Текст книги "Демон и Бродяга"

30
НА КУРЬИХ НОЖКАХ

Мамонт нырнул в зеркало. Ничего не произошло, никто не задохнулся, не упал и не подавился. На мгновение стало темно, и снова – приветливый солнечный день. Только совершенно иной ландшафт вокруг. Заросшие густой травой альпийские луга, покатые холмы, усеянные кедрами, излучина медлительной густо-синей реки. Мелькнули валуны на отмелях, развешенные рыбацкие сети, дымки костров, белые точечки овечьих отар на расчищенных участках за изгородями…

Сельская идиллия.

Если не считать того, что на небе светили два солнца.

Коваль потряс головой. Он запутался еще больше.

– Почему ты меня называешь Белым царем? – окликнул он Гаврилу.

– А как же тя звать? – удивился хапун. – Стяг белый, нешто царь червоный?

– Но это не мое знамя!

– Как не твое? – Карлик басовито хихикнул. – Самое что ни на есть твое. С той поры, как владыка ваш… ну, тот, что в люльке, с той поры, как улусы по Руси раздавал, там же и стяги белые ставил. Так что ты – хошь не хошь, а самый что ни на есть Белый царь!

Артур открыл рот, чтобы возразить, но Варвара сердито дернула его за рукав, приложила палец к губам и незаметно показала на затылок хапуна.

Коваль сначала не понял, куда она показывает. В смещенном мире восток и запад поменялись местами, оба солнца ухитрялись висеть почти рядом, спина карлика, оседлавшего загривок мамонта, была не слишком хорошо освещена.

И тут он заметил. И отчего-то сразу понял – спорить больше не надо, бесполезно тут спорить.

На затылке и на голой шее Гаврилы прорастали свежие сучки.

Мамонт неторопливо вышагивал по лесной дороге. Кроны сосен проплывали на уровне окон гондолы. Варвара ухитрилась растопить печку, сварила на всех каши. Бубу не удалось покормить, он метался, никого не узнавал, от брусничного чая не отказался, но не смог проглотить и пару ложек овсянки.

Бродяга, напротив, очнулся, произнес несколько связных слов и снова выключился. Выглядел он отвратительно, словно живой мертвец. Глаза почернели, щеки провалились, сердце мортуса то замирало, то принималось выстукивать сотню ударов.

Хапун зато болтал непрерывно и, что в особенности поразило Артура, порой выдавал перлы похлеще столичного профессора. Иногда президенту казалось, что хитрый барабашка нарочно хочет казаться глупее, чем есть на самом деле. Он то соскакивал на привычный язык, свойственный, скорее, дохристианскому, языческому славянству, то четко произносил фразы, более уместные в устах телевизионного диктора. Человек-дерево ловко обходил вопросы о происхождении своего загадочного племени и не слишком приветливо отзывался о тех, кто обзывает гордых хапунов барабашками, или уж совсем гадко – полтергейстом. Слово оказалось ему знакомо.

Зато с большой охотой Гаврила принялся рассуждать об истории древнейшей, выкладывая свои версии и факты и не особо заботясь, слушают ли его собеседники…

– …И дело вовсе не в потопе, я те так скажу, родимая душа. Это ваши там, шибко умные, охо-хо, под волхвов рядятся, а мудрости – кот наплакал. Вовсе дело не в потопах, а как раз супротив – в леднике. Лед-то попер, и что тут поделаешь? А спервоначалу вся славянская родина вовсе не по югу стелилась, а по северу. Потому как холодов тогда таких не водилось, а водились по северным морям хрукты всякие сахарные, морские коровы на бережках отдыхали, да цапели яйца высиживали. Рыбу голыми руками таскали, лето жаркое по полгода стояло, акиян полярный вовсе не замерзал, рыбачили в нем и в челнах утлых не боялись до эксимосов плыть, товар менять. Жили не тужили, а когда уж вовсе холода подступали – в пещерах хоронилися. Вот как баяны поют, да птицы наши вещие тоже не соврут. Так было, и мир не делился на Явь и Навь. И китоврасы не стерегли входы в Кащеевы чертоги, лихо еще не селилось с человеками о бок… Ону страну северну по разному-то кличут. Кто Гипербореем именует, кто Беловодьем, а еще – Арьяна-Вэйджо или Скандией… Тока как ни назови, рай недолго длился. Красны терема отстроили, каналы нарыли для судов торговых, кремли возвели белого камня с драгоценными алмазами по маковкам. От баянов в песнях осталось, что, мол, десять раз по тьме народу веселилось на русалиях, да когда Сварогу с Ладой кланялись, охо-хо… Промеж межей первый камень вбили, когда с акияна мороз попер. На юг стали рода богатые отрываться, стали скот брать, жен и – покатили. Дык ведь не верили, что на долгие тыщи лет холода-то грянут. И небеса, сказывают, заволокло пеплом черным," и снег, как лег полями, так и не сходил. Вот тогда первый подземный Китеж отстроили. Когда, где? Кто же его ведает, где он, самый первый? Так вот, побегли с Севера, да стали ходы бить, южнее да южнее, до самых греков. Вот слухай, если не веришь. В Тибете книги старые нашли, то же самое пишут…

