Текст книги "Над окошком месяц"

– Жарко. Повесь где-нибудь.

И пассажиры укатили к кошарам. Мы ждали ещё часа два. Вернулись они подрумяненные и в меру возбуждённые. Полетели. Через минут сорок сели у пограничной заставы, к вертолёту подбежал плотный, низкорослый, старший лейтенант-казах, а может быть, и киргиз. К нему вышел Попков, они о чём-то долго говорили, показывая руками на горы в стороне границы с Китаем.

– Всё в порядке, – кивнул Попков Маршалу, поднявшись по лесенке в вертолёт. – Вчера его видели там.

Ещё двадцать минут полёта. За это время врач, весьма симпатичная блондинка, успела замерить у Маршала пульс, артериальное давление, температуру, дать ему чего-то в блестящем стаканчике из термоса, а порученец, полковник Иван Иваныч, принялся раскрывать коробки с ружьями и патронами. И мне нашлось дело.

– Товарищ, – обратился ко мне Маршал, – кто ты? Скажи им, – кивнул на кабину, – чтобы закрыли в полу дырку: шумит сильно и дует.

Я сказал бортовому технику, чтобы он выключил вентиляцию, и спросил Маршала, хорошо ли теперь? Тот согласно кивнул головой.

При подлёте к месту охоты, а мы туда летели, Иван Иваныч распорядился открыть дверь. В салон тут же ворвался холодный воздух, да и было с чего – на земле лежал ровным слоем снег. Иван Иваныч поставил к двери кресло, помог усесться в него Маршалу, ловко подал ему карабин.

– Убери эту железяку, – показал мне Маршал на перемычку, которая перегораживала проём двери и предохраняла пассажира от выпадения.

«Как быть? Не потерять бы Маршала с инвентарным креслом в пограничной зоне с несимпатичными нам теперь китайцами», – промелькнула мысль.

– Опасно, товарищ Маршал, – решился я возразить.

– Ты верёвку здесь привяжи, – подсказал он мне.

У борттехника нашлась киперная лента, и я, в несколько слоёв свернув жгут, протянул его поперёк двери.

Крутились мы минут двадцать пять – тридцать, прильнув к окнам, выглядывая в открытую дверь. Но медведь, которого так усердно искали, как сквозь землю провалился. Шло время, Маршал терял интерес, Попков терял терпение.

– Полетели обратно, чего тут искать. Руки замёрзли, – сказал Маршал тихим голосом, но воспринят был, как голос строгого комбата на строевом плацу.

– Ещё минутку, товарищ Маршал, – попросил, почти взмолился, Попков. – Тут он где-то!

Маршал сделал разрешительную отмашку рукой, и мы, выпучив пуще прежнего глаза, бешено и лихорадочно завращали ими, выискивая желанный объект на безжизненной каменистой поверхности, местами прикрытой снежными лоскутками.

– Хватит уже, – повернулся Маршал к порученцу Ивану Ивановичу.

Иван Иванович умелым движением снял с пальца Маршала карабин, не разрядив его, я ждал громкого случайного выстрела, но этого, к моей радости, не произошло, – верный порученец знал своё дело.

На заставе, куда мы опять подсели, Попков только чудом не казнил старшего лейтенанта, давшего ему неточные сведения о местонахождении Топтыгина, который, может, почувствовав беду, перемахнул через бугор к китайцам?

Пришлось мне выручать пограничные войска в лице старшего лейтенанта.

– Товарищ генерал, – обратился я к Попкову, – зверь со снегом ушёл в горы и залёг где-нибудь в расщелине.

– Такое может быть? – отпустил Попков на время пограничника и угрожающе развернулся в мою сторону.

– Стопроцентная вероятность, – врал я напропалую. – У меня отец охотник-сибиряк, он мне часто об этом рассказывал.

От той экспедиции у меня остались фотографии офицеров, которые сопровождали Маршала, многие из них в маршальском мундире с двумя медалями Героя Советского Союза. Когда я показывал их кому-нибудь, то тот долго и внимательно разглядывал, и говорил:

– Лицо очень знакомое, а вспомнить не могу. Больно молодой Маршал. Но я его точно где-то видел.

