Текст книги "Над окошком месяц"

– Раз, два, три, четыре, пять! – водит пальцем по странице журнала планшетист.

– Как пять? Почему пять? – удивляется руководитель.

– Пять.

– Дай сюда! – схватил журнал руководитель. – Ты видишь, Земцов должен был сесть час тому назад? Почему мне не доложил?

– Дык, я думал…

– Дык, дык… думал! Если бы думал, то увидел бы и доложил! Что мне теперь говорить командиру? Что с идиотами работаю? А ну, быстро на стоянку, посмотри, стоит ли там самолёт 37!

Самолёта 37 на стоянке не было.

– Товарищ командир, – поднял трубку руководитель, – у нас беда! Земцов не вышел на связь. Час уже. Почему час? Да, тут… планшетист новенький… Я что делал? Руководил. Дык, это… Понял! Есть на маршруте, поставлю задачу. Смотреть, где дым! Так точно! Хорошо!

Примчавшийся на Уазике командир, расшвырял всё на КП, обозвал руководителя медведем гималайским, пригрозил, если что, отдать под трибунал всю камарилью и лично всех расстрелять!

Сбежавший под шумок помощник РП, завернул за угол старого кунга и… опешил. На тёплом камешке, прислонившись к тёплой стенке кунга, читал газету потерянный лётчик Земцов.

– Ты…это…?

– Я. А что тут удивительного? – удивился в свою очередь лётчик.

– Тебя ищут, – сообщил, приходя в себя помощник. – Но ты пока там не появляйся, командир тебя убьёт.

– За что?

– Тебя потеряли. Самолёт подняли на поиск, поисковая команда с носилками погрузилась. Убьёт он тебя. Ты посиди тут, а я сбегаю и всё расскажу. И всё равно, держись подальше от командира! Я его таким ещё не видел!

Был у нас в отделе вооружейник – натуральный флегматик. Его сослуживец по полку рассказал нам про него интересную историю.

Во время полётов позвонил ему дежурный инженер и сообщил, что один из самолётов не отстрелялся на полигоне. Просил приехать и разобраться.

– Не может такого быть, чтобы отказали пушки, – растягивая слова, говорил наш флегматичный инженер. – Я сам проверял этот самолёт. Ну, хорошо, я сейчас приеду.

Приехал. Сел в кабину самолёта, стоящего носом к ангару, включил всё, что надо было включить, нажал на гашетку… Веером снарядов разнесло вдрызг металлические сдвижные кассеты ангара. Спокойно все выключив, наш герой не менее спокойно произнёс:

– Ну, я же говорил, что тут всё работает. В лётчике вина.

Мне же этот инженер помнится по другому случаю, в котором я был главным действующим лицом.

Не помню год, когда меняли партийные билеты, но хорошо помню, как это было. У нас на собрании по этому поводу присутствовал представитель политотдела и в своём вступительном слове нацеливал коммунистов подойти к этому мероприятию очень серьёзно, «потому что в партию просочилось много случайных элементов, от которых самое время избавиться».

Выступающие хвалили партию, клялись в верности ей, и всё шло по наезженной колее до тех пор, пока не попросила слова моя соседка по кабинету Валентина Щербатова.

– Да, товарищи коммунисты, – начала она, впялив взгляд в белую стену, – самое время отсеять ненужные элементы от партии. Есть и у нас такие. У (называет мою фамилию) до сих пор не снято партийное взыскание за аморальное поведение, приведшее к разводу. Я предлагаю не выдавать нового партийного билета товарищу…

Вскочил, как на угли случайно сел, политотделец.

– Товарищи! – воскликнул он на подъёме чувств, – кто за предложение коммуниста Щербатовой – прошу поднять руки.

Уткнув носы в пол, никто не поднял руки.

– Ну, смелее, смелее! – подталкивал политотделец общество на акцию очистки партии от неугодных элементов.

Так же, с опущенными носами, мои коллеги, с кем я делил хлеб, соль и спирт, радости и горести, потянули руки вверх.

Меня подмывало крикнуть Щербатовой: «А сама ты с женатым Уткиным спишь! Ну, скажи, Уткин!» Но не крикнул, всё равно Уткин не подтвердил бы мои наблюдения. Он ещё тот был гусь!

