Текст книги "Над окошком месяц"

– Этот парень хитрый, – слышу я за спиной. – Он носовой платок в рот засунул, чтобы дыхалки хватило.

И, правда, этот парень, прибежав первым, выдернул изо рта тряпку. Вот теперь я думаю, не заткни он себе рот, так на круг бы обошёл всех. Но и так здорово!

Проходя мимо соревнующихся в прыжках в высоту, Володька разбежался коротко и перемахнул через планку, как был: в костюме, шляпе и с тросточкой в руках. А эту высоту никто не мог взять даже в одних подштанниках. Ответственный за этот участок бросился со всех ног за Володькой, убеждая его, что без шляпы и тросточки он займёт первое место и получит приз. Володька на это и ухом не повёл.

На выходе из импровизированного стадиона ловким ударом тросточки он выбил трубку изо рта старой бурятки. На мой немой вопрос: «Зачем ты это?» – он ответил:

– Терпеть не могу, когда дамы курят трубку, да ещё на улице!

Дальнего родственника, приехавшего из таёжной деревни и прилёгшего отдохнуть, он разрисовал чернилами и красками так, как разрисовывают себя индейцы перед долгой кровопролитной войной. Проснувшись, тот долго бродил в таком виде по двору, привлекая внимание прохожих своим необыкновенным видом, а потом гонялся с колом за Володькой.

Проколов аккуратненько с двух сторон куриное яйцо, Володька высасывал содержимое, потом тщательно заполнял его водой из шприца, заклеивал дырочки и клал в общую кучку, предназначенную для продажи Макареичихой. Финал печальный – Макареичиху с её бутафорными яйцами с позором изгнали с рынка.

Нарядившись девицей, Володька нахально приставал на базаре к деревенскому парню. Испугавшись, тот убежал в ночь в свою деревню, так и не купив штанов, за которыми приезжал.

Володька посоветовал мне крутануть хвост бычку, на котором я ехал верхом и который, заупрямившись, остановился в луже под окном Володькиного дома. Я незамедлительно воспользовался его дельным советом и оказался в луже.

– Володя, кем ты хочешь быть? – спросила как-то его моя мама. – Почему ты не ходишь в школу?

– Я буду режиссёром, – ответил он вполне серьёзно.

– А что это такое? – удивилась мама, не зная значения этого слова.

– Буду кино снимать.

Снял ли Володька кино, я не знаю, хотелось бы, чтобы так и было. Только Володьку, когда ему исполнилось восемнадцать, за тунеядство сослали на Север. В Сибирь ссылали южан и западников, сибиряков – на Север, а вот, интересно, куда ссылали с Севера? Не сгоняли же совсем с Земли?

И вот теперь мама поведала страшную весть о возможной гибели моего дружка. Как хотелось, чтобы эти слухи так и остались слухами.

Моим братишкам семь, пять и три года, сестрёнке уже девять. Они не отходят от меня, трутся у ног, как котята. В первое же утро из моих часов, купленных за курсантскую складчину, куда-то пропала заводная головка, дети признались, что держали часы в руках, только и всего. Нашлась головка совсем не там, где её искали.

Было время сенокоса, и мой приезд был кстати. Я с неделю махал косой с утра до вечера, обкашивая кусты на делянках. Загорел, как не загорают и на южном море. Загар ровный, красивый, и силушки прибавилось. Дома мама, отец, глазастые и шумливые детишки. Хорошо!

– Витя, – как-то обратилась ко мне мама, – ты бы сходил на Тургеневку. Там тебя ждут.

Путь в пятнадцать километров через горушку. Кругом лес. Птички щебечут, посвистывают бурундучки, высоко в небе коршун парит. Яркое-яркое солнце. Дорога в выбоинах, в вымытых вешними водами корневищах… Во время войны по этой дороге мы таким же светлым днём ехали с мамой к дедушке за мешком картошки. Старая кляча, фыркая, мотая хвостом, отгоняла слепней и привычно тянула расхлябанную телегу. Колёса стучали на обнажённых кореньях, нас слегка потряхивало, и было на душе тепло и благостно… На этой дороге умер мой братишка…

Пока бабушка варила картошку (такой вкусной картошки, как у неё, я нигде больше не ел), пока накрывала на стол, дедушка расспрашивал о моей службе. Когда на столе были картошка, сало, капуста, простокваша, хлеб и лук, дед поставил бутылку седого первача.

