Текст книги "Над окошком месяц"

Снег для аэродромной службы – Божье наказание! Взлётная полоса должна быть сухой и чистой в любое время года, в любое время суток. А чтобы так и было, сутками «утюжат» её специальные машины со списанными реактивными двигателя на автомобильном шасси. День и ночь зудят они на полосе, устилая сторублёвками. Должности, как командир аэродромной службы, хуже не придумаешь. Ни сна ему, ни отдыха. Однажды подчинённые такого командира прислали письмо на популярную радиопрограмму «Для тех, кто не спит». «Дорогая редакция, – писали они, – мы, солдаты Н-ской части, хотим рассказать, какой у нас хороший и заботливый командир: он спать не ляжет, не убедившись, что мы все сыты, обуты, одеты. Он лучше отца родного! Мы просим вас передать ему нашу благодарность и исполнить его любимую песню “А снег идёт”».

В Джамбуле всё иначе. Там жара под 40 градусов, а то и 50, и есть настоящий восточный базар. Горы арбузов, дынь, торговцы в халатах и тюбетейках. Осы вьются около дынь, зудят то зло, то лениво. Персики с кулак… Дыни метровой величины тают во рту, от сладости склеиваются губы.

В Джамбуле сидит наш вертолётный полк. Его развернули из отдельной вертолётной эскадрильи, что базировалась в Темиртау, и посадили по соседству с гражданским аэродромом. Однажды, когда я был там, что было не редкостью, ночью поднялась буря. Вырывало с корнями вековые деревья, валило столбы, срывало крыши. Было страшно смотреть на эту разнузданность природы. По тревоге мы выехали на аэродром, но ничем помочь вертолётам не могли. Люди были бессильны что-то изменить. А природа на глазах у нас расправлялась с вертолётами, как хотела: выворачивала лопасти, била их концами о землю, раскатывала по полю контейнеры. Все гражданские самолёты АН-2 (не менее десятка) сорвало со швартовок: кувыркаясь, они катились в степь. Один из них влез в брюхо нашего большого вертолёта Ми-6, разрубив его пополам. Строго по линии лежали бетонные столбы электропередач. Утром всё утихло, и если бы не картина вселенского погрома, то, казалось бы, лучшего места на земле и нет. Солнышко, тишь, благодать. На метеостанции сказали, что стрелка «ветродуя» зашкаливала. А шкала рассчитана на 50 метров в секунду или 180 километров в час. Значит, буря неслась с ещё большей скоростью.

Тогда стихия вывела из строя все вертолёты, о чём было доложено в Москву. Приехали специалисты из НИИ, завода-изготовителя, ВВС, принято однозначное решение: заменить лопасти на всех вертолётах. В течение месяца со всех складов и частей союза свозились лопасти в Джамбул.

Этот полк стал мне родным и близким. На всех учениях, важных работах, я был там. Там застало меня известие о смерти моей мамы. Только что я был у них во время отпуска, видел, что мама больна, но мысли такой не допускал, что через месяц её не станет.

Мой командир, генерал Козьмин, проявил тогда «отеческую» заботу о своём подчинённом. Единственными его словами были, когда он, подписывал отпускной на полагающиеся десять суток: «Здесь не десять, а одиннадцать суток!» Посчитав ещё раз, убедился, что десять, и сунул небрежно отпускной на край стола. Скованный обязанностями подчинённого солдата, я не мог даже сказать ему, что он сволочь.

Я был бы неправ, обвиняя генерала в чёрствости и невнимании вообще. Возился же он как с дитём, малым и неразумным, с сынком своего московского начальника – Серёжей, служить которого отправил папаша подальше от злачных столичных мест. Серёжа был законченный балбес и пропойца отменный. Папаша, строгий генерал, прошедший войну, не знал, как сделать из сынка хоть сколь-нибудь стоящего офицера. Помогали в этом ему все: и порядочные, и блюдолизы. На руках только они не носили, чтобы угодить своему начальнику. Убеждали, уговаривали Серёжу, рисовали картины великого будущего, если он… Серёжа смотрел наивными голубыми глазами на добровольных воспитателей и… оставался на прежних позициях тунеядца и пропойцы.