Выкрикнул за меня флегматик-вооружейник, только это был уже не флегматик, а натуральный холерик! Но не это он выкрикнул, что я хотел высказать Щербатовой и её хахалю Уткину.

– Да вы что делаете?! – возмутился он. – Да это же самый лучший офицер из всех нас! Им затыкают все дырки, он по три месяца дома не бывает, носится один по трём республикам, каждая из которых больше Франции, и ему за всё это такую пакость?! Кому из нас утром жена машет рукой, провожая на службу? Нет таких! А ему машет! Хотел бы я быть таким «аморальным» типом! Стыдно должно быть нам за наши неблаговидные поступки, но это уже дело чести каждого!

Вот тебе и флегматик!

Коллеги, не подняв носа, всё так же, глядя в пол, подняли руки за то, чтобы я остался в нашей «великой и всепобеждающей» партии, из которой вскоре первыми побежали её «верные сыны», решавшие так рьяно судьбы других.

Лет через пять Щербатова, когда сменился наш начальник, стыдливо призналась мне, что это именно он заставил выступить её.

В полк прислали комплект Уставов СА в новой редакции. Пришло время внести изменения, как-никак лет пятьдесят не делали этого. В старых есть такое выражение – «Посыльный на самокате», попробуй, пойми, что это такое. Уставы прислали, чтобы их изучили и написали в специально отведённой страничке свои замечания, предложения, которые потом дополнительно рассмотрит комиссия. Наш начальник штаба с начальником строевого отдела и ещё там с кем-то написали, что очень хорошие Уставы, что давно надо было их внедрить в жизнь военного человека и общества, и чем быстрее они будут приняты на вооружение, тем лучше! Надо поспешить, потому что без таких Уставов армия страдает.

Вскоре пришёл пакет сверху, и вместо слов благодарности за прекрасный отзыв на новый Устав, наш командир полка (он всегда и во всём прав и виноват) и начальник штаба получили по хорошему взысканию – Уставы были возвращены комиссии с неразрезанными страницами.

Вот и гадай, где тебя подстерегает случай. Знай этот подвох, командир с начальником штаба, накануне отправки злополучных Уставов ночь бы сами листали их и разрезали странички, чего не сделала в своё время недобросовестная типография.

В дивизии и армии служили дважды Герои Советского Союза Глинка, Брандыс, Беда, необыкновенной скромности были люди. Никакого чванства, величия. Как-то на комсомольском собрании попросили присутствующего комдива рассказать о своих боевых делах, он засмущался, покраснел и сказал:

– Ну, воевал. Как все воевал. Может быть, чуть больше везло.

Вот и весь его рассказ! Это потом уже, когда на смену скромным, порядочным, настоящим героям стали приходить молодые, пробивные, сверхэнергичные командиры, обстановка в частях менялась. Не всегда в лучшую сторону.

Первая катастрофа случилась этой же зимой. Во время посадки мощный снежный заряд накрыл «спарку», пилотируемую командиром полка, полковником Клименко, и лётчиком, старшим лейтенантом Портачёвым. Оранжевое пламя осветило угол ночного аэродрома, послышался взрыв и наступила мгновенная тишина. Всем стало понятно, что случилось непоправимое.

Чёрная туча надолго повисла над гарнизоном. Никто не смеялся, не слышалось музыки и песен, даже кино не крутили. Простился полк с командиром и лётчиком, а их останки, запаянные в цинк, отправили на родину.

Через год опять катастрофа, опять разбилась «спарка». Отказ двигателя. При попытке посадить самолёт на поле аэродрома, лётчики «перетянули» ручку из-за боязни столкнуться с одинокой берёзой, самолёт вышел на закритические углы, потерял скорость и перевернулся… Погибли комэск, прибывший в полк по замене, и Жигалов Валерий. Комэска мы не успели узнать, а с Валерой знакомы с первых дней в полку. Отличный был парень. Его улыбающееся доброй улыбкой лицо стоит перед моими глазами, я отчётливо помню каждую чёрточку, тембр голоса.