– Дед, я не пью, – заявил я, верный присяге и уставам. – Мне нельзя!

– Болиишь, чи шо?

– Не болею, но не хочу.

– Чому?

– Просто так.

– Ни, ты вже солдат, тоби потрибно питы, – решительно отметает все мои доводы дед и наливает себе и мне по гранёному стакану. Я одолел в несколько приёмов, а потом всю ночь бегал в огород. Стойкий иммунитет приобрёл на всю оставшуюся жизнь. От одного вида или запаха самогона мне становится дурно, опять я вижу деда Трофима, его пронзительный взгляд чёрных бусинок глаз, слышу вкрадчивое: «Болиишь, чи шо?»

В дом к деду приходили соседи, они узнавали и не узнавали во мне того темноголового мальчишку, который наезжал временами в «хохляцкую» деревню из русской, «чалдонской».

Деревня деда, Тургеневка, вся из переселенцев, в основном из Гродненской и Брестской областей, была основана в 1909 году. Чужаков, как чалдонов, бурят, татар, в этой деревне не было, им туда был заказан путь. Женились, выходили замуж в своей деревне или делали набеги за невестами в такие же белорусские деревни, стоящие от Тургеневки в 3–5 километрах. Всего таких деревень было пять или больше. Пять я знаю точно. Это Тургеневка, Толстовка (деревня моего деда по отцу), Васильевское, Лиденское, Игоревка. Названия давал, очевидно, какой-то любитель или знаток литературы, по имени писателей и назвали их. Кроме Лиденского. Это название, наверное, привезли с собой из Белоруссии жители, причастные к городку Лида (есть такой в западной части страны). Местные этнографы пытаются сейчас толковать название Тургеневки, связывая его с именем зажиточного бурята тех лет и мест – Тургена. Убеждён, что это не так. Не было у переселенцев большой любви к бурятам, как и у бурят к переселенцам, и, естественно, не мог стоять вопрос о названии деревень именами ничем не примечательных, а даже чуждых, хотя бы по вере, соседей.

Что там говорить о чужаках, если меня, родившегося в такой деревеньке, и уехавшего в русское село в четырёхлетнем возрасте, сверстники, двоюродные братья и сёстры, не называли иначе, как чалдонюга. И у русских я долго был отщепенцем, только там за акцент обзывали хохлёнком. Вот такое незавидное положение было у меня с раннего детства.

Люди этих деревень любили говорить громко и все сразу. В выборе слов и определений себя не утруждали, спрашивали всё, что их интересовало без всяких дипломатических подходов. И мне задавали неловкие вопросы, уже и не помню какие. А вот мой младший брат, Коля, рассказал, как он, окончив военное лётное училище, приехал в парадной форме лейтенанта показаться деду с бабой. Красавец! Ждёт завистливых взглядов, деликатных разговоров. А получилось иначе. Забежала соседка, и сразу же, с порога, бабушке:

– Хто гэто такий?

– Коля Ганнин! – с гордостью ответила наша бабка Мартося. Ей было чем гордиться: не многие из деревни получали полное среднее образование, не говоря уже о высшем, тем более военном, да ещё лётном. Таких там не было.

– Гэто той килун? – удивилась соседка, пропустив мимо ушей восклицание нашей бабушки.

Рассказывая это мне, Коля смеялся от души, хотя говорил, что в тот момент ему было не до смеха, сидел как рак, как ошпаренный кипятком.

Действительно, у него была врождённая грыжа, а когда исполнилось два годика, сделали операцию и избавили от этого недуга. Соседка деда видела этот недостаток мальчишки и все двадцать лет держала в памяти для того, чтобы некстати выпалить.

