Текст книги "Над окошком месяц"

В автобусе сосед спросил меня, к кому и зачем я еду? Узнав, что просто так, посмотреть на речку, долго не мог в это поверить, а поверив, уставился на меня, как на блаженного. Всю дорогу с хитрецой на меня поглядывал и хихикал в горсть.

Не любят сибиряки просто так глазеть по сторонам.

Итак, хорошая мысль предполагает хорошую подготовку для её исполнения. Для путешествия по диким местам необходимо крепкое здоровье. Есть у меня такое? Сомневаюсь. Сомневаюсь после серии случаев, опубликованных в центральных газетах. Там то жестянкой от консервной банки кто-то кому-то вырезал апендикс, то на корабле врач, используя зеркало, сам себя оперировал… И у меня, естественно, в правом боку стало побаливать. Я решился на операцию! Пришёл к своему военному врачу с жалобой «на невыносимые боли снизу и справа». Он долго мял мне живот, глядя в потолок, бывал иногда удовлетворён моими ответами, а чаще я разрушал ими всевозможные признаки популярной и нужной мне болезни. Не добившись от меня толка, он рассказал, как я должен вести себя и что говорить в госпитале, куда он меня отправит на «скорой».

В госпитале принял меня полковник, ему я добросовестно рассказал всё, чему меня научил его коллега.

– Через час операция! – сказал полковник.

Операцию делала женщина хирург.

– Я тебе сделала маленький аккуратный шов, – порадовала она меня, хотя для меня это было не главным.

Вошёл в операционную полковник.

– Вы ему показали, что вырезали? – спросил он хирурга и ассистентов.

Долго они рылись в ведре, а потом показали мне маленького красного червячка.

– С таким апендиксом можно было жить лет сто, – резюмировал полковник.

На Байкал мы поехали группой из четырёх человек: я, брат Коля, двоюродный брат Витя и Оля, жена двоюродного брата Валерки. Добирались автостопом. На остров Ольхон, куда мы держали путь, переехали на примитивном пароме. Тут же купили омуля. Сумерки сгущались так быстро, что мы едва успели добежать до стога сена на отшибе, в котором решили заночевать. Не успели перекусить, как засверкали молнии. С необыкновенной поспешностью мы прорыли норы в стогу и спрятались в них, боязливо, как суслики, выглядывая наружу. А тут уж стихия творила чудеса! Косые изломанные стрелы вонзались в землю рядом с нами, грохот стоял такой, что мы внезапно и надолго оглохли. Не знаю, что думали мои попутчики, а я был убеждён, что часть земли, к которой мы прилипли в испуге, отколется и улетит в темень бездны.

«Ревела буря, дождь шумел, во мраке молнии блистали…» – строки, списанные очевидцем с действительности. Ничего похожего ранее поэт не видал, а тут, в таёжном краю, в диком краю, такое увидел, мимо чего никак не мог пройти.

В Сибири всё не так, как в покладистой Европе! Необычность природы проявляется в необычности её явлений. Этой необычайностью автор и был поражён!

Гроза бушевала долго.

Утром мы вылезли из нор, и нас встретило тёплое ясное солнышко. Искупавшись в чистейших водах Байкала, мы приобрели человеческий вид и направились в одинокую избушку, которая была в метрах трёхстах от нас, вчера мы не заметили.

В избушке размещалась метеостанция. Начальник метеостанции – татарин, его жена бурятка, её мать и пятеро детей средней национальности жили в этой избушке. Они нас приветливо встретили, пожурили, что не пришли ночевать к ним в грозу…

Мы достали бутылку водки, омуля. Хозяева отварили картошки, заварили крепкого чая.

Скоро я заметил, что хозяева чем-то обеспокоены.

– Если вы не против, – виновато глядел на нас хозяин, – мы свой омуль достанем.

– Ешьте наш. Нам хватит, – не мог понять я причины их желания.

– У нас другой. Мы вас сейчас им угостим.

Это был омуль с душком!

