Текст книги "Над окошком месяц"

Перестройка и «демократы» сделали своё чёрное дело, и в маленьком сибирском районе перестал ходить рейсовый автобус, не работает почта в селе отца. Не доехать, не позвонить. Хуже стало, чем было во время войны, там хоть почта работала, и престарелый инвалид или девчушка в больших не по росту сапогах регулярно разносили по избам армейские треугольники желанных писем и страшные извещения о геройской смерти или отца, или сына, или брата… На околице села я долго ждал попутки, вспоминалась юность, когда так же один или с друзьями ловил попутку, чтобы добраться до соседнего села или района, и вот опять вернулось то время… Ждать пришлось долго. Подкатил «Москвичок», хозяин наотрез отказывался подбросить меня до Холмогоев, потому что это лишних пять вёрст. Я сказал, что не просто так он меня повезёт, что заплачу. Согласился. По пути разговорились, оказалось, что он хорошо знает моего отца, братьев, а по линии мужа сестры так и роднёй мне приходится. Только это не сказалось при расчёте – он взял с меня десятикратную стоимость проезда. Как тут было не вспомнить поговорку: «Сват сватом, брат братом, а денежки любят счёт!»

С отцом мы не виделись года три-четыре. Изменился старик. Ссутулился. Живёт один вот уже четырнадцать лет. После смерти мамы сёстры мои хотели, чтобы отец обзавёлся новой женой, были у них на примете такие же одиночки, только я был против, хотя не настаивал на этом. Мне дорога была память мамы, и я считал предательством видеть в её доме, на её месте другую женщину. Да и было тогда отцу шестьдесят шесть лет, критический не только для женитьбы, но и для жизни возраст. Сказал же ему, что он волен поступать, как посчитает нужным. Он остался один. Считаю, что правильно поступил. Мне известны случаи, когда, похоронившие жену или мужа, тут же обзаводились другими, объясняя свой поступок вескими причинами, но среди которых не было долга перед памятью человека, с кем прошла жизнь. Стёр человек эту память, как мел с доски. Сплошной прагматизм. Нет, прав был мой отец, оставшись одиноким до конца своих дней. Может быть, поэтому и мы, дети, относились к нему нежно и бережно, хотя для упрёка, что ты мог бы быть и лучшим сыном, всегда находилось место.

Выпили с отцом по чарке, посудачили про житьё-бытьё… Отец пожаловался на боли в желудке. Я попытался успокоить его. «У меня тоже такое бывает, – сказал я, – а мне ведь не восемьдесят; не обращай на это внимание, твой гастрит и успокоится, – сообразив, что напрасно старается». Но это был не гастрит. Об этом я узнал, вернувшись в Минск, а через полтора года не стало и отца.

За забором у отца две машины напиленных дров. Вот уж удача! Намахаюсь топориком от души! Я запретил ему брать топор, чтобы он не испортил мне отдых. Активный, разумеется. Другого я не приемлю.

На другое же утро я убежал в лес. Прошёлся по знакомым местам. Что-то уже изменилось. Заросли травой и кустарниками поля, провалились крыши летников, видна бесхозяйственность во всём, а отсюда и запустение.

«Ничего, – успокаивал я себя, глядя на полуразвалившиеся постройки, – скоро пройдёт время хаоса. Из этой круговерти, где всё смешалось, на поверхность выберется лидер, настоящий, а не бутафорный, кому небезразлична судьба государства, судьба народа, и народ, ещё не потерявший надежды на справедливость, поддержит его. Справедливость, как в сказке, восторжествует. Будут проведены, нужные народу реформы, раз и навсегда покончат с единовластием зажиревшей партии, обленившейся настолько, что возразить бестолковым горлопанам не может. По-настоящему народ станет хозяином своей страны, всё расставит по своим местам, воздаст всем по их заслугам. Всё будет, как надо, как должно быть!»

И зверьё исчезло, следов и тех нет. За целый день увидел далеко-далеко на поле мышкующую лисицу. Подманить её, скрасть – бесполезное занятие. Вдобавок ко всему блуданул. Пригорок, за которым по расчётам должно быть моё село, оказался не тем. И другой, похожий на мой, очень уж далеко от меня и непривычно смотрится на своём месте. Если даже это он, то почему в противоположной стороне? К концу дня мгла стала сгущаться и мороз покрепчал. Я стал вспоминать, какие деревни окружают моё село и как далеки они от него. Пятнадцать-двадцать вёрст. Многовато! Есть спички и больше ничего. Главное сейчас – не поддаваться панике. Хоть бы на какую дорогу выйти, а то везде ровный, саванно-чистый снег.

