скученность, такая грязь, такое зловоние!». На возражение Босуэлла: «И все же моряки довольны», Джонсон отвечает: «Да, как звери бывают довольны куском свежего мяса – с самой грубой чувственностью». 18 марта 1776 года Босуэлл записал самое, наверное, известное, высказывание Джонсона о морской карьере: «[Джонсон] воспользовался случаем подробно объяснить, как он нередко делал, все отчаяние морской жизни: “Корабль хуже тюрьмы. В тюрьме воздух чище, компания лучше, больше удобств самого разного рода; и у корабля есть еще один недостаток – он смертельно опасен. Если уж человеку нравится морская жизнь, значит он просто не годится для сухопутной”». Босуэлл говорит: «Но в таком случае… со стороны отцов было бы жестоко растить сыновей для моря». Джонсон отвечает: «Это было бы проявлением жестокости для отца, рассуждающего, как я. Но люди уходят в море до того, как узнают, до чего горька такая жизнь; а когда узнают, пути назад уже нет, ибо для выбора другого занятия слишком поздно; собственно, так обычно и случается, какую бы стезю люди ни избрали».[140]140
  Boswell, Life of Johnson, 686 (18 March 1776).


[Закрыть] Джонсон хорошо понимал, о чем говорил, зная о морском опыте Фрэнсиса Барбера, своего черного слуги и будущего наследника.

Ричард Батерст, отец доктора Ричарда Батерста, близкого друга Джонсона, привез Фрэнсиса Барбера в Англию с Ямайки в 1750 году. Барбер поступил на службу к Джонсону в семилетием возрасте в 1752 году, вскоре после смерти его жены. С октября 1756 года Барбер перешел к аптекарю по имени Фаррен в Чипсайде, но через два года вернулся к Джонсону. К его огорчению, юный Барбер вырос очень беспокойным и осенью 1758 года сбежал. В конце концов, явно влекомый той же жаждой приключений, что так воодушевляла его современника Эквиано, он попал на один из 220 кораблей Его Величества, носивший название Stag, новый 32-пушечный корабль пятого ранга. В списке экипажа Stag поступление Барбера зафиксировано 17 декабря 1758 года с указанием звания – необученный матрос, из чего следует, что на корабле он оказался скорее добровольцем, чем принудительно завербованным. По-видимому, Джонсон знал, что насильно завербовать могли только подготовленного моряка. Когда в ноябре 1759 года он повторно обратился за помощью к члену парламента Джорджу Хэю, чтобы вызволить Барбера с морской службы, он отметил, что «если лорды Адмиралтейства соблаговолят уволить его, то это нанесет лишь незначительный ущерб королевской службе по причине того, что он не является рядовым матросом». 8 октября 1760 года Барбера официально уволили со Stag, однако в списках команды в период с 1 ноября по 31 декабря 1760 года его имя еще встречается, из чего следует, что он мог пожелать остаться на корабле еще на несколько месяцев.[141]141
  PRO, ADM 36/6755, 6756.


[Закрыть] Хотя Барбер действительно «не являлся рядовым матросом» по званию, его потеря все же должна была нанести не столь уж «незначительный ущерб королевской службе», так как пользу на борту приносил даже самый неподготовленный моряк. За два года службы Барбер должен был немало потрудиться для флота, и много лет спустя он рассказывал Босуэллу, что уволился «без малейшего желания со своей стороны».[142]142
  Boswell, Life of Johnson, 248 (1759).


[Закрыть]

Однако Эквиано, в отличие от Барбера, в декабре 1762 года был вполне готов оставить флот и попробовать себя в каком-нибудь новом деле уже в статусе свободного человека. Он готовился забрать свои книги, сундучок с одеждой и почти девять гиней, скопленных с чаевых и мелкой торговли, чтобы начать новую жизнь с помощью Дэниела Куина. Эквиано и помыслить не мог, что возражения найдутся у того, кто был ему отцом почти половину жизни.