Ссылая сына в жаркие и пыльные казахские степи, папаша-генерал говорил сыну, с телячьей грустью глядевшему на родителя, что через ссылку прошли такие видные личности, как Лермонтов, Пушкин, декабристы вкупе с жёнами, а конкретно в пустынях Казахстана набирались мужества Достоевский и великий кобзарь Украины Тарас Григорьевич Шевченко.

– Так что бояться шибко этого не надо. Даст Бог, и ты там за ум возьмёшься, – выразил смутную надежду отец, отрываясь со слезой от груди сына.

«Может, всё же не надо туда, где кобзарь… к тарантулам, а? – просили телячьи глаза сына. – Может, лучше здесь? Всё же столица, какая-никакая, много хороших примеров. Я бы ваш кодекс коммуниста наизусть выучил, а? Опять же, отчий дом, так сказать, родные стены, углы… пироги мамины, а? В каком-нибудь своём НИИ пристроил бы, а? Отеческая ласка тут же рядом, мудрый совет, а? Потом пойдут внуки, на ноге бы ты их качал после службы и по выходным, а?»

Прочитав без труда просьбу сына, сжал зубы отец-генерал и изрёк:

– Ты мне дорог как моё семя, но репутация дороже! Родина меня не осудит! К тарантулам!

Мой генерал начинал и заканчивал рабочий день заботой о своём подопечном и в Москву докладывал регулярно.

Так бы и продолжалась бесконечно эта воспитательная эпопея, да только кадровики с медиками не стали долго ждать рождения нового человека из Серёжи, тем более что он к этому и не стремился, и демобилизовали его.

История с Серёжей, подкреплённая другими подобными историями, натолкнула меня на дерзкую мысль: революции малого масштаба в пределах одного государства надо проводить через каждые тридцать лет! Почему через тридцать, а не сто или триста, объясняется просто: в революцию идут молодые и дерзкие, лет двадцати-тридцати, случается, что и умные сбиваются с толку. Умные, как правило, занимаются умными и важными делами, им не до революций. Они изобретают абсолютной округлости колёса, увеличенной мощности порох, Интернет тоже они изобрели… Революционеры, то есть не совсем умные люди, захватив власть, карабкаются как можно выше по служебной лестнице. Естественно, они достигают цели. А цель проста: побольше взять от власти. Вот уже и дом – полная чаша, и жена красавица, а красавицы, особенно блондинки, как мы знаем, умом не блещут, и дети подрастают. А дети родителей, не блещущих умом, не трудно догадаться и без научных статей генетиков, не вундеркинды. Фраза «Яблоко от яблони…» придумана задолго до появления этой противоречивой науки. Но всемогущие папаши не оставят своих чад просто так, не бросят на произвол судьбы, они их пристегнут к жирненькому дельцу. Дадут им должность, а должность даст и власть. Умным руководитель бывает только в книгах да кино, в жизни они иные. В жизни ценится руководитель сердитый и крикливый, его и уважают, и боятся одновременно. Можно быть только сердитым или крикливым, это тоже хорошо, но лучше, если он и сердитый, и крикливый. Если же судить о выгоде в целом от такого руководителя, то она ничтожно мала. Для встряски всех предприятий с руководителями-посаженцами отцов-революционеров необходима маленькая революция, которая посадит своих руководителей, пробивных и деятельных… И всё это укладывается в период тридцать лет.

Связано ли с историей Серёжи, не знаю, только запланированный перевод в Москву моего генерала после неудач с Серёжей был отставлен. Я бы на это сказал: «Бог шельму метит!»

Я оговорился, упрекнув моего начальника в бездушном отношении ко мне. Были и моменты проявления заботы. Я, как и большинство его «любимчиков», ходил в отпуск в ноябре-декабре или январе-феврале. Однажды, когда прошло недели две после возвращения из декабрьского отпуска, начальник вызвал меня к себе, долго вглядывался в меня, а потом сказал, помотав горестно головой:

– Ты плохо выглядишь. Ты не болеешь?