Первый кусочек я едва проглотил, а когда распробовал, мне не надо было проявлять чудеса дипломатических восторгов, чтобы натянуть вуаль на действительность. Омуль с душком, скажу и сейчас, – это вещь!

В Киеве, на первом курсе, родилась дочь. Всё бы, казалось, хорошо, да не всё. Что-то, как заноза, мешало жить да радоваться. Мои попытки изменить ситуацию к лучшему, не имели успеха. И я замкнулся на все замки, стал жить, как Бог на душу положит. Я не спешил в дом, где меня не ждали. Всё, что я ни делал, было, скорей всего, неосознанной защитной реакцией. Жить и знать, что разрыв неизбежен, – не самое лучшее. Тем более что на карту поставлена не только твоя судьба, на это наплевать, а судьба маленького беззащитного существа, любящего тебя искренне и нежно. Большего несчастья в жизни, чем прощание с пятилетней дочерью, я не испытывал. Окончательный разрыв случился на новом месте службы.

Туркестанский военный округ – моё новое место службы. Город Фрунзе, ныне Бишкек, столица республики Киргизия.

Что это за страна такая? Многим ли она отличается от России, Украины, Бурятии, наконец? Так ли уж там жарко и безводно, как пишут и показывают в фильмах?

В полночь прилетели во Фрунзе. Душно, но терпимо. В гостинице спросил у дежурной, где помыться после долгой дороги, ждал другого ответа, но только не такого:

– Душ на первом этаже.

– А попить?

– В графине свежая вода, есть в кране.

– Каждый день?

– Каждый день, в любое время суток, – не понимала моей дотошности дежурная.

Не совсем веря услышанному, открываю кран. Бьёт струя холодной, кристально чистой воды. Невероятно! Даже как-то неинтересно. Готовился к встрече с жарой, «белым солнцем», потрескавшейся иссохшей пустыней, а тут воды хоть залейся и никакого пекла! Долго я ждал страшной жары, всё спрашивал тех, кто прожил здесь не один год, когда же будет та невыносимая испепеляющая сухота, а мне в ответ, что сейчас как раз самая жара и есть.

– И что, жарче не бывает? – допытывался я.

– Бывает. Только и сейчас не холодно, – в свою очередь удивлялись старожилы.

Дали мне однокомнатную квартирку в старом доме на втором этаже. Подо мной жил политотделец; он каждую субботу принимал гостей, и они весело гуляли. Под венец, как гимн, они исполняли песню со словами «любите Россию!» Через много лет я спросил как-то дочь, поют ли песню о Родине наши соседи снизу?

– Их нет здесь. При первой возможности сразу же «слиняли»: кто в свой Израиль, кто в Америку. Поют, наверное, теперь: «Америка – прежде всего!» – сказала она.

Как во всякой неблагополучной семье, у Матушки-России есть хорошие дети, заботящиеся о ней, есть и бессовестные вымогатели, отнимающие последнее у больной старушки. Выпотрошив до основания Родину, они покидают её в болезнях и горестях и ищут другую, которая бы щедро одаривала и заботилась о них.

Начальник организации, которого я должен был заменить, обошёлся со мной «по-отечески». Пользуясь моим безграничным доверием, он записал на мой счёт всё, что было, и чего не было, и что было утеряно при нём и до него. Я подписывал все акты и ведомости, мне даже в голову не могло прийти, что пожилой человек в ранге майора может обманывать. Мне кажется, знай я всю правду, и тогда бы умолчал, боясь оскорбить человека недоверием. При передаче этого хозяйства через два года другому уже начальнику, я заплатил в финчасть за всё потерянное при мне и задолго до меня и не пошёл по миру с сумой. Знаю, оборотистый майор тоже не разбогател на этом.

Узнал потом, как этот же майор подло поступил с моим предшественником. Он и инженер полка уговорили капитана, прибывшего на должность начальника ТЭЧ, поработать несколько месяцев на нижестоящей должности в этой же ТЭЧ до поры, пока исполняющий обязанности не получит желанного майора. Потом майор спокойненько уйдёт на пенсию, и капитан займёт законное своё место, уверяли они.

