Текст книги "Над окошком месяц"

Были популярными встречи по великим датам с немецкими коллегами и их жёнами. Произносились торжественные тосты, выпивалось много водки, но… настоящей дружбы и понимания между нами не было. Мы слушали вежливо друг друга, аплодировали и… оставались «застёгнутыми на все пуговицы». У многих немецких офицеров жёны были русские, знакомства приобрели они во время учёбы в наших военных заведениях. Это были более откровенные люди, часто жалели: что при их-то благополучии, не подумав, совершили непоправимую ошибку. «Материальное благополучие, – говорили они, – это ещё не всё, что требуется человеку».

Последний год в Германии я жил в Магдебурге, там стояла Третья армия, известная многими своими боевыми делами, в том числе и тем, что она первой водрузила знамя над Рейхстагом, герои Егоров и Кантария – солдаты этой армии. Там мы тоже встречались с подшефными немцами. Хорошо запомнились мне три личности. Председатель кооператива, высокий крепкий человек с мягкими добрыми чертами лица, он часто приезжал к нам в городок и просил помочь в уборке овощей и фруктов. Ему помогали в этом наши жёны и дети, платил он хорошо, был вежлив и внимателен. Подумать нельзя было, что он, в прошлом десантник, вырезал целые казармы наших солдат. Не любил вспоминать об этом, а когда кто-нибудь из молодых донимал его вопросами, говорил: «Это никс гут. Война не корошо», – мрачнел и уходил подальше от назойливых весельчаков.

Второй была женщина, которая девочкой лет тринадцати-четырнадцати видела Гитлера и упивалась его славой. «Я не знаю, почему, но все любили его больше, чем Бога. И я была такой же. Скажи он мне тогда, чтобы нужно отдать жизнь, не задумываясь, сделала бы это. Я и сейчас не могу понять, чем он так всех покорял, ведь не был красив, порой карикатурен, и всё же… Вот такое влияние на всех».

С егерем Петером мы познакомились, так сказать, на охотничьей тропе. На севере Германии стоял наш полк боевых вертолётов, и когда я бывал там, то часто, в конце работы, ездил на засидки.

Петер сносно говорил по-русски, и когда я поинтересовался, как это ему, сельскому жителю, удалось изучить довольно-таки непростой язык, в то время как среди интеллигенции таких – раз-два и обчёлся?

– В плену, – ответил он просто. Видя моё удивление, добавил: – Гитлерюгент. Драйцих. Тринадцать год. Работаль Брест.

Я спросил, даже не спросил, а как бы подсказал ему ответ:

– Но тебя же не обижали русские? Ты же совсем маленький был?

Он чуть заметно улыбнулся.

– Нет, не обижаль.

– С тобой кто-то занимался русским языком? Наверное, школа для таких была?

Петер улыбнулся уже широко.

– Да. Старшина занимался.

– Он знал немецкий?

– Не совсем так. Он русски зналь не корошо. Много это… некороши слёва говориль.

– Тогда как же он тебя научил? Не понимаю.

– Он мне сказаль, я не понимать, он повторять, я не понимать… Тогда он… так, – Петер сжал пальцы в кулак. – Их, я, думаль, надо говорить русски.

Мы с Петером дружно и громко рассмеялись.

Тогда мы с ним долго сидели на тёплых камнях на углу свекольного поля, тихо беседовали и косо поглядывали на луг, где паслось в ста метрах от нас большое стадо кабанов. Он спросил, где я родился, сколько мне лет, есть ли дети, живы ли родители? В общем, рядовые вопросы к человеку хоть чем-то интересному тебе. Его удивило, что я родился и добровольно жил в Сибири.

– Сибирь. Кальт! – поёжился он и затряс головой. – Никс гут!

– Нормально! – не согласился я с ним. – У нас там даже японцы долго были.

– Плен?

– Да, пленные. Строили там что-то.

– Немцы быль?