Вышел в густых сумерках на противоположный край своей деревни, к татарскому кладбищу, вспугнув с могил стайку тетеревов.

Отец ждал меня за воротами. Лицо его было тревожно, он не на шутку испугался за меня: потеряться в тридцатипятиградусный мороз в незнакомой тайге – это тебе не фунт изюма съесть. Но самое ужасное было то, что он переколол половину дров, перевёз их на санках во двор и сложил в поленницу!

– Ты зачем это сделал? Я что говорил? – набросился я на него.

– Да делать было нечего, я вот и… Зачем тебе? Отдыхай, коль приехал…

Так мы с ним и жили месяц. Кухню он свалил на меня, себе оставил баню и стирку. Отжимать и развешивать простыни на проволоке помогал ему, и колом смёрзшееся бельё сносил в избу тоже я.

Поскольку отец, как и все крестьяне, не был привередлив в еде, то и претензий ко мне не было. У меня самого к себе были, а у него не было. Всё ел, что я выставлял на стол. Когда надоедала одна картошка с капустой да зажаренное до черноты мясо, я изощрялся в другом, готовил «барские» блюда, как, например, бефстроганов. По виду похожи на те, что приходилось есть в столовых, а по вкусу это было что-то ужасное, смахивающее на подошву сапога, прошагавшего от Москвы до Берлина, только разрезанную на тонкие пластинки. Отец морщился и ел, иначе пришлось бы ему брать кухарское дело в свои руки.

Поужинав, мы укладывались на кровати, стоявшие вдоль двух стен, и, глядя на картинки в телевизоре, разговаривали. Ему было что рассказать: жизнь его была непростой. В десять лет сирота, издевательства примака, женитьба в семнадцать лет, смерть первой дочери и сына, каторжные работы… Война. Дошёл до Кёнигсберга, уцелел. Послевоенная жизнь в тяжёлое для страны время. Безденежье, а дети плодятся и растут, их надо кормить, одевать, учить… Непомерные налоги и налоговые инспекторы, сытые и наглые.

Многому в жизни отца я был свидетель, что-то забыл, а что-то не вытравить из памяти никакими сладкими картинками. Проходили годы и мы, дети, разлетались, разбегались, возвращались на миг, видели родителей каждый раз иными, но всегда милыми, добрыми, нужными. Вот и они уже не бедствуют, и даже какой-то рубль сэкономили и положили на книжку, а мне почему-то вспоминается то время, когда пайку хлеба, вмещавшуюся на моей детской ладони (я бегал получать её), густо утыканную остюками, отец делил не по справедливости, а по своим каким-то меркам. И получалось так, что он, здоровый мужик, работающий от темна до темна, обходился без этого хлеба, ну, может быть, какие-то крохи ему перепадали, а всё доставалось нам с сестрой. Лиза свой хлеб смаковала, а я проглатывал сразу и смотрел с неистребимой жадностью на чужой кусочек. Не забывается его выгоревшая, с огромной тёмной заплатой на плечах, рубаха и крепко поношенные кирзовые сапоги. По уставшим сапогам, обвисшим, притулившимся к стене у порога, можно было судить, как непрост был день их хозяина, как много ими исхожено в жару и в грязь. Не был мой отец помазанником Божиим, а за что ему была уготована такая жизнь, мне не понять. Бывал временами он крут, так крут, что мог натворить бед.

Мой двоюродный братишка Володька ездил с ним на лесозаготовки, чтобы хоть малость денег заработать. Отец опекал его, учил работать пилой и топором, учил жизни, ведь Володька был старшим (15 лет) в большой семье, отец его погиб на войне. Жили они в одном бараке с деревенскими мужиками и подростками, жили тихо, мирно, трудно и незащищённо. И вот как-то к ним забрели блатяги с финками, стали выделываться, выворачивать содержимое мешков, фанерных ящичков, никто им не мог возразить. Вошедшего отца они в счёт не взяли. Напрасно, потому что он с раздутыми ноздрями, с топором в руках уже стоял у двери, дав понять блатягам, что живыми они отсюда не выйдут, если не вернут награбленное. Вернули и забыли дорогу в этот барак раз и навсегда. Мне об этом рассказал Володька много лет спустя, и я ещё раз посмотрел на отца другими глазами. Изредка теперь задаю себе вопрос: а смог бы я поступить, как мой отец? И ответы не всегда одинаковые. Чаще – да! Реже – нет. Оправдание второму – надо уметь каждому защищать себя, свои убеждения, свои права.

