Текст книги "Над окошком месяц"

Тревоги не были напрасны. Опыта такой работы у меня не было, был только академический подход, цель которого – поиск объективной причины лётного происшествия. Это значит, что независимо от того, кто виноват в аварии, правда не должна скрываться. Объективность позволит избежать подобных ошибок в дальнейшем, спасёт чьи-то жизни, говорили нам учёные мужи, слегка отдалившиеся от прозы жизни, а как бывает на самом деле, в жизни, я ещё не знал.

На самом же деле всё получилось иначе. Комиссия сразу же разделилась на противоборствующие группы: одна группа из представителей Министерства авиационной промышленности (МАП) – маповцы, они в союзе с представителями завода-изготовителя вертолёта. Вторая группа – эксплуатирующая организация, – это представители Воздушной Армии (инженеры, лётчики, офицеры тыла, связи…). Близко к этой группе были представители ВВС страны – инженер и лётчик – полковники. Председателем комиссии был назначен генерал Никонов, заместитель командующего Воздушной Армией. Маленький ростом и очень амбициозный генерал. Примечателен он был ещё тем, что в гарнизонных гостиницах лично проверял, чтобы простыни ему застилали без шва, и чтобы были они первой категории. В штабе у него было хобби: позвонить дежурному по управлению, чтобы тот вызвал ему машину, и бегом бежать к нему и распекать за то, что тот не выполнил его срочное распоряжение. На заседании Военного Совета любил задавать провинившимся командирам, чтобы окончательно втоптать их в грязь, странные, не по делу, вопросы, например: что первично, сознание или материя? численность компартии Кубы и Никарагуа? И ещё Бог знает, что придумывал на больные командирские головы чрезмерно умный генерал! Командир в таком случае лупал глазами и не понимал, шутят ли с ним или всерьёз эта комедия: зима на носу, казармы не отремонтированы, угля тоже нет, а тут какая-то Никарагуа с невыясненной численностью компартии?

Острые на язык офицеры дали прозвище генералу – старшина Талды-курганского гарнизона. В связи с этим был такой случай. Выпятив грудь, театрально отставив ногу, генерал как-то в курилке по-свойски, по-дружески (любил он входить в народ), обратился к молодым лётчикам и техникам любимого им полка:

– Я знаю, командующего в гарнизонах зовут Наполеончиком, – с улыбкой посмотрел он вокруг. – Скажите, ведь и меня как-то называете? Интересно, как?

Офицеры, конфузясь, отводили взгляд от генерала.

– Да вы не стесняйтесь, говорите смело. Мы в молодости тоже грешили этим!

Офицеры упорно молчали, кое-кто заспешил покинуть курилку.

– Ну, вот вы? Кто вы?

– Командир звена, – честно признался молодой и симпатичный капитан.

– Летать не боишься?

– Не боюсь.

– Имей смелость и говорить правду, какая бы горькая и неудобная она ни была! Ну?

– Н-не знаю, товарищ генерал. По-моему, никак. Просто «генерал Никонов».

– Слабак! – махнул на лётчика генерал и повернулся к вихрастому кареглазому пареньку. – Вот ты!

Паренёк резво вскочил со скамьи.

– Лейтенант Ржевский, техник самолёта! – бойко доложил паренёк, погасив былую усмешку.

– Ну, что скажет техник самолёта – легендарный Ржевский?

– Старшиной Талды-курганского гарнизона, товарищ генерал! – не менее бойко и зычно выкрикнул «легендарный лейтенант Ржевский». – А в Уч-Арале…

Он не успел сообщить генералу, что в Уч-аральском гарнизоне его зовут ещё «Лошадиная голова», – лейтенанта кто-то резко одёрнул и тот замер на полуслове. Генерал позеленел, потом побагровел. Не сказав больше ни слова, повернулся и покинул при повисшем тяжёлой тучей молчании курилку.

В этих отдалённых гарнизонах, где и телевизора не было, жили и служили самые весёлые люди, да ничего другого им и не оставалось, как острить, шутить, проказничать.

