Текст книги "Над окошком месяц"

На земле предков

В Минск я приехал поздно ночью. Меня встретил подчинённый, знакомый ещё по Германии, инженер отдельной эскадрильи, привёз на квартиру другого подчинённого, тоже по Германии, в ней поживу, пока не определюсь с новым жильём.

Утром, среди первых, я был в Банке, получил деньги, передал жене и отправился в штаб для представления начальству.

Моего непосредственного начальника, близкого земляка, бурята по национальности, на месте ещё не было, пришлось ждать в коридоре. От нечего делать я прохаживался по скрипучему полу узкого коридора, читал надписи на дверных дощечках, разглядывал на стенде фотографии известных людей в прошлом и настоящем: «Генерал Беда. Командующий воздушной армией. Трагически погиб в автомобильной катастрофе. Прошёл войну, воевал геройски, о чём свидетельствуют две медали “Золотая Звезда”, был сбит, ранен, выжил, чтобы погибнуть на земле в мирное время». Я его хорошо помню ещё по Польше, когда провожал в полёт на своём самолёте. Он тогда отдал мне две конфеты, нет, не угощения или поощрения ради, а просто нельзя в полёт лётчику брать с собой в карманы что-либо, что может выпасть и заклинить управление. Конфеты, мало вероятно, чтобы могли это сделать, но кто его знает. Бережёного Бог бережёт.

Но вот и мой начальник копошится у замка своей двери. Низкоросл, как все его сородичи, кривоног, лицо широкое, плоское, глаза узкие. Интересно, какова его суть, начинка, так сказать? Претерпела ли она изменения, связанные с долгим общением в другом мире, в другом обществе? Или только затаилась на время? Буряты мне хорошо известны. Почему-то на них похожи и казахи, киргизы не только лицом, но и характером… Окажись ты один среди них, попытайся узнать что-то о ком-то – никогда ничего не узнаешь. Зайди в юрту улуса, спроси, где живёт твой товарищ, у тебя спросят: «Кто ты? Зачем тебе он нужен? Кого ты ещё знаешь из его родственников? Сколько у него баранов?» А потом покажут на юрту в противоположном конце улуса, где живёт, конечно же, не тот, кого ты ищешь. И опять вопросы, и опять покажут другую юрту…

Земляк с первых шагов нашей встречи решил показать, что хоть мы и оба из Сибири, и оба полковники, это ещё ничего не значит. Значит, что он начальник, а я подчинённый, на это надо мне указать сразу же, во избежание дальнейших недоразумений.

После моего доклада в кабинет вошёл подполковник из кадров с огромной папкой, и мой начальник, «не повернув головы-кочана» принялся за бумаги, не предложив мне сесть. Я упорно стоял, во мне закипала кровь, минут через десять такого противостояния я знал, что пар обязательно вырвет предохранительный клапан. Так оно и случилось.

– Расскажите о себе, – небрежно кинул мне мой новый начальник ещё минут через десять.

– Может, позволите сесть? – спросил я каким-то незнакомым мне голосом.

Разрешение было утверждено кивком головы.

Из моего повествования, казалось, начальника совершенно не интересует, где и как я служил, что могу, знаю, но он сразу же ожил, когда я назвал год рождения сына.

– Второй раз женат? – последовал тут же вопрос.

– Да.

– Если бы знал, что ты такой, я бы не взял тебя, – было мной услышано, и это добавило пару.

– Во-первых, мы не настолько близки, чтобы быть на «ты». И запомните раз и навсегда, что я приехал не по вашему вызову чистить вам сапоги, а служить Родине! И вашего разрешения на то никто не спрашивал и спрашивать не собирался! Ваша задача – обеспечить мне нормальные условия для службы, а не подглядывать в замочную скважину моей спальни!

Глаза начальника максимально расширились, заметно было, как перехватило ему дыхание.

– Выйдите!