Получилось совсем не так.

С первых же шагов капитан стал получать одно взыскание за другим от того, кому временно уступил свою должность. О восстановлении не было и речи, и капитана перевели в другую часть.

Бог ему судья, этому, с позволения сказать, человеку, видать, он не знал иного выбора.

Техника в полку совсем не та, что я изучал. Вертолёты и поршневые самолёты. Моя же прежняя техника – реактивные современные самолёты Микояна, Яковлева, Сухого, Туполева. Всё было для меня странным в этой вертолётной авиации. Я сторонился вертолётов, хотя по долгу службы обязан был их хорошо знать. Совсем уж было собрался однажды познакомиться с этой странной машиной, надел уже и комбинезон, как послышался крик от вертолёта. Это свалился с него бортовой техник, пролетавший не один год. Пришлось снять комбинезон до лучших времён. Лучшие времена определил вышестоящий мой начальник, полковник Орловецкий, – человек и командир достойный подражания, он дал команду начальникам освободить меня от должности на десять суток для изучения вертолёта. Изучил. Сдал экзамены и был допущен к эксплуатации вертолётов Миля всех типов. Вскоре я стал одним из инженеров, хорошо знающих все вертолёты объединения. Это послужило причиной перевода меня в штаб 73 Воздушной армии, расположенный в столице Казахстана – Алма-Ате.

Началась новая жизнь, во многом отличная от прежней.

Там, где «цветёт» саксаул

Служить Родине, служить Народу, служить, служить, служить… Это было моим постоянным обязательством в течение всей жизни. А если вдуматься, то здесь нет ничего плохого. Если бы каждый гражданин, человек, понимал правильно, для чего он на Земле, и делал бы всё для служения высоким целям, то наша жизнь была бы иной. Она была бы намного лучше, красивей, богаче, справедливей.

Но в жизни не всё так. Бескорыстно служащих, вместо поклонения им, сейчас, в отличие от тех давних лет, когда служение Народу было главным предназначением человека, считают ущербными людьми, их называют самыми презрительными именами.

Моё служение Родине, Народу началось неосознанно. Оно определялось, прежде всего, Присягой. «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды вооружённых сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…» – читал я текст Присяги перед строем, не особо вдумываясь в его смысл. Если написали, значит, так должно быть. А потом уже, с годами, когда свалилась с глаз пелена младости, я увидел Народ таким, каким он есть. Я увидел его величие и бедность, начал постепенно понимать свою роль в жизни моего Народа, свою ответственность за его судьбу. Как легко и как сложно служить, осознавая, что ты служишь Народу и Родине.

По определению: командир всегда прав, даже когда он не прав. В любом случае подчинённый обязан выполнить его приказ. Подчинённый прикрыт Уставом, гласящим, что командир, отдающий приказание, берёт на себя ответственность за принятое решение. Но спасает ли это подчинённого от ответственности за содеянное, противное его убеждению, пониманию им чести и совести? Нет, не спасает. Есть ещё Суд Совести, вот он-то судит по очень строгим законам! Этот Суд не даст спокойно жить, если ты, проявив недальновидность и безволие, совершил тяжкое преступление перед человечеством. Уверен, что казнили себя, осознав содеянное, лётчики, сбросившие атомные бомбы на Японию; может быть, страдали, если не были законченными подонками, солдаты фашистской Германии, расстреливавшие, сжигавшие заживо женщин, стариков и детей; страдали солдаты и офицеры, испытавшие ужасы войн в Корее, Вьетнаме, Афганистане, Чечне, Ираке… Много было причин для страданий, к сожалению, они есть и в наше время. Бесконечная цепь бессмысленных взрывов, уносящих жизни тысяч безвинных людей, непрекращающиеся войны, справедливые и не очень, и не видно этому конца. Хуже того, мне грезится большой пожар, огромный всепоглощающий пожар! Раздувать его будут ортодоксальные, примитивно устроенные, слепо верящие своим кумирам и богам люди, и эта слепота дорого всем обойдётся.