У деда была огромная баня, в ней долгое время мылась почти вся деревня. Мужики и бабы вместе. Сам же был хорошим столяром и плотником, причём с выдумкой. Одно время задумал соорудить «вечный двигатель», который бы крутил безостановочно жернова мельницы. Огромный цилиндрический барабан из тщательно обработанных и пригнанных дощечек лежал во дворе. И когда мы сидели за столом, я спросил деда, для чего ему понадобилось это колесо. Дед ответил, что строит такую машину, которая будет работать без бензина, солярки, ветра, воды. Крутанёшь раз, и будет крутиться, пока сам не остановишь. Не вдаваясь в конструкцию этой чудо-машины, я сразу же выпалил, что это невозможно, что многие уже пытались сделать «перпетуум мобиле», только затея их была напрасной. Дед, хитро посмотрев на меня, сказал, что он это уже знает, ему уже говорил инженер-геолог, который ночевал в его хате.

– Ничего страшного, – успокоил себя дед, – пускай не будет всё время крутиться, но долго будет. Крутанул раз и сиди, кури, а она сама будет молоть.

Долгое время переселенцы жили надеждами вернуться в свои старые места. В «Польшчу», как говорили они. Сразу же после войны прошёл слух, что граница с Польшей открыта, и желающие могут туда уехать. Бабушкин брат и ещё несколько человек уезжали на разведку, ходоками. Кстати, ходоками от деревень были мои прадедушки, по отцу и маме, они выбирали места для деревень в Сибири. Но послевоенные ходоки, уже в обратную сторону, вернулись недовольными: оказалось, их прежние места уже принадлежат не «Польшче», а советской Белоруссии. А жизнь в Белоруссии, сказали они, «ще гирш, чим в Сибири». Ещё бы! Такая война свалилась на бедные головы страдальца-народа! Столько бед перенести не каждому народу под силу! Не хочу никого обидеть, но, сколько доброты у этого народа, я больше нигде не встречал, а поездил я по свету вдосталь. И это после всех бед и унижений!

Отпуск пролетел быстро. На окраину села, где проще перехватить попутку, отвёз меня на своём мотоцикле Илья Козуб, паренёк чуть старше меня, тракторист, мы с ним когда-то работали на одном тракторе, только в разные смены. Илья примечателен был врождённым патриотизмом. Казалось бы, с чего ему быть таким ярым, предельно ортодоксальным патриотом, с его-то трёхклассным образованием (привилегией многих мальчишек и девчонок военной поры), курсами тракториста, с деревянной избушкой под замшелой тесовой крышей? Что ещё могла дать ему Родина, которую он так защищал? Вот тут-то и отличие тех илюш, от зажиревших нынешних обывателей, которым тогда хорошо, когда полон живот, когда им дают. Илюша был из породы людей, у которых идеи Братства, Равенства, Чести, Совести, Справедливости укладывались в сознании как чистейшая правда жизни, за которую надо бороться, не щадя живота своего. Он жил в таком государстве, где проповедовались эти идеи, он верил и хотел, чтобы его страна была ещё лучше, он вкалывал в полную силу ради этого, меньше всего думая о себе. И многие тогда так думали и поступали, и это было прекрасно…

Илюша ловко рифмовал слова, правда, не всегда они были литературные, но это уже другой вопрос. Сочинил ли он хотя бы одну приличную для слуха частушку, не знаю, если нет, тогда зачем Бог наделял его таким талантом?

…Перед выпуском побывал на войсковой стажировке на Дальнем Востоке. Село Черниговка, недалеко от Владивостока. Авиационный разведывательный полк, самолёты Ил-28Р. Желание летать усилилось при виде взлетающих и приземляющихся самолётов, рокот турбин будоражил моё воображение.

– Хочешь прокатиться? – спросил меня стрелок-радист, заметив, очевидно, мой тоскливый взгляд, провожающий в небо очередной самолёт.

– Конечно, – ответил я, не веря в возможность такого случая.

– Перед вылетом залазь в мою кабину и тихо сиди там, – сказал стрелок-радист.