– Нет, не болею. Хорошо себя чувствую, – не без удивления ответил я.

– Не нравится мне твой вид. Тебе надо полечиться, отдохнуть, – сказал, ещё горестней вздохнув, начальник.

– От чего лечиться? – недоумевал я. – Я вполне здоров!

– Давай-ка, бери отпуск в январе и езжай в санаторий! Я сейчас позвоню нашим врачам, тебе путёвку подберут, – не слушая меня, говорил начальник.

– Да не надо мне никакой путёвки! – Я был на грани возмущения. – Я здоров! Только что пришёл из отпуска! У родителей отдохнул очень хорошо!

– Вот и хорошо! Там отдохнул, а в санатории подлечишься, и потом без проблем служи! За здоровьем надо следить и беречь его, вовремя надо лечиться! Так что с первого января у тебя отпуск! В виде исключения, разрешаю его с двадцать пятого декабря, чтобы в дороге не встречать Новый год!

И поехал я в санаторий, который мне совсем был не нужен.

В первые же дни ввода войск в Афганистан, бросили туда и этот полк. Быть бы и мне там, но я был уже в это время в Германии. Первый Герой Советского Союза Щербаков Василий – выходец из этого полка. Впервые встретились мы с ним, когда он был ещё лейтенантом, а ушёл в Афганистан уже майором, командиром эскадрильи. Вместе мы летали в горах, готовили лётчиков к полётам в высокогорной местности. Было это незадолго до Афганистана.

Опыта полётов в горах у наших лётчиков не было, и на первых порах нам помогал подполковник из полка пограничных ВВС, базировавшегося под Алма-Атой. Взлёт и посадка в горах – сложнейшие этапы. Чтобы взлететь или сесть с малой площадки на высоте 2 000–3 000 метров надо разгрузить вертолёт, слить топливо. Роль вертолёта сводится в таком случае к нулю. Выход нашли пограничники. Они освоили взлёт вертолёта по-самолётному, но с переднего колеса. Если смотреть со стороны, то кажется, что сейчас вертолёт перевернётся через кабину и плюхнется на спину. Я, отвечающий за технику, ждал, что если не с первого взлёта, то со второго точно отвалится передняя стойка. Но стойка не отламывалась, и вертолёт успешно взлетал с площадки при полной заправке и с грузом на борту. Этот метод пригодился многим лётчикам, оказавшимся в Афганистане.

В горах разбился и наш вертолёт, когда я был ещё во Фрунзе. Сгорели генерал и борттехник. Лётчики выползли из кабины горящего вертолёта через щель между вертолётом и землёю сантиметров в десять. Причина катастрофы – не учтены особенности взлёта и посадки в горах, отсутствие у экипажа опыта полётов в таких условиях.

Горы – это серьёзно.

В инструкциях экипажам всех вертолётов Миля запрещалось запускать в воздухе отказавший двигатель, объяснялось это опасностью вызвать пожар. Я пришёл в вертолётную авиацию из истребительной, где лётчик обязан был до минимально допустимой высоты запускать отказавший двигатель, при необходимости – неоднократно. Тут же два двигателя, казалось, проще простого: не спеша убедись, что нет пожара и скрежета, и запускай спокойно. Ни слова об этом ни в одной инструкции. Есть, как подобрать режим работы действующего двигателя, есть рекомендации выкинуть лишний груз, есть разрешение выбрать площадку и сесть. И какие бы вводные (полёты в горах или над морем, лесом, где невозможна посадка) я не называл, лётчики упорно, за малым исключением, придерживались буквы инструкции, а не здравого смысла. Причина этому – боязнь наказания за нарушение требований важного для них документа. Двигатели же, особенно на вертолётах Ми-8, выключались в полёте довольно часто из-за низкой надёжности в работе системы обогрева воздухозаборников, и запускать их в воздухе повторно сам бог велел, но… инструкция. Тем не менее, эту идею я при каждом случае внедрял в сознание лётчиков, возможно, кто-то и прислушался.