Вышел. Зашёл в кабинет, в котором было отведено мне место. Сел. Молчу. Коллеги смотрят на меня и не решаются заговорить, очевидно, они всё поняли по моему лицу. У ближнего попросил сигарету (а бросил я курить лет десять тому), вышел в коридор. Мимо меня пробежал заместитель начальника с папкой в руках, то было моё личное дело, как-то странно посмотрел на меня и скрылся за дверью кабинета начальника.

Минут через десять, когда я вернулся из курилки, зазвонил телефон, поднявший трубку коротко ответил: «Здесь, – посмотрев на меня, добавил: – Хорошо».

– Вас к Булгатову.

У начальника подкрепление в образе его заместителя, перед ними раскрыто моё личное дело.

– Вы когда приехали и когда прибыли на службу? – был вопрос начальника.

– Приехал Вюнсдорфским поездом в два часа ночи, в штаб прибыл в десять тридцать.

– Почему вы опоздали на службу?

– Вместе со мной приехали жена и сын, у нас не было советских денег, я их получил в Банке и сразу же пришёл в штаб.

– Если бы вы думали о службе, то пришли бы в то время, которое определено распорядком, а не прогуливались бы по городу.

– Если бы я не думал о службе, то я бы пришёл через пять суток, которые определены мне для устройства предписанием. – Я достал из кармана и припечатал предписание на столе перед начальником.

Глянув на бумагу, начальник ничего не мог сразу придумать, его смятение было долгим.

– Выйдите! – выдавил он наконец из себя.

Зайдите-выйдите продолжалось до обеда. Во время обеденного перерыва мне позвонил из штаба ВВС хорошо мне знакомый полковник.

– Звонил твой Булгатов, отказывается от тебя. Ты знаешь, что это значит? У тебя не будет там службы, будут одни неприятности. Тебе надо это? Мы подобрали хорошую должность – заместитель начальника лётного училища по инженерно-авиационной службе. Высокий оклад. Город Сызрань, не столица, но вполне приличный городишко. Река Волга. Служебная машина под задом. А? Ты любишь охоту и рыбалку, тебе сам Бог велел там быть. Не раздумывай, соглашайся!

– Большое спасибо за заботу, но я останусь здесь, – не раздумывая, ответил я своему старшему коллеге. – Бог не выдаст – свинья не съест. Зубы обломает. Слишком просто будет, бегать от всяких!

– Ну, как знаешь. Не завидую я тебе.

И началось. Мне сразу же определили самый низкий должностной оклад. Я не бегал жаловаться ни командованию, ни в политотдел, ждал, что будет дальше. А дальше были злые укусы. Из командировок я не вылезал. Если где-то случалось что-то, то в любом случае, был ли я там раньше или не был, мне всё равно это ставили в вину. И когда попросил направить меня на учения с полком, у которого на вооружении новые вертолёты Ми-26, которые я недостаточно хорошо знал (предстояло на сборах ВВС выступать с докладом по этой технике, делиться опытом эксплуатации), то меня определили в другой полк, который просидел без действия все учения. И так продолжалось не один год.

Я плюнул на все эти «мелочи» и делал добросовестно свою работу, памятуя, что служу не Булгатову или ещё кому-то, а Народу, это и спасало от срывов, причин для которых было предостаточно.

Когда случилась беда на АЭС в Чернобыле, то первым там оказался, конечно же, я. И глотая радиоактивную пыль, находился там с утра 27 апреля по 15 мая. Уехал здоровым, в одно дыхание забегавшим на седьмой этаж своего дома, а приехал другим. Добравшись на трясущихся ногах до второго, я дальше не мог идти, покрылся весь холодным потом. Десять суток пролежал на обследовании в госпитале, съездил по путёвке на Чёрное море, в санаторий «Крым». Всё это мне помогло, особенно море, я из него не вылезал с утра до ночи.

В госпитале тогда в палате рядом был генерал, лётчик, ветеран войны. У него сбитых самолётов хватало на полтора, а то и на два героя, но ему не дали и одного, – чем-то он не понравился политотдельцам, они тормозили все его представления. Но не потому я завёл речь о нём. Этот боевой в прошлом генерал фанатично обожал лекарства. Наш лечащий врач, в больших годах женщина, около меня задерживалась, чтобы спросить, на что жалуюсь. Я не жаловался ни на что. Как-то выразил сомнение, построив график из данных анализов крови, что дней через пять, если и дальше так будет продолжаться, то тромбоциты упадут ниже нормы.