Гаврила прокашлялся и с чувством, нараспев стал декламировать:

– «…Небесный свод разломился, земные веси оборвались. Небо накренилось на северо-запад. Солнце, и луна, и звезды переместились. Земля на юго-востоке оказалась неполной, и поэтому воды и ил устремились туда… В те далекие времена четыре полюса разрушились, девять материков раскололись, небо не могло все покрывать, земля не могла все поддерживать, огонь полыхал не утихая, воды бушевали не иссякая». Во как, понятно? А еще у Гамаюна такие сказы есть, что будто бы горючий камень упал на мир и небо пропало. «…Постигла нас тьма несветимая, солнце угаси светлая, Свет свой не яви На лицы земли; Прежде вечера в часы дневные наступила нощь зело темная. Луча измени естество свое, светлая луна во тьму проломися. Звезды на небеси свет свой угаси… Перемени море естество свое… Наступи зима зело лютая, Уби виноград зеленый…»

– Да, впечатляет, – сквозь дрему согласился Артур.

Варвара давно уже посапывала, разметавшись на шкурах.

– А ты мне все – «чуды, откуда – чуды?» – переключился Клопомор, точно с ним кто-то спорил. – И Новгород ваш северный, и Архангельск ваш, все они в летописях про чудь поминают. Вот слухай, поминали Таймыр, а Таймыр, то есть «мир тайный», там и югра, и самоеды с мехом ходили, и меняли меха с людьми, кто в горе жил, с чудами. Чуды тогда уже, как у вас Новгород строился, не хотели наверх возвращаться, а ты говоришь, мол, «чуды, чуды, откудова тут оне?». Оне давно Урал-то перевалили, по рекам подземным, по кладезям, по вымоинам расползлися. Только давно зачахли бы уж, померзли бы давно уж, кабы пути зеркальные в Изнанку не сыскали, так-то…

Артур проснулся от толчка. Мамонт улегся. Пахло скошенной травой, топленым молоком и еще чем-то домашним, полузабытым, вкусным.

Артур выглянул. Несколько раз сморгнул и ущипнул себя за ногу. Не помогло.

Избушки на курьих ножках. Не одна избушка, а целая деревенька, не меньше десятка лихо раскрашенных бревенчатых домиков, запросто прогуливающихся на громадных куриных лапках. Впрочем, далеко домики убежать не могли, они бродили внутри общей живой изгороди.

– Давай, вынай свово старца, – свистнул Клопомор.

В дверцу гондолы уперлась лесенка, внизу собралась целая толпа, такие же белоголовые и белоглазые, как и давешние партизаны с пиками. Только к мамонту сбежались не бойцы, а подростки и дети. Бродягу подхватили сразу несколько рук, уложили на носилки, на рысях припустили к самой большой избушке. Сложнее оказалось с Бубой. Завидев синекожего дикаря, дети отпрянули с визгами, взрослые чуды загомонили. Их язык немного напомнил Ковалю финский, да и внешность вполне соответствовала.

Клопомору с трудом удалось навести порядок, но нести Бубу на руках пришлось президенту. Артур спрыгнул вниз, в высокую, мягкую траву, сделал несколько шагов, удивляясь необычайной легкости. Складывалось впечатление, что Земля смещенного мира имела меньшую массу.

На пороге избы его встретил очередной персонаж, знакомый с детства. Ее даже не пришлось представлять. Нос крючком до подбородка, жилистые ручищи, свисающие до колен, несуразная вязаная юбка и кофта и кривой клык, торчащий из-под верхней губы.

– Ну, чаво приперси? – обрушилась она на хапуна.

– Усоньша, матушка Яга, утихни ты, – ласково залопотал Гаврила. – Вот человечка принес, надость живот ему справить, потравили поганые, спасу нет…

– Я чую, что человечка, а не лося, – брезгливо потянула носом старуха. – А это што за водяной?! Клопомор, ты поганок обожрался? У меня тут трое на сносях, а ты мне водяных таскаешь, а?!