Прежде чем Эквиано сумел хотя бы изъяснить Паскалю свои «мечты о свободе», тот прервал его стремления: «Через полчаса [после того, как корабль бросил якорь] хозяин потребовал людей для баркаса и, хотя до сих пор ни разу не давал понять, что подозревает меня в чем-либо, насильно усадил в баркас, заявив, что я собирался сбежать от него, но он мне этого не позволит. Я был так потрясен неожиданностью происходящего, что некоторое время не мог ничего ответить, только спросил разрешения сходить за книгами и рундуком с одеждой, но он поклялся, что не спустит с меня глаз, а если попытаюсь скрыться, то перережет мне горло, и при этом взялся за абордажную саблю» (142). На время Эквиано лишился дара речи. Обсуждая с Куином надежды и планы, он позабыл, как трудно таить секреты на борту судна. Как позже заметил один адмирал, «нигде люди так не скучены, как на военном корабле. Можно сказать, что жизнь любого члена экипажа буквально выставлена на всеобщее обозрение. Скрыть нельзя ничто, услышат даже шепот… В таком сообществе ничего нельзя сделать в частном порядке, даже порыв страсти не удается утаить».[143]143
  Patton, Strictures, цитировано в Lavery, ed., Shipboard Life, 622.


[Закрыть]

Несколько оправившись от потрясения и «собрав все свое мужество», Эквиано заявил Паскалю, что «я свободный человек и по закону он не вправе так со мной обращаться». Оба они сознавали, что де факто рабство не считалось законным ни в Англии, ни на королевском флоте. Однако статус рабства в Англии не был прояснен де юре, поскольку на этот счет не существовало никакого «положительного», или писанного, закона, принятого парламентом. Поэтому для обоснования своих позиций противникам и защитникам рабства приходилось апеллировать к обычаям судебной практики и концепции натурального права. Определение статуса рабства было оставлено скорее на усмотрение судебной, нежели законодательной, власти. Многие полагали, будто законность рабства была установлена в 1729 году, когда генеральный атторней сэр Филип Йорк и генеральный солиситор Чарльз Толбот представили частное мнение о законности рабства на территории Англии, состоявшее в том, что статус раба не меняется после крещения и что «хозяин вправе принудительно вернуть его на плантацию».[144]144
  Wiecek, “Somerset”, 94.


[Закрыть] Но авторитетность мнения Йорка-Толбота как юридического прецедента подвергалась сомнению на основании других судебных актов. Так, в 1569 году в решении по делу Картрайта о рабе, ввезенном из России, рабство на английской земле объявлялось вне закона[145]145
  Об этом деле известно из записок юриста и государственного деятеля Джона Ра-шворта (Rushworth, John. Historical Collections, II. London, 1680, p. 468). Касаясь недопустимости наказаний за высказывание личного мнения, он замечает: «Наказание плетьми доставляет физические муки и бесчестит даже раба. В 11-й год правления Елизаветы II [1569] некий Картрайт подверг бичеванию привезенного из России раба, за что был призван в суд, постановивший, что воздух Англии слишком чист для того, чтобы им дышали рабы». Выделенные слова часто цитировалась аболиционистами как доказательство незаконности рабства на территории Британии. Более раннее упоминание этого дела, послужившее, вероятно, источником для Рашворта, встречается у генерального солиситора Англии и Уэльса Джона Кука в Cook, John. Vindication of the Professors and Profession of the Law. London, 1646. Схолия на стр. 76 отсылает к делу Картрайта в 11-й год правления Елизаветы II: «Всему свету ведомо и за диво почитается, что английский процентщик волен иметь столько рабов, сколько пожелает, хотя никакой господин не волен заключить под стражу собственного слугу; и потому было постановлено, что раб, привезенный английским купцом из России, стал свободным, как только ступил на английскую землю и вдохнул наш чистый воздух». Имеется в виду, что, согласно закону, свободы мог быть лишен неисправный должник, но не слуга по воле господина (примеч. пер.).