– Немцев не было. Они в Европе были. Власовцы у нас были, – сказал я и вспомнил, как на элеваторе у нас работали власовцы, и один из них, узбек, повадился к нам вечерами, после подоя. Мама наливала ему большую кружку парного молока, он выпивал и долго ещё сидел на крыльце, глядя на закат пустыми глазами. Про войну он рассказывал так:

– Плямоты (пулемёты) там! Плямоты там! – крутил он головой, в ужасе широко раскрыв агатовые глаза, и было понятно, как боялся он этих «плямотов», от которых было никуда ему не деться.

Часто, когда не было лётной погоды, приходилось ездить по Германии на поездах. Сначала было трудно без знания языка, во всём были сомнения: тот ли билет ты купил, тот ли это поезд, что тебе надо, время отправления и т. д. Словарь был всегда со мной. Проще задать вопрос, намного сложнее понять ответ. Помню свои переживания, когда я ехал вдоль знаменитой стены. Мне всё казалось, что я сел не в тот поезд, и он вот-вот нырнёт на ту сторону.

Редчайший случай, когда попутчик знал бы хоть несколько русских слов, и мой запас немецких был недостаточен для непринуждённой долгой беседы. Но и немцы между собой не очень-то словоохотливы. Скучно там было ездить в поездах. Однажды, правда, мне повезло. Напротив сидела чуть старше меня немка и всё улыбалась: было видно, что ей хочется со мной поговорить, но она не решается. И, наконец, она, ещё раз располагающе улыбнувшись, рассказала на русском, кое-в чём неправильном языке, что папа у неё был русский, что большие высокие скулы это от него, он был татарин. Русский татарин. Понятно и это. Для европейца и бурят русский. Потом она рассказала, что дочь её вышла замуж за негра, есть внук, весь в колечках, показала она на голову; а младшая дочь учится в Москве. У неё друг чеченец, богатый и злой. Он бегает с большим ножом, бьёт дочь из ревности, но она его любит. Я посоветовал забрать дочь домой, иначе можно потерять её. Она со мной согласилась, но, пожав плечами, сказала, что и мы часто говорим: «Не слушаются нас дети».

Работа и служба в Германии мало чем отличалась от работы в САВО. Боевая готовность, безопасность полётов – главное. В Германии ты ещё ограничен в пространстве, за проволоку не заходить, без разрешения никуда не отлучаться. Отдушина – охота. Охота почти целый год без перерыва. Дичь: олень, косуля, муфлон, кабан, заяц, лиса, фазан… Всего этого видимо-невидимо. Стада в двадцать-тридцать голов. Однажды я видел в блистер вертолёта двенадцать оленей-рогачей: стояли у самого леса и не думали сходить с места при виде нас. В степях же Казахстана всё живое мчится, не чуя земли под ногами, только заслышит шум винтов. В том же полёте я был немало удивлён, увидев бегущую по полю копну сена. Скоро эта копна развалилась пополам, а от неё отделился огромный секач и скрылся в лесу, – так потревожили мы сон кабану, устроившему постель в центре полянки.

Много видел я и слышал интересного и страшного, связанного с охотой. Видел однажды в степях Казахстана волка, спрятавшегося от преследователей под снег, звук зависшего вертолёта не давал ему покоя, он пытался ползком, не выходя на поверхность, уйти от беды. Такую же картинку, когда бугорок снега показывал движение волка, я увидел в нашем мультфильме, аналогично волк под снегом ударился головой о дерево и от испуга сиганул метра на два вверх. Однажды волк и заяц, испугавшись вертолёта, что было сил мчались среди кустов по тропинкам, которые сходились в одной точке, и к этому перекрестью они примчались одновременно. Может, кто-то подумает, что волку повезло и он с добычей в зубах помчался дальше? Получилось иначе: волк и заяц, встретившись носом к носу, были так напуганы этой неожиданностью, что шарахнулись в кусты друг от друга. Мне даже показалось, что волк получил испуг больше зайца. Может, он умнее зайца, и предвидел свою незавидную судьбу?

