Текст книги "Над окошком месяц"

– Генерала чуть не убили! – возмущался он с трибуны при подведении итогов учений.

Лётчика сняли с лётной работы. И только перед самым Афганом восстановили, и он первый вылетел там на боевое задание, успешно его выполнил, как и все последующие. Фамилия этого лётчика – Мурманцев. Владимир Мурманцев.

Случаются командировки во Фрунзе. Выбрав момент, спешу к дочери в школу. Она ходит в первый класс, её выбрали санинструктором, она очень довольна своей должностью. Пока идём к дому, спешит всё рассказать мне о своих школьных делах. Открыв дверь ключом, который висит у неё на длинном шнурочке на шее, впускает меня в квартиру. В квартире всё как было при мне. Только пианино прибавилось. Его я купил для дочери, уезжая в Алма-Ату. Тогда было проблемой купить в магазине пианино, но мне удалось. Дочь тут же садится за пианино и бренчит по клавишам, постоянно поворачивая головёнку в мою сторону, ожидая похвалы. Конечно же, я не преминул сделать это. Глазёнки у дочери светятся от радости. Схватив меня за руку, она тянет к столу, вываливает из портфеля дневник, тетради, книжки, показывает отметки, рисунки. Я обнимаю и хвалю её, говорю, какая она у меня молодец. Оставляю подарки, и мы расстаёмся до следующего раза.

А в следующий раз учительница, когда я зашёл за дочерью, долго, изучающе, смотрела на меня, пытаясь что-то понять, в конце попросила не заходить с дочерью в дом, потому что поступила жалоба от её мамы, что в прошлый раз я украл у них последние деньги. Это теперь смешно, а тогда было совсем не до смеха. Слепое женское мщение или что-то более серьёзное?

Боясь попасть в число аварийных объединений, командование приняло решение восстановить разбитый на учениях вертолёт Ми-6. А от вертолёта практически ничего целого не осталось. Фюзеляж раскололся пополам и смялся, двигатели с редуктором просели, хвостовая балка отвалилась, кабина висит на кабелях… В таких случаях делалось так: заказывались новые детали и агрегаты, кое-что снималось со списанных, упорно работали дни и ночи всем составом полка, клепали, сверлили, собирали, наконец, поднимали в воздух, затем ставили в дальний угол аэродрома и ждали момента, чтобы списать при удобном случае. Конечно, экономически это невыгодно, но не без пользы – так приобретается опыт восстановления повреждённой авиационной техники.

Моё новое задание – перебазировать на внешней подвеске до Джамбула через хребет то, что осталось от вертолёта.

Жарища несусветная! И пустой вертолёт не висит в таком воздухе, не говоря уже о гружённом. Сняли всё, что можно было снять с вертолёта, слили топливо, оставив запас на 20–30 километров пути, и ранним-ранним утром зависли над грудой железа. Зацепили, приподняли. Тяжело, но висит вертолёт. Сели, посовещались. Решили лететь. С первых метров полёта началось невообразимое! Груз вёл себя прескверно! Он то уходил под брюхо вертолёта, то угрожающе мчался, закручиваясь штопором, к хвостовому винту. Зажмурившись, мы отворачивались, ожидая удара и взрыва. Бог издевался над нами, как хотел, но не доходил до крайности: Он знал, что мы здесь ни при чём, что мы подневольные люди, хотя и с погонами о двух просветах на плечах. Зависнув под хвостом, этот чёртов груз с огромным ускорением вдруг устремлялся вниз. С земли даже было видно, как нелегко вертолёту-носителю, а ещё хуже экипажу. Заскочив в вертолёт сопровождения Ми-8, мы кинулись вслед за страдальцем, прильнув к бортовым окнам.

Прошли километров пятнадцать, сели на ровное поле недалеко от какого-то киргизского села. Через десять минут от балдарят (кирг. балдар – мальчик) уже не было отбоя. Они лезли во все щели и дыры, за что-то тянули, стремясь оторвать, куда-то толкали палки… Пришлось заняться делом экскурсовода. С помощью экипажа я согнал всех в визжащую, кричащую кучу, сказал, что покажу весь вертолёт, если только они будут послушными. В вертолёте их больше всего поразила кабина, полная приборов, рычагов, кнопок и выключателей. Узкие глаза азиатской детворы распахнулись во всю ширь и были ни сколь не меньше удивлённых глаз всей другой ребятни.