За долгую службу много мне приходилось видеть слёзы жён и матерей, слышать их плач, но, как плакала жена Валеры, я не забуду никогда. Она не убивалась, не рвала волосы, не кричала истошно. Она тихо, бесслёзно, шептала. И в её словах, как в печальном рассказе, нескрываемая боль, боль утраты самого дорогого человека. Жизнь её до встречи с Валерой была сложной, трудной, он помог ей стать на ноги и распрямиться, он был с этих пор ей всем. «Только с тобой я поняла, что такое жизнь, – тихо говорила она, глядя на гроб и крепко прижимая к груди двухлетнего сынишку. – И вот я опять одна. Не успела сказать тебе слов благодарности, самых лучших слов…»

На учениях разбивается боевой самолёт… Старший лейтенант Логинов…

По гарнизону поползли нехорошие слухи. Исходили они от жён лётчиков, они обвиняли техников в плохой подготовке самолётов к полётам. Хотя ни в одном случае комиссиями не было сказано об этом и слова, тем не менее слухи ширились, заполняли каждый уголок пространства. Возникали стычки. В ответ на упрёки, жёны техников говорили жёнам лётчиков, что их мужья не умеют летать, из-за этого страдают совершенно невинные люди. Командование и политотдел старались погасить раздор и в чём-то преуспели, только однажды брошенное необдуманное слово разделило общество на две части, посеяло недоверие и неприязнь.

Через год инженер эскадрильи предложил мне поступать в академию. Я отказался. Причина проста: за границей получали в два раза больше, чем в Союзе. И дело совсем не в том, что я был жаден до денег, этот недостаток мне не присущ, просто крайне необходимо было вывести хотя бы частично из нищеты родителей, поднять братьев и сестёр. По аттестату я переводил им деньги, покупал одежду и пересылал посылками.

– После будет сложнее, – предупредил меня инженер.

И всё равно я отказался.

Каждый отпуск вырывал кого-то из общества холостяков, общежитие опустело. В Дом офицеров, «Дом последних надежд», как прозвали его остряки, перестали приезжать на танцы девушки из госпиталя, и вечера стали невозможно скучными.

Однажды там я почувствовал на себе пристальный взгляд незнакомой мне девушки, она чем-то неуловимым отличалась от других. И одета, вроде, как все, причёска только вот другая да очень уж внимательные глаза…

Не дождавшись конца вечера, я вышел из здания и остановился в раздумье, куда же повернуть стопы: во мрак, в серость, в своё неуютное общежитие или к девочкам в общежитие. У них лучше, веселее, но не каждый же день отираться там. Если бы Катя не уехала, можно было бы навестить её. Катя – официантка лётной столовой соседнего полка. Красно-рыжие волосы прекрасны, серо-зелёные глаза огромны и ласковы, личико миловидно, точёная фигурка, по годам мы почти равные: ей девятнадцать, мне двадцать один. Мы счастливы, когда вместе, обходимся без слёз, без закатывания глазок, без вздохов и ненужных признаний в любви. Я скучал без неё, я ждал встречи, но мне почему-то не приходило в голову связать свою судьбу с её судьбой, что-то всё же мешало. А теперь нет её, и у меня пусто на душе.

– Dlaczego pan nie tańczyć? – послышалось за спиной. Голос был неожиданным, я вздрогнул. Рядом стояла незнакомка. Она улыбалась сдержанно, и взгляд был полон тайн.

Я улыбнулся в ответ:

– Nie chce mi się.

Мы говорили, прислушиваясь к словам и интонации, старались понять друг друга правильно. Смеялись, когда, наконец, удавалось расшифровать сказанное, долго непонимаемое слово или предложение. Я узнал, что Ядя, так звали мою совсем не случайную собеседницу, она в этом скоро призналась, приехала к родителям, они тут живут, за аэродромом, ей уже двадцать три.

Мы разговаривали и прогуливались по безлюдным дорожкам городка, как незаметно оказались за его пределами. Светила яркая луна. Небо чистое и звёздное. Снег хрустит под ногами. Мы научились понимать друг друга, хотя преимущественно каждый из нас говорил на родном языке. Оказывается, есть много общего в наших языках, только надо слушать внимательно, и тогда всё становится на свои места. Мне, может быть, было проще, потому что я знал много белорусских и украинских слов, они же нередко встречаются и в польском.