Довелось участвовать в так называемой королевской охоте. Было это в местечке Мальвинкель. Оказался я там по случаю учений. В это же время к командиру полка приехал егерь с приглашением на охоту. Посовещавшись накоротке, мы приняли приглашение. В полку нашли мне ружьё, дали семь патронов, а утром следующего дня были уже на месте.

Горнист протрубил гимн, короткую речь произнёс егерь, и команда выехала в ближайший лес. Егерь с помощниками развели стрелков, расставили загонщиков, охота началась.

Я стоял на невысокой вышке, но и этой высоты было достаточно для обозревания окружающего пространства. Послышались крики загонщиков, я развернулся в сторону криков, успокаивая ретивое сердце глубоким дыханием. Куда там! Бесполезное занятие. Это всё равно, что гол, забитый в ворота твоей команды, считать голом в ворота противника. Пустое занятие. И тут же я услышал со спины шорох и хриплое дыхание, а развернувшись, увидел последнего маленького свинёнка, наполовину скрытого кустами. «Разиня!» – обозвал я себя и, не целясь, выстрелил. Конечно же, промахнулся. Самобичевание продолжалось минут десять, как только я себя не ругал, продолжал бы и дальше – внимание привлёк огромный чёрный зверь, бегущий наискосок от меня. Кабан! Высока была трава, но и она доходила ему чуть выше брюха. Я медленно приподнял ружьё, прицелился – оно ходуном ходит в руках, в такт ударам сердца мотается вверх-вниз. В метрах пятидесяти зверь остановился, уставился на меня. Выстрел свалил его мгновенно. Я не видел его через высокую и густую траву, а только наблюдал за высоко взлетающими кочками. «Может быть, контузия», – подумал я и ещё одну пулю послал туда, откуда вылетали кочки. Кабан тут же затих. С ружьём наизготовку я осторожно пошёл к своей добыче. Кабан был мёртв. Я стал рассматривать, куда же попали пули. И был несказанно удивлён: одна попала под ухо, туда я и целился, вторая в глаз (это уже вслепую, через заросли, когда стрелял).

От счастья хотелось петь и кричать, что не посрамил отечества. Потом успокоился и стал глазеть по сторонам.

– А это что ещё такое? – спросил я сам себя, увидев что-то рыжее, мелькнувшее в траве. – Лисица?

Меняю пулю на дробь, жду появления очередной жертвы. Прыжок и выстрел совпали. Увидев свою добычу, я огорчился ещё больше, чем в первый раз: я нарушил условия охоты, стрелять косулю, какой бы величины она не была, нужно только пулей. Я убил её дробью. Что подумают обо мне «короли» охоты, что скажут!

Треск справа смыл мои переживания. Там бежал кабан, не уступающий по величине первому. После выстрела он прибавил бега, второй выстрел тоже не остановил его, но что он не жилец я понял по тому, как вломился он в кусты.

Поднялся сильный ветер, мне не сидится на вышке, хочется пойти по следу. У меня остался один патрон с пулей, я знаю, как опасно преследовать кабана-подранка, но… очень хочется. И это «очень» взяло верх. После первого выстрела вижу: сразу же пошла обильная чёрная кровь, вторая пуля застряла в сосне. Подхожу к кустам лозняка и ещё какой-то колючей поросли, заглядываю в проходы, от шороха кустов вздрагиваю и направляю броском туда стволы. Тихо. Запах кабана слышится явственно. Обошёл кусты с одной стороны, выхода нет, с другой – есть след и кровь, ведёт он к другим кустам. Бреду туда. К моему счастью, и этот кабан был мёртв.

Минут через двадцать ко мне подошли загонщики. Один из них остановился перед вышкой и что-то сказал.

– Цвай швайн, – показал я ему два пальца для пущей убедительности.

– Дранк? – показал он на лес.