Подъехал верховой. Он был в галстуке и когда-то, видать, белой рубашке. Не слезая с лошади, долго смотрел издали на всю кутерьму с детьми, с заправкой вертолёта. Высмотрев старшего по виду из нас, это был бортмеханик, он принял его за главного, подъехал к нему и спросил, кто будет платить за потраву пшеницы.

– Какой пшеницы? – не понял «старший». – Мы не травили никакой пшеницы.

– Вы сидите на пшеничном поле, – категорично заявил верховой в галстуке.

Всмотревшись, мы заметили на занятом участке несколько чахлых стебельков и от души, дружно, рассмеялись. После нашего смеха у наездника пропало желание требовать от нас возмещения ущерба.

– Да тут со всего поля не собрать на лепёшку! – простодушно подвёл итог тяжбы бортмеханик.

Верховой всё же показал нам, что он что-то значит, громко и сердито прокричал в сторону расшалившихся детей, отчего те враз поутихли. На мгновение. Строгий же начальник, стеганул ни в чём не повинную лохматую, зачуханную, лошадёнку и ускакал прочь.

Поздно вечером, когда спала жара, мы сделали ещё одну ходку и заночевали.

Питались сухомяткой уже больше недели, желудки ссохлись и приклеились к хребту. Хотелось чего-нибудь домашнего, а тут что ни банка консервов, то всё перловка, хотя кладовщик-прапорщик уверял, что это мясные консервы.

– Шашлычку бы, – слабым голосом изрёк «правак» с Ми-6, совсем недавно ещё упитанный человек.

– Ружьишко бы какое, – конкретней высказался борттехник.

– Ружьишко-то есть, да что с него толку, – отозвался борттехник с вертолёта сопровождения. – Патроны с утиной дробью.

– А ну, покажь! – попросил уже я, в общем-то, неплохо понимающий толк в ружьях и патронах – с восьмилетнего возраста уже на брюхе ползал с «берданкой», скрадывая на болоте уток. Да и разряд у меня по стрельбе. В 8 классе я занял первое место на районных соревнованиях по стрельбе из малокалиберной винтовки и второе место по стрельбе из «трёхлинейки»… И это в стороне, где куда ни плюнь – в охотника попадёшь.

Дробь на самом деле была мелковата, но выход я нашёл. Надрезал гильзы по окружности в месте пыжа, подержал в руках ружьё, повскидывал, прицеливаясь, и сказал, что при встрече с сайгаками или джейранами можно будет рассчитывать нам на шашлык.

Летали мы недолго, простреливая глазами ровное, как блюдо, пространство. На потрескавшейся от жары и сухоты земле, казалось, ничего живого быть не может. У холмов заметили парочку сайгаков, пошли на них, нагнали. Выстрел, один всего выстрел, и сайгаки, оба, как в цирке по команде «Але-ап!», перекувыркнулись через голову. Прапорщик-немец с фамилией не то Геринг, не то Геббельс (в Киргизии и Казахстане были целые поселения немцев) возглавил производство шашлыков. Окрылённые успехом, мы слетали за свежей холодной водой.

Объедались свежими шашлыками, обпивались холодной водой, созерцая недалёкие мазары, думая попутно о бренности существования вообще и сытого – в частности. Через час, а то и раньше, я стал замечать, что люди стали пробивать тропку к ближайшим скалам. Да и у меня что-то закрутилось вихрем в животе. Короче говоря, на пути к нашему грузу, брошенному в степи, мы раз пять подсаживали вертолёт то к кустикам, то к холмикам, а то и просто в голой пустыне.

А наш обременительный груз всё же сорвался с привязи.

С тоскою в глазах мы провожали до земли его, сожалея, что не случилось этого раньше, коль суждено тому быть. Облако, как от ядерного взрыва. Из космоса можно было подумать, что Советский Союз провёл очередное испытание секретного оружия. Может, так и подумали где-нибудь в Пентагоне, расшифровывая снимки из космоса.