Суд Совести никогда не снимается с повестки дня.

Ещё курсантами мы старались постичь истину – всегда ли прав командир и, соответственно, всегда ли надо выполнять его приказания, готовы ли мы, в особых случаях, отказаться от выполнения приказаний? Особый случай рисовался таким: Народ – с одной стороны, а мы, армия, – с другой. Поднимет ли моя рука винтовку против Народа? К своему счастью, я уже тогда знал твёрдо, что никто и никогда не заставит меня стрелять в мой Народ! Что было причиной такой убеждённости, понять нетрудно: я – частица этого Народа, принадлежу этому Народу!

И вот я начальник и командир. У меня в подчинении десять офицеров, восемь из них старше меня по возрасту, дюжина старшин и сержантов, тоже в приличном возрасте, и семьдесят солдат всех национальностей Советского Союза. Что я им прикажу, как добьюсь «беспрекословного и точного выполнения» моих распоряжений и приказов – были для меня в то время не праздными размышлениями. Тем более что в наследство я получил далеко не идеальное подразделение. Постоянные нарушения воинской дисциплины были в нём закономерностью.

Во время представления командиру полка и замполиту я услышал такие слова: «Принимайте хозяйство, знакомьтесь с личным составом, делайте всё возможное и невозможное, но в подразделении должен быть порядок! На всё это мы вам даём двадцать суток. В течение этого времени мы не будем вас наказывать, а там уж, извините, – развёл руками замполит, – будем вынуждены принимать серьёзные меры и к вам! – Думаю, необходимости в этом не будет», – было моим ответом начальству. Это заявление вызвало скептическую улыбку у замполита, командир же посмотрел на меня обнадёживающе и серьёзно. Он поверил в меня и в дальнейшем всегда помогал. Мои предложения и просьбы никогда не оставались без ответа. Даже когда я ошибался, он защищал, прежде всего, от партийных органов, жаждущих расправы. Я благодарен моему новому командиру – полковнику Мочалову, вижу его добрую, чуть хитроватую улыбку и рад тому, что судьба свела с ним в начале моей карьеры.

Нет необходимости описывать мои действия, командирские методы управления военным коллективом, они были максимально просты: в каждом подчинённом я видел человека, личность, старался понять характер и мотив поступков, ведь, зная человека, его сильные и слабые стороны, легко влиять и на его жизнь, хотя бы на том её отрезке, на котором мы тесно соприкасаемся. Да и в дальнейшем пригодится разумному человеку хорошая подсказка. Разве мало было у меня командиров и начальников, кто лепил из меня человека, кто подсказывал правильный в жизни путь? Только с великой благодарностью я вспоминаю их!

Через полгода наше подразделение, всем на удивление, стало лучшим в полку! Комиссии, проверяющей наш полк, по каждому проверяемому предмету командование полка подсовывало наше подразделение. Стрельба из личного оружия? Мы! Физическая подготовка? Мы! Политические занятия? Мы! Защита от оружия массового поражения? Мы!

– Позвольте! У вас в полку, наверное, есть и другие подразделения? – не соглашалась комиссия с графиком проверки, представленным штабом полка.

И мы не ударили лицом в грязь. По всем предметам защитились на отлично! Мне было приятно видеть перерождение коллектива. Отношение к своим обязанностям у многих солдат резко изменилось, они постепенно освобождались от безразличия к службе, от неверия в справедливость.

Из сказанного можно сделать вывод: при правильной расстановке сил, при уважении личности человека и постоянном контроле исполнения приказаний будет порядок в организации, будет дисциплина, будет успех! Командир должен быть не только строгим со своими подчинёнными, но и ревностным их защитником! Перефразируя Лермонтова, командир должен быть слугой Народу, отцом солдатам. Строгий и справедливый командир всегда пользуется уважением у своих подчинённых и у стоящих выше начальников.