Летали мы с площадки у какого-то горного кишлака. Высота – 3 500 метров. Дети на серой, выбитой ногами, полянке гоняют мяч часами, я же, пробежав метров 50, чуть не умер от бешеного сердцебиения. Ещё выше – мальчишка пасёт яков. Стадо лохматых быков лениво отыскивало что-то среди жухлой поросли и камней, и никакого внимания на наш вертолёт. Для разнообразия погарцевали на низкорослой лошадке, сфотографировались, снял я на киноплёнку и яков с мальчишкой, и лётчика-инспектора на лошадке, и странно взлетающий вертолёт.

На высоте дышится легко, но работать физически организму трудно, он просто задыхается от недостатка кислорода.

С полётами в горах был ещё такой эпизод. От Главкома ВВС разошлись шифровки, в которых предписывалось изучать в войсках и расширять возможности авиационной техники, не бояться летать на граничных режимах. Мы поняли это в буквальном смысле. И когда летали в горах, то решили проверить, как поведёт себя вертолёт на высотах, превышающих указанные в инструкции. Мы – это экипаж, лётчик-инспектор подполковник Терентьев, Василий Щербаков и я, запасшись кислородными баллонами и масками, пошли на «побитие рекорда». Вот предельная по инструкции высота, но вертолёт ведёт себя спокойно, ползёт послушно вверх. Превысили на 500 метров. Всё хорошо. 1000 метров сверх инструкции. Двигатели работают устойчиво, показания приборов соответствуют режиму. Я всё фиксирую в блокноте. Заметны незначительные срывные явления, вертолёт слегка потряхивает. Полезли выше. Тряска усилилась. Такое впечатление, что камни кто-то швыряет нам на лопасти. Выше – больше камней. Становится страшновато от мысли, что будет с нами, если загремим вниз на острые скалы.

Довольные экспериментом, решили после обработки данных, не затягивая, доложить в числе первых о своих успехах в штаб ВВС и, тем самым, отличиться. Если чёрт не шутит, то, глядишь, и медальку отвалят. И вот мы вернулись в Алма-Ату, я сижу с таблицами, рисую графики, пишу объяснения… Прибегает Костя Терентьев.

– Что делаешь? – спрашивает.

– Дело идёт к концу, – отвечаю, довольно потирая руки.

– Никаких концов! – шепчет, оглядываясь. – Собери всё и уничтожь. Понимаешь, я сейчас вышел на своих там, говорю, вы понимаете, мы поднялись на высоту… С той стороны молчок. Я опять: мы поднялись на высоту, выше установленной… А мне: «Вы инструкцию, инспектор, знаете?» Уничтожай всё или прячь, только никому об этом ни слова!

С вертолётом этого полка довелось мне испытать мороз в 47 градусов по Цельсию.

В конце рабочего дня вызвал меня к себе Козьмин и говорит:

– В степи около космического аппарата сел наш вертолёт, чтобы забрать его, и у вертолёта из-за холода не стала на упор одна лопасть. Лети гражданским рейсом до Кокчетава, там на вертолёте доберёшься до точки. Разберись и эвакуируй вертолёт, а за аппаратом придёт другой, тоже под твою ответственность.

В Кокчетав я прилетел ночью. Меня никто не встретил, и найти кого-то было бесполезным занятием. Я решил скоротать остаток ночи в гостинице аэропорта. К моему удивлению, все номера были свободны, но когда я зашёл в один из них, то удивление моё улетучилось: от окна до половины комнаты был наметён снежный сугроб. У стены стопой сложены матрацы. Деваться некуда. Я переоделся в меховую одежду, соорудил гнездо из матрацев, с трудом согрелся и только задремал, как за мной прибежал посыльный и сообщил, когда и откуда мне вылетать.

Ещё не забрезжил рассвет, а мы уже в вертолёте, крутим винты. За «штурвалом» командир эскадрильи подполковник Кондратьев, с ним довелось мне раньше немало полетать. Он кивнул «праваку», и тот подал мне термос с горячим кофе и что-то ещё, завёрнутое в салфетку. Побеспокоился, друг и соратник.