Набрали высоту для лучшей связи, доложили пренеприятнейшую новость на КП Армии, стали в круг, ожидая решения.

– Тащите, что есть! – была команда.

И мы потащили это «что есть», точнее, что осталось, теряя по ходу куски от аппарата, имевшего когда-то гордое название «летательный».

Его Величество Случай держал нас за горло, не давал возможности ни на минуту расслабиться. На подлёте к Джамбулу, оставалось каких-то вёрст сто, мы пересекали железную дорогу. Когда мы были над дорогой, от нашего проклятого груза отвалился самый большой кусок из тех, что раньше отваливались, и кленовым листом, плавно, как бы выискивая место для самого удачного приземления, поплыл в сторону «железки». Мы завертели головами, просматривая всю видимую часть дороги.

– Ни хэ… себе! – выразил кто-то из нас общее впечатление от увиденного, а может, все мы, одновременно, выдохнули это восклицание. И было от чего! Прямо под нами мчался пассажирский поезд!

Если бы у нас были пистолеты, мы бы ждали развязки, приставив стволы к виску. Бог в очередной раз пошутил. Железяка брякнулась в десяти метрах от поезда, очевидно, немало удивив скучных, разомлевших от жары путешественников. А может, кто-то подумал: ученья идут.

Если бы на этом всё и закончилось. Так нет же!

Месяца через три по всем аэродромам страны от Востока до Запада, от Юга до Севера помчались комиссии ВВС, выискивая разбитые самолёты и вертолёты, которые якобы восстановлены и летают. Завернули они и к нам. А вертолёт-то наш совсем-совсем не летающий, хоть и числится в сводках как один из лучших. Что делать? Ничего мудренее нашим отцам-командирам на ум не приходит, как наказать исполнителей неудавшейся экспедиции. Задним числом состряпан приказ «о наказании невиновных и поощрении не участвующих». Судя по тяжести наказания, мне отводилась главная роль в объединении, и важнее меня птицы там не было. Служебное несоответствие мне, строгий выговор лётчику-инспектору, ну, и мелкие брызги разлетелись по всем остальным.

– За что такие привилегии? – спросил я своего командира.

– Ты нарушил схему крепления. Я утверждал другую, – сказал он наобум и не промахнулся.

– Я не нарушал схемы. Более того, я усилил её за счёт дополнительных узлов крепления.

Моё заявление страшно обрадовало командира.

– А это и есть нарушение! Сделал бы как в схеме, мной утверждённой, и всё было бы хорошо!

Я знал, что бодаться бесполезно, тем более был свеж пример с моим коллегой. Он посмел заявить на подобное обвинение, что никаких указаний ему со стороны командира вообще не было. Командир не кричал, не топал ножками, не брызгал слюной, не грозился уволить из армии, он просто перестал замечать его. Всем по чемодану бумаг, тому – ничего, всех разогнал по гарнизонам, этот сиднем сидит в штабе. Ни в наряд его, ни на учения. Выдержал, бедолага, месяц такой жизни и запросился, куда угодно, только бы вон отсюда! Уехал куда-то в Россию.

На базе Среднеазиатского военного округа ВВС страны проводят учения по спасению экипажей со сбитых самолётов. Привлечено много сил и средств. Там и самолёты, там и вертолёты! Там почему-то я, майор, главный от инженерно-авиационной службы воздушной армии, хотя в отделе полковников – пруд пруди, и все они такие умные и важные, обласканные командиром (уже генералом), к каждому празднику дырки сверлят под ордена, беремями получают подарки. Меня же, как специально для завала операции, бросили под колёса тяжёлой военной машины. Приказ есть приказ, он не обсуждается, он выполняется! И я с раннего утра до ночи на поле аэродрома. Всё готово к генеральной репетиции и по моей части. Полки и эскадрильи, самолёты Микояна, Сухого, вертолёты Миля ждут своего часа, ждут сигнала. И всё было прекрасно. Успешно отстрелялись на полигоне самолёты-истребители и штурмовики, вертолёты высадили десант, забрали «раненых», удачно катапультировался лётчик (на самом деле – начальник ПДС) из «подбитого» самолёта УТИ Миг-15… И я воспрял духом, стал уже поглядывать на грудь, где должен красоваться орден. На разборе полётов генерал похвалил меня, по-моему, я даже попытался выкрикнуть что-то похожее на «Рад стараться, товарищ генерал!», потому что кричать «Служу Советскому Союзу!», когда объявляют благодарность, было ещё рано.

