Текст книги "Нить истории: Как прялка, веретено и ткацкий станок помогли построить цивилизацию"

Водяные крутильные фабрики впервые появились в Болонье, но пришлись исключительно кстати на севере Италии – в Пьемонте, Ломбардии и Венеции, где в изобилии имелись вода и шелк-сырец, тогда как органсина[21]21
  Шелковая пряжа, предназначенная для основы будущей ткани. – Прим. науч. ред.


[Закрыть] очень не хватало. В конце XVII века богатые итальянские торговцы шелком и французские фабриканты вложили огромные деньги в строительство в предгорьях Альп около 125 фабрик. Эти крупные фабрики снабжали сырьем ненасытные станки Лиона – шелкоткацкой столицы Европы.

На фабриках alla bolognese («работавших на болонский манер»), кроме новейшего оборудования, была внедрена новая организационная структура: теперь все этапы производственного процесса, от выращивания коконов до перемотки пряжи в мотки, проходили под одной крышей. «Предприятие в Каральо стало наиболее самостоятельным из всех когда-либо построенных фабрик по производству шелковой пряжи, – утверждает Криппа. – Его назвали filatoio», «крутильной фабрикой», «но на самом деле это setificio» («шелкопрядильная фабрика»), «поскольку оно не ограничивалось скручиванием шелковых нитей. Здесь вырабатывали пряжу – от коконов до кручения»{63}63
  Flavio Crippa, «Garlate e l'Industria Serica,» Memorie e Tradizioni, Teleunica, January 28, 2015. Перевод автора на основе подстрочника, подготовленного Далилой Катальди, 25 января 2017 года. Флавио Криппа, личные беседы, 27 и 29 марта 2017 года; имейл автору от 14 мая 2018 года.


[Закрыть]. Эту модель переняли фабрики по всей области.

На одной setificio могли работать сотни людей: мастерицы-мотальщицы, называемые за свой опыт maestre (существительное женского рода множественного числа от слова maestro), дети, перематывавшие шелк на шпули, работники, обслуживавшие крутильные машины, а также чинившие их плотники и кузнецы. При Филатойо-Россо даже имелся свой монастырь: сестры кормили и обеспечивали жильем пришедших из далеких мест работниц.

Надомное производство сменилось вертикальной интеграцией промышленности. Мотальщицы больше не работали в независимых мастерских. Крестьянки уже не забирали домой мотки пряжи для навивания на катушки. Лишь с введением строгого надзора и стандартизации предприятия смогли бесперебойно вырабатывать пряжу, достаточно прочную для того, чтобы она смогла пройти через водяные крутильные фабрики.

В Пьемонте стали использовать катушки определенного размера, унифицировали металлические бобины и рассчитали оптимальные размеры и скорость станков. Здесь разработали механизм va e viene («приходит и уходит») для равномерного распределения пряжи на катушке и, соответственно, улучшения качества. Здесь начали определять качество пряжи по ее весу стандартной длины (эта концепция используется до сих пор) и ввели в обиход машины, способные быстро отмерять контрольные образцы. Как отмечает один историк экономики, шелкокрутильные фабрики с их техникой, стандартизацией и пристальным надзором за работниками сформировали «фабричную систему за два века до английских хлопковых фабрик промышленной революции»{64}64
  Carlo Poni, «The Circular Silk Mill: A Factory Before the Industrial Revolution in Early Modern Europe,» in History of Technology, Vol. 21, ed. Graham Hollister-Short (London: Bloomsbury Academic, 1999), 65–85; Carlo Poni, «Standards, Trust and Civil Discourse: Measuring the Thickness and Quality of Silk Thread,» in History of Technology, Vol. 23, ed. Ian Inkster (London, Bloomsbury Academic, 2001), 1–16; Giuseppe Chicco, «L'innovazione Tecnologica nella Lavorazione della Seta in Piedmonte a Meta Seicento,» Studi Storici, January–March 1992, 195–215.


[Закрыть].

Вскоре пьемонтские фабрики задали европейский стандарт качества органсина. Они поддерживали самые высокие цены и расширяли производство ради удовлетворения растущего спроса. Семья, построившая Филатойо-Россо, так разбогатела на торговле крученым шелком, что правитель Савойи пожаловал ее главе наследственный графский титул[22]22
  Речь идет о графе Джованни Джироламо Галлеани, потомки которого владели фабрикой Филатойо-Россо с 1678 по 1857 год. – Прим. науч. ред.