Был у меня похожий случай в Алма-Ате. Возвращался я поздней ночью домой, и вот на одной из безлюдных улиц увидел, как с дикими воплями толпа бежит за одиноким человеком, окружили. Он, как загнанный зверёк, ждал расправы. Не задумываясь, я бросился в толпу, закрыл спиной паренька, по внешнему виду смахивающего на классического студента, и был уверен, что мои погоны охладят пыл, остановят ватагу, состоящую из молодых казахов, но не тут-то было. Кольцо вокруг меня сжималось. Требование отойти от меня на два шага не было услышано. Не знаю, чем бы всё это закончилось. Потом рассказали, что примерно в такой же ситуации был убит подполковник – пехотинец, если бы не помощь, уже мне, со стороны. Высокий, физически крепкий парень, ворвался в толпу и раскидал, страшно возмущаясь, всех по сторонам. Под шумок сбежал и студент, оставив нас двоих против ощерившейся толпы. Посылая проклятия хулиганам, мой спаситель громко мычал и тряс кулаками. Он был нем, но не трус, и жизнь нужна была ему нисколько не меньше, чем студенту. Такая уж у этого человека закваска. Орава любителей почесать кулаки, под шумок сунуть в бок нож оставила нас не сразу и без удовольствия. Мне было чрезвычайно приятно пожать руку человеку, кого природа щедро наградила чувством долга не оставлять другого в беде, настоящей храбростью.

Не был я хулиганом и задирой. Но и трусом не был. Бывало, от толпы отбивался в одиночку, но не убегал, взывая о помощи. Считал самым большим позором убегать. Сбежать с места драки, покинуть поле боя, предать Родину, оставив её на растерзание шакалам, – это звенья одной цепи. Потому и стоял, держался из всех сил на ногах, чтобы не упасть. Тогда у нас было святое правило: «Лежачего не бьют»! Казалось бы, падай и лежи, тебя оставят в покое. А Честь? Совесть? Как людям в глаза после этого смотреть? Нет, надо стоять, надо выстоять и победить! Бывало, что и мне разбивали в кровь нос, да и я кому-то разбивал, но хулиганом и драчуном не был. Часто теперь можно увидеть по телевизору, как толпа отморозков ради развлечения забивают вусмерть поверженного наземь бомжа, старика, слабого сверстника, и кроме гадливого чувства к этим «героям» я ничего не испытываю. Отморозки с мелкими страстишками. И издеваться над животными я не мог, желания такого не наблюдал у себя. Более того, я лечил и подкармливал бездомных собак и кошек. Главное – быть человеком, считал в детстве, и не изменил этому правилу до сей поры.

Много рассказывал мне отец про свою жизнь до женитьбы. Как он рос в большой семье деда, который взял его к себе и спас от смерти, как ходили они на охоту тогда совсем ещё пацанами, как добыл он огромного гурана и еле донёс его домой, будучи с температурой под сорок. Об играх и посиделках рассказывал, о смешных и трагических случаях тоже…Наверное, Судьба направила тогда меня к отцу, а так бы всё это ушло с ним в небытие. Многое из услышанного я пересказал братьям и сёстрам, что-то вошло в мои повести и рассказы, так что останется волей-неволей в памяти людской.

После похорон отца односельчане почему-то ждали шума и драки при дележе движимого и недвижимого имущества. Мы огорчили их. Без всякого письменного завещания, со слов отца, переданных младшей сестре, всё было исполнено. Дом отец – младшему сыну, никто не попытался возразить. Небольшие сбережения отец наказал поделить поровну. Я отказался от своей доли в пользу младшей сестры, которая присматривала за отцом до его смерти, моему примеру последовали и другие братья. Сестра долго отказывалась, но под силой убеждения согласилась с этим. Мы остались по-прежнему родными, даже смерть отца не разъединила нас и не поссорила. Пусть хоть это утешит наших родителей.