[Закрыть], а в 1763 году лорд-канцлер Роберт Хенли отметил, что раб становится свободным, как только нога его ступит на английскую землю[146]146
  См. дело Шенли против Харви (Shanley v Harvey): Шенли привез в Англию чернокожего раба Харви еще ребенком и отдал племяннице. На смертном одре она подарила Харви 800 фунтов стерлингов. Шенли, назначенный душеприказчиком, оспорил правомерность дарения, но судья Хенли отказал в иске, причем мнение о том, что раб становится свободным, ступив на английскую землю, в дальнейшем рассматривалось не как решающее (ratio decidendi), а как попутно сказанное (obiter dictum), по каковой причине дело не стало прецедентным (примеч. пер.).


[Закрыть]. Но то были единичные и не опубликованные решения, чьи юридические последствия не стали общепризнанны, хотя в 1753 году Джейн Коллиер уверенно утверждала, что в Британии «покупка рабов не разрешена»,[147]147
  Collier, An Essay, 74.


[Закрыть] а знаменитый юрист сэр Уильям Блэкстоун, позднее все же смягчивший свое утверждение, в первом издании «Комментариев к законам Англии» (Лондон, 1765) заявлял, что «раб или негр становится свободным в то мгновение, когда ступает на землю Англии».[148]148
  Blackstone, Commentaries, vol. 1, chap. 1. По настоянию лорда Мэнсфилда, его наставника и патрона, Блэкстоун пересмотрел этот пассаж во втором и последующих изданиях. Во втором (1766) и третьем (1768) изданиях указывается: «Как только раб или негр высаживается в Англии, он попадает под защиту ее законов и таким образом становится свободным; при этом право хозяина на его службу, вероятно, сохраняется». В четвертом (1770) и более поздних изданиях «вероятно сохраняется» заменено на «может сохраняться» (possibly вместо probably).


[Закрыть]

Сочувствующие Эквиано члены команды по мере сил противились приказанию капитана и предлагали товарищу слова поддержки: «[Паскаль] твердо вознамерился отправить меня на первом же [судне], которое согласится меня принять. Команда баркаса едва гребла против своей воли и несколько раз хотела пристать к берегу, но он им этого не позволил. Кое-кто пытался утешить меня, уверяя, что он не может меня продать и что они заступятся за меня, я приободрился, и во мне стала просыпаться надежда, поскольку он уже спросил на нескольких кораблях, не возьмут ли там меня, но ему везде отказывали». Спустившись ниже по реке, Паскаль, наконец, сумел сговориться с Джеймсом Дорэном, капитаном купеческого судна Charming Sally, согласившимся купить Эквиано и забрать на остров Монтсеррат, как только судно присоединится к собиравшемуся в Портсмуте конвою, чтобы отплыть под вооруженной охраной в Вест-Индию.

Дорэн быстро утвердил свою власть над новым рабом:

Капитан Дорэн спросил, знаю ли я, кто он, и я ответил, что нет. «Ну так вот, – проговорил он, – с этого момента ты мой раб». Я возразил, что мой хозяин не вправе продавать меня ни ему, ни кому-либо еще. «Отчего ж, – спросил он, – разве твой хозяин не купил тебя?» Я признал, что так оно и было. «Но я служил ему много лет, – сказал я, – и он забирал все мое жалованье и призовые, и за всю войну я получил лишь один шестипенсовик, а кроме того, я был крещен, и по закону страны никто не вправе меня продавать». И еще я прибавил, что много раз слышал, как это говорили хозяину и стряпчий, и иные люди. На это они заметили, что говорившие такое не были мне друзьями, на что я ответил, что было бы странно, если бы другие не знали закон так же хорошо, как они. (143)