[Закрыть].

Сквозь стеклянный пол первого этажа – показывает Криппа – можно рассмотреть раскопы: по ним видно, как увеличивалось мотальное производство: вдвое, с 10 рабочих площадок (1678), каждая с ваннами с подогреваемой углем водой, до 20 (1720). Каждый такой участок обслуживали две женщины, нередко мать и дочь: более опытная работница вытягивала из коконов тонкую нить, а менее опытная наматывала ее на шпули.

Трехэтажная Филатойо-Россо по сравнению с некоторыми фабриками соседей-конкурентов имела скромные размеры. За год до ее открытия французские купцы построили в Раккониджи (примерно в часе езды на северо-восток) шестиэтажную фабрику, на которой трудились 150 человек. Четыре года спустя они возвели вторую, одиннадцатиэтажную фабрику, рассчитанную на 300 работников. К 1708 году в маленьком Раккониджи имелось 19 шелкопрядилен с 2375 работниками. Менеджмент, стандартизация норм и машины – это, однако ж, еще не все ключи к успеху. Maestre – мастерицы – представляли для фабрик ценность не меньшую, чем высокотехнологичное оборудование. Они видели мельчайшую разницу в размере волокна и как можно точнее подбирали одну к другой различающиеся естественным образом нити, чтобы пряжа оставалась однородной и прочной. Кроме того, пьемонтские maestre выработали уникальный прием: чтобы отжать из волокна воду, они свивали две нити из разных ванн, и это делало пряжу эластичнее и круглее. В отличие от коллег в других местах, maestre одновременно обрабатывали только эти две нити – и получали лучшую на рынке пряжу. Заработок maestre выплачивали поденно, не исходя из объема выполненной работы: здесь предпочитали количеству качество.

То был тяжелый высококвалифицированный труд, требовавший сосредоточенности, опыта и постоянного совершенствования. Прежде чем стать maestre, мотавшие нить молодые женщины годами наблюдали, приобретая интуитивное знание о том, как обращаться с нежным волокном. «За долгий период низкооплачиваемого обучения правила, сочетания жестов и автоматические движения рук, составляющие искусство шелкомотания, постепенно передавались от прях мотальщицам», – пишет историк текстиля. Уникальный опыт такого рода было трудно передать, что делало maestre очень востребованными специалистами, и зарабатывали они больше мужчин.

В 1776 году, когда испанские предприниматели открыли в Мурсии шелкопрядильню, они наняли пьемонтскую maestra Терезу Перону, посулив ей среди прочего место для ее мужа (сейчас это называется «супруг на буксире»). Работа Терезы была сложнее. Она работала семь дней в неделю, он – шесть. Однако платили ей на 50 процентов больше, чем ему.

В основном крестьянском обществе maestre составляли рабочую аристократию. В середине XVIII века габсбургское правительство оплатило возведение огромного промышленного комплекса в городке Горициано, вблизи нынешней границы Италии и Словении. Как и Филатойо-Россо, то был почти самодостаточный городок с жилыми кварталами и часовней. Хороший заработок и прежде невиданные «бонусы» привлекали работников отовсюду. За работу maestre платили здесь столько, что местные жители воспринимали это как личное оскорбление. Когда группа maestre прогуливалась по городу, демонстрируя свои шелковые платки, завистливые горожане забрасывали их камнями. Приходилось вмешиваться властям.

Историк экономики Клаудио Заньер утверждает, что водяные фабрики Северной Италии воспитали «множество работавших женщин, идеально подходивших для удовлетворения будущих нужд индустрии» (наличие такого рода трудовых ресурсов он отмечает и применительно к японской шелковой промышленности). В XIX веке области сосредоточения шелкокрутильных фабрик стали промышленным центром Италии – и остаются им до сего дня. «Кроме армии специалистов-ремесленников, такие заводы породили громадное число дисциплинированных рабочих, посменно трудившихся, как правило, семь дней в неделю и изготавливавших продукцию с высокими требованиями к качеству, – отмечает Заньер. – Все это представляло собой необходимые предпосылки для появления современной эффективной фабричной системы»{65}65
  Roberto Davini, «A Global Supremacy: The Worldwide Hegemony of the Piedmontese Reeling Technologies, 1720s-1830s,» in History of Technology, Vol. 32, ed. Ian Inkster (London, Bloomsbury Academic, 2014), 87–103; Claudio Zanier, «Le Donne e il Ciclo della Seta,» in Percorsi di Lavoro e Progetti di Vita Femminili, ed. Laura Savelli and Alessandra Martinelli (Pisa: Felici Editore), 25–46; Claudio Zanier, письмо автору, November 17 and 29, 2016.