Работы было не много, а очень много. Своё подразделение, занятия с лётчиками и техниками, планирование и организация работы, службы, досуга, контроль выполнения могочисленных планов – всё требовало уйму времени. Часто приходилось работать без выходных. Но, видя успех, не замечалась усталость, не было и разочарования. Да и отрадно было наблюдать, как из «маменькиных сынков» молодые люди на наших глазах превращаются в мужественных солдат, настоящих защитников Родины.

В профессиональном плане пришлось побороться, чтобы изменить существующие порядки, а точнее – беспорядки.

Самолёты и вертолёты спонтанно, не придерживаясь никакой очерёдности, косяками пёрли в ТЭЧ. В эскадрильях не задумывались о плановой выработке ресурса, прикрываясь важностью государственного плана подготовки иностранных лётчиков, за что государству хорошо оплачивали эту подготовку. Площадка ТЭЧ была постоянно заставлена техникой, требующей регламентных работ, замен двигателей, редукторов и других агрегатов. Технический состав работал допоздна, даже в выходные дни. Эти авралы всем поднадоели, и люди, не веря в возможность когда-нибудь войти в график, тянули лямку, особо не напрягаясь.

Стоило больших трудов переубедить специалистов и доказать им, что размеренная плановая работа – вполне реальное явление.

С трудом, но мне удалось добиться поставки самолётов и вертолётов по плану, для чего в эскадрильях нехотя, но стали планировать выработку ресурса, сообразуясь с возможностями нашей ТЭЧ. У себя, под моим началом, мы отработали сетевые диспетчерские графики с определением важных пунктов работ, подлежащих дополнительному контролю. Попутно назначили диспетчера, обучили его, добыли «громкую» и телефонную связь и разместили всё это на построенной «голубятне».

Через месяц-два исчезли всякие авралы, а специалисты успевали выполнять работы в установленные распорядком часы и спокойно шли в свои семьи, институты, театры и кино…

Не обходилось без казусов. Пошли нарекания в наш адрес от соседей, что-де офицеры ТЭЧ работают с прохладцей, ни на минуту не задерживаются на аэродроме. Инженер пытался упрекнуть меня в этом «упущении».

– Владимир Емельянович, назовите хотя бы один случай срыва графика регламентных работ или отказа авиационной техники по нашей вине? – попросил я его в один из таких моментов.

– Нет, но… все работают, а вы уже чистенькие идёте к остановке, – пытался доказать своё инженер полка.

– Ну и пусть идут – они же выполнили свои задачи! Пусть идут к жёнам, детям, наконец, к телевизорам, что в этом плохого? Пусть воспитывают своих детей, чтобы не перевоспитывали их с опозданием другие.

Но не все спешили домой.

Был у меня подчинённый сверхсрочник, механик высшего качества, старше меня он был лет на пятнадцать. Жена и дочь затерроризировали его, шага ступить не имел права без их ведома. Чтобы сократить время такого неприятного для него общежития, он приходил «под занавес». Чтобы было только где переспать. Конечно же, приходил навеселе.

Однажды зазвонил телефон. Дежурный по КПП сказал мне, что со мной хочет встретиться жена сверхсрочника Черемнова. Я разрешил пропустить её. И вот раскрывается дверь, в кабинет влетает рослая, крепкая женщина и… замирает с открытым ртом. Её растерянность объясняется просто: жаловаться на мужа она пришла не к умудрённому годами человеку, а к сосунку, годному в сыновья. Разговора у нас не получилось. И всё же я не оставил это без внимания.

– Михаил Николаевич, что у вас не так в семье? – спросил я Черемнова в конце работы.

– А ну их! – махнул с досадой он, и я понял, что помочь им разобраться в их делах не смогу.