Дорэн сказал Эквиано, что тот «слишком много болтает по-английски», признавая тем самым, что Эквиано ориентируется в касающихся его юридических прецедентах лучше, чем могли ожидать он или Паскаль. У Дорэна не нашлось иных аргументов, кроме угрозы физической расправы: «…если я не буду вести себя хорошо и спокойно, то у него найдется способ меня проучить» (144). Сила явно была на стороне Паскаля и Дорэна, и они были не прочь применить ее против Эквиано. Но на его стороне мог оказаться закон, и то, что им пришлось прибегнуть к хитрости и угрозам, подтверждает, что они, вероятно, это понимали.

Почти за четыре года до этого Комитет Адмиралтейства установил прецедент, очевидным образом применимый к случаю Эквиано. Запутанное дело началось в середине декабря 1758 года, когда Уильям Кастилло направил премьер-министру Уильяму Питту свою «Покорно петисию»[149]149
  Humbly Pettison (вместо humble petition). Петиция написана с большим количеством грамматических ошибок, не отраженных в дальнейшем переводе (примеч. пер.).


[Закрыть], в которой утверждал, что родился на Барбадосе и был «в год 1752-й привезен в Англию Джеймсом Джонсом, штурманом корабля Его Величества Northumberland»[150]150
  PRO, ADM 1/927.


[Закрыть]. В Плимуте его крестили, «что я всепокорнейше воспринял как жалующее меня привилегиями свободного лица». Но затем Джонс велел его «доставить на борт Hunter Tender у Тауэра, откуда выслать в железах в почтовом дилижансе в Портсмут». И теперь он находился «на борту корабля Его Величества Neptune в Спитхеде, в ошейнике днем и закованный в железо ночью в ожидании отправки на первом же судне, направляющемся на Барбадос, для продажи». Ссылаясь на «привилегии свободного человека, которые я покорнейше полагаю себя обретшим согласно законам этой земли» и «желая служить на борту корабля Его Величества, на коем обретаюсь ныне», Кастилло искал защиты от возвращения в рабство. Питт переправил петицию в Комитет Адмиралтейства, который предписал капитану портсмутского порта адмиралу Фрэнсису Холбёрну расследовать дело.

В ответ на запрос Холбёрна Джонс представил собственное объяснение, существенно противоречившее доводам Кастилло. По Джонсу выходило, что бывший «Кастальо Смит» сам переименовал себя в «Уильяма Кастальо», дабы выказать независимость, что весьма обычно для освобожденных или выкупившихся рабов. Словно не признавая права Кастилло на новую идентичность, Джонс последовательно именует его «Кастальо». Джонс и Кастилло познакомились в порту Бостона в Массачусетсе в 1751 году, когда служили на одном торговом судне. Джонс согласился купить его за 70 фунтов стерлингов лишь после многочисленных просьб и моря пролитых слез, только чтобы его не продали на берегу. Кастилло согласился подписать контракт, обязывавший его служить Джонсу семь лет или пока не выплатит Джонсу уплаченную за него сумму. Помимо нее, Джонс «издержал в Лондоне десять или двенадцать фунтов при обучении его игре на скрипке, поскольку у него всегда имелась склонность к игре на этом инструменте». Джонс обвинял Кастилло в неблагодарности: «За всю мою доброту этот самый негр отплатил, тайно покинув меня 16 мая 1756 года примерно на середине срока службы, вследствие чего я к тому же потерпел большой ущерб в унесенном им имуществе». По случайности один из лейтенантов Джонса наткнулся на Кастилло в Лондоне во время вербовки и отослал, как сообщает Кастилло, в Портсмут, где Джонс «заключил его под стражу, дабы тот не улизнул, но отсылать на Барбадос для продажи отнюдь не умышлял, как тот показывает, что есть совершеннейшая ложь, ибо единственным моим намерением, поскольку он известное время пробыл на службе у Его Величества, было вернуть его в оную службу, ибо он является рядовым матросом и весьма хорошо подходит для службы Его Величеству». Похоже, Джонс знал, что может быть обвинен в незаконном удержании и что право истребовать Кастилло как беглого раба, а не беглого подмастерья, невозможно будет защитить перед Адмиралтейством: «И не было у меня ни малейшего намерения совершать какое-либо незаконное действие, заключая его в этом месте под стражу, на что, по моему мнению, я имел право, как на беглого ученика, и упаси боже от превратного толкования моих действий, ибо не имел я никакого иного помышления, нежели заставить его вернуться к исполнению своей службы, и ни из каких помышлений не решился бы нарушить законы ни в этом, ни в каком ином случае».