Начальник политотдела этой Талды-курганской дивизии полковник Стратулат для какой-то высокой цели соорудил на въезде на аэродром триумфальную арку. Её тут же нарекли «стратулаткой», «стратусментом».

Командир дивизии по фамилии Гресь в столовой отгородился от масс перегородкой, и это стало называться по аналогии с «греческим залом» Райкина – «Гресевским залом».

Так что, показавшись однажды в этих гарнизонах, каждому начальнику грозило уехать каким-нибудь «Всадником без головы», «Будулаем», «Мурмылой» или ещё кем.

Вообще курилка – интересное место.

Расслабившись после обеда, офицеры, в основном молодёжь, сидят и ждут конца обеденного перерыва и несут всякую чепуху, что кому придёт на ум. Тут и шутки, тут и розыгрыши, тут и смешные, и не очень смешные рассказываются истории. В курилке в это время любят захаживать разного рода проверяющие, политотдельцы, и, наверное, не обходили их стороной и тайные службы. Они, как и наш генерал, рассчитывавший услышать что-то лестное в свой адрес, тоже пытались быть своими «в доску», только мало им в этом везло.

В Польше как-то сидели мы однажды в курилке, и из столовой к нам забрёл полковник политотдела Воздушной Армии. Не скрою, он умело разговорил нас, основываясь на бытовых наших неурядицах. Когда посыпались «от народа» вопросы и предложения, он, извинившись, что не на чём писать, достал пачку сигарет и начал делать на ней пометки. Поблагодарив за откровенность, он посидел с нами, почти как равный, рассказал несколько интересных событий из гарнизонной жизни Армии, а затем, вынув последнюю сигарету, на глазах изумлённой доверчивой публики скомкал пачку с пометками и выкинул её во врытую в центре курилки бочку. Все взгляды скрестились на бочке. Замешательство было недолгим. Несмотря на то, что до конца перерыва было ещё много времени и внедрившийся «в народ» политотделец что-то весело рассказывал, все встали и дружно покинули курилку.

Курилка в Германии. Та же публика. В смысле – молодая и дерзкая. Раньше всех покинув «греческий зал», в курилку вошёл не кто-нибудь, а уже член Военного Совета ВВС, – он был в большой группе Министерства Обороны, приехавшей с проверкой и состоящей сплошь из маршалов и генералов; полковники там тоже были, но роль их была незавидная, они были похожи на казачков или мальчиков на побегушках. Незавидная судьба полковников Генерального Штаба, да и маленькие генералы чувствуют себя там некомфортно.

Итак, ЧВС в курилке около лётной столовой. В столовой к приезду такой важной публики чего только не наставили на столы.

– Недурно вас кормят, – говорит ЧВС, вытирая полные, хоть и старческие губы.

Ответ последовал незамедлительно.

– Что вы, товарищ генерал! Сегодня у нас совсем не так, как обычно! Ананасов не привезли почему-то, да и куропаток на второе не было!

ЧВС ненавидящим взглядом смерил капитана, дерзнувшего так высказаться, покашлял и удалился восвояси.

Не могу не рассказать ещё один поучительный (для начальников) случай, связан он тоже с комиссией из Москвы. Проверяла она полки и гарнизоны Центральных курсов подготовки и усовершенствования авиационных кадров – ЦКПУАК. Возглавлял комиссию генерал, герой Советского Союза, о котором юмористы пустили в свет не один десяток анекдотов. Вот один из них. Отец, сибирский крестьянин, говорит сыну-герою: «Иван, ты у меня генерал, Герой, но такой дурак – не приведи Господи! Кто же у вас другие, что помельче тебя? Совсем, поди…»

Этот генерал, ко всему прочему, прославился ещё и как разрушитель аэродромных туалетов. Надо сказать, что они, в большинстве своём, стоили того, чтобы с ними так поступали.

В первый день прилёта в ЦКПУАК он разрушил туалеты в двух гарнизонах, ещё в двух командиры, не дожидаясь команды генерала-разрушителя, развалили сами, чем избежали наказания, но гарнизонную публику при этом поставили вровень с первобытным обществом, обходившимся без белых домиков на отшибе. Отказ от привычки пользоваться туалетом давался людям с трудом. Им казалось, что со всех сторон, из всех кустов торчат глаза…

Командир полка, что базировался во Фрунзе, на свой страх и риск не пошёл по пути разрушения, а дал задание командиру ОБАТО срочно привести в порядок существующие бесхозные сооружения, ставшие в одночасье наиважнейшими. Все силы были брошены на эти объекты.