Я верил и не верил ему. Это могла быть очередная хохма, какими славятся авиационные люди. Особенно покупаются новички и наивные. То кого-то посылают с ведром на склад за компрессией, то укладывают под самолёт, туда, где объектив огромного фотоаппарата, и заставляют улыбаться, чтобы красивой была физиономия желающего отправить фотографии родным и любимым… Кого-то в бомболюке закрывают, и тот считает, что летит, только потому, что двигатели ревут…

Но мой стрелок говорил правду. Улучив момент, я вскочил в его кабину, прижался к бортику, немного погодя, влез туда же стрелок, заработали двигатели, и мы покатились по полю…Короткий разбег – и мы оторвались от полосы. Прижимает к борту. Неудобно сидеть, но это ли главное. Главное, что я в воздухе, я лечу, лечу в первый раз, лечу на боевом самолёте! Пролетают серые клочки облаков. Земли не видно. Зудит корпус самолёта. Радист стучит ключом, с кем-то переговаривается по рации. Мы уже высоко над облаками, облака, как всклокоченное ватное одеяло, расстеленное на всём видимом пространстве. И так все сорок минут полёта.

– Идём на посадку! – крикнул мне в ухо стрелок. – Упрись ногами и руками покрепче!

Стук колёс о бетон полосы, покачивание и тряска заруливающего на стоянку самолёта. Полёт окончен.

– Ну, как? – спросил уже на земле стрелок.

– Здорово! – не захотел я огорчать его. Мне не очень понравилось сидеть в закутке и лететь задом наперёд. Вот если бы самому держаться за штурвал!

Дней за десять до окончания стажировки разбился мой самолёт: лётчик допустил ошибку при посадке. Прогрессирующий «козёл». После нескольких касаний с полосой самолёт взмыл, накренился и сильно ударился о землю. По пути его прыжков отваливались стойки, крылья, турельная установка стрелка… Когда мы добежали до самолёта, то «скорая» уже отвезла экипаж, а пожарники заливали двигатели пеной. На стёклах кабин лётчика и штурмана размазана кровь. Слава богу, все остались живы. Волею случая, с одним из этого экипажа, штурманом, мне довелось ещё раз встретиться через много лет и уже далеко от тех мест, в Казахстане. Штурман был списан с лётной работы и исполнял обязанности начальника штаба отдельной вертолётной эскадрильи. В седом подполковнике трудно было узнать того молодого и бравого старшего лейтенанта.

Сданы все экзамены. Мы ждём приказов министра обороны о присвоении нам офицерских званий и назначении на должность. Массовая должность – техник самолёта, редко другие. Главное – место, где предстоит продолжать службу. Это всегда было покрыто неизвестностью. От Дальнего Востока до Германии, от Заполярья до Кушки – в этом огромном пространстве где-то есть маленькая точка, куда тебя направят рукою судьбы начальники. Хорошо ли плохо там, тебя не должно интересовать. Один интерес у тебя должен быть, одна забота – укрепление обороноспособности страны, повышение боеготовности полка.

Мой первый полк – 42-й гвардейский, ордена «Красного Знамени», Танненбергский, истребительный авиационный полк. Самолёты – МиГ-17. Место базирования – Польша, городишко Жагань. Командир полка – полковник Клименко. Командир дивизии – дважды Герой Советского Союза полковник Дмитрий Глинка. Инженер полка – подполковник Карачун Григорий Иванович, по виду вылитый цыган. Тоже прошёл через войну.

В этот полк прибыло из нашего училища человек двадцать. Ехали мы через Москву, там нам выдали и загранпаспорта. Там мы воочию убедились, как велика Москва. Многолюдье и суета везде и всегда. Боясь потеряться, мы ездили на метро и такси. Один таксист удивил нас.

– Я Берию возил, – сказал он просто так.

– Ну, и как? – спросил самый бойкий из нас.

– Нормальный мужик.

– Тогда почему?..

– Портфель не поделили.

Эти слова таксиста запали мне в голову, и я задумался: всему ли, всем ли можно и надо верить?