Также неприкаянно бродил вечерами по городу от киоска к киоску, от чебуречной к пельменной лётчик-инструктор, майор. У инструкторов была незавидная, очень напряжённая работа. В пять часов утра они уже, как привязанные, висели над полем аэродрома в пышущих жаром вертолётах. До восхода солнца было терпимо, а примерно с девяти часов, обливаясь потом, они изнемогали в кабинах вертолётов, где было такое пекло, что ад показался бы раем. Потом разбор полётов, послеполётная подготовка, постановка задач на следующий день… И так без конца. Естественно, что при такой работе нужен хороший отдых, а его у майора-инструктора не было. Были изверги – жена и дочь. А отдыха – никакого.

После моего развода мы как-то случайно встретились с ним около киоска, где он покупал пирожок.

– Ну, как? – спросил он.

– Дочь жалко, а в остальном всё хорошо, – ответил я.

– Мне что ли так же сделать? – задумался он, разглядывая на широкой ладони чёрствый пирожок.

Познакомился с желающими нашептать в ухо на ближнего. Такому «праведнику» я однажды сказал так:

– Для меня сейчас все подчинённые равны! А что они мне дальше покажут, от этого и танцевать будем. Я сам разберусь без подсказки!

После этого всякая мелочь докладывалась «доброходом» в партком, замполиту, командиру. Командир плевать на это хотел, а политотдельцы любили поковыряться в моей печени.

С начальником штаба полка тоже не обошлось без серьёзного разговора.

– Товарищ капитан! Почему вы не выполнили моё распоряжение и выделили солдат на уборку территории в два раза меньше? – Металл в голосе начальника, глаза сверкают гневом.

Подойдя к школьной доске, которая была в классе, где начальник штаба проводил совещание с командирами подразделений, я чётко расписал, по памяти, необходимые трудозатраты на выполнение плана регламентных работ и имеющиеся трудовые ресурсы. Получалось, что этот план мы в состоянии выполнить, если не будем отвлекаться на другие работы. К этому добавил требования документов по безопасности полётов и безаварийности.

– Я не имею права не выполнить ваше распоряжение, только тогда будет сорван план работ, – заключил я.

– Задержитесь после работы! – настаивал на своём начальник штаба.

– Переутомлённые специалисты могут допустить ошибку в работе, а это грозит лётным происшествием, – не сдавался я. – На этот счёт есть Директива Главкома ВВС номер такой-то…

После этой нашей беседы начальник штаба никогда не требовал, а спрашивал, могу ли я выделить на какие-нибудь важные мероприятия солдат? Конечно же, я старался исполнить его просьбу.

Только хорошими словами могу я выразить своё отношение к старшим командирам и начальникам, которые в трудные для меня моменты не становились в позу солдафона, а всегда шли навстречу. Нет уже ни командира полка полковника Мочалова, нет начальника штаба подполковника Кузнецова, нет полковника Орловецкого, инженера и организатора, который всегда оставался для меня примером, не ведаю, где мой непосредственный начальник подполковник Евтеев Владимир Емельянович. Хорошие были командиры!

Весной следующего года Владимир Емельянович пошёл в отпуск, а меня оставил за себя. Его отпуск и моё новое назначение решили отметить вечером после работы на берегу БЧК (Большой Чуйский канал). Взяли несколько бутылок кубинского рома (ничего другого в продаже не было), того-сего из закусок и уселись под кроны старой арчи.

– Какая дрянь, этот ром! – первым высказался отпускник. – И ничего лучшего не купить.

– Лучше бы уж спирт, – скривившись, сказал инженер по вооружению.

– Самогон у моего деда, по-моему, уступает по мерзости этому пойлу, – сказал я и вспомнил, как с дедом Трофимом однажды пили сивый самогон.

– Да, вроде ничего, – высказался и инженер по радио.

Утром, до полкового построения, командир полка вызвал меня к себе в кабинет.

– Ты остался за Евтеева? – спросил он, внимательно меня изучая.

– Так точно! Я!