Группа проверяющих с сопровождающими от штаба армии (был и я в этой группе, с искринкой подобострастия в глазах записывал в большую тетрадь «ценные указания» начальства) во главе с сердитым генералом, прибыв на этот аэродром, сразу же ускоренным маршем устремилась к туалету, ярко белевшему вдали от других построек. Распахнув двери, генерал опешил. Вжав головы в плечи, все приготовились услышать: «Какие туалеты, такие и сами!» Генерал молчал. Заглядывающие ему через плечо, изумились увиденному. Только портретов великих деятелей страны не висело на стенах этого заведения! Долгим было молчание. Генерал не знал, что говорить, а окружение не смело говорить.

– Могут же у нас, если захотят, – наконец тихо, с каким-то недовольством, проговорил генерал, но уходить не спешил. Все стояли в оцепенении и тоже чего-то ждали.

Открывая и закрывая дверь, прильнув ухом к петлям, генерал прислушивался, но петли, густо смазанные авиационной смазкой НК-50, не визжали и не скрипели. Запоры, что изнутри, что снаружи, легко и надёжно запирались, пол блестел свежей краской, в уголочке – банка с известью и хлоркой, новенький веник за 3.60. В ажурной, расписанной под хохлому, коробке квадратики бумаги из газет. Взяв наугад несколько листков, генерал пролистал их и показал всем один, с портретом улыбающегося, не понятно с чего, майора.

– С портретами надо быть осторожными, – сказал он, обращаясь к подполковнику из строевого отдела армии. – Здесь можно беды нажить. Майор ещё ничего, а вот другие…

– Мы это знаем, – закивал подполковник. – Не выше майора!

– Вы знаете, а другие могут и не знать, – входил в роль назидателя генерал.

– Пошлём циркулярно, товарищ генерал, во все гарнизоны. Капитан, пометьте! – распорядился подполковник. Капитан тут же остервенело зацарапал в такой же толстой, как у меня, тетради.

– В общем, всё хорошо, но… – все внимали ему, – чтобы было и дальше так, надо повесить замок, ключ хранить у дежурного по аэродрому, – генерал набирал обороты. – Кому надо, тот приходит и говорит: «Товарищ подполковник, разрешите ключ от туалета». После туалета тем же порядком сдаётся ключ. Только тут дежурный говорит: «Подожди, я проверю, всё ли там в порядке ты оставил». – Все делают вид, что присутствуют при открытии чего-то сверхъестественного, что неподвластно их умам, а только избранным.

– Может, тетрадь завести, – слабеньким голоском пискнул капитан. Генерал уставился на него, свёл густые брови. – Посещений. С росписями. Пронумеровать и прошить.

– Правильно! – Поддержал своего подчинённого подполковник. – Зарегистрировать в несекретном делопроизводстве. Печать для пакетов.

– Это мысль, – поняв, что не подначка, согласился генерал.

И всем стало понятно, что комиссия потребует завести на каждый туалет книги посещений.

Один раз в сутки расписаться оно бы и ничего, а если у тебя это самое… Опять же, по этой тетради можно судить и бесконечно гордиться, что некогда ваше, необходимое в жизни каждого человека, заведение посетил такой-то великий мира сего.

Вспомнился ещё один случай, связанный с комиссиями, с желанием угодить начальству.

В один полк, далеко не самый лучший, прилетела комиссия во главе с генералом. Читали, ворошили бумаги, спрашивали, въедливо всматриваясь, сузив глаза, исписывали кипы бумаг и отмалчивались, странно поглядывая на командира.

«Турнут куда-нибудь, – гадал скисший командир. – В ЗабВО или того хуже, где на макушке можно яичницу жарить».

И тем не менее посоветовал комбату кормить комиссию отменно.