В Бресте сели в хлипкие польские вагоны и с визгом, скрежетом, боязнью опрокинуться, помчались по чужой земле. С любопытством мы глядели в окна, надеясь увидеть что-то сверхъестественное. И кое-что бросилось в глаза: зелёная трава, лужи. На улице декабрь, в Сибири было, когда я уезжал, ниже сорока, а тут – зелёная трава! Да и люди не такие: и обличьем, и одеждой отличаются. И запах промозглого воздуха совсем не такой, как в России. Здесь запах старой Европы, с её чадящими антрацитом печными и заводскими трубами. В Сибири дровяной запах дыма, несравнимый ни с каким другим.

Ночевали в военной гостинице в Легнице – центре Северной Группы Войск (СГВ). Утром, непривычно для слуха, зазвонил колокол. Я подошёл к окну и увидел вереницу людей, идущих по дороге в костёл. Шли целыми семьями, шли пожилые и совсем юные, шли, что меня удивило больше всего, солдаты и офицеры. Офицеры – с жёнами и детьми. Солдаты – по двое-трое. А я-то был убеждён, что религия – это опиум для человека. Неужели они этого не понимают и не знают; почему разрешают военным верить в Бога?

В штабе Группы нам прочитали лекцию о правилах поведения советского офицера в Польской Народной Республике, рассказали об особенностях государственного и экономического уклада страны. Оказывается, не хотят крестьяне вступать в кооперативы, похожие на наши колхозы, и в промышленности у них не все здорово. Бедное, в общем, государство. Советский Союз оказывает большую помощь и впредь не отказывается помогать, в этом есть необходимость, так как соседствуем с НАТО, оно тут рядом, под боком, ждёт момента для нападения… Предупредили, чего надо опасаться, чего не допускать. Связи с польскими женщинами? Ни в коем случае! Будете отправлены в Союз в течение двадцати четырёх часов. Такие случаи уже были. Не советуем повторять чужие ошибки, иначе – на всей военной карьере крест!

В полк прибыли ранним, туманным и дождливым, утром. Дождь стучал по брезенту бортовой машины, на которой дежурный офицер приехал за нами. Сильный ветер порывами захлёстывал края брезента. Мрачно, серо, уныло. И общежитие холодное, неуютное. Оно прямо над ангаром, в котором стоят наши самолёты. Во время войны там стояли немецкие.

В общежитии уже есть жильцы, такие же выпускники, только из Вольского училища. Они уже неделю здесь живут. Видя наши кислые физиономии, пустились рассказывать, как хорошо здесь: «Аэродром рядом с городом, можно ходить в город пешком, тем более что там наш госпиталь, и девочек хорошеньких видимо-невидимо, в это воскресенье в Доме офицеров молодёжи было – не протолкнуться. Мы уже все перезнакомились, и вам, вот увидите, здесь понравится! Нам с вами очень повезло!»

Я вспоминаю тех наших первых утешителей и думаю, как велика Россия и как щедра она добротой. Забылись многие имена и фамилии, но в памяти зафиксировались молодые, симпатичные лица. Кого-то все же помню по именам… Быховцев Юра, Орехов Валера, волейболист Терехов Лёша, весельчак Жерневский Гена, голубоглазый волгарь, добряк и красавец Феоктистов Саша, маленький Саша Арзямов в своей необыкновенно красивой каракулевой шапке. Очень серьёзный Гена Якунин, прошёл потом через Афган, закончил службу начальником Харьковского авиационного училища, генерал…

Лёша Терехов отличался от нашего большинства природной серьёзностью и мудростью. Он активно выступал на комсомольских собраниях, и в то же время не был показушником. Естественно, что вскоре стал секретарём комсомольской организации полка. Мы с ним в один год покинули полк: я поступил в Киевское высшее инженерно-авиационное военное училище, а он в Московскую военно-политическую академию. Знаю, что служил в политотделе Белорусского военного округа и уволился полковником.

При всей серьёзности Лёши, бывало и отступление в сторону шутки.