– Найн. Капут цвай швайн унд айн… – тут я приложил пальцы рожками к голове, забыв название косули. Немец не понимал сказанного. Тогда я слез со своего постамента и провёл его к добыче. Он долго рассматривал первого кабана, потом столько же меня и моё ружьё ИЖ-54, насмотревшись, поднял большой палец и сказал:

– Кёниг шиссен!

«Королевский выстрел», понял так я слова немца и был польщён высокой оценкой моих скромных успехов в их «Королевской охоте».

На сборе и выкладке трофеев опять играли гимн погибшим животным, награждали отличившихся охотников еловыми веточками на шляпе, пили водку и громко разговаривали. Захмелевший начальник связи полка, обняв тощего барона, тряс его за плечи и втолковывал, что наша русская браконьерская охота намного интересней их королевской. Барон ничего не понимал и согласно кивал головой, постно улыбаясь связисту. Несколько раз он пытался под каким-то предлогом освободиться от разговорчивого русского, но тот находил его, крепко обнимал за шею и продолжал:

– Понимаешь, жабья твоя душа, что испытывает браконьер в каком-нибудь заповеднике? Нет, не понимаешь, да и никогда не поймёшь, потому что живёте вы как в цирке: дрессировщик махнул этим, как его, кнутом, – все сели, махнул ещё – все встали, подал на кончике шпаги кусок мяса – съели и опять все ждут команды. Так нельзя жить. Скучно так жить. Ты думаешь, русскому охотнику мясо так уж нужно? Дудки, вот! – связист показал барону кукиш. – Не нужно! Ему нужна острота ощущений. А ты: «кёнинг ягдт», «кёнинг шиссен». Не можете вы без короля, а мы можем. У нас каждый может управлять государством, это в Конституции записано, а у вас шиш! – связист опять поднёс к большому носу барона кукиш. – Нельзя так издеваться над народом, он теряет от этого самостоятельность, теряет остроту ощущений, живёт, как робот. Плохо живёт.

Не знаю, сколько бы ещё душил связист в объятиях нордического барона, но по рации поступила нам команда вернуться в полк.

В Германии я пристрастился к стендовой стрельбе, однажды даже на соревнованиях охотников ГСВГ занял призовое третье место.

Охота в Белоруссии, куда я приехал после Германии, совсем не такая. Местами хороша, а местами ни к чёрту. Хороша тем, что можно бродить, выискивая дичь, в одиночку. Нет неразумной толпы, под которую хочешь, не хочешь, а вынужден подстраиваться, а тут сам себе хозяин. Плохо, что дичи очень мало. На заячьей охоте порой неделю проходишь и ни разу не выстрелишь.

Запомнилась первая охота на уток в Белоруссии. Нас было несколько человек из штаба, пожелавших открыть охоту достойно. Поскольку день открытия совпадал с Днём авиации, то нас задержали на торжественном собрании, на пруды мы приехали поздно ночью. Чтобы сориентироваться на местности не могло быть речи. Кем были бы мы, не знаю, если бы не предусмотрели того, и от нашей группы засветло был направлен человек для разведки. Встретил нас, разместил, сказал, что всё разузнал и завтра до рассвета ещё приведёт на место, где успех будет обеспечен.

Утром (пожалуй, кромешную темень едва ли можно было назвать утром) наш проводник повёл нас на номера. Со странностью местности мы столкнулись, проделав каких-нибудь шагов двадцать. Везде непролазные кусты и нет ничего похожего на какую-нибудь тропу. Сразу же сложилось впечатление, что мы забрели куда-то, где не ступала нога не только человека, но и зверя. Забрели по пути в болото. Сначала оно было до щиколоток, потом – до колен, потом – по пояс. Мы упорно шли за нашим проводником, который заверял, что ещё чуть-чуть и всё будет хорошо. Не поверив в скорое хорошее, половина нашей группы побрела обратно, попытался с ними улизнуть и наш «проводник», но вовремя был замечен мной и водворён на прежнее место, впереди поредевшей колонны.

Болото, к нашему неудовольствию, не мельчало. Скоро вода доходила нам под мышки. Начало светлеть небо, а нас как нечистая водит по кругу. Пронеслась над нами стайка чирков, мы проводили её долгим тоскливым взглядом.