– Но сейчас они в норме? – сказала врач, и я больше вопросами её не беспокоил. А тромбоциты, действительно, упали, я это ощутил по тому, что при незначительном уколе, порезе, царапине и даже при чистке зубов было трудно остановить кровь.

Слушать беседу генерала с врачом – одно удовольствие. Генерал назначал себе лекарства, при этом чувствовалось глубокое знание всех качеств мудрёного снадобья, врач иногда возражала, указывая, что оно навредит печени или почкам.

– А чтобы этого не случилось, мы его нейтрализуем вот этим (следовало странное для уха непосвящённого название лекарства), – отстаивал свои убеждения генерал, и врач всегда с ним соглашалась.

От стаканчика красного вина, которое по рекомендации целителей мне приносила жена, генерал категорически отказывался.

И вот как-то после госпиталя я встретил дочь генерала, спросил о здоровье отца.

– Нет его. Умер, – сказала она. – Лекарство дало ненужную реакцию.

Я посочувствовал горю дочери, а сам подумал, как прав бывал, когда в госпитале или санчасти все лекарства, что мне выдавали, добросовестно ссыпал в кулёк и возвращал сёстрам.

27 апреля 1986 года было воскресенье. Я вернулся в субботу из командировки и решил позаниматься с машиной. День был на славу. Таких мало бывает в Беларуси. Тепло, солнышко. Благодать! Я снял колесо, и тут меня позвала к телефону жена.

– Товарищ полковник, вам предстоит срочно убыть в командировку, – говорил мне дежурный по управлению. – Командировка может быть длительной. Захватите с собой средства индивидуальной защиты.

– Но средства в штабе? И что это за срочно-бессрочная командировка? Куда? Зачем?

– Украина. Район Чернобыля. Там что-то случилось на атомной электростанции. Не исключена диверсия.

«А я-то тут причём? – хотел я возмутиться. – С каких это пор я стал специалистом по атомным станциям или диверсиям?» Но не возмутился. Значит, какая-то связь, непонятная мне, ещё есть.

– За вами уже идёт вертолёт Ми-26, через полчаса он будет на «Липках».

Быстро приладив колесо, я побросал в сумку под зуденье жены свои вещи, попросил соседа проехать со мной до аэродрома и загнать потом машину в гараж.

Мчался я по проспекту со скоростью, за которую бы меня непременно наказали гаишники, но их, на счастье, нигде не было. Также лихо влетели на поле аэродрома, на котором выделялся наш вертолёт. Около вертолёта прохаживался, поглядывая на часы, полковник Маслов.

– Запуск! – кивнул он экипажу и обратился ко мне: – Средства защиты взял? Плохо. Принесите чей-нибудь противогаз! – Это уже к замполиту эскадрильи майору Мочанскому. Тут же мне принесли противогаз, и мы взяли курс на Чернигов.

Маслов тоже толком ничего не знал. Сообща прикинули, что вертолёты, а их готовится большая группа, понадобятся для работ на станции.

Пролетали красивые места. Уже везде зелено, по-весеннему свежо и подвижно. Реки и озёра разлились широко и вольно. Вот прочертил гладь, как вспорол грудью, селезень, – рана на воде медленно, но заметно затягивается. Пасутся стада. Идиллия, да и только!

В Чернигове мы узнали, что взорвался один из четырёх реакторов, срочно надо его обезвредить, потому что выброс в атмосферу очень впечатляющий! Как это сделать, никто пока не знает, но что без вертолётов тут не обойтись, всем понятно.

Стали прилетать наши вертолёты группами и в одиночку. Из присутствующих офицеров и прапорщиков я сколотил группы подготовки вертолётов, назначил старших, определил задачи. Вертолёты были из полков Украины, Закавказья, на пути из ЗабВО… Форма одежды самая разнообразная, кого в чём выловили, тот в том и прилетел: кто в спортивном костюме, а кто-то в рыбацкой робе – воскресный всё же день.