Однажды, когда мы были в лагерях на соседнем аэродроме и жили все в одной большой казарме, я пришёл туда с полётов, чтобы подготовиться к заступлению в наряд дежурным по полку. В пустой казарме один Лёша. Вид его более чем странный. Он с большим алюминиевым чайником в руках заглядывал в щёлочку занавески, отделяющей от огромной казармы маленький закуток, где отдыхали после ночного дежурства метеорологи. Увидев меня, Лёша приложил палец к губам и поманил к себе. Я подошёл. Он показал на щёлочка и прошептал: «Смотри!»

На кровати в майке и трусах сидел старший лейтенант, вид его был удручающим; он чему-то был страшно удивлён и не менее огорчён.

Я ничего не мог понять.

– Смотри, смотри! – настаивал Лёша.

Метеоролог пожамкал в глубокой задумчивости трусы и понюхал пальцы. Лёша давился в смехе, а я никак не мог понять причины его весёлости. Видя мою непонятливость, Лёша прошептал мне в ухо:

– Я ему воды в трусы налил!

Гена Якунин уже лейтенантом был наделён генеральской важностью. Не спесью, а важностью. Немногословен. Каждое суждение его выверено до истины. Спорить с ним было бесполезно. На год раньше меня он закончил то же Киевское училище и уехал в ТурКВО. Встретились с ним через долгие годы, когда он был, по праву, генералом. Его сыновья, тоже военные инженеры, служили в Белорусском военном округе, и он с женой навещал их. Однажды они ночевали у меня в Минске. Тогда, сдуру, я включил ему кино по видику, в котором Шварценеггер косил в одиночку батальоны, сам не получив и царапины. И наша беседа с генералом Геной выглядела так:

– Гена, был у нас Юра Быховцев, помнишь? Хороший парень. Где он, не знаешь?

– Не знаю.

– А Саша Феоктистов? Помнишь, как он проучил на танцах одного зазнайку?

– Не помню! Не знаю!

– А…

– Да, дашь ты мне, чёрт тебя подери, спокойно досмотреть?!

В полку много фронтовиков. Наш комэск из них. По младости лет захватил он войну краем и всё же успел показать себя. У него на счету один сбитый, немецкий, и один разбитый, свой. Фифти-фифти своего рода. Как командир он был не очень, как человек – прелесть! За всю свою службу никого не наказал, а если приходилось журить кого-то, то сам краснел, как девица. Командовал эскадрильей при построении примерно так:

– Ну, вы там! Станьте как-нибудь. По этому, как его, ланжиру (ранжиру), что ли.

В связи с этим были и комические ситуации. Как-то мы сдавали кросс, везде были выставлены посты контроля. Бежать надо, а не хочется. И тут, как на грех, подвернулась польская бортовая машина. Кто-то махнул рукой, машина замедлила ход, и мы все оказались в кузове. Кроме командира. Командир бежал за машиной в полном одиночестве и стыдил нас.

– Бессовестные! Как вам не стыдно! Слезьте сейчас же!

Все, как оглохли. Чтобы не видеть несчастного командира, постепенно отстающего от машины, никто не смотрел в его сторону.

– Руку бы подали, бессовестные, – наконец сдался он. И тогда дюжина рук подхватила и втянула командира в кузов.

Тот проезд нам не засчитали пробегом, а комэска наказал командир полка.

Полк постоянно нёс боевое дежурство. Пара в готовности № 2 (самолёты на площадке дежурного звена, заправлены, пушки заряжены под одну перезарядку, парашюты в кабине, средства электропитания подключены к самолёту); пара в готовности № 3, всё, как и в готовности № 2, только не подключены средства электропитания. Из готовности № 2 по команде с КП часто переходили в готовность № 1, тогда в кабину садились лётчики, связывались с КП и выполняли их команды. Иногда запускали двигатели, иногда проруливали до старта, бывало, что и взлетали. При переводе с одной готовности в другую, автоматически третья становилась второй, а вместо третьей в дежурной эскадрильи готовились самолёты и буксировались в дежурное звено.

Находясь в дежурном звене, лётчики и техники при плохой погоде играли в шахматы, читали книги и затёртые до дыр журналы, в тёплую летнюю погоду играли в волейбол, а чаще в городки. Играли парами: экипаж (лётчик и техник) одного самолёта против другого экипажа; лётчики на техников, техники на лётчиков, блондины на брюнетов, курносые на большеносых… Когда ощутимо припекало солнышко, тогда все раздевались до трусов.