Всему есть конец, пришёл он и нашим скитаниям. Инспекция закончила работу, и в воскресенье мы вернулись в Алма-Ату. А в понедельник утром у проходной я встретился с начальником отдела кадров.

– Ты почему не в парадной форме? – спросил он меня.

– С какой стати? – удивился я, и тут же промелькнула мысль: «Неужели орден за охоту? Не может быть! Мы же напрасно слетали».

– Через два часа вылетает Ил-76 в Германию. Ты – старший группы заменщиков от ВВС.

– Как так? Я же не сдал квартиры, не отправил контейнер! У меня даже «бегунка» нет!

– Это твои проблемы. Решай с командующим, он так распорядился.

Командующий дал пять суток на решение всех моих вопросов.

С раннего утра до ночи упаковывал я вещи, выбивал контейнеры, решал квартирный вопрос, готовил к продаже «Жигулёнка»… И везде тупики, везде преграды, везде не так, как надо!

Впервые дал взятку.

Приехал я на станцию с документом на контейнер.

– Нет контейнеров, – заявил мне заведующий складами казах.

– Как нет? – удивился я. – Мне он срочно нужен.

– Нет их пока. Может, через месяц будут.

– Что, товарищ подполковник, вам сказал этот, что нет контейнеров? – как-то весело спросил меня солдат, водитель. Чему он радуется, не понимал я. – Дайте ему трояк, тогда посмотрите, как появится ваш контейнер.

– Да ты что? Неудобно как-то. Он же вполне серьёзно сказал, – засомневался я в правильности совета снизу.

Солдат меня убедил тем, что он постоянно приезжает сюда с офицерами, и все именно так решают проблемы с контейнерами. Я несмело сунул пять рублей (для гарантии успеха) в отвислый карман халата начальника, начальник молча открыл ворота склада.

– Выбирай, – кивнул он без всякого смущения в сторону контейнеров, которых было не меньше сотни.

Всё позади, всё в прошлом: поющие пески пустынь с их отливающими на восходе иль закате, словно цветущими алым, саксаульниками; приветливые и добрые пастухи, с кем доводилось встречаться во время охоты. Как они порой переживали, что не могут напоить нас чаем! Не услышу, наверное, больше свистящего, пронзительного ветра бескрайних северных степей, острых заснеженных вершин южных гор Ала-Тао, сверкающих алмазами в утреннем свете…

Я на верхней полке четырёхместного купе. Вчера вечером лёг, даже не лёг, а свалился от усталости, а сегодня, только в конце дня, проснулся. Стучат колёса на стыках, а в окошко видна бескрайняя, выжженная белым солнцем степь Прибалхашья…

Не знаю, доведётся ли мне ещё побывать в этих необыкновенных местах, ставших такими близкими, что иногда кажется, всю жизнь, а не десять лет, жил я здесь.

Германия

Вот и Брест. За пятнадцать лет он почти не изменился. Тот же вокзал, тот же перрон, да и люди не стали другими, разве что чуточку лучше одеты. Всё так же суетлив пассажир, ему, как всегда, не хватает времени купить билет, пройти таможню, потратить оставшиеся карманные деньги. Он усиленно думает, где и как их понадёжней спрятать. В ботинок? А вдруг заставят разуться. В уголке чемодана, под оторвавшейся подкладкой? «Там-то уж точно найдут, – решает пассажир, и прячет в кармане пиджака, – не будут же шарить в карманах». Действительно, никто не собирается лезть в карман к пассажиру, его просто спрашивают:

– Советские деньги везёте?

– Да, – отвечает пассажир. – Разрешённые тридцать рублей.

– Покажите, – вежливо просит таможенник, лукаво поглядывая на взъерошенного пассажира.

Эта просьба как обухом по голове. «Господи! В каком же кармане тридцать, а в каком триста?» – бешено соображает, заливаясь краской, пассажир и, конечно же, лезет в тот, где триста.