– Добрее они не будут, – заявил он унылым голосом, – но ленивее – точно. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Дорога от штаба до столовой – из аллеи старых дубов. На половине пути пролетавшая большая птица шмякнула на фуражку генерала, шествующего во главе колонны на званный сытный обед. Генерал, сняв фуражку, долго осмысливал событие, а потом показал её командиру со словами:

– Вот так, полковник.

Что за этими словами стояло, едва ли мог объяснить и сам генерал. Может, радостью поделился, что не летают коровы и драконы; может, огорчился и обиделся, что не нашла глупая птица для этого кого-нибудь пониже рангом, есть для этого и капитаны с майорами; может, просто хотел выразиться красивым философским слогом. Командир, козырнув, выпалил:

– Всё понял, товарищ генерал! – И что-то коротко шепнул на ухо подбежавшему начальнику штаба. Начальник штаба козырнул командиру и помчался вдоль аллеи.

Комиссия не приступила ещё к персикам и ананасам, а в конце аллеи уже разгорелся скандал.

Старый пенсионер, растерявший почти всю память, но оставшийся при этом в здравом уме, заслышав скрежет пил и стук топоров, вышел на эти странные звуки и увидел, как солдаты пытаются срубить и спилить многовековые дубы, к которым он привык, как привыкают к чему-то родному и близкому. Не теряя дорогого времени, он забежал в телефонную будку и набрал не сложный для его памяти номер 01. Сбиваясь, захлёбываясь, сообщил, что в военном городке «горят» екатерининские дубы. Пожарники с сиренами примчались в городок, матюгнулись и уехали досыпать в депо. Пенсионер помнил ещё один номер – 02. Милиция, поняв, что никого не убили и не ограбили, хотела тут же послать пенсионера куда подальше, но смилостивилась и позвонила в Природоохрану. Соскучившиеся по настоящему делу, те примчались тут же. Отняли у солдат тупые топоры, кривозубые ржавые пилы и составили акт, по которому военные должны выплатить в казну государства штраф, на который можно купить два новеньких танка с кондиционерами и отсосом пороховых газов или один самолёт с бомбами. Обглоданные тупыми топорами два начальных дуба, посаженных по приказу графа Потёмкина в честь императрицы Екатерины II, стоят до сих пор как свидетели безоглядной командирской исполнительности.

А командира не спас и обильный обед с ананасами, заказанный им для комиссии. Он уехал туда, где «птицы не поют, деревья не растут», и, следовательно, навредить природе, как бы ему ни хотелось, у него там не получится.

Бог с ними, с этими курилками, туалетами и дубами, это ли важно. От этого никто не застрахован.

На вертолёте, потерпевшем катастрофу, выключились одновременно оба двигателя. Высота полёта была небольшой, времени на размышление экипажу практически не было, к тому же чёрная ночь, холмистая поверхность. О том, что были выключены двигатели перед падением, можно было безошибочно судить по положению их агрегатов и состоянию лопаток турбин и компрессоров. Свои наблюдения я сообщил Главному инженеру Воздушной Армии – полковнику Козьмину.

– Хорошо, – сказал он, – смотри дальше. Никому ничего не говори, слушай, что говорят эти, – кивнул он в сторону шушукающихся маповцев.

Вскоре мне втемяшилась мысль, что экипаж сам погубил себя. И с этих пор, чтобы я ни делал, чтобы не анализировал, эту мысль не мог никак отогнать от себя. Да и говорить об этом, не имея неопровержимых данных, тоже было абсурдом. Хотя и были в плане работы версии с отказом топливной системы, ошибками лётного состава, но их надо проверять, доказывать или отвергать, и не словами, а фактами.

У меня же пока сходилось несколько параметров. Вертолёт упал через двадцать две минуты – это время работы двигателей на топливе расходного бака. Почему бак не пополнялся топливом? Отказ топливной системы вертолёта или ошибки экипажа? Отказов таких я не знаю, а вот что экипажи забывают вовремя включать перекачивающие насосы – мне это знакомо: у нас только в полку было несколько случаев. И я, боясь показаться глупым, всё же доложил о своих сомнениях полковнику Козьмину.