[Закрыть].

Впрочем, несмотря на все свои технические и организационные успехи, итальянские шелкокрутильные фабрики с водяной мельницей редко удостаиваются упоминания в истории западного успеха. «К 1750 году в Северной Италии, в предгорьях Альп, действовало около 400 водяных фабрик. Здесь было больше водяных фабрик, чем в 1800 году в Ланкастере, – объясняет историк Джон Стайлз. – Так почему не это назвали промышленной революцией? Потому что шелк был предметом роскоши»{66}66
  Джон Стайлз, личная беседа, 16 мая 2018 года.


[Закрыть].

Невозможно привести корабль в движение шелковыми парусами, держать товар в шелковых мешках, перевязать раны шелковыми лоскутами, украсить хижину шелковыми занавесками или одеть в шелк рабочих. (Даже в Китае, где в шелк одевали солдат, обычные люди носили одежду из пеньковой ткани.) Экономическое значение технических новшеств – покуда они касались изготовления тканей (пусть престижных и высокодоходных) лишь для немногочисленной элиты – было ограниченным. Прядение штапельного волокна для обычных людей – шерсти, льна и все более популярного хлопка – по-прежнему требовало огромных усилий. Однако в том, что касается механизации выработки пряжи, благодаря которой пряхи переместились из своих хижин на фабрики, шелкокрутильные фабрики предвосхитили промышленную революцию.

* * *

К 1768 году английский город Уоррингтон на реке Мерси, между Ливерпулем и Манчестером, почти оправился от экономического спада, вызванного Семилетней войной. Хотя спрос на парусину не был настолько высок, как во время глобального конфликта, он позволял нанимать 300 ткачей. Еще 150 человек ткали грубый холст для мешков.

Ткачи, однако, составляли крошечную часть занятых в производстве текстиля рабочих. Чтобы обеспечить пряжей одного ткача, требовался труд двадцати прядильщиц, а всего в чеширских деревнях трудились 9000 прядильщиц. «Пряхи никогда не сидят без работы; у них всегда находится работа, если они того желают; а вот ткачам порою приходится в отсутствие пряжи сидеть без дела», – отмечал агроном и автор путевых заметок Артур Янг, посетивший город во время полугодовой поездки по северу Англии.

Чуть позднее Янг, кое-как осилив неудобную – «то яма, то канава» – дорогу, явился в Манчестер. Там он нашел процветающие текстильные предприятия, изготавливающие товары и для внутреннего рынка, и для экспорта в Северную Америку и Вест-Индию. Работы хватало. «Все без исключения, кто желает, могут получить работу», – указывал Янг. Кроме многочисленных работников, изготавливавших ткани, шляпы и галантерею, например тесьму и ленты, «в Манчестере и его округе работало громадное число прядильщиц». До 30 000 прядильщиц трудились в городе, еще 50 000 – в пригородах.

Во времена Янга прядение в Англии было, безусловно, главной профессией в промышленной сфере. «В целом прядение шерсти, льна и пеньки, – полагает историк экономики, – к 1770 году потенциально могло обеспечить заработок для примерно 1,5 млн замужних женщин», притом что вся рабочая сила в Англии составляла около 4 млн. (Предполагается, что замужние женщины пряли меньше, чем одинокие.)

Заработок прядильщицы был в лучшем случае скромным. Уоррингтонские женщины и девочки, полный рабочий день прявшие лен для парусины, получали всего 1 шиллинг в неделю. (Мужчине-ткачу платили 9 шиллингов, ткачихе – 5 шиллингов.) В районе Манчестера взрослая работница, прявшая хлопок, могла заработать 2–5 шиллингов в неделю, девочка – от 1 до 1,5 шиллинга. Ткачи получали 3–5 шиллингов в зависимости от вида ткани{67}67
  Arthur Young, A Six Months Tour through the North of England, 2nd ed. (London: W. Strahan, 1771), 3:163–164, 3:187–202; Arthur Young, A Six Months Tour through the North of England (London: W. Strahan, 1770), 4:582. Прядильщицам платили сдельно, и те необязательно работали целыми днями, однако Янга неизменно интересовался размером их недельного заработка при полном рабочем дне. См.: Craig Muldrew, «'Th'ancient Distaff' and 'Whirling Spindle': Measuring the Contribution of Spinning to Household Earning and the National Economy in England, 1550–1770,» Economic History Review 65, no. 2 (2012): 498–526.