Около полуночи собрали в классе предполётных указаний начальников и старших от всех округов. За трибуной был начальник штаба Воздушной армии, генерал Ивашкин, мне он знаком по Германии, там мы часто с ним встречались в одном из полков, который подчинялся ему как командующему авиацией общевойсковой армии, а я бывал там как направленец от Воздушной армии. Словоохотливый был мужик. Командир полка о нём тогда говорил:

– Ничего парень, но говорить мастер. – Только на месте слова «говорить» было у командира другое слово, покрепче, и оно хорошо вписывалось в эту краткую характеристику своего начальника.

– Товарищи офицеры! – начал своё выступление Ивашкин. – Положение критическое! Катастрофа мирового масштаба! Самое плохое, что никто не знает, что делать. Вы знаете, как трудно работать с этими гражданскими; я уже не вытерпел, покрыл их матом, только потом они зашевелились. Короче, учёные Европы, и Америки, и наши тоже говорят, что надо забрасывать реактор бором, песком и свинцом. Как это сделать, кроме нас с вами никто не придумает. Времени на раздумье и раскачку у нас нет, завтра мы должны уже приступить к работе. Полигон определён в десяти километрах от АЭС, туда свозят песок, завтра же там будет свинец и бор. Кто надумает, немедленно ко мне, если я буду даже в туалете! Пока есть один вариант – сбрасывать груз в реактор с висения.

– Но это же верная смерть! – высказался полковник из Киева. – Там же смертельная доза!

– Предложи лучший вариант, – повернулся в его сторону Ивашкин.

Обсуждение проблемы приняло хаотический характер, говорили все, не слушая друг друга:

– Надо бросать через люк. Загружать тележки и быстро их опрокидывать…

– Кто их там катать будет, негры?

– Надо экипажи снабдить спецзащитными комбинезонами…

– Тут с обыкновенными не разберутся наши тылы, по два срока носим…

– Надо с внешней подвески бросать, с прохода…

– Опыта у нас такого нет, а горло реактора узкое, всего метров десять. Кругом линии электропередач и прочие коммуникации…

– На десять вертолётов даётся заводом один крюк, после каждого сброса его искать в реакторе?

– Подначки оставим при себе; чем мы можем заменить этот злосчастный ваш крюк?

– Теперь он наш общий. Их надо тысячи. Сложная токарная работа.

– Не такая она и сложная, можно ещё упростить, только кто будет делать? Наши полки и реморганы не потянут, металла надо тонны.

– Дело государственное: подключат заводы. К утру мне на стол чертежи, схемы, рисунки, что угодно. Выберем вариант, – подвёл итоги собрания Ивашкин.

Утром был карандашный набросок цилиндрической болванки с приваренным кольцом, за которое должен крепиться парашют, заполненный песком, бором или свинцом. На заводах эту конструкцию ещё упростили, но не на много, а через несколько часов на военный аэродром Чернигова маленький грузовичок привёз первую партию горячих ещё крючьев. Примерили, испытали, годится.

Сел Ан-12, сполз с полосы и у одной из рулёжек сгрузил гору парашютов. Самолёт заполз на полосу и улетел, натужно взвыв моторами, а у холма остался маленького росточка генерал из десантных войск. Он, как бессменный часовой, всегда оставался при своих парашютах. Посмотришь туда днём, вечером, в ясную погоду, в дождь – всегда рядом с холмом из парашютов маленькой вешкой торчит. Подъезжают «Уралы», загружаются парашютами и уходят за границу аэродрома, а маленький генерал, отметив что-то в блокноте, остаётся на своём посту в ожидании нового рейса самолёта и грузовиков. Чем он питается, где спит, когда отдыхает – никто не знал, – как ни посмотришь в ту сторону, то увидишь зелёный холм и рядом маленького стойкого солдатика-генерала.