После разбора, перед самым ужином, у столовой меня уже ждал техник с УТИ, он припас для меня сюрприз.

– Товарищ майор, – обратился он ко мне ровным и спокойным голосом, – на самолёте завтра нельзя катапультироваться. Вот тут написано, вот тут, – водил он толстым пальцем по замусоленной странице книги, – мелким шрифтом, читайте: «после катапультирования труба катапультного сиденья подлежит обязательной замене». Вот так. Что будем делать?

– Первое, что я бы сделал с удовольствием, так это дал бы по твоей башке трубой, которая подлежала бы после этого обязательной замене. Где ты был раньше? Куда и зачем тебя привезли на самолёте и вдобавок ещё бесплатно кормят тут?

– Мне не сказали, что будут дважды катапультироваться, – не обиделся на меня техник. Он понимал моё состояние.

– Ладно, извини. Ты, действительно, ни при чём, – попросил я у него прощения. – Иди, ужинай и жди меня здесь.

Мой ужин пролетел мимо. Я пытался найти выход, не загружая моего командира, тем более что ничем бы он мне не помог, да и не любят они таких вводных. Стал просчитывать, где поблизости может быть эта труба. А если нет её нигде, то как оценить состояние той, что уже использовалась? Стреляют же из ружей и не выкидывают стволы после каждого выстрела. Приклеилась мысль: очередная перестраховка? На моё счастье, в одной из эскадрилий полка был такой самолёт с трубой, он ждал списания, и моя дерзкая мысль в этом деле не пригодилась. Подключив к делу, пользуясь данным мне правом, местные технические силы, мы под утро закончили все работы на самолёте, и он успешно отработал, хотя, честно говоря, я ждал с волнением момента катапультирования. Но вот послышался хлопок, от самолёта отделился предмет, потом этот предмет стал похож на каракатицу с руками и ногами, тут же раскрылся, тоже с хлопком, парашют, и я глубоко и легко вздохнул.

Вертолёт поиска подобрал покинувшего самолёт лётчика, при этом в «бой» вступила группа спецназовцев. Отбиваясь от наседавшего «противника», который во что бы то ни стало хотел заполонить лётчика с картами и другими секретными документами, «наши» всё же победили.

Все отработали, как хороший оркестр по нотам, кроме одного самолёта-штурмовика. Там подвела пушка. Это сначала руководитель пропустил мимо ушей как малозначимое, рядовое событие, но, узнав, что на таких больших и важных мероприятиях занят от инженеров один майоришка, он возопил:

– Как так? Безобразие! У вас что, нет генералов или хотя бы полковника какого?! Майором прикрылись! – И тут же поменял хорошую оценку на трояк. Для науки на будущее.

Десять лет и два месяца служу я в этих тёплых, солнечных местах. Фуражка выгорает за два месяца, рубашка и того быстрее, но на это никто не обращает особого внимания. Все такие, кто на аэродромах, на полигонах. Очень хочется залезть в какую-нибудь воду. Пусть это будет даже мутной лужей. В Джамбуле, прямо в городке, вырыли котлован, облагородили бетоном, оклеили голубой плиткой, заполнили водой, и это часто спасало от нестерпимой жары. На береге такого бассейна мне рассказали историю, приключившуюся с командующим воздушной армией ТуркВО.

Прилетел он в какой-то гарнизон, не то в Мары, не то в Карши, – туда, где песок спекается на солнце в стекло, спросил, есть ли какая у них лужа, в которой можно поплескаться.

– Обижаете, товарищ командующий! Всё делаем для лётчиков! – заявил командир ОБАТО.