[Закрыть].

На первый взгляд, с пряхами поступали несправедливо. «Прядильщица, несмотря на свою важную роль в экономической судьбе Англии, получала за работу нищенскую плату», – пишет историк Дебора Валенце. Она объясняет низкую оплату сексизмом: «Прядение считалось непрестижным женским занятием, и заработок прядильщиц никогда не соотносился со спросом на пряжу»{68}68
  Deborah Valenze, The First Industrial Woman (New York: Oxford University Press, 1995), 72–73.


[Закрыть].

Те, кто видит здесь просто поучительную историю об эксплуатируемых работницах, не принимают в расчет непреложную математику текстильного производства. Пряжа, конечно, исключительно важна, но, хотя готовая ткань стоила чрезвычайно дорого, час работы пряхи неизбежно оплачивался невысоко. Женщинам-maestre платили много – больше, чем многим мужчинам, – поскольку они работали с дорогостоящим шелком. Валенце путает причину и следствие. Прядение оплачивалось дешево не потому, что им занимались женщины, а потому, что выработка приемлемого количества пряжи отнимала так много времени. То есть сам продукт часового труда просто не стоил так дорого. Женщины брались за эту малооплачиваемую работу оттого, что у них по сравнению с мужчинами было меньше возможностей. Угнетение выражалось не в низкой плате за прядение, а в том, что у женщин отсутствовали альтернативные варианты трудоустройства.

Фактически для участников торговли текстилем прядение – даже за «нищенскую плату» – дешевым не было. Оно обходилось значительно дороже других этапов текстильного производства. Парламентский доклад 1771 года зафиксировал издержки на выработку стандартного куска камвольной (worsted) шерстяной ткани ценой 35 шиллингов. Главной статьей расходов оказалась необработанная шерсть (обходилась в 12 шиллингов). Заработок прядильщиц составил чуть меньшую сумму: 11 шиллингов и 11,5 пенса. (Двенадцать пенсов составляли шиллинг.) Тканье обошлось вдвое меньше – всего в 6 шиллингов. Прибыль производителя – 2 шиллинга и 5 пенсов.

Такое соотношение не было аномальным. Так, затраты на изготовление пряжи для толстого сукна нередко вдвое превышали затраты на тканье. В 1769 году, в благоприятный период, выработка пряжи для 22,9 метра ткани обходилась в 17 шиллингов и 11 пенсов, тканье – почти вдвое меньше: 8 шиллингов и 9 пенсов. Пять лет спустя, когда упали цены на толстое сукно, соотношение изменилось еще сильнее: прядильщик стал получать 15 шиллингов и 9 пенсов, ткач – 7 шиллингов{69}69
  John James, History of the Worsted Manufacture in England, from the Earliest Times (London: Longman, Brown, Green, Longmans & Roberts, 1857), 280–281; James Bischoff, Woollen and Worsted Manufacturers and the Natural and Commercial History of Sheep, from the Earliest Records to the Present Period (London: Smith, Elder & Co., 1862), 185.


[Закрыть].

Низкая заработная плата и высокие затраты на прядение характеризовали экономику доиндустриального текстильного производства. Изготовление ткани требовало огромного количества пряжи, а ее выработка – огромного количества времени. На получение тонкой однородной пряжи высокой крутки нужно было еще больше времени. Машинное производство всех материалов, кроме самых дорогих, неизбежно означало низкие заработки. В противном случае никто не смог бы позволить себе покупку готовой ткани.

Прядение оказалось фактором, сдерживавшим расширение текстильного производства, и эта задача ждала своего решения. С конца XVII века изобретатели искали способ получать больше пряжи с меньшими трудозатратами. Подобно дешевой и чистой энергии в наши дни, потребность в прядильных машинах ощущалась очень остро.

В 1760 году британское Общество поощрения искусств, производства и торговли (ныне Королевское общество искусств]) объявило о готовности премировать изобретателя «машины, которая будет свивать по шесть нитей шерсти, льна, хлопка или шелка и приведение которой в действие потребует участия не более чем одного человека».