Несмотря на попытки Джонса выставить Кастилло неверным и благодетелю, и стране, Холбёрн и лорды Адмиралтейства согласились с Кастилло в том, что суть дела заключалась в рабстве, а не в неверности, особенную же обиду они усматривали в использовании ошейника, обычно применявшегося к рабам. Решение Адмиралтейства, постановленное в Рождество 1758 года, было скорым и недвусмысленным: «Уведомить адмирала Холбёрна, что законы этой страны не допускают никаких атрибутов рабства, вследствие чего лорды уповают и ожидают, что всякую попытку такого рода он будет пресекать немедленно по обнаружении оной; и что лорды желают, дабы им сообщили, каким образом Кастилло титулован в корабельных журналах». Холбёрн ответил Адмиралтейству спустя два дня: «Их лордства могут быть покойны, что ежели бы мне ведомо стало что-либо о нем или что на него надет ошейник, я бы непременно оное пресек, но я не был осведомлен ни о самом человеке, ни о том, как именно он содержится». Лорды Адмиралтейства были озабочены званием Кастилло, потому что знали, как позже должны были знать и Паскаль с Эквиано, что если член экипажа записан рядовым матросом, то получает жалованье и потому не может находиться на судне в качестве необъявленного раба.

Кастилло и Эквиано проявили настойчивость, о которой сэр Джон Филдинг будет предупреждать рабовладельцев десятью годами позднее. Мировой судья в лондонском пригороде Мидлсекс и сводный брат романиста Генри Филдинга, сэр Джон предостерегал рабовладельцев от привоза рабов из Америки «в Англию в качестве дешевой прислуги»:

[Хотя] им и не полагается жалованья, они стремятся сюда, едва примутся ставить себя на единую доску с прочими слугами, они заражаются вольностью, делаются строптивыми и, подначиваемые другими или же по личной склонности, начинают ожидать жалованья сообразно собственным преставлениям о собственных достоинствах; и поскольку уже множество черных мужчин и женщин стали до того обременительны и опасны для семей, кои завезли их сюда, что от них предпочитают избавляться, то люди эти сколачиваются в сообщества и принимаются морочить голову и сбивать с толку каждого вновь прибывающего в Англию черного слугу и первым же делом крестят его или женят, уверяя, будто сказанное делает его свободным (хотя наши самые уважаемые судьи уже постановляли, что ни одно из сих обстоятельств не влияет на право хозяина владеть рабом). Однако это вполне отвечает их целям, ибо перетягивает толпу на их сторону и делает восстановление власти над рабами делом не только трудным, но и опасным, раз уж однажды они уже были сбиты с пути; и поистине наименьшим из двух зол было бы отпустить их на все четыре стороны.[151]151
  Fielding, Extract, 143-45.