– Отлично! Через часик с командиром подъедем, – сказал командующий.

Закипела работа на берегу болотистого закутка в двадцать метров по диагонали. Вмиг привезли доски, солдат с пилами и топорами, определили место, где соорудить помост.

Через час, как и обещал, приехал командующий. Его, естественно, встретил комбат.

– Глубина нормальная? – поинтересовался командующий, расстёгивая ремень.

– Так точно, товарищ командующий! – не моргнув глазом, ответил комбат. – Каждое утро здесь купаюсь.

Похлопав себя по груди, по ягодицам, вытянул вперёд руки и, крякнув, мощно вошёл командующий головой в темень омута.

Ждут его довольного появления командир полка, приехавший с ним, водитель командирской машины, а комбат – с явной тревогой. По всем данным, нечего бы так долго сидеть командующему под водой, не человек-амфибия же он, но почему-то не спешит на поверхность? Вытянув шеи, заглядывает троица в омут и понять ничего не может. Комбат застучал толстенькими ножками, забегал по берегу, чуя неладное. «Что делать? Как быть?» – говорил его вид. Наконец, вулканом вздыбилась чёрная вода, и на поверхность всплыла коряга, а в коряге, как в хомуте, – поцарапанная голова командующего.

– Где этот?! – не отдышавшись толком, изрыгнув чёрный фонтан, зарычал командующий.

Но «этого» и след остыл.

Командировок изобилие. Одна треть времени только приходится на основное место моего проживания. В каких только гостиницах не жил. От клоповников до фешенебельных. Чаще в первых. Как-то в одной гостинице Казахстана, когда мы пришли в комнату и включили свет, – сплошной пеленой со стен вниз ринулись полчища тараканов. В Караганде ночевали в шикарной гостинице, предназначенной для космонавтов. Только по теперешним меркам это была заурядная гостиница.

Были разные командировки: по печальным случаям, просто по плану, внеплановые, случайные.

Одна из случайных вспоминается с улыбкой.

В Семипалатинске на гарантийном вертолёте Ми-2 отказал двигатель. Вызвали, как и полагается, представителя завода ПНР, где он изготавливался. Вызвать вызвали, а как его туда доставить? Город закрыт для посещений иностранцами. Начальник штаба армии, решив этот вопрос в верхах, строго наказал мне никуда с аэродрома не выпускать представителя завода. Прилетели мы с ним на военном самолёте Ан-12, быстренько кинулись искать причину отказа, чтобы успеть этим же самолётом, который на обратном пути в конце дня залетит за нами, улететь обратно в Алма-Ату.

Разобрались с причиной, ввели в строй вертолёт, ждём самолёт. Ждём час, два, три… Получаем сообщение с КП армии: «Самолёт придёт за пассажирами в понедельник». Это ещё два дня! Как удержать поляка на территории, ограниченной аэродромом, да и чтобы он не понял, что делается это специально? Если бы меня кто научил премудростям разведчика, как бы оно мне сейчас пригодилось!

Делюсь своей бедой с командиром эскадрильи. Глубокомысленно задумавшись, тот долго стоял каменной глыбой, а потом изрёк:

– Сегодня на подмогу к тебе пришлю инженера с канистрой и замполита. Замполит кого хошь заболтает. Завтра отвезём вас к бакенщикам на Иртыш, после чего твоему поляку дай бог вообще остаться в живых.

Первый остаток дня с канистрой, друзьями и замполитом провели на славу. Много говорили, смеялись, пели, курили… Выйдя на время из маленькой комнатушки военной убогой гостиницы, я чуть не упал без сознания, глотнув порцию свежего воздуха. А вернувшись, увидел, что мои собеседники сидят за столом и все без голов. Приподнявшись на цыпочках, я заметил и головы. Они были на своём месте, всё так же весело смеялись и шутили. Открыв форточку и дверь, мы выпустили такую порцию дыма, что прибежала дежурная.

– Вы тут живы? Не горите? – испуганно спросила она, разгоняя платком клубы дыма. Прокашлявшись, добавила: – Это ж надо столько накурить!