Премию не получил никто, но уже через несколько лет Джеймс Харгривс представил горизонтальную механическую прялку (jenny), по уверению ее автора «прявшую, вытягивавшую и скручивавшую сразу шестнадцать и более нитей вращением [приводного колеса] одной рукой и перемещением [каретки вытяжного пресса] второй рукой». Историк экономики Беверли Лемир назвал ее «первой надежной машиной, позволявшей усилиями одного прядильщика бесперебойно получать многочисленные веретена пряжи». Машина Харгривса, идеально подходившая для домашнего употребления (с ней справлялся и ребенок) ускорила процесс прядения, делала пряжу однороднее и увеличила ее выход. Увеличение поступления пряжи, в свою очередь, позволило расширить производство трикотажной ткани и вязаных чулок{70}70
  Beverly Lemire, Cotton (London: Bloomsbury, 2011), 78–79.


[Закрыть]. Однако нехватка пряжи была не единственной проблемой английских фабрикантов. Хлопок с его недлинным волокном трудно прясть. Ни с помощью машины Харгривса, ни с помощью старомодной прялки (spinning wheel) английские пряхи не могли получить хлопчатобумажную пряжу достаточно плотную, которая годилась бы для основы: выдерживала бы постоянное напряжение и не рвалась. Ручная обработка короткого волокна при помощи веретена занимала столько времени, что оказывалась чрезмерно дорогостоящей. Таким образом, английские «хлопчатобумажные ткани» на самом деле представляли собой более грубую бумазею с утком из хлопковой пряжи низкой крутки и льняной основой.

Модные чисто хлопчатобумажные набивные ткани из Индии, где ткачи справлялись с хлопком лучше всех в мире, – вот чего действительно желали потребители. Парламент ради поддержки мощной шерстяной промышленности запретил, однако, ввоз тканей из Индии и вплоть до 1774 года не позволял английским фабрикантам продавать набивные ситцы даже собственного производства. Британская Ост-Индская компания ввозила в североамериканские колонии все больше индийских тканей, которые были там гораздо популярнее бумазеи. Английские производители текстиля хотели заполучить часть американского рынка. Для этого им требовалось хлопчатобумажной пряжи не только больше, но и лучшего качества. Стайлз отмечает, что прядение «не просто фактор, сдерживающий рост, но и непременное условие поддержания качества». Решение внезапно нашлось на итальянских шелкокрутильных фабриках.

Этот рассказ начинается с промышленного шпионажа – частого явления в истории текстиля. В начале 1700-х годов англичанин Томас Ломби, фабрикант, отправил своего наделенного технической сметкой младшего брата Джона в Пьемонт, надеясь овладеть тайнами шелкокручения. Подкупив священника, Джон Ломби поступил механиком на ливорнскую шелкопрядильню. Днем он наблюдал и запоминал устройство механизмов, а вечером зарисовывал. Джон переправлял планы домой в тюках шелка-сырца. Он вернулся в Англию в 1716 году с несколькими итальянцами – и их опытом.

По тайно вывезенным планам братья построили в городке Дерби пятиэтажную шелкокрутильную фабрику. Она открылась в 1722 году. В том же году Джон умер после долгой болезни – поговаривали, будто его отравил специально нанятый для этого итальянец.

Работа на индийской прялке чаркхе. Кехар Синг, ок. 1860 года (The Cleveland Museum of Art)

Правительство, с удовольствием вознаградившее своего подданного за приобретение за границей, хотя бы и незаконное, новейшей технологии, выдало Томасу Ломби патент. Перед истечением срока патента в 1732 году Ломби попросил о его продлении. Вместо этого парламент распорядился выплатить ему ошеломляющую сумму – 14 000 ф. ст. (в то время семья с годовым доходом в 100 ф. ст. считалась имеющей средний достаток, а в 500 ф. ст. – богатой) в обмен на раскрытие планов и «точной модели» крутильной машины, чтобы ее могли воспроизвести и другие{71}71
  John Styles, «Fashion, Textiles and the Origins of the Industrial Revolution,» East Asian Journal of British History, no. 5 (March 2016): 161–189; Jeremy Swan, «Derby Silk Mill,» University of Derby Magazine, November 27, 2016, 32–34, https://issuu.com/university_of_derby/docs/university_of_derby_magazine_-_nove and https://blog.derby.ac.uk/2016/11/derby-silk-mill/; «John Lombe: Silk Weaver,» Derby Blue Plaques, http://derbyblueplaques.co.uk/john-lombe/. Financial information from Clive Emsley, Tim Hitchcock, and Robert Shoemaker, «London History – Currency, Coinage and the Cost of Living,» Old Bailey Proceedings Online, www.oldbaileyonline.org/static/Coinage.jsp.