Меня это недоразумение не коснулось, я уже стреляный воробей, больше десятка пересечений границы, да и не играю я в эти опасные игры. По молодости, когда служил в Польше, провозил больше разрешённого водки, да как-то хотел провезти без оплаты пошлины приёмник с проигрывателем. Получилась тогда смешная история. Куда я только не пристраивал его в купе, везде чувствовалась уязвимость. Подключились соседи по купе, и мои старания обмануть поляков приобрели коллективный, почти заговорщицкий, характер. Я совал его под лавку, под стол, закрывал шинелью. Но всё отвергалось моими попутчиками. Уже слышна польская речь в конце коридора, а я всё ещё мечусь с этой «музыкой» по купе.

– Да спрячьте вы его за матрацами, – советует попутчица. – Никто там никогда не смотрит.

Косо глянув на советчицу, я проникся уважением к её преклонным годам – ей было лет под сорок, – а, следовательно, и к опыту, быстренько спрятал свой контрабандный товар на верхней полке, прикрыв его для надёжности матрацем.

Стук в дверь.

– Проше, панове, до контролю, – щёлкнув каблуками, приложив два пальца к козырьку фуражки, обратился к нам щеголеватый польский офицер.

– Пожалуйста, – согласились мы.

Резво вскочив на угол сиденья, поляк ловким движением руки отодвинул матрац и уставился на нас.

– Цо то?

Я от души рассмеялся, и было с чего: столько носиться по купе, прятать во всех закутках несчастный свой груз, чтобы его нашли на первой секунде.

– То мой, пан, – постучал для надёжности понимания я себя в грудь.

– Пеньч сэнт, – оценил он право на провоз моего приёмника.

– Мам тылько едну, – развёл я руками. Так оно и было на самом деле.

Пан офицер убежал куда-то, не согласившись с моей ставкой, и я остался в неведении. До отправления поезда считанные минуты, а ко мне никто не идёт и никаких претензий никто не предъявляет. Я уже стал подумывать, что мне несказанно повезло, и я сохраню свои сто злотых. Но за минуту до отхода поезда передо мной появился, как из морской пены, наш бравый пан офицер, забрал последние деньги и так же таинственно исчез, не выдав мне никакого документа. В конце вагона опять застучали каблуки. Выглянув, я увидел уже двух борцов с контрабандистами, и был убеждён, что не придётся мне услаждать слух, извлекая музыку из этого ящика. Но Бог пронёс их мимо. Очевидно, у них были свои с кем-то счёты.

В Германию я ехал почему-то один в купе. При мне ни денег, ни еды, – целые сутки вынужденного голодания. Думал, не вынесу такого испытания, но оказалось, не такое уж это сложное дело.

Штаб воздушной армии расположен в третьем городке Вюнсдорфа (Вонючая Деревня), это недалеко от Берлина. Территория городка ухожена, по-европейски пострижены цветы и газоны. Длинная гряда красных роз, они ещё цветут. Неподъёмные глыбы бетона. Это разрушено одно из конических сооружений военного назначения – бомбоубежище своего рода. В таких сооружениях размещались штабы Вермахта. Рассказывали, что конструктора, построившего их и убеждавшего Гитлера в неуязвимости своего детища даже от самых больших бомб и снарядов, Гитлер заставил испытать это на себе. После обстрела и бомбёжки сооружение осталось целым, а вот конструктор поседел и лишился рассудка.

По соглашению со странами-победительницами все объекты и сооружения военного характера Германии в зоне этих стран подлежали уничтожению. Русские, как всегда, не продумав дальше одного хода, активно принялись за дело. Очень активно. Примерно так. Казарма – военный объект? Конечно! На воздух её! Ангар – военный объект? А как же! И его туда же! Взрывали, не жалея взрывчатки. А потом рыли землянки для солдат, сбивали из фанеры и досок халабуды на аэродромах для лётного и технического состава.