Так с разговорами и смехом дошли до её дома, прощаясь, она прижалась ко мне и крепко поцеловала в губы…

Надо ли после этого говорить, что я надолго потерял голову, уже не принадлежал себе. Даже вопреки строгому наказу командира эскадрильи: «Быть начеку, ожидается боевая тревога», – я ушёл за аэродром и пробыл там до рассвета. Утром вернулся, и тревога, к моему счастью, застала меня уже в общежитии.

Уезжая от родителей, Ядя подарила мне маленькую фотографию с дарственной надписью… А потом наш полк перебросили на другой аэродром…

Вскоре я женился. Наверное, по зову природы. Так уж заведено, что каждый должен жениться хотя бы один раз. И если по каким-то причинам брак окажется неудачным, и в силу привычки захочется опять обременить себя семейными заботами, ты женишься с полной уверенностью, что сейчас-то уж точно будет брак счастливым, потому что выбирал не торопясь, нашёл не жену, а ангела, – всё равно не спеши радоваться, ибо в скором времени окажется, что и здесь получилась промашка… И если в третий раз решишься на такой поступок, то смело можешь считать себя, мягко говоря, недальновидным, а попросту – идиотом. Ты так и не понял, что все женщины (как, впрочем, и мужчины) ничем, практически, не отличаются друг от друга, только разве самой малостью. Так стоит ли из-за этой этого заводить сыр-бор? Я избежал этой ошибки, остановившись на втором браке. Кто знает, может быть, я и не прав. Как часто в своих выводах, замечаниях, прогнозах, хотелось бы мне быть неправым, но такое, к сожалению, бывает крайне редко.

Гарнизонная жизнь! Кто только о ней не писал! И ещё сколько писать будут!

Коммуналок тех не забыть. И хорошим они отличались, и плохим, но, смеха ради, всегда можно было найти историю и не одну. Мало своих – у соседей можно занять. Как образец такой трагикомедии, расскажу историю в гарнизоне N-ского авиационного полка.

Группа инженеров и техников прилетела на завод принимать новые самолёты для полка, в группе полно холостяков. Вечером, прогуливаясь в парке с целью на людей поглазеть и себя показать, познакомился техник, лейтенант Митя, с девицей Аллой, которая тоже вышла на «брод». Она всего-то на пяток лет была старше Мити, но этого оказалось достаточно, чтобы ему сразу же надёжно подпасть под её каблук. На другой день зарегистрировали брак, потому что Алла сказала, что у них будет ребёнок. Без промедления молодая жена уехала в N-ск и уже через неделю сообщила Мите телеграммой, что им выделили квартиру. Свежеиспечённый муж и сослуживцы были весьма удивлены, потому что все смертные ждали очереди не менее года.

Жизнь в гарнизоне с этих пор потекла бурным и неуправляемым потоком.

Выкинув из кухни столики, шкафчики, коробочки других хозяек, молодая жена установила свой стол в самом удобном месте. С несговорчивыми соседками расправлялась круто: кому в борщ соли горсть, кому тряпку, а кому и носок туда же. Тарелки и кастрюли, казалось, для того и предназначены, чтобы летать по кухне и вдребезги биться.

Офицеры пытались повлиять на воительницу через её мужа, но, как нетрудно догадаться, ничего путного из этого не получалось. Командир и замполит тоже не смогли усовестить и принудить быть сговорчивой и покладистой новую дочь в большой и дружной полковой семье. После очередной выходки, командир вызвал наряд милиции и хулиганку забрали на десять суток. Только напрасно они с замполитом потирали руки, улыбаясь друг другу, надеясь, что этот срок образумит неразумную, а в полку будет хоть малая передышка. Ещё солнце не поднялось до вершины самой низкой сопки, как неудавшаяся узница буйствовала пуще прежнего на своей кухне.

В милиции не добрые дяди помогли выйти на свободу затворнице, борющейся по инерции со всеми, а их явное бессилие.