Артур уже понял, что выступает она только для виду, для притихших жителей деревни, что непременно возьмется лечить и одного, и другого. Из избы Яги действительно доносились стоны рожениц и писклявые крики ребенка.

– Куды я их дену, Виевна? – набычился Клопомор. От обиды у него вырос сучок с двумя листиками, прямо из уха. – Сирин за него просила, слышь. Надо выгнать потраву-то!

– Надо, надо, вам всем только надо! Как занозу в жопу поймаете – Яга, спасай! Как бормотени перепьются – опять же ко мне! А детишек кто принимать будет, а? – уже тише забубнила акушерка. – Лады, чего встал, будто хреном к забору примерз?! Заноси уж… Да не сюда. Эх, не жилец ваш водяной-то, кровь порченая…

– Она у всех роды принимает? – спросил Коваль, когда уселись передохнуть на штакетине.

Бродяге сделали три промывания желудка, пустили кровь, другой кровью напоили, снова промыли и уложили на полке в бане. Потеть.

– Яга-то? – почесал в затылке хапун. – А то! Весь род еенный, по бабьей части, так уж повелося. Мужики с рода Кощеев, те Навь стерегут, нижние царства, грифонов разводят, с китоврасами на охоту ходют. А бабы ихние, те – знахарки все, ведуницы, и по бабьей части с отрочества обучены. Вишь, из одной деревеньки в другую их избы бродят, нарочно загородку для них поставили…

– Избы бродят? – на всякий случай уточнил Артур, хотя весь передвижной акушерский пункт находился у него прямо перед носом.

– Ну да, а как иначе? – не понял иронии карлик. – Усоньша Виевна не может же за собой девок своих таскать, шайки, бочки, тряпки, травы всякие… Вот и приходится избы прикармливать.

– Больше вопросов не имею, – признался Коваль.

– Кушать хотишь или спервоначалу в баньку? – заботливо осведомился Гаврила. – А то нам с тобой ишо путь неблизкий, и на Комарике туда не можно.

Варвара толкнула Коваля в бок, выразительно округлила глаза и рот. Мол, неплохая идея насчет баньки?

– На Комарике, ты сказал? – Артур обернулся на мамонта, которого в леске усердно пасли трое подростков с жердинами. Мамонт скушал все ветки с третьего уже клена и, кажется, не слишком замечал, что его пасут.

– Это уж верно, на Комарике никак нельзя, – повинился хапун. – Птицы, они того, от его дух такой, короче. И накласть, опять же, могет… Так што, не в обиду, пешим ходом, до вечера кривой тропкой дойдем. А девка-то твоя, может, с Ягой побудет, подсобит, а?

– Непременно подсобит, – Артур успокаивающе погладил Варвару по спине. – Нам главное – старичка на ноги поставить…

31
ТЫ – МОЯ РЕЛИГИЯ

Потом они мочили веники, поливали камни душистым квасом, Коваль потел на полке и поражался тому, как все странно складывается. Насколько близко сегодня подошел к черте, и надо же – снова тянет на подвиги, спасу нет. Или оттого и тянет, что черта смертная близко?

– …Ты засыпаешь, Кузнец?

– Я думаю…

– Помолись, тебе станет легче.

– Ты – моя религия, – рассмеялся он в темноте, привлекая ее к себе. – Как я могу молиться другому богу, когда у меня уже есть одна богиня?

– Ты иногда очень смешно говоришь, Кузнец. Какая же я богиня, если рожу мне разбили? Разве богиню можно поколотить?

– Разные бывают богини… – Он посадил ее на колени, лицом к себе, неторопливо повел языком от уха вниз, по напрягшейся шее, по ямке плеча, по влажной впадинке ключичной косточки, ладонями перехватывая крепче, не позволяя отстраниться, не позволяя откинуться назад…

– Ты крамольник… – Варвара хрипло рассмеялась, незаметно придвигаясь ближе, охватывая лодыжками его спину, сбрасывая набок распущенные косы таким знакомым уже, сладко-ожидаемым движением, подставляя долгожданный, прозрачный почти бархат запрокинутого горла. – Ты опасный крамольник, не зря зовут тебя дома Демоном. И в бога не веруешь…

– Ты – моя религия, разве не нравится тебе быть богиней?

Не расплетая кольца рук ее, жадно втягивая ноздрями шероховатые ее впадины, затеял было первые медлительные качки. Она в темноте казалась миниатюрнее, тихая, послушная, с громадными, чуть удивленными глазами…

– Слышь, Кузнец, мне сейчас нельзя, – она поцеловала его и облизнула губы. – Ты сладкий… ты чо, варенье у Яги кушал?