– Почему они их не включают? – спросил он меня.

– Такое бывает, когда запускают двигатели от бортовых аккумуляторов. Тогда все лишние потребители выключаются. А потом, после запуска, выполняются уже другие операции, а о первых, которые должны быть выполнены, забывается, – пояснил я свою точку зрения.

В конце дня председатель комиссии заслушивал рабочие группы. Я и предположить не мог, что при присутствии самого Главного инженера вытянут к доске совсем неопытного в деле расследования происшествий капитана.

«Что говорить? Что знаю, что думаю, то и скажу, – решил я. – Все должны говорить то, что думают, а потом уже, в споре, найдётся истина».

Мой доклад очень понравился маповцам, и настолько же не понравился моему начальнику. Как потом понял, я выступил в роли пятой колонны наших противников – воспринимался своими, как защитник, забивающий в ответственном матче голы в собственные ворота.

– Ты думаешь, что говоришь? – прошипел зло мой начальник. Полковник же ВВС, глядя на меня, усмехался.

Это немного приободрило, я подумал: «Наверное, и он когда-то, как я сейчас, допустил ляпсус, а теперь вспомнил и в душе посмеялся».

Уважаемый мною полковник ВВС, да и не только мною (грех не назвать его фамилию, таких людей нечасто я встречал), Панов Николай Николаевич выступил последним, умело расставив все точки и акценты. Не скрывая своих суждений и не таясь, разбивал или оставлял жить гипотезы и утверждения, и всё это аргументировано, логично, достойно. Я же думал, слушая Панова, какой я никудышный специалист, поделом будет, если перечеркнут приказ о моём назначении в штаб Армии.

Пожалели, видать, оставили.

Причину же катастрофы записали в акте как предположительная, а связана якобы с отказом топливной системы вертолёта. В рекомендациях заводу и конструктору было предложено внести ряд важных доработок и изменений, исключающих подобные случаи. В короткий срок эти рекомендации были внедрены в производство.

В катастрофе погиб молодой борттехник, а той же ночью у него родился сын. Жизнь продолжается.

От лётной группы армии был в комиссии полковник Величко Николай Петрович, в прошлом лётчик самолёта Ил-28. Когда стране оказались не нужными эти и другие самолёты, лётчиков и техников куда только не запихивали. Многих направили в ракетные войска, кто-то ушёл в прокуратуру, тылы, политотделы. Величко направили в вертолётную авиацию, постепенно завоёвывавшую позиции под небом. До того он побывал в одной из Арабских стран в качестве советника, и рассказал, как там разбирают лётные происшествия.

«Командира полка я видел за два года раза четыре. Приезжал он в полк на шикарном “мерседесе”, на шее у него тонкий газовый шарф, куртка из тончайшей кожи, – говорил Величко, пуская сигаретный дымок в ясное небо. – Задерживался в гарнизоне на час, не более. Однажды вышел покурить, и прямо у меня над головой промчалась четвёрка “мигарей”. Не успел додумать до конца, как это опасно, раздались четыре взрыва. Вся четвёрка врезалась в скалы. Приехал командир, помощник доложил о случившемся. “Аллах дал, Аллах забрал!” – ответил командир, и тут же уехал обратно. Вот и всё разбирательство!»

С Николаем Петровичем мы несколько лет вместе мотались по отдалённым гарнизонам, где стояли наши вертолётные эскадрильи и отряды. Исключительно деловой и уравновешенный был офицер! Он никогда никого не распекал, хотя порой и было за что. Его малейшее замечание воспринималось подчинёнными как тяжкое наказание. Авторитет его в войсках был высок, уважали его и генералы, такое не часто бывало с кем-то ещё. Потом он перевёлся во Львов…

Прибыв в штаб армии, на КПП я встретился с молодой женщиной в трауре. Это была жена погибшего лётчика-истребителя. Его самолёт взорвался в воздухе. Женщина была в положении. По документам выходило, что пособие им не полагается. Получили мы квартиры с Клавдией (так звали вдову погибшего лётчика) в одном доме, в одном подъезде. Родившийся мальчишка, названный Вовкой в честь погибшего отца, был милым мальчиком. Ласковый, нежный, он тянулся к мужикам, ему не хватало отцовского плеча, и все мужчины нашего дома находили хорошие слова для него. Мне всегда было приятно и радостно побыть с ним, поболтать, пошутить, посмеяться.