Следующий день был продолжением первого, только там ещё к нам подключились бакенщики. Они варили уху из королевской рыбы, а мы были со своей неразлучной канистрой, заполненной под пробку.

Среди бакенщиков был красно-рыжий грузин и три бывших зека.

Скоро дикие брега великого Иртыша огласились песнопением. Наверное, окрестности этих мест никогда не слышали такого песенного разноцветья. Одной из первых прозвучала, как и надо, песня в память атамана Ермака, покорившего Иртыш, тут же вспомнили про старый и мудрый Байкал, дочь которого, Ангара, тайно сбежала к молодому красавцу Енисею, не забыли волжскую «Дубинушку». Разогревшись, рыже-медный грузин затянул «Сулико», никто ему не подпевал, все слушали зачаровано. Наш уже в доску поляк растеряно крутил головой, отыскивая кого-то, кто бы ему рассказал, о чём эта песня. Я, как мог, собирая в кучу русские, украинские, польские слова, переводил это душещипательное произведение на польский язык, стремясь силой голоса и отчаянной жестикуляцией достичь понимания поляком смысла слов и песни в целом.

В ответ поляк, звали его Николаем, лет ему было, как и мне, тридцать, пропел нам на польском языке. Мы, нахмурив брови, ушли полностью в слух. Что-то знакомое до боли и родное слышалось нам на польском, а когда замполит поддержал на русском, мы поняли, что «Катюшу» знают в Польше не хуже нашего.

При свете луны кто-то вспомнил героическую, времён гражданской, но дойдя до слов «Помнят польские паны, помнят псы атаманы конармейские наши клинки», осёкся, поняв опрометчивость такого выпада, крепко обнял поляка и с надрывом в голосе прокричал: «Как людям нужен мир! Русский с поляком – братья навек!» Только напрасно он старался: поляк не понимал ни первых слов, ни вторых.

В понедельник за нами зашёл самолёт, и мы распрощались с гостеприимными хозяевами.

– Я всё понимаю, – потеряно сообщил мне сине-зелёный Николай в самолёте, – не понимаю только, зачем так?

В Семипалатинске стояли наши отдельные вертолётные отряд и эскадрилья. В отряде были ещё допотопные Ми-1. Довелось и мне на нём полетать. Я прилетел туда разбираться с «блуждающей» неисправностью – то есть она, то нет её. Проявлялась в полёте. Долго мы с командиром «гоняли» на земле двигатель, и всё без толку. Решили проверить в воздухе. На пятой минуте двигатель зачихал, задёргался, мне удалось «поймать» причину неисправности.

Однажды прилетели мы зимой в далёкий и холодный Семипалатинск с лётчиком-инспектором «для проверки и оказания помощи». Командир предложил нам посмотреть их пункт подготовки лётчиков к выживанию в сложных условиях. Мы согласились. Нас привезли на берег всё того же Иртыша. Две избушки в лесу: одна из них баня, вторая – обыкновенная избушка с лавками и столом. Баня уже топилась, в «горнице» накрывали стол. Нам с инспектором дали лыжи, и мы пошли вдоль Иртыша по проложенной лыжне. Зимний день короткий и сумерки сгущались на глазах. Посланный вдогонку лыжник догнал и сказал, что пора возвращаться, потому что мало бензина в электродвижке. Кто-то перепутал канистры и привезли другое. Это другое был спирт. Перед баней мы приняли по рюмке и зашли в парилку. Тепло, уютно, хорошо… Вдруг заморгал свет и тут же скоро совсем погас.

– Всё! – кто-то объявил в темноте, а прозвучало это как долгожданная весть о конце света.