Год я не работал, приводил в порядок свои записи. Вырисовывался роман и книга рассказов. Жилось трудно, из бюджета ушла половина дохода. Надеюсь поправить дела изданием книг, которые будут приняты на ура, потому что они, как мне кажется, жизненны, хорошим языком написаны, в них отображены события без лакировки и прикрас. Я шлю отрывки, выборки из романа, рассказы в издательства и «толстые» журналы. Ответ литературных консультантов прост и краток: «Нас не заинтересовало Ваше произведение, у нас из известных и маститых очередь на несколько лет вперёд», – и что-то ещё в этом роде. Я упорно писал и рассылал, и получал в ответ: «Не заинтересовало». Несколько раз терял терпение, швырял написанное в стол или старый портфель, изрядно уже заполненный бумагами. Проходило время, и я опять, как каторжник, брался за своё неблагодарное занятие, чтобы услышать или увидеть: «Нас не заинтересовало…» А редактор альманаха «Сибирь» (Иркутск, моя родина) Станислав Китайский «успокоил», сказав, когда я в очередной раз позвонил ему в редакцию:

– Что ты так беспокоишься? Ты должен знать, что настоящих писателей открывают после их смерти. Утешься!

Забрёл я и в «Неман». Нехотя, с гримасой неотвратимой досады, взяли мою толстую тетрадь, исписанную от корки до корки, и тут же, небрежно, забросили в кучу пыльных бумаг на подоконнике: «Через месяц позвоните». Звоню: «Не читали ещё, позвоните через месяц». Это длилось год. А через год сказали, что такое они не печатают, да и вообще никого со стороны они не печатают. На вопрос: «Где же печатать свои произведения начинающим, кто со стороны?» – они только пожимали плечами. Мои слова, что Валентин Распутин, в общем-то, положительно отозвался о моих рассказах, их удивили, а, прочитав письмо, которое было при мне, уже по-другому смотрели на меня, но тетрадь не попросили обратно…

И все же я нашёл людей, которым были интересны мои повести и рассказы. Их сам Бог послал за все мои творческие страдания.

Казалось бы, какое отношение может иметь откровенно «гражданский» рассказ к такой газете, где полно огня и дыма, где должны рассказывать о своих боевых, геройских делах заслуженные генералы, маршалы, полководцы, где должны писать о буднях армии. Тем не менее, там прошли мои совсем не военные, не геройские, рассказы. Посудите сами: троица запивших мужиков, чтобы заполучить на халяву водки и закуски, устроила похороны козла под видом генерала («Тень генерала Козлова»); дед, всю жизнь проведший на грешной, унавоженной земле, вдруг решил полетать на самолёте («Дед Трофим и Лёнька»); работяга Васька Цаплин, видевший причину всякого зла в евреях, вдруг узнал, что в нём течёт кровь иудея («Васко де Цапелин»); молодой работник Научного института в заброшенном саду находит скалу с иероглифами, эту сенсацию возводят до мировых масштабов, а оказывается, она принадлежит киностудии («Дети Солнца») и др., – разве это героизм или даже патриотизм? Но эти рассказы прошли в газете, многим пришлись по душе, об этом мне говорили мои сослуживцы при встрече и просто знакомые.

Ход этой непривычной для военной газеты литературе дал недавно ушедший из жизни Главный редактор «Белорусской военной газеты» – полковник Захаренко Леонид Андреевич, в то время начальник отдела культуры и писем. Умер в пятьдесят лет, внезапно, на чужой квартире, т. к. свою не успел за неимением времени и денег приобрести. Его государство не оставило без внимания. На могиле были произнесены проникновенные слова: «Прошёл славный путь от курсанта до полковника. Бил газетой беспощадно идейных врагов. Был требователен к подчинённым, а ещё больше к себе…» И всё. Жену тут же вычеркнули из очереди на строящуюся однокомнатную квартиру за свои деньги, и ей стоило много слёз, чтобы вновь туда вписали.

А в это время мальчишка, занявший на европейском конкурсе песни шестое место, поведал миру, что ему обещана хорошая квартира в Минске, а его продюсер за деньги, полученные от государства, купил за границей себе особняк?! Очень мило!