– Вчера мы с замполитом поздно вечером выезжали из гарнизона и около КПП вдруг нам под колёса бросился Рогачёв, радист твой. В дрезину пьяный, весь в грязи, вылез из канавы рядом с БЧК. И это ещё не всё! Когда я открыл дверцу, он схватил меня за воротник и стал, ругаясь, вытаскивать из машины. Втроём мы еле-еле скрутили его и привезли домой. Разберись с ним, это же чёрт знает, что! Раньше, по-моему, ничем подобным он не отличался?

– Не отличался, – подтвердил я. – Разберусь и доложу, товарищ полковник.

Чего тут разбираться, всё ясно и без разбирательства.

– Когда мы пошли к автобусу, – рассказывал «буян» и «дебошир», – я остановился около дерева, а потом ничего не помню.

Для командира сообща сочинили легенду, по которой майор Рогачёв, будучи больным, не оставил службы даже после рабочего времени и выпил по рекомендации врача спиртовой настойки маральего корня, но не десять капель, как написано в рецепте, а столовую ложку, для скорейшего выздоровления. Эта доза спровоцировала галлюцинации и нервное расстройство, выразившееся в агрессии…

На это моё «научное» объяснение командир высказался просто:

– Хорошо, что только ложку! Не дай Бог, вылакал бы весь флакон – гарнизон разнёс бы в щепки!

В это же время, время моего пребывания в ранге большого начальника, к нам прилетел из штаба воздушной армии полковник Комаров, начальник парашютно-десантной службы. Цель его – «выбросить» большую группу молодых техников, готовящихся к лётной работе в должности бортовых техников на вертолётах Ми-8т. Полковник был боевой и решительный парень, и я решил на этом сыграть. Я попросил его «выкинуть» и меня. Осмотрев меня с ног до головы довольно критически, при этом я смело выдержал это изучение, спросил, для чего мне это надо?

– Быть в авиации и не прыгнуть с парашютом – даже как-то не вяжется со здравым смыслом, – ответил я.

– Хорошо! – быстро согласился с моими доводами Комаров. – Со второй группой прыгнешь.

Ан-2 вырулил на старт. На борту группа новичков, я и Комаров. По весу я должен был прыгать в числе последних. Вибрируя скелетом, трудяга Ан-2 набрал свою тысячу метров, вышел на точку выброса, бортмеханик открыл дверь и Комаров, став у выхода, лёгким толчком в спину провожал людей в бездну.

Передо мной стоял лейтенант, которого уже пытались «выкинуть» на прошлых прыжках, да неудачно. Тогда, в самый последний момент, он дрогнул и отказался.

– У меня он выпрыгнет, – сказал на это, как отрубил, Комаров.

Я смотрю на лейтенанта и не замечаю ни испуга, ни тревоги на его лице. Спокойный, уверенный в себе мужик.

Рука Комарова на плече лейтенанта, ещё мгновение – и пустота обнимет нового, если не героя, то смельчака уж точно. И вдруг лейтенант резко приседает и скрывается под лавкой. Комаров в растерянности, растерянность тут же сменилась яростью, он ногами стал выгребать «смельчака» из-под лавки. Не добившись успеха, выпучив в злобе глаза, скомандовал мне: «Вперёд!» и показал на дверь. Я пробкой выскочил, потоком меня подхватило, перевернуло, потом дёрнуло, и я повис под куполом. Красота! Привычное поле аэродрома с высоты тысячи метров неузнаваемо красиво! И что странно – голоса с земли хорошо слышны. Между делом посмотрел вверх. Наш самолёт уже за границей аэродрома, а горе-парашютиста так и не видно. И вдруг из самолёта вылетает что-то похожее на каракатицу, которая летит в сторону болота и там за постройками и деревьями исчезает.

Лёгкий толчок – и я твёрдо стою на земле. Не спеша сгребаю купол парашюта и иду к столику руководителя прыжками. Вижу, что-то грязное и в тине движется от болота мне наперерез. Узнаю «героя»-парашютиста! Улыбка на грязном лице от уха до уха!

Через год мы встретились с полковником Комаровым в Алма-Ате, куда меня перевели по службе.