– Вот дела… – огорчился Артур. – Что же ты раньше не сказала? Я бы к тебе не приставал, отпустил бы тебя спать.

– А я не хочу одна. Я хочу спать с тобой… – Она по-кошачьи потерлась о него щекой.

– А как же ты?.. – успел спросить Коваль, когда его едва ли не силой повлекли к корыту.

Варвара сама вымыла его. Правой рукой намыливала, а левой, не отрываясь, крепко держала между ног.

– Я не люблю баловаться в такие дни… мне лучше, когда вот так…

Следующий выстрел памяти – Артур очнулся уже на спине, на укрытой тряпками лавке, откинувшись на высокую спинку.

– Я обожаю это… мммм… как ты пахнешь… Я хочу… я хочу полизать тебе… – Она на секунду оторвала мокрое лицо. Ее взгляд плавал. Словно две искорки в тумане. Она говорила и при этом катала по своему лицу его влажное мироздание.

– Дай мне слюны, – она подвинулась выше, перекатилась на спину. На ней были только короткие мужские штаны. – Плюнь мне в рот… сухо во рту…

Когда она произнесла это, Артур подумал, что ослышался.

– У тебя – розовый, – рассмеялась она, – переворачивая его на живот. – У Тулеевой хороскоп, штука такая, слыхал? В ентом хороскопе написано, что у твоего знака – розовый…

Последующие минуты или часы ее руки и язык открывали Артуру новые вселенные. Мир распадался на куски и снова съеживался в одну крошечную точку. Она грубыми рывками сношала его острым шершавым языком, одной промасленной рукой удерживая чресла в жестком захвате, а второй своей шаловливой ручкой – доводила себя… Она дважды добралась до вершины, не раздеваясь.

Затем приподняла его в самой бесстыдной и постыдной для мужчины позе, ввинтилась лохматой черной головой и поглотила его… до самого корня.

– Мне плевать на твои месячные, – прокричал Артур. – Дай я тебя раздену!

– Не надо… – Она закашлялась, освободилась с трудом. Она говорила и одновременно постанывала, водя себе по бровям, по щекам… – Я в такие дни не шибко люблю баловаться… Я люблю вот так… Сядь на меня… ляг на меня, не сдерживайся…

…Когда Артур начал кричать, она выгнулась дугой…

Потом они в обнимку кормили голубей на окошке и прихлебывали медовуху, которую заботливо принес хапун.

– Артур, ты расскажешь мне страшную сказку про домового?

– Что, сладкая? – Коваль с трудом оторвался от окна и от своих невеселых дум.

– Бродяга говорит, что ты рассказывал ему про хапуна из подвала, – настойчиво повторила атаманша. – Что ты нанялся на службу к книжникам, а книжник в подполе прикармливал домовых, и домовые чуть тебя не унесли…

– А, он имеет в виду страшный шкаф номер шесть, – улыбнулся Коваль. – Это невеселая история, сладкая моя, – Артур взъерошил влажную челку девушки. – Мне тогда было плохо. Погибла любимая девушка, тяжело заболел отец, полный застой на работе. В какой-то момент я перестал понимать, зачем вообще живу, если впереди та же дыра, что сожрала моего любимого человека. Я стал бояться жизни, я сторонился улыбок. Я впервые тогда обратился к соборникам, но Библия не ответила на вопросы. Библия призывала склониться и ждать следующего удара судьбы.

Я накупил книг про другие религии, но все они, в конечном счете, призывали к одному – покориться любым мерзостям, которые происходили вокруг. Все эти книги рассказывали о том, что никто и никогда не видел, о жизни после жизни, но почему-то мои страхи не проходили. Такой период… Кто-то проходит легче, кто-то получает травму. Возможно, в том мире, который мы называем Древний, люди больше копались в себе. У них оставалась уйма времени на самокопание…

– А потом ты встретил колдуна, и он тебя спас? Это был Озерник?

– Он не спасал. Он показал мне, что жизнь не линейна, и даже не трехмерна.

– Не понимаю… – нахмурилась Варвара. – Артур, ты начитался древних книг и говоришь непонятными словами!

– Хорошо, я скажу иначе… – Коваль отхлебнул из ковша. – Оказалось, что победить смерть можно лишь ценой собственной жизни.

– Вспомни еще что-нибудь, – Варвара свернулась у него на груди клубочком. – Ну… что хочешь. Вспомни о том, как вы жили, про то, как маленький был, ага!