Вечером дежурный милиционер принёс арестантке, полагающийся по норме ужин, и собрался было уходить, пожелав ей приятного аппетита, как тут же свалился без памяти на холодный бетонный пол. На его крик примчалась дежурившая оперативная группа, с трудом вырвала она из когтей хищницы сотоварища. Он был бледен, искусан и в каше. Утром кормить её отказались все, даже страх увольнения без выходного пособия на некогда отважных служителей правопорядка не подействовал, обещанный пуленепробиваемый шлем и специальный ватный костюм кинолога, который не по зубам никакой собаке, тоже не помогли начальнику уговорить краповых парней на этот подвиг. Начальнику застенок ничего не оставалось, как растворить утром чуть свет настежь все двери от камеры до улицы, убрать на пути разъярённой воительницы все колющие, режущие и твёрдые предметы. Приказав всем попрятаться в укромных уголках родного заведения, он в последний момент дёрнул из своего кабинета за верёвочку, управляющую запором камеры нашей героини.

Так и жили в гарнизоне до поры, до времени. Соседки, у кого были родственники близкие или даже дальние, совсем забытые и затерянные, уехали к ним. Кто-то переехал опять на частные квартиры, а оставшиеся, выставив посты наблюдения, старались в короткое время отсутствия соседки быстренько настряпать впрок и шустренько убраться с опасного участка общежития.

– Митя, – глянув оценивающе на мужа что-то задумчиво жующего на обезлюдевшей кухне, обратилась однажды данная ему Богом жена. (Скорей всего, не Богом. Судя по рекламе небожителей, Бог на такую бы подлость не пошёл, он бы подыскал для наивного и доверчивого Мити что-нибудь ему подобное. Мог, конечно, для разнообразия, подарить и что-нибудь противоположное, но не до такой же степени! Здесь, скорей всего, не обошлось без самого Сатаны), – ты хочешь быть генералом?

Митя чуть не подавился. Поглядев подозрительно на жену, тупо на потолок, на стены – задумался. По его виду можно было догадаться, что, въехав в образ генерала, ему уже не хотелось возвращаться в действительность. Расправив грудь, ответил:

– Не худо бы.

– А чего же ты сидишь? – был в лоб ему задан очередной вопрос.

– А что я должен делать? – Прижав к черепу уши, Митя напряг дремлющий мозг.

– Чтобы быть генералом, надо иметь высшее образование, – расшифровала часть программы жена.

– Кто ж мне его просто так даст? – Детскими наивными глазами смотрел Митя на жену.

– Да не просто так. Учиться надо. Всем рапорты уже подписали, только ты сидишь чего-то.

– Мне не подпишут! – махнул рукой Митя.

– А ты напиши, там и посмотрим, – сузила жёлтые зрачки жена.

Мите рапорт командир не подписал.

– Ты с женой не можешь совладать, – заявил он, – куда тебе ещё академию!

В обеденный перерыв Митя весёлым голосом сообщил жене новость:

– Как я и говорил – не подписали!

Жену, как вихрем, унесло. Влетев ураганом в кабинет командира, где он мирно беседовал с замполитом о боевых и житейских делах полка, она выпалила:

– Хорошо, что вы оба, голубчики, здесь! Про тебя знаю то, то и то, а про тебя – то, то и это! Ну что, выкусили? Теперь как? Будем подписывать рапорт или пусть об этом узнают и те, кому следовало бы знать?

Через час командир отменил своё опрометчивое решение и подписал рапорт, промурлыкав в отвисшие усы: «Катитесь ко всем чертям! Воздух будет чище».

Не подписать он не мог, потому что это грозило взрывами на складах ГСМ и боеприпасов, потерей знамени полка и, как следствие, – расформированием боевой части.

По прошествии многих лет, уже в Германии, мой коллега рассказал интересный и поучительный случай, когда его предыдущему начальнику, полковнику, позвонили из кадров ВВС и предложили генеральскую должность, но с переводом в отдалённый гарнизон.

– Дам ответ после обеда, – сказал полковник. – Надо у жены спросить.

После обеда благосклонно заявил, что жена согласна.

– К нашей радости, – ответили ему из кадров, – нам удалось найти офицера, который сам принимает решения.