[Закрыть]

Ни Джонсу, ни Паскалю не хватило мудрости или великодушия просто взять и отпустить Кастилло и Эквиано «на все четыре стороны». Для Кастилло правосудие свершилось быстро; Эквиано же пришлось ждать годы. Принужденный бросить самое ценное из своего имущества – «Библию и “Наставление для индейцев”, две книги, которые я любил больше всех прочих» (178), – лишенный единственного кителя и получив от Паскаля отказ в каком-либо праве на призовые деньги или жалованье, Эквиано все еще сохранял некоторые надежды на спасение. Он утаил от Паскаля и Дорэна небольшую, с трудом скопленную наличность и рассчитывал, «что как-нибудь смогу выбраться на берег, и действительно, некоторые из старых товарищей говорили, чтобы я не отчаивался и что они вытащат меня, и, как только получат жалованье, сразу приедут за мной в Портсмут» (144). К несчастью, они прибыли в Портсмут, когда Charming Sally уже готовилась отчалить в Вест-Индию. Они только и смогли, что послать ему «апельсины и другие знаки внимания». Не сумела помочь и жившая в соседнем Госпорте бывшая пассия Паскаля, хорошо относившаяся к Эквиано, который «занимался продажей кое-каких ее вещей на кораблях», потому что к тому времени «благосклонность хозяина обратилась на другую даму» (147).

Легко представить разочарование Эквиано от рухнувших упований и потрясение от предательства того, кто, как он думал, разделял его любовь. Но почему же Паскаль так разгневался на его устремления? Паскаль уже собирался покинуть Англию, чтобы принять участие в укреплении военно-морской мощи Португалии, самого надежного и самого зависимого союзника Англии. Взять с собой Эквиано, теперь уже в звании рядового матроса, было бы затруднительно, поскольку у него появлялось бесспорное право на жалованье. Многие хозяева в положении Паскаля освободили бы раба в награду за многолетнюю преданную службу, и освобождение вполне могло быть первоначальным намерением Паскаля. Мальчик, прослуживший ему семь лет, стал уже мужчиной. По многим причинам самым простым для Паскаля было бы отпустить Эквиано, благословив на дорогу. Хотя мы можем лишь строить догадки об истинных мотивах представляющегося иррациональным поведения Паскаля, оно могло объясняться как личными, так и служебными причинами. Желание Эквиано стать свободным могло представляться ему предательством, особенно если он испытывал ревность к семейственным отношениям, сложившимся у Эквиано, как он сам рассказывает, с Куином. Он мог обратить внимание на необыкновенную душевную близость его раба и стюарда с его парикмахером и личным слугой, ведь Паскаль провел с ними очень много времени – и вместе, и порознь. Ему также могло казаться, что Эквиано недостаточно благодарен за недавнее повышение по службе.

Со служебной же точки зрения Паскаль мог воспринимать одностороннее решение уйти и от него, и с флота, как подобие бунта. Коммандер Ætna Паскаль обладал властью и полномочиями, которые Адмиралтейству было не так легко контролировать, особенно в море. То, как он поступил с Эквиано, может подтверждать правоту изречения, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно:

Как далеко простирается власть офицера в море… зависит лишь от его усмотрения. Он обладает властью самолично подвергать каре, и тяжесть оной проистекает как из принятого в военном флоте способа тюремного заключения, так и из чрезвычайной суровости наказания, кое он вправе налагать; и ни таковое заключение, ни наказание не подлежат какому-либо пересмотру или надзору. В подобных условиях тирания достигала прежде, да и ныне еще может достигать, самых тревожных высот и весьма соблазнительна для себялюбивого и пристрастного человека. Флотские начальники, не сознавая, какому множеству искушений подвергаются вследствие собственного самовластия, отклоняются от стези справедливости и умеренности, присущих остальной части человечества, и через таковое посредство могут порою навлекать на себя обвинения в склонности к деспотизму. То же обладание абсолютной властью повинно и в частых на флоте случаях, когда люди безупречно выказывают себя в условиях подчинения, но, возвысившись до командования кораблем, доходят до высшей степени вздорности и тиранства, пренебрегая даже самыми общими понятиями справедливости и человечности, тая их от самих себя за ложно понятой идеей жесткой дисциплины.[152]152
  Patton, Strictures, 10–14, цит. по Lavery, ed., Shipboard Life, 622-25.