Долго прогревали двигатели и все системы, выруливали на старт при страшной позёмке – в снежном вихре мы были, как в коконе. Взлетали при полной невидимости земли и горизонта. С этой задачей хорошо справился комэск Коля Кондратьев.

Нашли без особых трудностей вертолёт. Сели рядом. Промёрзший насквозь, он сиротливо стоял с обвисшими лопастями, рядом с ним аппарат, побывавший в космосе, – шар диаметром более двух метров, с шероховатой поверхностью, внутри – секретная информация. Около шара – вооружённый и обожжённый морозом пехотинец.

Кострище за вертолётом. Лица лётчиков чёрные от копоти и обморожения. Валяются полусгоревшие автомобильные покрышки, рядом кучка дров. Эти дрова привезли из близлежащего села по распоряжению председателя сельсовета. Оттуда же привозили и горячую пищу, спрашивали, чем ещё могут помочь. Мы попросили пригнать исправный кран.

Уточнив обстановку, связались по рации с КП армии. Я доложил своему начальнику суть дела и свои предложения по эвакуации вертолёта. Главным было прогреть масло во всех его системах. Для этого нужен мощный подогреватель на автомобильном шасси. Начальник сказал, что даст распоряжение в ближайшую точку и подогреватель будет у нас. Одновременно он чётко, как делают при магнитофонной записи – объективном документе, – продиктовал мне данные по температуре масла в агрегатах, при которой разрешается запуск. Делал это неспроста: он, таким образом, ограждал себя от возможных неприятностей. Опыт подсказывал необходимость этого инструктажа. Примерно в таких же условиях два года назад оказался вертолёт соседней Армии, и при запуске с непрогретым маслом на нём скрутило все валы, ремонтировали зиму и весну, а при испытании он опрокинулся набок, при этом погиб бортмеханик. Так что подстраховаться никогда не помешает.

Ждём час, ждём второй, третий, а подогревателя нет. Принимаем решение: пролететь вдоль шоссе, по которому должен идти он к нам. Вдоль дороги в нескольких местах заблокированы снежными заносами группы машин. Бросившие вызов природе и своей судьбе люди находятся в сложном состоянии. Горят костры на обочинах дорог. Что могли жечь люди в безлесной местности, только можно догадываться: это те же покрышки, доски бортов, тряпки, смоченные соляркой… Наш подогреватель, не добравшись даже до первой такой группы, лежал в кювете на боку.

С воздуха мы доложили об этом на КП и попросили разрешения на перелёт на гражданский аэродром с целью позаимствовать у них малые переносные подогреватели. Нам разрешили, мой командир не упустил случая ещё раз предупредить меня о важности строгого соблюдения инструкции.

Гражданские пошли нам навстречу. Они собрали все исправные подогреватели и дали их нам столько, сколько смогли мы загрузить в вертолёт. К нашему несчастью мы смогли запустить всего лишь половину. Грели долго и кропотливо, укутывая обогреваемые участки для сбережения тепла. Температура застопорилась на одной отметке, не достигнув требуемой градусов на пять-семь. Что делать? Как быть? Упереться рогом в инструкцию – самое беспроигрышное, для меня лично, дело. Но это обернётся всем такими сложностями, которые могут привести к ещё худшим последствиям. Надо рисковать, решил я. Но риск должен быть обоснованным. Инструкции пишутся с зазором, с допуском, и если будут какие-то незначительные отклонения, то ничего страшного не случится. Инструкцию, кроме меня, знают и члены экипажа, они могут отказаться выполнять мои распоряжения, могут и выполнить их, но в случае неудачи доложат, что выполняли приказ старшего начальника. Я пошёл на маленькую хитрость: придвинул рукава с горячим воздухом к датчикам вплотную. Температура на приборах в кабине поползла медленно вверх. Лётчики, думаю, разгадали мою хитрость, но ни один из них и словом не обмолвился. Они верили мне и надеялись на успех.