– Твоего начальника не Митей звали? – спросил я коллегу.

– Нет. Дмитрий Ильич.

Вот такая она, гарнизонная жизнь. Ну, может быть, не везде и не всегда такая, однако же…

На рапорт, с просьбой разрешить мне держать экзамены в академию, получен отказ, совсем не по той причине, что когда-то командир отказал Мите. У меня другое. У меня в запасе ещё несколько лет, у других, кто постарше, это последний шанс. И в следующем году отказ по этой же причине. Причём вал желающих поступать рос, подпирали те, у кого выходили годы, кто шёл по второму кругу, завалив экзамены на первом, таких в полку острословы называли «академиками».

Я понимал, что служба без высшего образования теряет всякий смысл, ведь военный человек для того и служит, чтобы подниматься по служебной лестнице, реализуя свои возможности на каждой ступеньке. Маршальский жезл надо вовремя вынуть из ранца.

Но вот и мне разрешили испытать себя на этой стезе. Для этого пришлось пройти ещё через одно испытание – мандатную комиссию. Её-то я чуть и не завалил.

Полковник, оглядев меня с макушки до пяток, сказал тихим, но значительным голосом:

– Это хорошо, что у вас первый класс и положительная характеристика, но аттестат ваш весь в трояках. Вам, если даже поступите, будет трудно учиться.

Долгое молчание повисло в кабинете с коврами. Я не знал, что мне говорить. Не скажешь же, как маме когда-то говорил, оправдываясь, что преподаватели были несправедливы.

– А что он мог ещё? – заговорил второй полковник в тягостной для меня тишине. – Я тоже из деревни, тоже с трояками, знаю, как там живут дети. Спасибо ему, что хоть школу закончил. Им при жизни памятники надо ставить! Думаю, это не должно быть препятствием.

И я осмелел.

– Иркутское училище я закончил без троек, – сказал я. – Пятёрок больше, чем четвёрок.

Пропустили! Спасибо тому полковнику, что поддержал меня. Попутно вспомнился и майор, который принимал у меня экзамен по математике, когда я поступал в Иркутское училище. Отвечал я ему правильно и уверенно: математику я любил и знал неплохо. Майору осталось объявить оценку. Он медлил. Я посмотрел ему в глаза. Они были у него наполнены тоской. Разглядывая мою выцветшую ситцевую рубашонку, мозолистые огрубевшие руки, он долго молчал, потом, как очнувшись, тяжело вздохнул и сказал: «Иди. Хорошо!»

Могу поступать в престижную «Жуковку», но я выбрал и поступил с первого захода в Киевское высшее инженерно-авиационное военное училище ВВС. Киев выбрал, наверное, потому, что мне тайно была мила Украина. Может быть, больше гоголевская, с её тёплыми звёздными ночами, ковыльной степью, по которой ехали когда-то в Сечь Бульба с сыновьями; я часто слышал во сне скрип чумацких повозок, тихие голоса и песни возниц… Много украинских песен знал и я, они передались мне от отца, а откуда он их взял, могу только догадываться. Подозреваю в себе частицу украинской крови, вот она-то и определила мой выбор. Зов предков-степняков оказался сильнее, и он был услышан.

Новое окружение заметно отличалось от прежнего, сказывался закон естественного отбора.

Мысли, цели, поведение моих новых коллег были иными, более интересными. Взгляды на происходящее нередко разнились, от этого были часто споры. Спорили о прочитанных книгах, кино, спектаклях театров. Неоднозначное отношение было к опере, многие предпочтение отдавали весёлому жанру – оперетте. Кстати, и моё знакомство с оперой начиналось через оперетту. В Иркутске был очень хороший, как мне казалось, театр оперетты, а оперного совсем не было, и нас, курсантов, изредка «выводили» в цивилизованное общество для знакомства с лучшими образцами искусства. Почти весь репертуар театра нам был хорошо знаком, и после спектакля у всех было какое-то празднично-приподнятое настроение, хотелось самим петь.