Однажды, когда все были в одних трусах и босиком, объявили готовность № 1. Лётчики попрыгали в кабины в чём были, чтобы сократить время выхода на связь с КП, что всегда фиксировалось и жёстко оценивалось. Связались с КП, те дали команду: «Запуск двигателей!». Запустили. Ждём отмены команды, чем часто заканчивалась такая проверка. Но пришла другая – «Вырулить на старт!». Со старта – «Взлёт!».

Летали голыми лётчики 40 минут на высотах около 10 000 метров, где температура воздуха близка к минус 40, и в кабине, естественно, не жарко. Прилетели синие от холода, кожа вздыбилась, мосластые волосатые ноги торчат спичками из «семейных» трусов в голубой цветочек. А тут их ждут генералы и полковники, чтобы объявить героям благодарность за отлично выполненное боевое задание и наградить ценными подарками – именными часами…

Был случай, когда КП дал команду занять готовность № 1 и потом: «Взлёт!» паре, только что прибывшей на пересмену и не успевшей положить в кабины парашюты. Лётчики летали без них, сидели на упорных колодках, поверх которых бросили им самолётные чехлы.

Эти примеры характерны, прежде всего, готовностью лётчиков выполнить во что бы то ни стало боевое задание, а не безалаберностью и кажущейся расхлябанностью. Это всего лишь досадные случаи, от которых никто не застрахован.

Иногда кажется, что вся авиация состоит из случаев – удачных и неудачных. Некоторые вызывают улыбку, некоторые – удивление.

Однажды в тёплый летний день, такой тихий, что былинка не колыхнётся, лётчику не хватило полосы при посадке, и он так зажал тормоза, что погорели тормозные камеры, пришлось катить самолёт вручную. Катили все свободные от полётов люди, в том числе и командир звена, в которое входил этот лётчик, и сам лётчик, старлей. Упираясь в бетон и крыло самолёта, командир возмущался:

– Это ж каким надо быть лётчиком, чтобы в таких условиях ему не хватило полосы! Медведя проще научить! И шоколадом его не надо кормить!

Наш старлей сопел, кряхтел, но молчал.

В этот же день, на этих же полётах, сжигает тормоза и выкатывается за полосу сам командир звена. Опять всё та же команда упирается в бетон и крыло и катит самолёт по рулёжке. Старлей, придвинувшись как можно ближе к своему командиру, как можно громче возмущается:

– Это ж каким надо быть лётчиком, чтобы в таких условиях ему не хватило полосы! Корову проще научить! И расходов никаких – дал сена, и залейся молоком!

Командир сопит, кряхтит и молча толкает самолёт.

На ночных полётах лётчик при пробеге после посадки выключил по ошибке двигатель. Хотел убрать закрылки, а выключил двигатель. Рычаги управления двигателем и закрылками на самолёте МиГ-17 рядом и чем-то похожи, лётчики не часто, но путали их.

На послеполётном разборе заместитель командующего воздушной армией, генерал, который был на этих полётах, в порошок растёр лётчика-старлея.

– Да как же можно быть таким бестолковым, несобранным человеком! Хорошо, что на земле уже такое случилось, а если бы дали команду уйти на второй круг, и ты вместо закрылков выключил двигатель? Опять бы нам играть печальную музыку Шопена?

Старлей слушал и понимал, что худшего лётчика авиация ещё не знала.

На следующих ночных полётах, в этом же полку, этот же генерал после посадки вместо уборки закрылков выключил двигатель.

По рации вызвал свою машину и уехал, не попрощавшись, не побывав на разборе полётов.

Принимали мой самолёт из ТЭЧ (ремонтная организация) специалисты эскадрильи. Начальник группы по вооружению в кабине, механик у лафета. Слышны их команды:

– Даю перезарядку! – кричит начальник.

– Есть перезарядка! – отвечает механик.

– От пушек! – командует начальник.