Шло время, подрастал мальчишка. Встал вопрос, куда идти ему после школы.

– Только не в лётное училище! – категорично заявила мать, услышав желание сына. И Вовка не пошёл против её воли. Он поступил в училище тыла, на радость матери закончил его, женился и через полгода погиб в автокатастрофе.

Что это такое, я не понимаю, отказываюсь понимать. Злой рок? Случайное совпадение? Знаю, что большего горя для матери придумать невозможно. Только за что?

Авиация, как и медаль, имеет две стороны. Лицевая, яркая, блестящая – с грохотом турбин, достижениями и рекордами, а другая сторона тусклая – с перечислением трагедий и потерь жизней, которыми пришлось пожертвовать во имя этих побед и достижений.

Встретили меня в штабе «приветливо». На второй день чуть не выгнали обратно во Фрунзе, в свой полк. Это после представления начальнику политотдела армии.

– Партийных взысканий у вас, конечно же, нет, – сказал он в конце нашей беседы, по тону которой я мог судить, что претензий у начальника нет.

– Есть. С занесением в карточку. За развод с женой.

Мои слова огорошили начальника политотдела.

– Как так?! Это невозможно! К нам сюда таких не берут!

И зашаталась у меня земля под ногами, завертелась. Не знаю, что говорил мой непосредственный начальник, но меня оставили, и к моей морали больше не цеплялись.

В таких случаях политотдельцы считали, что офицер всегда виновен. Ушёл от жены – развалил семью, ушла жена – не сохранил семью. После развода твоя кандидатура долгое время не рассматривается ни в каких планах на повышение в должности и звании, если ты учишься в академии – тебя отчисляют. Награды обходят тебя стороной, даже если ты герой из героев. Короче говоря, на своей карьере офицер, решившийся на развод, часто ставил крест. Вот почему многие терпели и страдали, мучили других из-за этого, и, имея за плечами приличные годы, они всё же, выйдя на пенсию, разводились.

– Вот твои стол, стул, настольная лампа и вентилятор, – показали коллеги на моё рабочее место.

Я сел за стол, открыл дверцу и… оттуда высыпалась кипа разных бумаг с печатями, штампами, резолюциями «срочно выполнить», «доложить немедленно». Я закрыл стол, впихнув туда с усилием бумаги, подперев дверцу коленом, задумался. Были у меня мысли и такие: а не вернуться ли мне в свой полк? Работа там интересная, живая, по ней можно судить, кто ты, на что способен. Там меня уважают, там у меня дочь…

– Мой тебе совет, – подошёл ко мне, улыбаясь, мой новый коллега, Всеволод Шитиков. – Сгреби всё и отнеси в печку.

– Но тут же резолюции, штампы, номера?

– И я так тоже думал, когда попал сюда. Тайно сжёг, и каждый день ждал ребят в синих галифе. Никто ни разу не вспомнил! Давай, помогу тебе отнести эту макулатуру.

С Всеволодом мы скоро сдружились. Жили в одном доме, нередко навещали друг друга. Однажды мы выпили всё, что было у меня в запасе, а было не так и мало. Полбутылки коньяка, столько же водки, по рюмке вина.

– Ищи, – распорядился Всеволод, когда всё было выпито. Кивнув на холодильник, добавил: – Там должно быть!

Действительно, там у меня было. Но такое, что можно пить только каплями и не более десяти на стакан воды. Тонизирующая настойка маральего корня. Прислал брат.

– Наливай! – решительно отмёл мои предостережения Всеволод.

Я накапал в рюмки по двадцать капель.

– Ты что, издеваешься? – зло прошипел Всеволод. – Лей по полной!

Я налил по половине. Всеволод перехватил бутылку и наполнил свою рюмку до краёв.

«Погибать так вместе!» – смирился и я, и налил себе столько же.