Вокруг Чернобыля были разбросаны вертолёты, и я по долгу своей службы был в ответе за всё, что было связано с ними и полётами. Однажды недалеко от станции, где был какой-то временный штаб руководства, ко мне подошёл командир вертолёта Ми-24рхр (специальный вертолёт радиационной и химической разведки) в весьма возбуждённом состоянии и обратился как к последнему звену, которое может чем-то помочь:

– Товарищ полковник, скажите хоть вы им, что так нельзя работать! Мы сегодня только пять раз пролетали над реактором. Как такси нас используют! Мы понимаем, что нужны данные, но определитесь, что нужно и соберите их в одном вылете, передайте другим специалистам: «Соберите всех в одну кучу». А они, не успеешь сесть, как бегут уже и требуют лететь опять. Мы говорим, что были только там, возьмите сведения у тех, что только что прилетели, они и слушать не хотят. Мы за один день получили больше пятидесяти рентген каждый! Вертолёт наш только по названию соответствует, а защиты экипажа никакой, он как сито!

– Боюсь, что ничем помочь вам не смогу, меня, как и вас, не поймут, сочтут за труса или ещё что пришьют. Но я на совещании обязательно об этом скажу Ивашкину, пусть он там наведёт порядок.

– Ивашкин? Да его там пинают, как хотят! Мне один из тех, что мы возили, сказал, что Ивашкина отчитывали как напроказившего двоечника, а он только мямлил в ответ.

С защитой экипажей, действительно, был непорядок. Вертолёт во время пролёта над реактором прошивался лучами насквозь, и то снаряжение, что было у каждого члена экипажа, защищало их не больше, чем марлевая накидка от холода. А выброс был адский! Я несколько раз пролетал над реактором и видел, как стрелка бортового дозиметра ударялась об ограничитель справа на шкале, зашкаливала, как говорят авиаторы. Относительное спасение нашли сами экипажи, когда на полигон подвезли листовой свинец. Тут уж каждый бросил себе на сиденье лист, да по бокам кое-где приспособили.

На полигоне было создано из «партизан» (призванных из запаса военнообязанных) несколько групп, они подсоединяли парашют к крюку на вертолёте и загружали в него мешки с песком и бором, закидывали свинцовые бруски. С последними сразу дело не пошло: бруски прорывали полотно парашюта и шмякались в пыль среди человеческого муравейника. Бог милостив: никого не пришибли! Потом кто-то из «партизан» предложил обрезать купол, а на стропы привязывать слитки. Это снизило, но не исключило, число падений увесистых болванок.

Дни стояли жаркие, пот заливал лицо, разъедал кожу, скапливался в респираторах, дышать было трудно, потому и висели они у многих под подбородком, как у лошади торба с овсом. Было заметно у многих пренебрежение элементарными способами защиты; люди не видели губительных лучей и не боялись их, тем более что на здоровье жаловаться грех, оно, кажется, нисколько не ухудшилось. Чешется кожа, хрипит горло, побаливает голова, – разве этого раньше ни у кого не бывало? Ерунда всё это!

Воздух на полигоне переполнен озоном, он ощущается не только лёгкими, но и ноздри чувствуют его жёсткость. Пыль, поднятая винтами вертолётов, не оседает, она густым облаком окутала землю, копошащихся на ней людей, закрывает солнце и небо.

Через несколько дней закончился свинец в слитках, потом листовой, появился в мешочках по 10 килограммов – это свозили со складов и охотничьих магазинов дробь. Мне, охотнику, больно было смотреть, как тоннами она исчезает в прожорливом жерле новоиспечённого Молоха, но ничего не поделаешь. Ради спасения человечества чем не пожертвуешь!

Работали с рассвета до темна. Спали по три-четыре часа. В густых сумерках заруливали вертолёты на стоянки, их слегка обмывали солдаты химрасчётов водой (называлось это дезактивацией), техники и механики заправляли и готовили их к следующему дню. Спать ложились за полночь, вставали в четыре, завтрак, аэродром, полигон, реактор, радиоактивная зараза, – и так до бесконечности.