Этим рассказам, зная наш ретивый нрав, можно верить. Когда я служил в Польше, мы стояли на аэродроме, который до войны был немецким. Две взлётных полосы из бетона, длина каждой более 2 000 метров, обогревались зимой. Круг для списания девиации с градуировкой и электромоторами. Железобетонные ангары, отапливаемые, естественно; с помощью кнопок раскрываются и закрываются кассеты дверей. Так было у немцев. При нас, как нетрудно догадаться, полосы не отапливались, с круга и ангаров были сняты и проданы полякам (они всё покупали) электромоторы. Всё стали делать надёжным способом: три человека на одну кассету, три – на другую, пять человек на одно крыло, пять – на другое. И вперёд! Полосы так обильно политы авиационным керосином из сварганенных умельцами обогревателей на базе реактивных двигателей, что стали золотыми…

В штабе чувствуется достаток. Кабинеты просторные, мебель добротная, ковры и дорожки, яркий свет неоновых ламп… На стенах картины и хорошо сделанные фотографии в рамках. Стенд с портретами и краткими характеристиками всех главных инженеров воздушной армии за время её существования. На фотографиях же отображена жизнь и работа инженерно-технического состава частей объединения. Техника наисовременнейшая, по сравнению с прежним моим объединением, и это понять нетрудно – враг под боком.

Представился новому командиру – полковнику Баталову Анатолию Константиновичу, который, кстати, тоже недавно прибыл сюда из Львова. Для него это большая удача – есть возможность получить генерала, чего не светило ему в маленькой львовской армии. Удача была не случайной, а закономерной: полковник Баталов выходец из рабочей семьи, успешно прошёл все должности, начинал службу на Дальнем Востоке, дошёл до Германии, это был руководитель с большой буквы. Оригинальный цепкий ум, глубокий, практически мгновенный, анализ происходящих событий, упреждение возможных отказов в работе авиационной техники по малоприметным признакам и показателям – его неотъемлемые качества. Он привык работать сам (не от кого ждать помощи в продвижении по службе) и другим не давал прохлаждаться. Иногда слышались такие речи, что-де он приехал за генералом, потому и «копает», а нам-то зачем? Основная же масса офицеров правильно понимала своего командира и задачи.

Близость границы с «наиболее вероятным противником» – блоком НАТО ощущалась во всём: нам и нашим жёнам запрещалось без разрешения покидать гарнизон, постоянные тревоги и тренировки по действиям на случай войны, в полках строго следили за исправностью самолётов и готовностью выполнять боевую задачу. Лётчики и техники были натренированы так, что полк поднимался в воздух за 25–30 минут после объявления тревоги из состояния отдыха. За каждый неисправный самолёт строго спрашивали инженеров частей, и те делали всё возможное и невозможное, чтобы не выходить за рамки допустимого. Разрешалось не более двух неисправных самолётов на весь полк, а находившиеся на регламентных работах восстанавливались и готовились к боевому вылету отдельной группой специалистов в кратчайшие сроки.

В штабе встретил я своего бывшего однополчанина по Польше, он уже заместитель моего командира, знаю, долго на этой должности не задержится. Ему кто-то вычертил путь карьеры и строго следит за этим. Спору нет, он очень работоспособен, но… не орёл. Он как хороший музыкант: играть научился неплохо, но ему не быть Моцартом или Паганини. Тем не менее он обогнал, в конечном счёте, в своём карьерном росте по-настоящему талантливого Баталова. Объяснение этому простое и каждому понятное – протеже.

Вообще-то настоящий инженер – это мозг, напичканный идеями. Но таких инженеров не так уж и много я встречал за свою службу. Часто они скатывались в русло административной занятости. Первый мой главный инженер СГВ (Польша) полковник Катков, казалось, в каждом кармане держит не менее дюжины идей и предложений. То специальную группу создаёт в полку, задача которой – проверять на старте качество подготовки самолётов к полётам, то, вопреки действующим документам ВВС, закрепляет за одним техником на полёты два самолёта, то вводит обязательным проверять работающий двигатель, заглядывая в реактивную трубу с зеркалом, нет ли факеления форсунок… Таким был и Баталов. Его замы были, к сожалению, другими – добросовестными исполнителями, не более.

В Вюнсдорфе в авиационном городке я встретил соседей по подъезду – Ухановых и Егизбаевых.

С Ухановыми мы были дружны с первых дней нашей встречи в Алма-Ате. Теперь они живут в Мурманске, рядом с дочерью и внуками. Мы постоянно в курсе всех их событий, как и они о нас знают всё.