[Закрыть].

Вскоре изобретатель Льюис Пол, обладавший обширными связями сын французского эмигранта-врача, применил машинные принципы к изготовлению хлопчатобумажной пряжи. В механизме Пола, заменившем человеческий навык механическим приспособлением, имелся ряд валиков (каждый вращался быстрее предыдущего) для вытягивания и скручивания чесаного волокна в пряжу. «Круговая, снабженная центральным приводным валом машина имела поразительное сходство с проектом итальянской шелкокрутильной фабрики Ломби», – пишет Стайлз. Пол по лицензии передал технологию инвесторам, которых нашел при посредничестве своего друга Сэмюэла Джонсона, известного писателя. Машина Пола, принятая на североанглийских фабриках, в том числе на предприятии в Нортгемптоне (с пятью станками с полусотней веретен каждый), была технически несовершенной и показала скромные результаты. (Фабрики испытывали и организационные трудности.) Однако принцип валичного прядения стал источником вдохновения для других экспериментаторов.

«Несколько джентльменов из-за этого почти разорились», – признавал один из числа наиболее стойких – ланкаширский цирюльник, постижер и владелец питейного заведения Ричард Аркрайт. Неожиданно он оказался гением по части усовершенствования чужих изобретений и сумел найти решение. Аркрайт отказался от круглочесальной машины, поставил в ряд несколько пар валиков и, заменив ими пальцы прядильщика, утяжелил верхние валики для натяжения волокна, чтобы пряжа не выходила из вытяжки обратно. В результате появилась надежная пряжа достаточно плотной крутки, годящаяся для основы.

В 1768 году Аркрайт переехал в Ноттингем – центр чулочной промышленности. Он вовлек в свое предприятие двух партнеров и подал заявку на патент на прядильный станок с водяным приводом. Первая фабрика Аркрайта открылась в 1772 году, и ее пряжа пошла на вязаные чулки и хлопчатобумажные ситцы для американского рынка. Затем Аркрайт и его партнеры с помощью лоббистов добились от парламента снятия запрета на ситец. Эта ткань вошла в моду и отныне изготавливалась из английской пряжи, законно производимой по всей стране. Машина с водяным приводом, отмечает Стайлз, стала «имеющим принципиальное значение макроизобретением», которое породило другие, с последствиями, далеко выходящими за рамки одной функции{72}72
  Styles, «Fashion, Textiles and the Origins of the Industrial Revolution,» и интервью с автором, May 16, 2018; R. S. Fitton, The Arkwrights: Spinners of Fortune (Manchester, UK: Manchester University Press, 1989), 8–17.


[Закрыть].

Через несколько лет появившиеся по всему северу Англии водяные прядильные фабрики стали производить немыслимое прежде количество дешевой хлопчатобумажной пряжи. Со временем Аркрайт соединил прядильную машину и водяной двигатель, благодаря чему улучшилось качество пряжи, и связал операции кардования (кардочесание; carding) и предпрядения (roving). Впоследствии Аркрайт оснастил фабрики паровыми двигателями. Лемир указывает, что те, кто обслуживал его машины, составили «первое поколение рабочей аристократии. Им хорошо платили, и они работали с техникой, приносившей им большой почет».

Эти люди оказались единственными выигравшими, хотя бы на короткое время. В 1788 году Сэмюэл Кромптон сконструировал прядильную машину периодического действия (spinning mule), добавив к проекту Аркрайта вертикальные веретена прялки «Дженни» (spinning jenny). (Мул – это продукт скрещивания кобылы и осла; ослица по-английски – jenny.) Эта машина впервые позволила английским производителям получать нить одинаково тонкую и прочную, как и индийский хлопок ручного прядения. Выработка увеличилась настолько, что новым бутылочным горлом стала нехватка ткачей.