Другим человеком, вдохнувшим в меня надежду, был главный редактор «Нового Журнала» (Нью-Йорк) Вадим Крейд. Он пошёл дальше: назвал меня талантливым писателем, это было сказано в то время, когда я, окончательно убеждённый в своей бесталанности, в очередной раз закинул писанину в какой-то фанерный ящик. В этом журнале вышли мои рассказы: «Беглецы», «Чернь земная», «Лёнька» и другие, а за рассказ «Хроника одного рейда», который послал на конкурс, я получил Первую премию. Может, кто-то подумает, что я в этот журнал посылал, чернящие мою родину, её народ, строй произведения? Ничуть. Это не для меня.

Вот им я благодарен от всей души!

В 2003 году принят в Союз писателей России, в 2007-м – в Союз писателей Беларуси. Работал специальным корреспондентом газеты «Охотник и рыболов»: необходимо было для того, чтобы хоть что-то сделать полезное для моих коллег-охотников, права которых ущемляются повсеместно.

Однажды получил задание, написать о ветеране войны, «собачнике». Гончаки у него были лучшие в республике, они вообще были лучшие! В назначенное время я пришёл к ветерану, меня встретили приветливо, каждое моё желание тут же исполнялось.

– Николай Васильевич, – обратился я к виновнику события, – вы прожили большую и интересную жизнь, расскажите, пожалуйста, что лучше всего вам запомнилось, что вас поразило?

– Я родился в большой крестьянской семье, – глядя куда-то в угол потолка, заговорил, как по букварю, ветеран. – Отец мой батрачил на бессовестного кулака-мироеда, мать, забитая трудом крестьянка, несла тяжёлую ношу бесправия…

– Николай Васильевич, – перебил я бесконечный рассказ ветерана, – расскажите, когда и где родились, где учились и работали, а потом мы с вами перейдём к главному нашему вопросу, как вы увлеклись собаками, как вы их готовите к работе?

Ветеран, зло глянув на меня, не менее зло рявкнул:

– Не перебивай! У меня рассеянный склероз, я забуду, что хотел рассказать!

– Хорошо! Хорошо! – согласился тут же я.

– Я родился в большой крестьянской семье. Отец мой батрачил на бессовестного кулака-мироеда…

Между делом подлетаю на спортивном самолёте Як-52, запоздало, правда, но всё же… Самостоятельно выполнял «бочки», «петлю», «виражи», а вот «штопор», полёт вниз головой выполнял уже сам инструктор, Николай Мочанский, это с его противогазом я улетал в Чернобыль, а теперь он начальник аэроклуба. Судьба его интересна. Он не попал в лётное училище, как и я, хотя страстно этого желал. Закончил училище связи. Политотдел заметил в нём необходимые для общественной работы качества и предложил комсомольскую работу. Зуд лётного дела не давал покоя, и Николай тайно от начальников посещал аэроклуб. Закончив его, поставил начальство перед фактом и, обладая необыкновенным обаянием, добился разрешения высшего начальства сдавать экзамены экстерном на лётчика вертолётной авиации. Отлично сдал и получил удостоверение лётчика. Потом лётные должности в эскадрильях и полках, в том числе должность начальника штаба полка в гарнизоне Мальвинкель, в полку, который я принимал и перегонял в Германию из Подмосковья. И вот встретились опять на аэродроме аэроклуба под Минском. Энергично жестикулируя, рассказал, каким принял он это хозяйство. Ужас! Всё в нерабочем состоянии, летать не на чём, топлива тоже нет, специалисты разбегаются. «А теперь, – довольно улыбается, – выгнать невозможно! Хорошо работают – хорошо получают! Думаю, сделать ещё…» – Я слушаю его и лишний раз убеждаюсь, что мир, жизнь держится на таких людях, как Николай Мочанский. Успеха ему в хороших делах!