Егизбаев Марат, прапорщик, жил в Алма-Ате над нами. Его отличали от других несуетность и природный юмор. Говорил он мало, но интересно. Отец его был муллой, и сын придерживался правил, которые другие нарушали безоглядно. Спиртного в рот не брал!

Как-то он спросил меня, сколько стоит вертолёт Ми-8, я назвал сумму. Прикрыв глаза припухлыми веками, Марат задумался на мгновение, а потом изрёк:

– Мой отец мог бы его купить… Даже два.

Он мне рассказал многое, о чём до этого у меня были совершенно иные понятия.

– Как ты думаешь, – спросил он меня однажды во время дороги со службы домой, – кто главный в ауле?

– Ну, наверное, председатель сельсовета или аула, – сказал я.

– Так да не так. Печать у председателя, а где её ставить – решают старейшины.

– Это как же? – удивился я.

– А вот так! Был у нас случай, один шофёр сбил человека, суд дал ему три года. Совет старейшин согласился со сроком, но поскольку шофёр это сделал непреднамеренно и у него пять или шесть детишек, то старейшины отбывать срок заключения, чего не избежать, отправили младшего брата шофёра, холостяка.

– И он согласился?

– А как же!

Рассказал, как в аул приехал в отпуск один прапорщик, и вёл он себя там прескверно, с точки зрения жителей аула. Старейшины дважды его предупредили, а потом прапорщик исчез бесследно, как испарился.

Окончив Ставропольское военное училище штурманов, ко мне заехал брат Коля. Приехал он накануне Октябрьских праздников и не с пустыми руками – привёз дюжину сигнальных ракет.

Посидев за праздничным столом, за которым были, естественно, и Ухановы, мы вышли с этими ракетами на лоджию и, выстроившись в шеренгу, стали пускать их в густо-чёрное небо Азии, оглашая при этом окрестности зычным криком «Ур-р-ра!»

– Почему-то четыре полетело, а не пять? – сказала жена Уханова, Людмила.

– Наверное, бракованная. Может, отсырела, – сказал её муж, Серёга.

А утром меня догнал ещё один мой сосед, Лужанский Саша, и сказал интересные слова, главное – неожиданные и неправдоподобные, с моей точки зрения.

– Вы вчера Марата чуть не сожгли.

– Как это?

– Спроси сам, он идёт сзади.

Марат долго не хотел ничего рассказывать, отнекивался, ничего там такого не произошло, говорил он, а потом всё же рассказал.

Было так. Жена выскочила в магазин, а мужу поручила стеречь борщ на плите. Он взял книгу и уселся на кухне, заглядывая то в кастрюлю, то в книгу. И вдруг с грохотом и шипеньем в открытую форточку влетела ракета, начинает метаться по кухне, разбрызгивая искры из пламени.

– Я растерялся! – признался Марат. – Вскочил на табуретку и кручу головой за ракетой. А потом, когда она застряла в углу, схватил полотенце и кинулся к ней. Полотенце тут же прогорело, жгло руки, а я ничего не мог придумать! И тут увидел хлопающую крышку на кастрюле. Открыв её, я бросил в борщ всё, что было в руках, и быстренько закрыл крышкой. Из одной кастрюли борща вылилось столько, что и в сто было не собрать!

На мои искренние извинения, хоть они и высказаны были с нескрываемой улыбкой, Марат махнул рукой – бывает.

Непьющему Марату в Германии было скучно. Ни раздолья тебе степного, ни родного голоса земляков, и ни грамма свободы, так необходимой степняку!

Единственная отдушина – лес за ограждением. Там можно побыть наедине с природой. Там он однажды нашёл полуразрушенный блиндаж.

– Отгрёб землю от входа, – рассказывал он мне, – пролез вовнутрь. Огляделся. Смотрю, на столбике висит полевой телефон. Новенький! Хочется крутнуть ручку и страшно: а вдруг заминировано! Любопытство победило. Крутнул, приложил к уху, прислушался. Ждал, что кто-то ответит из Бундесвера. Не ответили.