Выпили. Сидим, смотрим друг на друга, ждём смерти. Смерть не спешит, и нам как-то неуютно сидеть без дела.

– Наливай ещё по одной! – предложил Всеволод уже заинтригованный исходом.

Я отказался исполнить его желание. Тогда он сам наполнил свою рюмку. Поколебавшись, плеснул себе и я. Мелькнуло: «Сына не родил, книгу не написал, деревья сажал в школьном парке, а прижились ли они, кто знает. Вроде бы и умирать рано».

Придя на работу, Всеволода там я не застал, а он всегда приходил раньше всех. На десять минут опаздывает, считал я минуты, выглядывая в окно, что выходило на дорогу. На двадцать минут… «Интересно, – рассуждал я, – что мне полагается по УК, если я непреднамеренно отравил товарища? Лучше ли будет, если на суде скажу, что и сам пил? Скажут: “Для отвода глаз сделал так, чтобы снять улики задуманного убийства”. Позвонить? Следователи схватят первого позвонившего и сразу, без всякого разбирательства, упрячут. И всё-таки надо позвонить».

На звонок никто не ответил.

«Наверное, в морг повезли. Смотаться бы домой да выбросить незаметно проклятую бутылку с остатками отравы?»

Раза два заходил к нам начальник, спрашивал майора Шитикова, но никто толком не мог объяснить причину его отсутствия. Я знал и молчал. Решил, что через час пойду с повинной. И вдруг я увидел Всеволода. Он почти бежал. Фуражка в руках, китель нараспашку, морда как светофор!

– Ты чем меня вчера поил? – были первые его слова.

Оказалось, настойка его не взбодрила, а расслабила. Успокоила так, что будильника он не слышал, ухода жены не слышал, только жаркое азиатское солнце припекло его и разбудило.

Соседом Всеволода через стенку был тоже наш сотрудник, подполковник Байбаков. Невозмутимый и неподражаемый. С ухмылкой Мефистофеля на аскетическом лице, он никогда и ни с кем не спорил. Дома, после очередной промашки под справедливый воспитательный зуд жены он на куске рельса долго и настойчиво прямил ржавые кривые гвозди. Слушал ли он в это время свою жену, сложно сказать, но что в ответ не говорил и слова – это факт.

– Разве для того мы с тобой сюда ехали, Володзя, чтобы пиць гадкую водку…

– «Тюк, тюк, тюк…» – в ответ.

– Мы сюда приехали из Северной столицы, чтобы привнести кусочек культуры. Чтобы быць примером для жицелей эцих мест. А что мы им показываем, Володзя?

Тюк, тюк, тюк. Тяжёлый вздох.

– Когда мы с тобой в цеатр здесь ходзили, Володзя? Как мы живём? Мы спиваемся.

Тюк, тюк, тюк. Горячая слеза падает на ржавую станину, шипит и пузырится.

– Вчера, – лукаво усмехаясь, рассказывал однажды Всеволод, когда в кабинете остались только «свои», – поставили мы с Валей (жена Всеволода) пластинку с ариями Карузо, и тут же звонок в дверь. Открываю. Стоит жена Байбакова: «Позовице Володзю, – говорит. – Его нет у нас, – отвечаю. – Вы говорице неправду, – настаивает она, – я слышу, как он у вас поёт».

Удивительное было на каждом шагу. И часто это удивительное ставило меня в непреодолимый тупик.

Заместитель главного инженера, полковник, после совещания у командующего вызывает меня и говорит:

– Командующий приказал аэродромщикам построить во дворе штаба вертолётную площадку. Если они зацепят лопастями за что-то и разобьются, то ты будешь виноват.

Мне кажется, со стороны я выглядел классическим идиотом. В голове рой вопросов: «Я, капитан, должен сказать командующему, что он не прав и запретить строить эту площадку? Какое отношение имеет инженер к строительству аэродромных объектов и руководству полётами?» И наконец: «Если вы считаете, что всё же должен вмешаться в это дело инженер, то почему вы, заместитель главного инженера, полковник, не сделали это сами на совещании, а поручаете капитану-новичку?»

Площадка была построена, апробирована и законсервирована до особого случая.