– Ну, Сусанин, признавайся чистосердечно, чьё задание ты выполняешь, на кого работаешь? – был задан вопрос в лоб нашему «проводнику».

– Да мне показали вчера… Я тоже поздно приехал… На других местах ещё хуже…

Дело ясное. Решили никуда уже не идти, а ждать рассвета, устроившись, кто на кочке, кто на поваленном дереве, кто просто в болоте.

С рассветом вдали поднялась настоящая канонада, только у нас было тихо и спокойно, если не считать раннего концерта лягушек. Через час примерно и к нам стали залетать отдельные, пожелавшие спрятаться от грома выстрелов, особи утиных. Я стрелял с бревна удачно, без промаха, но после каждого выстрела падал в болото, а потом долго взбирался на осклизлый и неустойчивый свой постамент.

Как только окончательно рассвело, мы стали крутить головами и соображать, где мы и как отсюда выбраться на твердь земную. Солнце закрыто облаками, по коре чахлых деревцев, непонятного происхождения, невозможно определить ни севера, ни юга, они со всех сторон одинаково покрыты мхом и лишайниками.

– Дерсу, он же Узала, – обратился я к нашему «проводнику», – как будешь выносить нас из этой вотчины Лешего? Первым лёгкого или тяжёлого потащишь? Это единственный твой выбор. Советую сначала лёгких вынести, чтобы на самом тяжёлом не сорвать дыхание, не потерять силы.

И тут до нашего слуха долетели странные звуки. Сами по себе они не были странными, они были всем хорошо знакомы, только услышать их в болоте было сверхфантастично. Стучали колёса телеги на жёсткой каменистой дороге.

– Баба Яга на ступе, – сказал кто-то.

– Лягушонка в коробчонке, – поправил его другой.

Мы кинулись наперерез звукам и, преодолев метров пятьдесят, оказались на хорошо укатанной просёлочной дороге, параллельно которой и рядом мы брели ночью по болоту два часа. Возница, завидев нас, с испугом натянул поводья. И было чего ему испугаться: перед ним были люди не люди – черти болотные или ещё какие неизвестные миру пришельцы. Даже после наших вполне человеческих слов, он долго нам не отвечал. Первыми его словами были:

– Сыночки, кто вы и как тут очутились? Сюды ни партизаны, ни немцы, ни полицаи не забредали. Гиблое то место.

– У них не было таких проводников, как наш, – хлопнул я грязной ладонью по спине нашего «проводника».

Тема охоты, рыбалки занятна и бесконечна, у меня же несколько иная задача и я продолжу своё повествование.

Остался последний год службы в Германии, за прошедшие там четыре года я дважды поднимался по ступенькам карьеры. Теперь я – полковник, заместитель командующего авиацией 3-й Армии, начальник инженерно-авиационной службы. По замене должен уехать на Дальний восток, но я не горю желанием оказаться опять на задворках большого нашего государства. Хватит с меня и ТуркВО с САВО. Я отказываюсь и заявляю, что согласен на понижение в должности, но только чтобы уехать в приличный город Европы. Мне предлагают Одессу. Я согласен, даже рад такому предложению: море для меня было всегда мечтой, а тут ещё южное! А люди! Каждый – персонаж моих будущих книг! Как всё здорово получается!

Противоположное мнение у моей жены.

– Я туда не поеду! Мы там с тобой не выживем, с нашей «хваткой» нам делать там нечего!

Предлагают Минск. Жена с восторгом приняла это сообщение, я – с прохладцей, хотя должно быть наоборот: корни мои в Белоруссии.

Время идёт, а с переводом что-то не ладится. Звоню в Москву моим коллегам и протеже, говорят, что кадры противятся, всё же хотят заслать меня на Восток. Я называю фамилию кадровика, который накануне приезжал в Германию, и мы с товарищем, его бывшим сослуживцем, были у него в номере и не с пустыми руками, он обещал, если что, помочь.