«До запуска надо ещё поднять и поставить на упор лопасть. Кран стоит у вертолёта, крановщик, чувствуется по осанке и возрасту, опытный специалист, так что сложностей не будет», – думал я. Только когда я подошёл к машине, чтобы уточнить план наших действий, выпал в осадок: крановщик оказался пьяным в стельку. Зная, чьих рук это дело, я крепко пожурил опрометчивых хозяев за то, что они допустили бесконтрольно крановщика к канистре со спиртом, и стал думать, что делать дальше. Крановщик собирал в кучу разбегавшиеся глаза, мычал, жестами уверял меня, что всё будет путём. Говорить ему, что лопасть – это не железная болванка и не бетонная плита было бесполезно. Опять вопросы: что делать? как быть? к какому месту крановщика приставить шланг и промыть его до маломальского просветления? сколько ждать до его естественного протрезвления? Ждать нет времени, заканчивается день, уже сумерки на носу.

Бросив в очередной раз допуск на обыденное рабочее состояние крановщика, очевидно, не обходившееся без горячительного, я решил проверить его в деле. Первое, самое лёгкое, задание – попытаться подъехать к вертолёту. Испытания крановщика начались раньше, с попытки забраться в кабину. С помощью тех, кто открывал канистру, удалось водрузить его на сиденье. Оказавшись в привычной обстановке, крановщик радостно замычал, потом беспорядочно задвигал руками и ногами и как-то невзначай нажал на что-то нужное. Машина затряслась и большими прыжками запрыгала к вертолёту. «Лучше смерть под колёсами, чем позор!» – было моё последнее решение. Я упал на капот. Совратители застучали кулаками по кабине. Уф! Остановили. Значит, не всё потеряно. Подсадив консультанта в кабину к крановщику, нам удалось более мелкими скачками допрыгать до вертолёта, поднять стрелу, зацепить за лопасть и, перекрестившись, поднять её, не вырвав с корнем.

Запуск прошёл удачно. Как только закрутились винты, причём без ожидаемого страшного скрежета, а потом всё быстрее и быстрее, тут мы с Кондратьевым, как мальчишки, запрыгали, закричали что-то, стали толкать друг друга, обсыпать снегом.

Чтобы довести дело до конца, и, если что, чтобы не упрекать потом себя всю жизнь, я полетел на аэродром на этом вертолёте. Полёт прошёл без замечаний. Прибыв в Алма-Ату, я услышал от офицеров, которые были тогда на КП, что никто не верил в успех этой операции. Всё же минус сорок семь! Соседи разбили свой, когда не было и тридцати. Мне за это, по-моему, даже не сняли «ранее наложенного взыскания». Есть такой вид поощрения. Да, ради Бога, я же не за благодарность служу. Хорошо, что обошлось без очередного взыскания!

Другой, противоположный по температуре, случай в этом же полку.

Были большие учения, полк перебазировался на полевой аэродром, расположенный между гор. Вертолёты взлетали и садились, и всё было как надо. Получили сигнал об окончании учений, восприняли его с энтузиазмом, потому что в пыли, в жаре, не досыпая, жить скучно.

Подготовились к перелёту, и группами стали уходить вертолёты на базу. Остался последний Ми-6, в котором должны улететь повара, официантки, полевая кухня и все остальные: писари, планшетисты, связисты… Мы с лётчиком-инспектором из нашего штаба тоже рады удачному окончанию учений и ждём ухода последнего вертолёта, чтобы самим улететь в Алма-Ату. Начищаем сапоги, собираем вещи в сумки и… прислушиваемся к звукам аэродрома. Равномерно гудят двигатели вертолёта, слышны команды офицера тыла, руководившего «сворачиванием» лагеря. Кто-то тянет колышки уже и из нашей палатки… И вдруг странный хлопок. Глянув друг на друга, мы выскочили из палатки. В стороне, откуда послышался хлопок, в воздухе висело огромное пыльное облако, летали обломки лопастей. Мимо нас мчалась туда пожарная машина, я на ходу запрыгнул на подножку. Навстречу нам бежали повара и официантки в изорванных платьях с синяками и кровоподтёками…

Вертолёт стоял, накренившись, почти на боку, из разбитой кабины, раздирая комбинезон и раня осколками остекления тело, тянули окровавленного штурмана, а он, как назло, оказался самым крупным человеком в полку. Под руки держали бортового техника, он бледен, рукав напитан кровью. Командир экипажа бегает вокруг дымящегося вертолёта, и всё повторяет: «Это я виноват! Это я виноват!»