Два авиационных корпуса, уйма дивизий, ещё больше полков, эскадрилий, отрядов, и все летают, летают, летают… А на этот счёт имеется статистика – на определённое количество часов налёта приходятся аварии и катастрофы. Статистика – вещь упрямая, вынь да дай, что ей полагается. Какое-то сверхъестественное ощущение опасности не покидает тех, кто непосредственно связан с полётами, а, следовательно, и с лётными происшествиями. Если долго нет аварий, то подвластный ощущениям человек с умноженной нагрузкой ждёт прорыва, причём подмечен так называемый «закон парности». Упал самолёт – жди скорого падения второго. Как ни странно, но это часто подтверждалось. А после – долгое затишье. А случаи встречаются самые разные.

Вот один из них. На ночных полётах техник самолёта во время заправки баков МИГ–25 услышал, как на бетон льётся керосин. Стали разбираться, в чём дело? При тщательном осмотре увидели, что самолёт весь искорёжен. Лётчик не сразу, но признался, что в воздухе потерял сознание из-за кислородного голодания и падал с двадцати тысяч метров до пяти, а очнувшись, «выхватил» падающий самолёт так, что его весь скрутило. Перегрузки были дикие! Как, уже от перегрузок, не потерял лётчик сознание вторично, одному Богу известно! А могло закончиться не так, как закончилось, и ищи тогда эту пресловутую причину.

Инженер летающей армейской лаборатории придумал прибор, который писал бы на СОК (средство объективного контроля) состояние здоровья лётчика в полёте. Прибор «на ура» воспринимался инженерами и не очень медиками, совсем в штыки – лётчиками. Объяснения этому излишни.

Немецкие аэродромы для лёгкомоторных самолётов, по-моему, не уступали нашим, построенным полвека спустя, а часто и превосходили по качеству бетонного покрытия. На севере Германии, где стоял наш полк, говорили, что во время войны здесь располагался немецкий полк дальней авиации. Только в определённые моменты он выглядел как аэродром, а в основном это было озеро, если смотреть с воздуха. В нужный момент воду спускали и аэродром опять готов к выпуску и приёму самолётов. В районе Бухенвальда (гарнизон Нора) мы заглядывали в какой-то колодец, где, как уверяли офицеры, в солнечный день видны станки подземного завода. Отличные дороги с военной поры, им не нужен никакой ремонт. Всё прочно, основательно, сделано на совесть, на века. В одном гарнизоне авиаторы занимали казармы и боксы танкистов. Снизу у немцев стояли танки, сверху жили танкисты, для скорости по тревоге экипажи скользили по шестам через люки прямо к своим танкам. Шесты не потеряли своего отполированного комбинезонами танкистов блеска за долгие годы, они как новенькие…

Глядя на всё это, удивляешься, как за шесть лет Германии удалось из разрушенного войной, экономически и политически разложившегося государства, создать мощное военное государство, в котором для ведения войны было предусмотрено всё – от сигарет, сухого пайка, амуниции до тяжёлых танков, дальнобойной артиллерии, скоростных самолётов, мощного морского флота. России же пока удалось разрушить, уничтожить всё, что когда-то представляло мощь и силу государства. На заре «демократической революции» вылупившиеся «великие философы» договорились, что армия России не нужна, потому что предполагаемая агрессия со стороны бывших наших противников теперь исключена, так как Россия не представляет угрозы никому и её никто не тронет. Самое смешное, что в это верили наши горе-вожди, а самое печальное – претворяли этот бред в жизнь.

Бросилось в глаза ещё и то, что мы строили там новые аэродромы, здания, ДОСы, казармы, склады и тратили на это огромные деньги. Я не задумывался, надо ли это, пытался найти ответ на мучивший меня вопрос: долго ли мы будем там? Когда воссоединится нация – рано или поздно такое должно случиться, это историческая необходимость? Кто кого поглотит? А главный вопрос: не лучше ли было бы укрепляться на своей земле, своей территории? Его я задал спустя шесть лет, когда прибыл в Белорусский военный округ. На упрёк Главного инженера ВВС, почему наши новейшие, лучшие в мире вертолёты Ми-26 стоят в грязи на раскисшем грунтовом аэродроме, почему мы не настелили гатей? А это шёл 1984 год. Ведь почему мы максимум сил и средств забрасываем за рубеж, но не думаем укрепляться на своей территории? Мы что, вечно собираемся там быть? Генерал не ответил, а только как-то странно посмотрел на меня.