В комнате нас было четверо: трое из БВО и примкнувший Чичков Олег, бывший наш, белорус, но потом уехал в ЗабВО за полковником, и вот по-свойски теперь живём вместе. Олег – шебутной парень, таких часто называют директорами паники или ещё как-то, но он хороший парень. С ним там случился маленький конфуз: из вертолёта, на котором должен был лететь Олег, выскочил борттехник-грузин (вертолёт принадлежал ЗакВО), зашвырнул в поле свой шлемофон и с напором заявил:

– Нэ полэчу з вашим Чичиковым! Вклучи-выклучи! Сам нэ знаэт, чего хочэт!

Со смехом и прибаутками уладили этот инцидент, правда за Олегом закрепилась после этого его новая историческая фамилия – Чичиков.

Нас всех одинаково ночью бил озноб, боролись с ним мы просто: полстакана спирта, чуть воды, пучок зелёного лука, обмакнутого в крупную соль, корка чёрного хлеба – и под одеяло. Озноб оставлял нас до следующей ночи.

Что ценно было – нам никто не мешал работать. Не было шифровок, запрещающих летать каждый день и помногу, мы могли снимать с одного вертолёта агрегаты и ставить их на другой, вертолёты взлетали и садились в скопище народа, в облаке непроглядной пыли. К нам никто не прилетал и не приезжал не только из Москвы, но и из округов. Стали появляться позже, когда реактор пыхтел под коркой из свинца, песка и бора и не выбрасывал в воздух клубы заразы. Нужно отдать должное – вели себя приезжающие с опозданием начальники тактично, обходились малыми замечаниями, упрекали кое-в чём, в силу привычки, и улетали с чувством выполненного долга. Однажды привезли нам чертежи на ватмане. Мой старый товарищ и сокурсник по Иркутскому и Киевскому училищам, теперь киевлянин, полковник Авенир Никонов, наморщив лоб, долго всматривался в чертежи, а потом изрёк:

– Это вы привезли по ошибке выкройки какой-то швейной мастерской.

– Ошибки не может быть, – с гонором заявил курьер. – Да, это выкройки, но не для портных, а для вас. Вы должны по ним рассчитать количество листового свинца и срочно заказать его установленным порядком, а потом раскроить и оборудовать вертолёты, принимающие участие в ликвидации последствий аварии на АЭС!

– Как длинно и бестолково, – закусил удила Авенир. – Можете повторить ещё раз? Ни хрена не понял. Какие выкройки, если наши вертолёты уже в свинце, как ящерицы в панцире? Поздно там проснулись. Или это на будущее?

Хорошо запомнился день 9 мая. Решили чуть пораньше закончить работу, помыться в баньке да принять перед сном боевых сто граммов за Победу. В 10 часов вечера мы с Масловым были уже в комнате, копались в сумках, отыскивая что почище из белья, как вдруг влетел Олег, глаза выпучены – они и так у него не маленькие, – а тут по плошке.

– Всё! Конец! Реактор взорвался! Это конец!

Нас с Масловым как обухом огрели по голове. Мы застыли с ненужными нам уже тряпками в руках. Это сообщение не было для нас такой уж неожиданностью, и раньше ходили слухи, что бухтит и клокочет силушка под коркой, и что должна когда-то вырваться наружу. Но как-то всё сходило, и мы успокаивались. И вот оно пришло неожиданно, так долго нами ожидаемое. Не успели даже помыться, сменить бельё, что было бы кстати: маловероятно, что нам повезёт и мы выкрутимся в очередной раз.

По тревоге уехали на аэродром, выпустили на разведку Ми-8. Ждём с обречённым видом. Минуты кажутся вечностью, только надежд никаких. Из динамика слышится радиообмен. Пока ничего нельзя понять, всё в оранжевом облаке. Это прорвались газы из реактора, подняли пыль, и в свете прожекторов выглядит как взрыв. Всё нормально! Ну, что ж, поживём ещё, потопчем матушку-землицу! Баньку проехали, но от боевых ста не откажемся!