В предбаннике – абсолютная темнота. На вешалке одежды нашей не было, она валялась на полу, мы же топтались по ней мокрыми, грязными ногами. При свете луны, стоя босиком на снегу, разбирали обувь и одежду… А когда посмотрели друг другу в лицо, то долго смеялись: наши физиономии были густо испачканы сажей. Тщательно тёрли лица и руки снегом, чтобы быть хоть чуточку похожими на людей. Сумятицу внёс бурливый по характеру и поступкам капитан Дима Бондаренко. Он был непредсказуем, и часто своими действиями ставил командира и замполита в тупик. Особенность его характера проявлялась после первой же выпитой рюмки. На праздниках и банкетах командир всегда кому-то поручал быть рядом с неугомонным Димой, и всегда заканчивалось это мероприятие комически. Дима, усыпив бдительную охрану, убегал «на волю» от жены и коллег. Появлялся в родном гарнизоне, как правило, через сутки. Однажды пришёл в разных ботинках – один чёрный, а другой большой и ярко-красный. Таким и поставил его в строй командир, чтобы пронять стыдом своего горе-подчинённого. Не проняло. А за Димой закрепилось: «Господин в красном ботинке».

Бич командированных – храпуны. Я не был таковым, и со мной в номере многим хотелось поселиться. К храпунам я относился как к неизбежности. Если засыпал раньше, то мне не страшен был никакой храп, я канонаду мог не расслышать. Если засыпал раньше сосед-храпун, я убеждал себя, что мне здорово повезло, а храп похож на бурю, которая вздымает огромные волны, и на этих волнах утлая лодчонка колыхает-убаюкивает меня.

Однажды в военной гостинице в Балхаше рассказали мне такую историю. Из заводов России перегоняли в ТуркВО большую группу самолётов. Старшим был генерал. Сели, зарулили, заправили, зачехлили, сдали под охрану, оформили заявку на перелёт, дождались «Урала», который «возит уголь, возит лес, офицеров ВВС», поужинали в столовой… Приехали в гостиницу в полночь. Весь суматошный люд уже видел не первый сон. Всю мелюзгу, от лейтенанта до капитана, да и майоров тоже, поместили в огромную комнату казарменного типа, а вот с генералом вышла заминка: отдельного свободного номера не было. Даже в двойном свободного места не оказалось.

– Есть тут одно место в двойном, но там полковник, – мялся администратор, объясняя свою беспомощность.

– Ну и пусть там остаётся, я не против, – подсказал выход администрации генерал.

– Да дело в том, что он храпит. Никто с ним не уживается.

– Господи! Вот беду нашли! – воскликнул генерал. – Мы тоже не лыком шиты!

– Как хотите, – говорит администратор, – только потом на нас не жалуйтесь.

Через полчаса после заселения генерала из этого номера с матрасом, свёрнутым в трубку, с выпученными глазами выскочил полковник.

– Ну и храпит, сволочь! Это ж какой-то кровожадный уссурийский тигр, а не человек! – были его слова.

Жизнь вертолётчика более земная, чем истребителя или бомбардировщика. Он чаще оказывается в гуще событий. Казалось бы, и не должно тебя касаться что-то, а касается.

Дежурил экипаж на маленьком аэродроме, скорее и не на аэродроме, а площадке, на севере Казахстана. Снег, ветер, мгла, безлюдье, скукотища. День близится к закату. Валяются на избитых кроватях командир и штурман, чертит что-то в тетради под тусклой лампочкой бортовой – студент-заочник. Ждут ужина. После – та же скука перед сном.

И вдруг стук в дверь. Стоят люди с обеспокоенными лицами, тревогой в глазах. Нужен срочно вертолёт, чтобы отправить трудную роженицу в районную больницу. Переглянувшись, члены экипажа закивали головами. «Но для полёта в таких условиях нужен спирт, – сказали лётчики, подумали и добавили: – две двадцатилитровые канистры». Пошептавшись, медики пообещали привезти спирт. И точно, к вылету спирт был у вертолёта. Бортовой залил в противообледенительную систему одну канистру, а вторую припас на всякий случай.

Роженицу отвезли в район, где она благополучно разрешилась сыном, которого тут же нарекли именем командира экипажа – Иваном. Это счастливое событие решили отметить и лётчики. Выпили из сэкономленной канистры по одной чарке за новую тёзку командира, пожелав ему долгих лет и счастливой жизни, потом за здоровье матери. Налили по третьей. За удачный вылет. Командир и бортовой, крякнув, опорожнили рюмки и потянулись за квашеной капустой, и тут штурман, зажав ладонью рот, кинулся к двери. Посмотрели друг на друга командир и бортовой и ничего не сказали, но по их выражению можно было прочесть: «Слабак!»