«Для занятых в ручном ткачестве наступил золотой век, – пишет Лемир. – Они брали столько работы, сколько сами хотели, и взимали высокую плату». Но процветание длилось недолго. На рубеже XVIII и XIX веков появились станки с механическим приводом, а когда вчерашние триумфаторы остались ни с чем, возникло движение луддитов – символ сопротивления новой технике. Ирония истории в том, что разбивавшие станки ткачи-ручники сами были обязаны своим былым успехом прогрессу – гораздо более разрушительному.

Прядильная фабрика XIX века (Credit: Yale University Art Gallery)

Первые «патентованные машины» Аркрайта спровоцировали восстание против машин. Бунтовщики ломали станки и требовали у правительства помощи. В городе Уиган в ожидании реакции парламента запретили «пользоваться всеми приводимыми в действие водой или лошадьми станками и машинами для чесания, рыхления либо прядения хлопка». Поданная петиция гласила: «Зло, о котором идет речь, – введение в обиход патентованных станков и машин различных типов, заменивших ручной труд в таком пугающем масштабе, что… многие тысячи [работников]… со своими семействами теперь вынуждены страдать по причине невозможности найти работу».

Парламент поручил подготовить доклад о положении дел, однако решил ничего не делать: «В этой стране посредством "патентованных машин" учреждено весьма ценное производство ситцев на манер индийских». Новая техника, несмотря на вызванный ею раскол в обществе, способствовала появлению новых профессий и приносила пользу народу в целом.

В памфлете с нескладным, но ясным заглавием «Соображения о применении машин в хлопкопрядильном производстве. Адресовано работникам упомянутого производства и всем беднякам» (Thoughts on the Use of Machines in the Cotton Manufacture. Addressed to the Working People in That Manufacture and the Poor in General) изложены соображения, которые можно применить к потоковой передаче музыки, беспилотным автомобилям, доставке посылок дронами и любым другим опасениям касательно того, что роботы отнимают у нас рабочие места.

Изгнанные с прежних рабочих мест найдут себе новые или обучатся иным занятиям. Те, кто теперь получает за свой труд меньше, будут стремиться в более доходные сферы. Те, кто рано пускается в новые затеи и потому получает чрезмерно большой доход, вскоре найдут так много соперников, что они утратят свое положение и лишатся прибыли… В самом деле, выделка бумажных тканей – занятие почти новое. Сами ткани, равно как и качество изготавливаемых нами товаров, удивительным образом изменились. Сколько новых видов полотна вырабатывается, и в очень большом количестве, которые нельзя было изготовить без наших машин, по крайней мере в таком количестве или по такой низкой цене?{73}73
  Lemire, Cotton, 80–83.


[Закрыть]

Автор (хотя он, вероятно, слишком оптимистично смотрел на ближайшее будущее) оказался прав относительно ситуации в целом. «Патентованные машины» преобразили мир, дав людям вдоволь текстиля. Необходимые вещи – от одежды до парусины, от простыней до мучных мешков – внезапно стали гораздо дешевле, разнообразнее и доступнее. Женщины расстались с веретенами и прялками. Началось (по выражению историка экономики Дейрдре Макклоски) «Великое обогащение» – экономический рост на протяжении нескольких столетий, поднявший уровень жизни во всем мире. Так же как нить позволила древним покорить мир, изобилие пряжи сказалось почти на всех сторонах жизни{74}74
  Deirdre Nansen McCloskey, Bourgeois Equality: How Ideas, Not Capital, Transformed the World (Chicago: University of Chicago Press, 2016), 8.


[Закрыть].

* * *

Джефферсон, город в штате Джорджия с населением примерно 10 000 человек, находится в часе езды на северо-восток от Атланты по 85-й федеральной магистрали – сначала пригороды, потом они сменяются лесами и лугами. Еще несколько десятилетий назад подобные южные городки обеспечивали большую долю мирового производства пряжи и тканей. В какой-то момент, благодаря вечно крутящемуся колесу текстильной удачи, они оказались наследниками новоанглийских и британских фабричных городов. А теперь большая часть текстильных фабрик региона закрыта: производство переместилось на предприятия в Китае и других странах Юго-Восточной Азии, где труд дешевле. Устояли лишь самые упорные – кремни.