– Есть от пушек! – отвечает механик.

И тут раздаётся такой грохот, что все, кто был поблизости, попадали на землю. Три крупнокалиберных снаряда вылетают из ствола пушки, два бронебойных тут же прошивают топливозаправщик, бронебойно-зажигательный, чтобы спасти нас, дураков, от смерти и прочих неприятностей, «отруливает» от цистерны и улетает в сторону польской деревни и там взрывается на чьём-то огороде. Под топливозаправщиком лежал, спасаясь от жары, солдат-водитель, его только в конце дня выловили где-то на границе аэродрома. Долго ждали делегации с претензиями от обстрелянной деревни, но так и не дождались. Значит, пронесло.

Как-то летом, непривычно солнечным и тёплым, полк работал с боевым применением. Я готовлю свой самолёт к очередному вылету. Он жаром дышит после первого вылета, но усталости не показывает, всё в нём действует. Вооружейники готовят к подвеске бомбы, я проверяю кабину; как только бомбы будут готовы к подвеске, мне надо будет покинуть её во избежание несчастного случая. В соседнем самолёте сидит лётчик, майор Сорокин. Он уже пристёгнут ремнями, рядом на стремянке техник самолёта Миша Суслопаров. Сорокин, уткнувшись в приборную доску, включает необходимое оборудование, Миша следит за его действиями, следит, чтобы что-то не пропустить, чтобы лишнее не включить. И вдруг я слышу глухой стук, как кувалдой по бетону. Повернул голову в сторону соседей и вижу, как во всю прыть от самолёта чешут все, кто только что был рядом. Впереди всех бежали вооружейники. Убежал и Миша, уронив наземь стремянку. Я увидел на миг глаза Сорокина и запомнил их на всю жизнь, это были глаза человека, встретившего в полночь на кладбище привидение в белом. Ещё мгновение, и Сорокин со своими глазами как растворился в кабине, успев напоследок захлопнуть фонарь. Я в точности повторил его действия. Лежим на полу кабин и ждём того, что и должно случиться. Ждём пять, десять секунд, они тянутся долгими часами, а взрыва нет. Я приподнялся, выглянул наружу, под крылья, где должны быть бомбы самолёта Сорокина. Они спокойненько лежат на бетоне. Показалась голова Сорокина. Приоткрылся фонарь.

– Эй вы, герои! – кричит он зычно в сторону леса, из-за деревьев которого выглядывали беглецы, оставившие командира на произвол судьбы. – Как вам не стыдно, сукины вы дети! Бросить человека, чтобы спасти свои шкуры! «Сам погибай, а товарища спасай» Суворов для кого придумал?

С опаской поглядывая на мирно покоившийся смертоносный груз, подгребали к самолёту вооружейники.

– Ну, признавайтесь, герои, чьих рук это дело! – пытал Сорокин вооружейников, виновато потупивших взор. – Кто из вас задумал этот фейерверк?

До фейерверка, конечно, было далеко, конструктор предусмотрел и этот вариант, но факт испуга, даже зная, что ничего не случится, если на стоянке слетят с самолёта бомбы, исключить трудно. Для этого надо, чтобы они падали с регулярной частотой, превращая это событие в обыденность, – только этого не может позволить себе разумная и ответственная техническая братия.

Ещё раньше, тоже во время практических стрельб на полигоне, на одном самолёте заклинило снаряд, и во время посадки, от толчка, снаряд этот заскочил в ствол и пушка выстрелила. Снаряд влетел во двор к поляку и отбил ногу петуху. Через час поляк с петухом-инвалидом под мышкой и бронебойным снарядом-вещдоком в руке стоял перед командиром полка и убеждал его, что с одной ногой петух не заберётся на курицу, а если и заберётся, то толку с этого мало: будет соскальзывать. А это его самый лучший петух! Сошлись на пятикратной стоимости пострадавшего от нелепого случая бывшего любимца всех кур деревни.

Умудрились потерять во время полётов лётчика. До конца полётов – минуты.

– Как там у нас, – обращается РП (руководитель полётами) к планшетисту, – сколько ещё в воздухе?