Штурман вернулся не скоро. Губы его дрожали, и сам он был серо-зелёный. Не говоря ни слова, показал на свою рюмку. Заглянули. Там плавал палец. Пришла очередь бежать за дверь командиру и бортовому.

Придя в себя, стали выяснять, что за спирт дали им медики.

– Одну канистру мы вам дали чистейшего медицинского спирта, – доложили медики, – а вторую слили из сосудов, в которых были законсервированы органы. Решили, что для технических нужд он подойдёт.

Из Каунаса после ремонта перегонял экипаж вертолёт в Каган. Погода зажала на промежуточном аэродроме так, что пришлось потратить на питание все деньги. День на исходе, а экипаж ещё не обедал и не завтракал. И погода по-прежнему нелётная.

– А ну-ка, давайте, пошарьте по закуткам карманов, может, что найдётся, – предложил командир.

Наскребли двадцать пять копеек.

Побрились, умылись, оделись, пошли в гастроном.

Долго всматривались в витрины, мысленно ведя подсчёты. Нашли подходящую по своим финансам колбасу, командир высыпал мелочь штурману, самому молодому и симпатичному из экипажа, и отправил за покупкой.

Продавец, тоже молодая и симпатичная девушка, воскликнула:

– Да это же собачья!

Штурман был сражён, убит, растоптан. От смущения не знал, куда себя деть. Видя его замешательство, ему на помощь заспешил командир.

– В чём дело? – спросил он штурмана.

– Эта колбаса собачья, – ответила за него продавец.

– Всё правильно! – подтвердил командир. И передавая ещё десять копеек штурману, добавил: – Бери на все нашей Жучечке!

По плану кадров я должен уехать в ГСВГ, я ехал на нижестоящую должность, иначе не вырваться было из этих мест. Отъезд совпал с работой инспекции МО в нашем округе. Возглавлял инспекцию Маршал Москаленко. Она работала ровно месяц и хорошо потрепала нервы всем, особенно командирам полков и дивизий. Я был в группе обеспечения перевозок членов инспекции. Подготовка литерных рейсов, контроль состояния вертолётов и экипажей – это моё дело. В инспекции был маленький не то генерал-полковник, не то генерал армии с кавказской фамилией, страшно злой человек. Я видел, как он прыгал перед огромным генералом из округа и размахивал в ярости руками. Генерал был спокоен и это ещё больше злило кавказца. Генерал терпел, но, похоже, терпение его тоже было на пределе, и он всеми силами сдерживался, чтобы не возразить неравному по правам и комплекции своему «оппоненту». А сыр-бор был затеян из ничего.

– Почему, я вас спрашиваю, имитация ядерного взрыва раньше времени на десять минут?! – надрывался инспектор.

Генерал не знал. Не мог знать, потому что это был вовсе и не имитационный взрыв, а упал наш самолёт на полигоне. Взрыв нужный прозвучал точно в установленное время, вызвав новую волну ярости у маленького инспектора.

За тот месяц столько наломали дров, что за всё время существования округа не было.

Всем известно, что Москаленко любил охоту, и вот как-то я получаю задачу, подготовить ему вертолёт и быть на этом вертолёте. Пришли из Алма-Аты два лучших вертолёта, мы подготовили их по первому разряду, как говорится, и полетели к границе с Китаем. В Н-ске дозаправились и полетели в обозначенную на карте точку. Это были какие-то кошары. От кошар к нам подъехал уазик, из него вышел человек и сказал, чтобы мы ждали пассажиров. Через час примерно подъехала группа машин, из них высыпало множество упитанных мужей, среди них были видными Маршал Москаленко и генерал армии Попков – ЧВС КСАВО. Маршал выглядел нездоровым, и полной противоположностью ему был Попков. В два метра ростом, широкая грудь и спина, огромнейшие кулаки. Маршал спросил, всё ли готово к полёту, получив утвердительный ответ, снял китель и передал его борттехнику.