[Закрыть]

В уверенности Эквиано, что он получит свободу, Паскаль мог усматривать покушение на его, Паскаля, исключительную власть даровать ему вольную.

Возможно, в душе не желая или не будучи в состоянии на одного лишь Паскаля возлагать ответственность за предательство, Эквиано даже тридцать лет спустя искал, кого еще можно обвинить во внезапной превратности судьбы. Его «охватили муки совести», когда он «припомнил, как в то утро, когда мы пришли в Детфорд, опрометчиво побожился, что как только попаду в Лондон, буду веселиться и развлекаться всю ночь… я чувствовал, что поступком своим дал Господу повод разочароваться во мне, и решил, что нынешнее положение стало наказанием Небес за легкомыслие». Нам свойственно недооценивать религиозное значение ругани, которая в наши дни обычно ассоциируется с нецензурной бранью[153]153
  Англ, swear означает клясться, божиться и ругаться, сквернословить (примеч. пер.).


[Закрыть]. В прежние времена, однако, в ней видели нарушение третьей заповеди, запрещающей поминание имени Божьего всуе. Моряки славились склонностью к божбе и сквернословию (и славятся до сих пор), и на военном флоте пытались бороться с таким богохульным поведением. Официальные «Правила и инструкции» содержали немало предписаний офицерам, капелланам и корабельным учителям следить как за собственной речью, так и за языком подчиненных и подопечных. Всеобщая озабоченность божбой на флоте нашла отражение в таких популярных сочинениях, как «Наставление для моряков, или советы мореплавателям» доктора Джошуа Вудворда, опубликованное в Лондоне в 1770 году и часто переиздававшееся, или «Верный спутник моряка» Джонаса Хэнвея (Лондон, 1763). С религиозной точки зрения, Эквиано вполне правомерно рассматривал клятву посвятить время в Лондоне «веселью и развлечениям» как утверждение самодостаточности и свободы распоряжаться собой, тем самым косвенно отрицая право Бога руководить его жизнью. Быстро раскаявшись, он молил Господа «не оставлять в отчаянии». Когда его «печаль, подавленная собственной силой, начала стихать», он смог настроиться на более философский лад, признав, что «Бог мог допустить [порабощение], чтобы преподать урок мудрости и смирения» (146).

Однако эмоционально его не вполне удовлетворяло чисто теологическое объяснение постигшего «ужаса», требовался виновник-человек. И таковой нашелся в тогдашней пассии Паскаля, которой двигала ревность к предшественнице и зависть к тому, что она сможет нанять свободного Эквиано, а это в восемнадцатом веке служило явным признаком состоятельности и высокого положения. Если вспомнить о маскулинном характере «маленького мира», в котором Эквиано провел половину жизни, с его ясно обозначенной связью начальник – подчиненный, кажется вполне ожидаемым, что в конечном счете он обвинит в своем несчастье погубительницу, «даму… ставшую единоличной хозяйкой на Ætna, где почти поселилась», тем самым присвоив власть отцовской фигуры, Паскаля. «С ней, – рассказывает Эквиано, – отношения у меня сложились не так хорошо, как с предшественницей, она затаила обиду после одного случая на борту и не упустила возможности поддержать хозяина в намерении так со мною обойтись». Во всех изданиях «Удивительного повествования» Эквиано уточняет в примечании: «Так я стал жертвой зависти и обиды этой женщины, когда она узнала, что та, которая прежде пользовалась благосклонностью хозяина, намеревалась взять меня к себе на службу, чему она не смогла бы помешать, если бы мне только удалось попасть на берег. Она чувствовала, что гордость ее ущемлена превосходством соперницы, у которой мог появиться черный слуга, и единственным способом не дать этому случиться было отыграться на мне, побудив капитана обойтись со мной столь жестоко» (147).