Ещё «интересней» была связь с частями. Чтобы дозвониться до аэродрома, скажем, Аральска (там стояла наша отдельная эскадрилья) нужно было позвонить с нашего коммутатора на окружной, потом на два московских, потом в Аральске два или три пройти, потом уже дают аэродром. За день не всегда получалось дозвониться. Дозвонившись, не радуйся, потому что тебя ждёт сюрприз в виде ответа дежурного солдата: «Иво нэт», – и в трубке гудки. В другой раз, дозвонившись до этого или такого же солдата, долго его убеждаешь не вешать трубку, пока ты ему не разрешишь этого. Как правило, в ответ на долгие разъяснения слышалось: «Иво нэт!» – и в трубке гудки.

Не успел освоиться на новом месте, как меня включили в состав ВГЭК. Еду в альма-матер.

Август месяц. В Киеве теплынь. Работаем до обеда, а после – кто чем занимается. Мои бывшие преподаватели предельно вежливы со мной, кормят клубникой с сахаром и сливками, дарят свои книги, и я давлю желание наиболее улыбчивых из них похлопать приятельски по плечу. Зажмурившись, вижу, как совсем недавно они за шпаргалки на экзаменах выталкивали меня в шею из аудитории. Но сегодня, как в песне Высоцкого, я зла на них не держу, потому что это была обычная, узаконенная, борьба двух направлений в науке: одни хотели воспользоваться на экзаменах трудами ночного бдения, другие противились этому, очевидно, видя в каждом из нас гения, а не обыкновенного, чуточку хитроватого студента.

После обеда идём с товарищем на Днепр. Купаемся, загораем. Золотые купола соборов горят при заходящем солнце, перекликаются звоном. Моторка с рулевым, подставившим коричневую мускулистую грудь напору свежего ветра, оставляет волнистый след на воде. На пляже нас четверо – мы с товарищем, паренёк с книгой и стриженный под бокс, в летах уже, мужчина. Он-то и привлёк моё внимание своим необыкновенным атлетическим сложением. Гладиатор! Геракл! Культурист, наконец! Искупавшись, он подсел к нам на скамеечку, и я не оставил его без вопросов. Оказалось, он борец в прошлом, а сейчас тренирует юношескую команду. Пришла девица, и они, поплескавшись в Днепре, ушли. Тут же к нам подбежал паренёк с книгой.

– Кто это? – кивнул он вослед уходящим.

– Тренер, – ответил я, сообразив, о чём хочет узнать паренёк.

– Я думал, йог.

Я рассмеялся.

– Йог? Да они же все, как мумии.

– Не скажи! Разве я похож на мумию?

Он популярно рассказал об этой системе воспитания и совсем убедил меня в необходимости заняться ею, когда показал несколько упражнений. Упорным трудом, по книжке на украинском языке, приобретённой по подсказке, я кое-чему научился, а некоторые упражнения так и до сих пор не забываю выполнять в свободное время. Без них я уже не могу.

Моя молодая жена страшная сладкоежка. Может жить месяцами на одних конфетах и шоколаде, отговорить её от такой ненормальности невозможно, и я решил накормить её этой «отравой» до отвращения. Я купил целый чемодан дорогих конфет. «Бог с ними, – подумал я, – с этими деньгами. Это же в последний раз. Игра стоит свеч!» Я проиграл! Чемодан конфет был съеден в рекордный срок, и никакого отвращения, даже маленького расстройства желудка, у моей жены не случилось!

Воинские части, за которые я отвечал, были разбросаны по трём немалым по площади республикам – Казахстану, Киргизии, Таджикистану. Тысячи вёрст! Поэтому командировки были интересными и длительными. В переходный период приходилось брать с собой и летнюю одежду – для южных областей, и меховую – для северных, где свирепствует «Шайтан» или «Афганец», несущие красный песок со снегом параллельно земле. Там такой снег, какого не видел даже в Сибири: можно было только пилить или рубить – так плотно утрамбовывало его ветрами. В районе Семипалатинска (в шутку его называли Семилапатинск) прорубались в снегу траншеи от здания к зданию, и были они выше крыш.