Потрескивало пугающе в двигателе, потом повалил оттуда белый дым, по моей команде пожарники дунули туда из пожарного рукава. Ко мне подошёл бортмеханик и сказал, что в кабине всё включено. Я знал, как это опасно, и мы вместе с ним стали пробиваться в кабину. Выбивали ногами зажатые створки дверей, отодвигали ящики. Добравшись до пультов, я выключил все тумблеры и только после этого успокоился. На выходе уже расслышал какие-то странные звуки, будто кто-то царапал железное ведро. На самом деле за перевёрнутым ящиком стояло такое ведро, я заглянул и увидел двух черепашек, от моих прикосновений они спрятали свои ножки и головки под панцирь и затаились. Глупые твари. На горячем песке они тоже не сразу решились на побег.

Причина лётного происшествия проста. В облаке пыли лётчик потерял пространственную ориентировку, сдвинулся на хвост, винтом зацепил за землю, отсюда и все неприятности.

Командир, одумавшись, придя в себя, стал потом утверждать, что его подвело рулевое управление. Но это не редкий случай и обвинять лётчика в этом не следует. Очень уж жестоко обходятся в армии, особенно у авиаторов, с «аварийщиками».

Ещё катастрофа в этом полку. Разбивается вертолёт Ми-6, погибает семь человек. Причина: разрушение лопасти хвостового винта. Летели над пляжем, полным отдыхающих после душного рабочего дня. Садиться на неуправляемом вертолёте там, где ты хочешь, практически невозможно, а где придётся – не тот случай. Экипаж тянул из последних сил на разбалансированном, бешено трясущемся, вертолёте. Механик отстрелил боковую дверь, высунулся по пояс, голосом, размахивая курткой, старался привлечь внимание людей, предупредить их. Но люди понять ничего не могли. Они видели дёргающийся вертолёт, размахивающего тряпкой человека и ждали чего-то более интересного. А дальше… Перевалив через озеро, вертолёт ударился о землю и сгорел.

В этой катастрофе погиб лётчик-казах. Басанаев Касым. Хороший и весёлый парень. Я помню его рассказ о своём отце и его друге-украинце, который приезжал к нему в гости. Они прошли войну и поддерживали связь всё время. Украинец привёз саженцы яблони и груши, посадили они их перед юртой в честь встречи и боевой дружбы, и были этому рады. Уехал друг и сын заметил, что отец чем-то расстроен. Спросил его.

– Понимаешь, из-за деревьев я теперь степи не вижу, – признался отец. – Если бы не друг, я бы их выкопал.

– Два тоненьких деревца ему степь закрыли! – смеялся, рассказывая нам эту историю, сын казаха.

Семь гробов – жуткое зрелище. Семь здоровых, молодых парней покинули раз и навсегда землю, оставили родных и близких на произвол судьбы. Им уже всё равно, как и чем будут жить их дети, жёны, родители…

Полку явно не везло. Разбивается ещё один вертолёт, гибнет весь экипаж, шесть человек. Полусгоревшие тела раскиданы по полю выгоревшей пшеницы. У штурмана, молодого лейтенанта, распущен парашют. Что он собирался делать с ним – непонятно. Что случилось с ними в полёте – тоже непонятно. По радио ничего не сообщили, по средствам объективного контроля тоже ничего нельзя определить. Наверное, экипаж всё же допустил какую-то ошибку в полёте. За это говорит то, что по радио они ничего не сообщили. При отказах техники лётчики, как правило, сразу же об этом докладывают на землю, если же сами допускают ошибку, то, молча, до последнего момента, стремятся её исправить. Иногда получается, иногда и не удаётся им это.