– Вот он-то как раз и главный противник твоего нового назначения! – услыхал я новость, но не удивился.

Подножек на своём веку я испытал достаточно, это приучило меня видеть людей со всех сторон одновременно, знаю, что друг может оказаться и недругом, а враг – в трудный час подать руку. Я привык надеяться только на себя, этому следую и сейчас. Очень удобно: никому не обязан, если удача – твоя в том заслуга, случился промах – вини себя и не плачь, что кто-то тебя подвёл, предал, подставил… Всё закончилось благополучно, я еду в Минск.

Лётных ЧП в Германии, выпадавших за рамки рядовых, не упомню. Падали, согласно статистике. Основные причины – неудовлетворительное руководство полётами, ошибки в пилотировании, отказы техники. Отказывали чаще всего двигатели – наиболее напряжённая часть самолёта; из двигателя выжимается всё, чтобы добиться от него максимальной мощности, а, следовательно, высоты, скорости, боевой нагрузки, и он иногда не выдерживает.

С транспортными самолётами было связано два интересных случая: посадка ночью на бетонную полосу с убранными шасси и потеря в Новосибирском аэропорту бортового техника. В первом случае экипаж был пьян настолько, что вой сирены при выпуске закрылков, предупреждающий о том, что шасси-то у вас, братцы, убрано, принят был за досадное недоразумение; её, мешавшую приобретённому комфорту, незамедлительно выключили и… стесали фюзеляж о бетон под самые подмышки.

Новосибирская история связана была тоже с загулом. Ан-12 застрял по погоде. Сначала всё было как всегда – маленькая «расслабуха». Пришла погода, но с ней не вернулся на «базу» бортовой техник. Наше КП интересуется задержкой самолёта, ответ Новосибирска банальный: что-то с двигателем, обороты недодаёт. Ищут причину неисправности. Экипаж в это время всем составом рыскает по злачным местам в поисках своего товарища. А он как сквозь землю провалился. Ищут день, два, три, ищут неделю… Признались, повинились… В городке переполох. Вдову успокаивают, как могут, суют в нос флакончик с нашатырём, вне очереди выделили даже ковёр 3 на 4 – дефицитный товар по тем временам, собрали с сослуживцев деньги страдалице, оставшейся без кормильца и опоры в жизни… В общем, известная история военных городков.

Мой начальник направил меня и инженера этой эскадрильи в Новосибирск, чтобы мы там разобрались на месте. Два дня и две ночи мы бродили по заснеженному городу, заходили в милицейские участки, морги, больницы – нигде ничего похожего на нашего борттехника. Много есть чего, но не наше. Генерал, комендант гарнизона, которого мы навестили первым, сказал, что он в курсе этого дела, но… может, весной, когда появятся «подснежники», среди них оголится и наша потеря, а сейчас ничем помочь не может.

В середине третьего дня позвонил нам диспетчер аэродрома и сообщил: «Какой-то лохматый человек в лётном обмундировании выглядывает из-за угла сарая, не ваш ли это кадр?» Охватив территорию сарая с фронта, тыла и флангов, по незыблемым законам стратегии, мы ловко взяли подозрительного субъекта, и экипаж, хоть и с трудом, но признал в нём своего члена.

Скоро уезжать из Германии, а что я видел здесь, что поразило моё воображение? Дрезденская галерея? Дворцы Сан-Сусси? Бухенвальд, Заксенхауз? Ваймар? Всё впечатляет. Но на вопрос, как могли в этой стране, давшей миру Гёте, Гейне, Бетховена, Ремарка, появиться и жить чудовища, которым противно всё людское, я так и не нашёл ответа. Думаю, что всё может повториться, потому что это не разгаданный, но опасный признак нации.

Печи крематория и дуб Гёте рядом. От дуба остался пень, а печи исправны, готовы к работе. Надо только истопников и жертв, в том и другом недостатка, при случае, не будет. История об этом говорит.