Я не провидец, нет, но я старался понять и другое: почему до этого не хотели додуматься великие наши мужи? Или специально всё так делалось? В это верится теперь больше.

Через месяц пребывания в Германии отправляют меня в командировку в Польшу. Там, в Свиднике, вертолётный завод, выпускаются по лицензии наши Ми-2. Я еду с полковником, начальником ремонтного завода, он там был уже неоднократно. В Варшаве нас встретил и приютил его знакомый, военный атташе. Побывали у него на работе, встретились с нашим представителем в штабе вооружённых сил Стран Варшавского Договора. В штабе тишина, безлюдье, кажется, все в отпуске, а генерала оставили в качестве сторожа.

Вечером атташе повёз нас в ресторан «Орбис».

– Покажу вам то, что едва ли где увидите, – стриптиз. Знаете, что это такое? – спросил он нас, предполагая нашу серость в таком важном вопросе. Чтобы не казаться совсем уж провинциалами, мы с полковником дружно заявили, что знаем, но не видали «живьём».

– Сегодня увидите! – с апломбом заверил нас атташе. – В одном шаге будете от чуда из чудес!

В семь часов вечера мы сидели за столиком ресторана. Столик стоял в зале рядом с пианино и граничил с площадкой, где должно происходить чудодейство. Меню. Зашкаливают цены! Бутылка марочного французского вина стоит больше месячной зарплаты рабочего! Заказали бутылку русской водки (самое дешёвое питьё) и по бутылке минералки, на закуску – по порции ветчины. От нечего делать глазею по сторонам. Публика, что называется, разношёрстная. Много таких, как мы. Они крутят головами по сторонам, долго смотрят на люстры, оценивая их, с нескрываемым любопытством разглядывают посетителей, с трепетом ждут выхода «стриптизерки», которая покажет та-а-акое! Другая часть публики – завсегдатаи. Им море по колено, их ничем, тем более «этим», не удивишь. Они курят, развалившись в креслах, лениво, время от времени, поглядывают на сцену, тихо, затаив в улыбках скепсис, ведут беседу.

Для «разогрева» выступила группа девушек. Молоденькие, симпатичненькие, настоящие красавицы-славянки, в нежных, подчёркивающих прелести, одеждах, они легко и слаженно танцевали под музыку Шопена. Их танцами, стройными, бесподобно изящными телами можно было любоваться бесконечно и хмелеть, не выпив и глотка вина. Примерно через час этого волшебства, после небольшого перерыва в танцах, вышла ОНА, ради которой и мы здесь. Среднего роста, русоволосая, сероглазая, в прозрачном сиреневым халатике, сквозь который видно, что на ней одето всё необходимое для скромной дамы. Музыкант, по его виду можно было судить, что его ничем не удивить, застучал по клавишам, и стриптизерка вступила в единоборство с публикой. Скоро ей мешать стал воздушный халатик, она скинула его на пианино, музыкант, не поменяв мимики вождя ирокезов, скинул халатик на пол. Танец был похож на гимнастические упражнения, но с явным уклоном в эротику. Потом на клавиши музыканта-«ирокеза» полетел бюстгальтер, за ним и последнее из одежды танцовщицы, и она осталась наедине с публикой в чём мать родила. Стыдиться ей было нечего: мать её родила для прекрасного, а не для безобразного, и это прекрасное она представляла окружению. При виде прекрасного, хотите вы этого или не хотите, возникают и чувства прекрасные. Может быть, у кого-то из публики и возникали животные страсти, только в это не верилось. Казалось, что всем хотелось целовать её следы…

После стриптиза «звезда» и девушки её группы активно участвовали в общих танцах. Они отличались от других дам, были одеты в национальные польские платья, их головы украшали уборы с перьями. Они танцевали, веселились и вселяли надежду, что мир, несмотря ни на что, полон прекрасного!