С оперой я познакомился позже, когда служил в Польше, и, проезжая через Москву во время отпуска, останавливался там дней на десять специально для того, чтобы походить по театрам, музеям, выставкам. Большой театр пришёлся мне по душе. Первая, прослушанная мной опера, – «Русалка» Даргомыжского, хоть и не самая распространённая опера, однако и она мне понравилась. Там же познакомился и с балетом «Лебединое озеро», с известной уже, но не так, как тогда, Плисецкой. Главное – я понял, какое благотворное влияние производит на меня это искусство. По заведённому порядку, прибыв в столичный город Фрунзе, я сразу же побежал в оперу… и понял, как я был прав, отказывая себе в посещении провинциальных театров.

И всё равно главным оставалось кино. Прав был Ленин, придавая этому виду искусства главную роль в воспитании человека. Мне кино очень помогло. Я мальчишкой мёрз в кинозале, где было так же холодно, как и на улице, только ветра не было, чтобы посмотреть или на красивую чужую жизнь, полную яств, песен и любви, или поддержать наших бойцов в атаке против ненавистного врага громким «Уррра!».

Когда не было денег на билет, – проще вспомнить, когда они были, – мы тогда покупали вскладчину один билет и ждали у выходной двери, когда погаснет свет и замелькают картинки на белом полотне. Тогда наш «внедренец», крадучись, пробирался к двери и откидывал крючок, мы (таких, как я, безбилетников, была тьма) горохом сыпались на лавки, под лавки, прятались за печку. Тут же включался свет, и старенькая контролёрша с киномехаником хватали за рукава, воротники и вышвыривали на мороз любителей киноискусства, понимавших, что за удовольствие надо платить, но не знавших, где взять на это деньги. Второй, вполне легальный, способ приобщения к этому высокому искусству – это саморучное изготовление билета. Мы склеивали две половинки билета так, что шва не было заметно. Пронюхав это, контролёр стала давать в руки не любую половинку билета, а только с надписью «контроль», тогда мы научились рисовать билеты на промокашке соответствующего цвета. Контролёр была не только старенькой, но ещё и подслеповатой, и проблем у нас больших не было. Процент выгоняемости из зала резко снизился, и мы млели, наблюдая горы яблок и винограда на столах по ту сторону кадра, слушали прекрасные голоса Карузо, Марио Бьянки, Марио Ланцо, нам казалось, что и мы такие же красивые, удачливые и счастливые в любви. Как нам было смешно, когда мы смотрели фильмы Чарли Чаплина и наши – «Волга-Волга», «Весёлые ребята»!

Прошло много лет, и я уже не голоден, знаю вкус яблок и винограда, есть и деньги на билет в кино, я лейтенант и служу в Польше. Поляки купили фильм Герасимова «Тихий Дон», и в маленьком городишке Шпротава, что был рядом с нашим гарнизоном, «крутили» его трое суток с перерывом с четырёх часов утра до семи. Наверное, не было таких, кто бы не посмотрел это кино. Посчастливилось и мне достать билет. Фильм меня покорил с первых кадров! Русский простор! Ширь необъятная! Могучий Дон! Песня-гимн «Дон-батюшка»! Во время демонстрации – мертвящая тишина! Закончился фильм при той же тишине. На лицах поляков, в общем-то далёких от казачества, от его проблем и трагизма, была печать глубоких раздумий и переживаний. И это несмотря на то, что полякам было что смотреть: кроме наших фильмов, у них было полно американских, французских, немецких, да и свои у них получались прекрасно. И такой фурор с «Тихим Доном»! С той давней поры и до сего времени мне не приходилось видеть ничего подобного! Что значит союз двух гениев – Шолохова и Герасимова! Писателя и режиссёра!

Ещё мне хорошо запомнился, увиденный там американский фильм по роману Ирвина Шоу «Молодые львы». При незажившей ещё ране от войны, при неугасшей ненависти к фашистам и немцам в целом я готов был простить немецкого солдата. Более того, мне было жаль его. После, прочитав под впечатлением фильма эту книгу, не нашёл в ней того, что было в фильме. Здесь книга стала всего лишь рамкой, куда кинематографисты втиснули картину, гениально ими написанную.