Сразу после выставки-ярмарки высокотехнологичного текстиля в Атланте я отправилась на одно из этих редких выживших предприятий – фабрику Buhler Quality Yarns Corp., которая титулует себя «главным в Соединенных Штатах поставщиком пряжи высоких номеров». В этой пряже из длинноволокнистого хлопка «супима» (выращенного в Америке длинноволокнистого Gossypium barbadense, сорта, называемого «пима») примерно на 30 % больше волокон, чем в пряже из обычного «упланда» (G. hirsutum, наиболее распространенный на мировых рынках). Более длинные и густые волокна делают ткань мягче, ярче, прочнее и с меньшей вероятностью образовывающей пилли (катышки). Однако все это обходится очень недешево. «Или самое лучшее, или мы этим не занимаемся», – объясняет Дэвид Сассо, вице-президент Buhler по продажам. Потребитель, ориентирующийся на низкую цену, всегда выберет другую фирму.

Отправляясь на встречу с Сассо, я выбрала футболку за восемь долларов, которую обычно не надевают на деловую встречу – неважно, насколько неформальной обещает быть обстановка. Это дань уважения моим гостям. Кажется, эта сверхмягкая смесь длинноволокнистого хлопка «пима» и модала (дорогое волокно на основе целлюлозы) происходит с этой фабрики. Buhler поставляет товар в гипермаркеты, где я и купила футболку.

«Это максимально выгодная на рынке цена, – хвалился Сассо накануне, показывая футболку той же марки и за ту же цену. – Это стоимость двух бургеркинговских "вопперов". Вот что значит эффективная система поставок: платишь восемь долларов – и получаешь самые дорогие волокна».

В мировом масштабе прядильное производство Buhler занимает крайне незначительную долю рынка. В одноэтажном здании (это образчик промышленной архитектуры середины XX века, почти без окон, из недожженного кирпича, контрастирующего с местной красной глиной) размещаются станки с 32 000 веретен. На фабрике работают сто двадцать человек в четыре смены.

Хотя где-то поблизости трудятся тридцать человек, заводской цех выглядит почти пустым. В сортировочном отделении автопогрузчик выстраивает в линию 227-килограммовые тюки калифорнийского хлопка. Автоматический рукав шириной в два тюка безостановочно движется вдоль ряда из тридцати тюков, снимая волокно слой за слоем и отправляя его в пневмоканал. Здесь начинается очистка, а затем волокно подвергается чесанию и проходит несколько этапов крутки.

Процессы почти целиком автоматизированы. Людей раз-два и обчелся: женщина в оранжевой футболке и джинсовых шортах (хлопок требует тепла и влажности), которая собирает шпули, обходя ряды по 600 веретен в каждом; прогуливающийся по цеху мастер с рацией на поясе и с оранжевыми наушниками на шее. На фабрике стоит шум, но не оглушительный. К моей футболке прилипает несколько пушинок, но большую долю волокон из воздуха отфильтровывает вакуумная установка.

Прядением человечество занимается очень давно, и легко решить, что этот процесс доведен до совершенства. Это не так. «Если взглянуть на некоторые современные фабрики, количество людей на фабрике не изменилось [примерно за последнее десятилетие], хотя продуктивность выросла, вероятно, в два-три раза», – заявил Сассо. Он демонстрирует новую систему аэромеханического прядения (air-jet spinning). Прядильное устройство не свивает волокна в пряжу, а выбрасывает сжатый воздух, который воздействует на поверхность хлопка так, что торчащие волокна загибаются под углом. Новые станки тише и гораздо быстрее прежних.

«На производстве занято 120 человек. Мы производили в год 3,2 млн килограммов, – объясняет Сассо. – Теперь мы собираемся установить эти станки, и тогда со 120 работниками мы будем производить около 4,08 млн килограммов шерсти». По его подсчетам, этого хватит примерно на 18 млн женских футболок – по сравнению с нынешними 14 млн. Прядильщицы прошлого оценили бы: получается, каждый работник производит в год около 27 000 килограммов пряжи с помощью старых машин и 34 000 килограммов с помощью новых – столько, сколько Анна Кодде напряла бы за три века{75}75
  Дэвид Сассо, личные беседы, 22–23 мая 2018 года. Расчеты выполнены исходя из нормы 1,8 килограмма пряжи в неделю. См.: Jane Humphries and Benjamin Schneider, «Spinning the Industrial Revolution,» Economic History Review 72, no. 1 (May 23, 2018), https://doi.org/10.1111/ehr.12693.


[Закрыть].