В Германии, с её умеренным климатом и обилием продуктов, я поправился за короткий срок на 10 кило. Такого со мной раньше никогда не бывало. Было, что за первый курсантский год я набрал пять или даже шесть кило, но тогда был другой случай, тогда у нас в деревне есть было нечего. В Азии тоже не было лишнего веса, там в жару есть не хотелось, главными продуктами были овощи, фрукты и пыль. Там я и заимел камень в левой почке, но об этом узнал гораздо позже, врачи же мне ставили диагноз – радикулит. Как я убедился, у наших врачей не так и много в запасе диагнозов: радикулит, гипертония и геморрой – вот их базис. Лекарствами от радикулита лечат они все болезни в районе спины, поясницы и ниже; гипертония подозревается при жалобе на головную боль и плохое самочувствие, а геморрой никуда не спрячешь, даже если очень и захочешь это сделать.

От лишнего веса я так же легко избавился, как и приобрёл его. Зарядка, пробежки, ограничения в еде – и всё стало на свои места. Не верю никому, кто говорит: ничего не ем, а поправляюсь. Закон сохранения (постоянства) энергии (массы) мне в помощь: ничего не появляется из ничего и ничто не исчезает бесследно.

Я присматривался к немцам, не готов был обниматься с ними, хоть и прошло со дня окончания войны ни много, ни мало, а 33 года. Даже эти годы не могли вытравить из моей памяти того, что они сделали с моей Родиной, их преступлениям я не знал оправданий. Войны сами по себе не имеют оправданий, а если ещё и даётся право солдатам убивать детей, женщин, стариков, то это уже ставит под сомнение нацию. В оправдание им всё же хочу сказать, что не все немцы были извергами, были и такие, что лечили наших детей в полевых лазаретах, подкармливали и угощали шоколадом.

Мой сосед по даче, Алексей Иванович, подполковник медицинской службы, рассказывал о жизни в оккупации. Ему было пять лет, когда немцы захватили родной ему Брест. Начался голод, больная мама не могла работать, единственный выход – милостыня. Пятилетний Алёша с котомочкой уходил рано утром, чтобы ему, маме и сестрёнке не умереть с голоду. Побираясь, он знакомился с миром, и мир был, на удивление, не однообразен: кто-то делился последним куском, а кто-то гнал его от порога, как паршивого щенка. «На Рождество, – вспоминал Алексей Иванович, затянувшись дымком сигареты, – мне повезло. В моей котомке был хлеб, сало, даже ковалок колбасы. Радостный, я спешил домой, чтобы порадовать маму и сестрёнку, но меня остановили два немецких солдата. Приказали раскрыть котомку. Прощаясь мысленно с добычей, я еле сдерживал слёзы горечи. Заглянули в котомку. О чём-то переговорили, и тогда один из них снял свой ранец и достал банку консервов, кусок шпика, булку хлеба и ещё чего-то там да побросал ко мне. Я смотрел на это и ничего не понимал, тогда тот, постарше, сказал что-то похожее на слова: “Шнель, хаус, мутер”. Я бежал, а рыдания душили меня. Но это не всё, – ещё глубже затянулся дымком Алексей Иванович и как-то хитро усмехнулся. – Мне было уже лет девять, когда пришли наши. Я всё так же с котомочкой стучался в окна и двери квартир, попрошайничал. На Пасху, как сейчас помню, возвращался с подарками или милостыней, не знаю, как это назвать, и мне навстречу два советских солдата… “Покажи, малец, что там у тебя”, – сказал один из них. Я с готовностью, нескрываемой радостью и надеждой раскрыл свою кормилицу-торбочку. “Это тебе не надо, без этого тоже обойдёшься!” – говорил солдат, выгребая милостыню. В конце, крепким подзатыльником привели они меня в чувство. Вот так. Если судить по этим двум эпизодам, то абсурдным может быть вывод. Только мне кажется, что у каждой нации, у каждого социального сословия есть люди, есть и нелюди, одним словом, сволочи. Вот так».