Коль речь о кино, то не могу не сказать и о современной киноиндустрии. Много их с крутыми парнями, увешанными автоматами и пулемётами, с лакироваными красавицами, казалось, сошедшими с глянцевых журналов. Кровь рекой, нечеловеческая любовь и коварная измена, а никого и ничего не жаль! Посмотрел, зевнул и забыл! Искусство это? Несомненно! Искусство не тревожить ум и сердце! А это сейчас в моде! Одним словом, индустрия. И в театре, и на эстраде, и в литературе, в искусстве царствует сегодня ин-ДУСТ-рия! Дуст! Ядовитый дуст!

Время учёбы было самое лучшее, хотя бы потому, что мы все были равны и независимы друг от друга, не было никакой необходимости доказывать свои преимущества перед командованием, вымащивая тем самым себе дорогу на высшую должность. Профессора и преподаватели доходчиво объясняли довольно сложные предметы, и они уже не казались такими сложными.

Странно, но мне понравилась химия. В школе, пропустив подряд уроков десять (копал картошку), я никак не мог, как говорится, «врубиться» в суть этого предмета и еле-еле вытягивал на трояк. А тут же она оказалась такой интересной! И высшая математика прекрасна! Ею всё можно описать, доказать, рассчитать! Незаметно, казалось, но ум становился иным. Он, подобно компьютеру, оценивал предмет изучения со всех сторон. Если добавить, что наши учителя достигли многого и в жизни, и в науке, естественным было их желание, поделиться опытом, хотя бы и жизненным, с нами, у кого всё впереди и всё покрыто неизвестностью. Порой простенький случай из чьей-то жизни подсказывал другому выход из сложной ситуации.

В училище было много иностранцев – студенты из Африки, Ирана и Афганистана. Из Ирана учился богатенький слушатель, говорили, наследный принц. Другом его был афганец. После занятий они на своих машинах спешили в центр Киева: принц – на шикарном трёхрядном блестящем «Кадиллаке», афганец – на «Москвиче-408» канареечного цвета. «Кадиллак» подкатывал к КПП бесшумно, слышалось только мягкое шипенье от касания шин с асфальтом, «Москвич-408» о своём появлении заявлял издали, он сердито рычал, дёргался, гремел, фырчал, выбрасывая клубы чёрного дыма, – так он упрямо добивался внимания к своей персоне. Стоило им остановиться, как тут же «иностранца» облепливали, как осы мёд, любопытные прохожие. Они заглядывали в салон, качали головами, разглядывая своё отражение в сверкающем лаке кузова. На нашего нетребовательного и скромного друга с его ярким оперением никто не обращал внимания; по его притуманенным фарам заметно было, как он страдает от своей неполноценности, как стыдно ему стоять рядом с большой и важной подругой, стыдно за всё, а больше всего стыдно за свою крикливую дурацкую раскраску. Клоун, посмешище среди весёлой толпы.

Перед окончанием третьего курса мне пришла мысль, попутешествовать в окрестностях Байкала. Видел его однажды, когда проезжал мимо на поезде, тогда ехали мы на войсковую стажировку на Дальний Восток. Впечатление оставил он в моей податливой и доверчивой душе, впитывающей в себя всё без разбора, грандиозное.

Получилось, что, прожив почти двадцать лет рядом с этим чудом природы (километров пятьдесят нас разделяло), я так и не смог там побывать. Причины тому просты: рейсовых автобусов тогда не было, как и дорог. Но самая главная причина – недостаток времени. Школа, колхозные поля и пашни, работа в собственном хозяйстве занимали всё время. Не до развлечений было. Вспомнился тут же ещё один интересный случай. Получается: вся жизнь – череда случаев. Было это уже после окончания Киевского училища. Уговорил я жену, проехаться до реки Лены, посмотреть на её красоту и мощь, познакомиться с людьми того края, у них, как правило, интересная судьба: там много потомков казаков-первопроходцев XVII века, много ссыльных политических и уголовников, вынужденных жить по отработанным и отшлифованным временем законам. Законы эти просты и незыблемы. Кто их нарушает, бывает очень сурово наказан. «Закон – тайга, прокурор – медведь» – изречение для тех мест совсем не шуточное.