Работы с вылетами поубавилось, и мы стали думать, как избавить вертолёты от загрязнения. Большой фон давали двигатели, они засасывали радиоактивную пыль внутрь, забивали ею пористые вставки корпусов турбин и компрессоров, «выманить» их оттуда ничем нельзя было. Впрыскивали при работающих двигателях в заборники воду, спирт. Результат нулевой. Попробовали заменить воду песком; получается что-то, но до допустимого уровня, даже для военного времени, далеко. Мы работаем вместе с группой инженеров НИИЭРАТ, они делают науку, мы им помогаем. Графики, таблицы, выводы и предложения нужны сейчас, могут пригодиться, и в последующем – оборони, Бог, от этого!

Решили как-то во время таких исследований купить воды и ещё чего-нибудь съестного в ближайшем селе – там был магазинчик. Поехали на уазике с открытым тентом. Никонов не стал снимать с себя чулки и прорезиненный плащ, под его подбородком болтается респиратор. Остановились у магазина, и тут же, как в сказке, около нас выросла толпа. Люди косо поглядывали на большеносого молчаливого Никонова, очевидно, принимая его за американского специалиста по атомной энергетике, а нас засыпали вопросами: что случилось, чего ждать ещё, можно ли пить молоко, есть ягоды, косить траву, что будет с нами дальше? Мы в свою очередь поинтересовались, был ли у них в деревне кто-нибудь, из района хотя бы, может, по радио или телевизору сообщали что-либо нужное и полезное? Никого не было, никто ничего не слышал. Мы, что знали из науки об оружии массового поражения, обо всём, что могло им пригодиться, поведали, посоветовали чаще мыть руки и тело, закрыть окна и форточки, отправить куда-нибудь подальше из этих мест женщин и детей…

С питанием, организацией питания и у нас не было порядка. Врач на совещании говорит: «Личный состав кормить на аэродроме нельзя, там кругом радиация! Надо возить всех в столовую». Тыловик: «Это же мне надо всех мыть, переодевать, потом уже кормить». Ивашкин: «На это уйдёт уйма дорогого времени. Не годится!» И в течение дня каждый питался, чем мог: кто-то грыз припасённые корку или пряник, кто-то пил молоко или кефир, у кого-то появлялся шматок сала.

Насколько много было проглочено нами заразы, узнали мы, когда через полгода хотели передать Ростовскому заводу для первого ремонта вертолёт Ми-26. Его долго мыли и чистили всем полком, всеми имеющимися порошками и смесями, и, тем не менее, завод не принял его, заставили перелететь на военный аэродром, чтобы не загрязнять заводской, и там группа специалистов под моим руководством тёрла и мыла его ещё неделю. Приняли. Со скрипом, оговорками, но приняли. Только никто из рабочих завода не подошёл к нему ближе пушечного выстрела. Профсоюз поставил условия дирекции, по которым каждого рабочего, согласившегося поработать на этом вертолёте, считать чуть ли не героем, осыпать деньгами и почестями, соответственно. Дирекция не приняла этих условий, и вертолёт, как и все остальные в полках, сгнил на отведённом могильнике.

В первый год, да и в последующие, многие участники этой эпопеи, их называют ещё «ликвидаторами», ушли в мир иной или стали инвалидами. На примере одного полка, где больше всего молодых офицеров, было заметно, как подкосил людей Чернобыль. Из розовощёких крепышей они превратились в бледных, одутловатых, уставших людей.

Почти всем «ликвидаторам» дали льготы по статье 19 Закона Республики Беларусь, но Президент усмотрел в этом посягательство на народное добро и единолично их отменил. Говорят, против этого выпада был Конституционный Суд, Парламент, вроде, тоже что-то сказал против, но… И нередко можно было увидеть, как крепкие, упитанные ребята выталкивают из троллейбусов и электричек бывших своих героев, спасших половину земного шара от гибели, за то, что они позволили себе не заплатить за проезд, пользуясь этим правом по Закону.

Мои личные заслуги оценены по достоинству, я награждён орденом «За службу Родине в вооружённых силах СССР» третьей степени. Если бы и обошли с наградой, я и тогда не был в обиде, ведь не за ордена и медали служил.