Не могу забыть, хоть и прошло уже более тридцати лет, старика-киргиза. Я приехал во Фрунзе, чтобы перевезти к себе в Минск, ставшую вдовой, тёщу. Около рынка, куда я прибежал за арбузом, выкроив время между упаковкой коробок, мне встретился этот старик. Он шёл ко мне, даже спешил, опираясь о большую палку, и не спускал с меня глаз. Я остановился в ожидании. Поприветствовав меня по своему обычаю, он сказал: «Ты болшой человек!» Я ничего не понимал: спешить, ковыляя с трудом, чтобы сказать мне эти слова, в общем ничего для меня не значащие? «Ты болшой человек!» – повторил более настойчиво старец. Я посмотрел на себя со стороны и увидел: помятые штаны, серые от пыли ботинки, рубашка с пятнами пота, уставшее, почти измождённое в мытарствах, лицо. «Что во мне мог такое увидеть этот старец, что отличает от других, в таких же помятых штанах и пыльных ботинках?» – подумал я тогда, не перестаю думать и сейчас. Скажи мне это не старец, а цыганка, и вопрос бы не мучил меня… С упорством и наивностью Фанфана-Тюльпана жду озарения и своего величия до сего дня… Пока, увы! Нет ни озарения, как нет и величия. Подождём, нам не к спеху! Годом раньше, столетием позже – так ли уж это важно!

С цыганкой у меня тоже была интересная история. Будучи в отпуске в Армавире, я ушёл из душной квартиры в сквер, сел на скамеечке под деревом и стал рассматривать редких прохожих ради забавы, стараясь угадать их настоящее и будущее… Что уж такого я им тогда нагадал, сейчас не вспомню и под дулом пистолета, но мне это занятие оракула было интересно. И вот на тропинке показалась цыганка с ребёнком лет четырёх. Поравнявшись со мной, они остановились. Я улыбнулся, предугадывая действия цыганки, и не ошибся.

– Дорогой, дай тебе погадаю! Вижу, у тебя не всё спокойно на душе…

– Скажи мне лучше, кому сейчас легко на душе? – спросил я её. Мои слова сбили её с толку.

Поразмыслив, она сказала:

– Дай на мороженое сыну.

Я дал рубль. На пять мороженых. Это подкупило цыганку. Она присела рядом, и скоро многое из её жизни не было для меня секретом. Я узнал, что и у цыган не всё так гладко и красиво складывается в жизни. Муж её бьёт, гуляет с молодой. Она её таскала за волосы, и всё равно он ходит к ней. Деньги все забирает, детей нечем кормить. Ходят голодные и раздетые. Глянув на сынишку, я увидел очередное обездоленное существо. Отдал им последние три рубля и вернулся в душную квартиру, обойдя стороной пивной бар.

Вот и закончилось, в основном, моё повествование, а всё кажется, что что-то очень важное не сказал. Значит, оно не такое важное, если упустил, не стоит об этом жалеть.

Теперь долгими и бессонными ночами я вспоминаю свою родину, Сибирь, её белые заснеженные крыши избушек, сизые столбы дыма из труб и рогатый блестящий месяц на звёздном небе… Он там совсем другой.

Давным-давно, как с потолка взял, написал строки, которые теперь читаю и мне кажется, что это когда-то сбудется.

 
Пройдут года, как страшный сон,
В свою Сибирь вернусь,
Схожу к могилам на поклон
И низко-низко поклонюсь.
Прости, отец, ты мудрым был,
И ты меня поймёшь,
Нельзя всю жизнь, как жизнь кобыл,
Измерить на овёс и грош.
Простит старушка-мать,
Её такая доля: любить детей, за них страдать,
Не зная слабости, покоя.
Смолистый крест из лиственницы старой
Поставят пусть и мне
И выжгут строчкою корявой:
«Покоится раб Божий во Христе».
Не будет славословья – что ж,
Речей крестьяне не выносят,
Неслаженный оркестр рассеет дрожь,
На крышку гроба комья бросят.
Утрут сухие лица
Старухи, старики
И побредут кормиться
В домишко у реки.
Овечье стадо съест венок,
Что сердобольный друг возложит,
О крест свинья почешет бок,
На свежий холм телок наложит.
И так забвенью предадут,
Прах разлетится по бурьяну,
Штаны с заплатой отдадут
Придурку деревенскому Ивану.
Не знаю, что там зацветёт
Весною на могиле,
Скорей всего, что прорастёт
Ненужный горький куст полыни…
 

Мир таков, что всему можно удивляться, но можно и ничему не удивляться – то и другое будет справедливо и объяснимо. Человек в этом мире – всего лишь пылинка, но и маленькая пылинка – частица огромного мира, она может влиять и влияет, на всё нас окружающее. Все мы в этом и в том мирах – одно целое. Наверное, необходимое.