Разбор катастрофы проводил зам командующего воздушной армией по боевой подготовке.

– У тебя, подполковник, руки по локоть в крови! – Испепеляющее, ненавидящее разглядывание вставшего со своего места командира полка. – А в Кагане ещё отличился тем, что столкнул два Ми-6, там от тебя избавились, и ты здесь продолжаешь своё кровавое дело. Имей мужество сказать перед своими подчинёнными, что не способен командовать ими.

Подчинённые офицеры не злорадствовали, слушая нетактичный, запрещаемый Уставами разнос их командира, они сочувствовали ему, понимали, что на его месте мог оказаться любой из командиров.

В тот раз нас обворовали в гостинице. Точнее, моего друга с товарищем. Их номер был рядом с водосточной трубой, по ней влез в раскрытое окно воришка, а когда проснулся мой друг, вор бросился к окну, прихватив с собой портфель с единственной на всю команду бритвой и мылом (вылетели по тревоге из штаба, не забежав даже домой), рубашку с документами и… сушившиеся на подоконнике носки друга. Рубашка зацепилась удачно за трубу, а с портфелем и носками вор убежал. Утром у входа мы собрались, чтобы ехать на аэродром, около моего друга Александра Кондратенко вертелся его сосед, инспектор службы безопасности, и назидательно отчитывал его:

– Саша, я ж тебе говорил: не стирай ты их! Мы бы их сейчас по запаху на другом конце города нашли, а теперь всё, ходи вот так! – показывал он на босые белые ноги подполковника, всунутые в полуботинки.

Почти анекдотичный случай был в этом же полку, только на вертолёте Ми-8. Авария. Вертолёт разбит вдребезги, все живы. Председатель комиссии по расследованию этого лётного происшествия – всё тот же маленький генерал. Все живы – это уже хорошо, казалось бы, труда не составит узнать причину аварии. Но не тут-то было. Экипаж в один голос утверждал, что у одного из них заболел живот, вот и решили подсесть к кустам, но тут вертолёт ни с того ни с сего зацепился лопастью за землю, перевернулся и сгорел.

Дотошный генерал поинтересовался у врачей госпиталя, где лежали поцарапанные лётчики, что за причина расстройства желудка у пострадавшего, может быть, отравился в столовой, что было бы чрезвычайным происшествием с невероятными последствиями для всей тыловой службы?

– К сожалению, мы ничего не выяснили, хотя нам самим интересно это знать, – отвечали врачи. – Двое суток он не может сходить в туалет и дать нам хоть что-то на анализ. Может, с перепугу так?

– С перепугу не так, – сказал, генерал. – С перепугу всё наоборот. Они нам говорят неправду.

Стали искать правду. Кто-то предложил изучить в масштабе линию маршрута полёта. Вычертили, наложили на карту, повторяет русло речки. Очень похоже. Признались. Оказывается, шли на малой высоте и высматривали в речке сети, отвлеклись малость и зацепились при крене лопастями за землю.

Командира экипажа сняли с лётной должности, а правого лётчика и бортового техника примерно наказали. И это несмотря на то, что лётчик был одним из лучших в полку, ас. Восстановили через три или четыре года. Но это был уже другой лётчик.

На учениях осенью, когда грязь азиатская скользкая, как мыло, на вертолёте Ми-2 чуть не убили генерала. И всё из-за того, что он уважаемый представитель своего сословия.

Маленький вертолёт использовался как связной. Генералу вздумалось слетать в какой-то пункт, проверить ход учений. Его усадили на правое сиденье вместо пассажирской кабины – пусть потешится генерал, испытает новые ощущения. Взлёт на вертолёте с характерным наклоном туловища вперёд оказался непривычным, он с перепуга, что падает, стал искать упора для ног, нога скользнула по мокрому полу и надавила на педаль. Вертолёт развернуло и уронило набок. Выскочив из кабины, генерал сразу же заявил, что лётчик в этом не виноват, что он сам допустил оплошность. Нога скользнула. А в конце дня заявил протест командованию авиацией.