Аварии и катастрофы и здесь не исключение, их можно частично предупредить, но исключить мы не в силах. Птицы рождены для полёта, но и те гибнут, встретившись с разными обстоятельствами, ставшими для них роковыми. Бьются они о провода высоковольток, бьются о самолёты и вертолёты, погибают от острых когтей хищников, гибнут и хищники, не рассчитав свои силы и возможности.

Разбивается маленький тихоходный самолётишко Ан-14, «Пчёлка», и уносит жизни нескольких человек, среди них знакомого мне ещё по Германии командира дивизии. Симпатичный, вежливый, воспитанный офицер и командир, ему бы жить и жить, командовать бы корпусом, армией, ВВС страны, а он так нелепо погиб. Какая-то сволочь, на совести которой десятки загубленных жизней, живёт, адвокаты и прочие умники находят оправдания его преступлениям, обвиняя при этом всех и всё, только не преступника, и плодятся они, как грибы в дождь. А цвет нации, достойные люди, гибнут во имя долга, во имя чести страны, и часто остаётся это незамеченным.

Как-то в Боровухе, где сидел наш вертолётный полк, представили мне паренька, который просился на должность бортового техника. Внешне и поведением он мне сразу понравился. Высокий, симпатичный, спортивный, взгляд твёрдый, уверенный. Служил в полку ВДВ в этом же гарнизоне. Закончив службу, ушёл в гражданскую авиацию с одной мыслью – никогда больше не связываться с армией. Продержался в таком положении полгода и понял, что без армии не может. Всё не так, как надо, на этой гражданке. Я помог ему: он стал, как и хотел, бортовым техником на боевом вертолёте Ми-24. Бывая в этом полку, я всегда интересовался службой моего протеже. Однажды, не прошло и года, как мне сообщили, что он погиб в Афганистане в первые же дни своего там пребывания. Для меня это стало ударом, я, понимая умом, что моей вины в его смерти нет, всё же считал себя виноватым. Если б мог предугадать исход нашей беседы, никогда бы он не получил моей поддержки, более того, я бы сделал всё возможное, чтобы его желание так и осталось желанием.

В первый же вылет погиб там и штурман этого полка, скромный до застенчивости тридцатилетний майор. Очень жаль их всех, не ко времени ушедших, очень…

Служба становится мне в тягость, и я принимаю твёрдое решение уйти в запас, как только придёт срок. Живу надеждами изменить в корне образ своей жизни. Буду чаще ходить в театры, запишусь в центральную библиотеку, познакомлюсь с издательствами и редакциями журналов, у меня много написанного, ещё больше предстоит написать, обработав многочисленные записки, заметки, их у меня стопы. Займусь охотой и рыбалкой, времени-то будет девать некуда. Куплю мольберт, кисти, краски, вспомню своё детское увлечение. Помнится, я даже хотел поступать в художественное училище. Короче говоря, начну жизнь сначала.

Пришло это время. Новый мой начальник (земляк ушёл на пенсию) попытался отговорить меня от этого «поступка», предложил даже вышестоящую должность, но решение моё было окончательным.

Мой последний офицерский отпуск. Я еду к отцу в Сибирь. Как хорошо там сейчас, в разгаре зима, и, самое главное, спешить никуда не надо. Избушка в снегу, серебряный месяц, вьюга ночами, снег по пояс, лыжи, ружьё, лес – что может быть лучше этого!

Перед Красноярском узнаю, что поезд на моей станции не останавливается, работники поезда пожимают плечами, удивляются, почему мне продали в Москве такой билет. «Да, раньше в этих Заларях скорые останавливались, только когда это было». Иду к машинисту. «Конечно, я бы остановился, – говорит он, выслушав меня, – да только я меняюсь раньше; подойди, – советует, – после смены, может, согласится новый». Согласился, добрый человек, чем удивил и напугал станционное начальство Заларей. Оно высыпало на пути встречать нагрянувшее внезапно, а значит, с дурными намерениями, начальство, а тут… идёт с чемоданчиком в руках, то растворяясь, то проявляясь в утреннем тумане, человек, совсем не похожий на злого инспектора.