– Переходи ко мне, – предложил он сразу же, узнав меня.

Я сказал, что это невозможно, а вот попрыгать я бы с удовольствием согласился. Тут же поинтересовался, почему он согласен взять совершенного новичка с одним прыжком, в то время как желающих с сотнями прыжков предостаточно?

– Я видел твоё лицо перед прыжком. Знаю, такие люди становятся хорошими парашютистами.

Мне кажется, в то время у меня вообще никакого лица не было. Что-то похожее и на безразличие к своей судьбе и надежда: прыгают же другие и ничего с ними не случается, и я никуда не денусь!

Кстати, лётчики, парадокс, но не любят прыжков. И не потому, что трусят, а из-за боязни повредить себя и быть списанным на землю. Мой друг, с кем я знаком с капитанской поры, во время обязательных прыжков, поломал ногу, кости срослись хорошо, но во время процедур сестра перестаралась и отломала заново, после этого нога стала кривой. От повторного излома для исправления кривизны друг отказался и был списан с самолёта Ту-16 на вертолёты.

С прыжками и с Комаровым вспомнился ещё один эпизод. Оказались мы в одно время с ним в Семипалатинске – там стояли наши вертолётная эскадрилья и отряд. Я по своей службе, он по своей. Ему предстояло очередное «выкидывание» лётчиков и бортовых техников. Он попросил меня, при возможности, помочь. Была зима, ветреная и морозная, как все зимы там. Мы поднялись на Ми-8, всё было в штатном режиме. Выбросили, сели, зарулили. И тут к Комарову подбегает молодой лётчик и просит разрешить ему ещё один прыжок. Комаров в его манере цыгана, покупающего лошадь, посмотрел на лётчика, оценил и разрешил. И вот мы опять в воздухе, опять всё идёт своим чередом… Вдруг у выхода какое-то смятение. Я смотрю и понять не могу… На коленях, потом на четвереньках к проёму ползёт кто-то, со спины не узнать, делает усилие и вываливается за борт. Я гляжу на Комарова, прошу взглядом пояснений происшедшему. Он махнул рукой: потерпи, объясню потом.

На земле рассказал, что это был рядовой случай, каких немало: «После первого прыжка человека захватывает радостное чувство, он готов повторить ещё раз, ещё раз и ещё много раз. А когда начинает осознавать, что с ним было и что могло, не дай Бог, быть, его в ответственный момент покидают силы и сила воли в первую очередь. Тогда такие «ломаются». Наш лейтенант «сломался», но не до конца, он пересилил себя и сделал невозможное. Есть основание думать, что бояться прыжков, как смерти, он не будет. А может быть, эта психическая травма у него на всю жизнь. Вот поэтому запрещается новичкам давать два прыжка в один день», – заключил Комаров, иногда проходит, а вот сегодня не прошло.

Мои добрые дела не остались незамеченными, и мне через два года предложили вышестоящую должность в штабе воздушной армии. Перед этим я прошёл вынужденную проверку на пригодность к специфической работе, связанной с авариями и катастрофами летательных аппаратов, попросту – самолётов и вертолётов.

В северном Казахстане есть город Темиртау (в переводе с тюр. Железная Гора), там, на территории брошенного кирпичного завода, была размещена вертолётная эскадрилья, в задачу которой входили поиск и эвакуация обитаемых и необитаемых космических летательных аппаратов. Эскадрилья молодая, необлётанная, размещена по существующим того времени правилам, то есть посажена на голом, необжитом месте с таким расчётом, чтобы потом, преодолевая трудности (армия без трудностей – не армия), могли обустраиваться, кто как может, кто на что способен.

В этой эскадрилье на ночных полётах упал вертолёт. Погибло четыре человека – экипаж и проверяющий. В полк пришла телеграмма об откомандировании меня в состав комиссии по расследованию причин катастрофы. Времени на сборы два часа. За мной прилетел самолёт, и я умчался в темноту с тревогой на душе: справлюсь ли с возложенными на меня задачами.