И Коваль, неожиданно для себя, вспомнил очень многое. Он вспомнил очень далекое, из самого раннего детства… вспомнил, как паниковали, когда в столицу вошли танки и раздавили троих ребят. И как потом, спустя малое время, такие же танки расстреливали парламент… Вспомнил пустые полки гастрономов и ряды трехлитровых банок с противными зелеными помидорами, американское сухое молоко на ящиках торговок и шпиг из Белоруссии, спортивные костюмы и красные пиджаки, первые эротические фильмы и первые крутые мотоциклы на улицах, будущего мэра города с микрофоном и красные знамена на последних большевистских демонстрациях… Драки старушек с милицией возле закрытых банков, и все же… это была великая эпоха…

– Это вся история? – разочарованно протянула Варя. – Артур, я слушаю тебя, понимаю, что ты говоришь правду, но все равно не могу поверить… Не могу поверить, что такие поезда пробегали по железке каждый час, битком набитые людьми, и в обе стороны…

– Эй, вы, голуби! – окликнул со двора Клопомор. – Давайте скорейча, картоха спеклась!

Уселись в кружок, глотая слюнки. Усоньша, Клопомор, молчаливый старшина белой деревни. Бубе хуже не было, но воспаление не спадало, метался в горячке. Старец, напротив, проснулся, доковылял до стола, принял чашечку куриного бульона. Варвара перед трапезой привычно перекрестилась.

– Тю, родимая! Крестись не крестись, все ваши поклоны токмо от страха, – рассмеялся хапун.

– От какого еще от страха? – не понял Коваль.

– Вестимо, какого. Уж больно до себя жалеете… За край-то смородный хоцца заглянуть, а страх великий…

– Вы хотите сказать, что православная вера родилась от страха смерти? – встрепенулся Бродяга.

– Все веры ваши, – устало заметил хапун. – И веры ваши, и неверия блудословные, все в единой колдобине застряли. Смородину чуют, а не избегнуть никак…

– А что же будет потом? – шепотом спросила Варвара.

– Когда «потом»?

– Ну, потом… – Варвара покраснела. – Ведь роют же постоянно, шахты всякие… А вы под землей живете. Когда-нибудь шахт станет столько, что вам уже и спрятаться негде будет?

– А рази ето мы под землей живем? – удивился хапун, снимая с огня котелок.

– Эхма, девка, в корень смотришь, да не о том забота твоя! – рассмеялась Усоньша, показав гнилые зубы. – Пущай хучь всю сыру-матушку перелопатят, акромя каменьев холодных, да гадов безглазых ничо не сыщут! Бо не в том их забота. Им вдохнуть скоро негде будет, снова плодятся, да горючая вода на исходе, до нас ли?..

– Верно, верно баишь, матушка, – часто закивал хапун. – Покудова у них помыслы все брюхо усытить да персты златом умастить, себя-то не узревают… Елеможахом, перед смертию самой прозреют иные, да поздненько… Эх-ха, лови, лепкая! – И кинул Варваре обжигающую картофелину.

Усоньша усмехнулась, сняла с блестящего подноса огурцы, хлеб, вареные яйца. Щелкнула по поверхности подноса загнутым ногтем.

– Что там видишь? – спросила Артура с хитринкой.

– Как что? – растерялся тот, разглядывая движущуюся картинку, почти как в телевизоре. – Человек… Дяденька гуляет со своей кошкой.

– Вот-вот, в этом вся и закавыка, – разочарованно протянула Яга. – Дяденька гуляет со своей кошкой… Вы слышали? – обратилась она к сычам, чинно рассевшимся на крыше ее избы. – А почему не кошка гуляет со своим человеком?

– То-то и оно, – грустно подвел итог молчавший до сих пор старшина чудов. Больше русских слов от него Коваль не слыхал.

– А не могут они, матушка, не могут правду чтоб, – ехидно захихикал Хапун. – Кака там правда, матушка, когда по шею в жиже мерзкой окопались? Эхма, ладненько, не пугайте отрока. Я его ишо не раз напужаю. Пойдем, что ли? Урну-то оставь, не уворуют.

Артур бодро поднялся. По положению солнца не слишком понятно было, светает или, напротив, скоро ночь.

– Когда мы вернемся? – спросил он и тут же пожалел о своем вопросе.

– На всякий случай, поцалуйтися, – без улыбки посоветовала баба Яга.

32
ЯВЬ И НАВЬ

– Ты вон чо, ты меня слушай! – поднял крючковатый палец хапун. На второй фаланге у него тоже проклюнулся маленький сучок с крошечным зеленым листиком. – Ты меня слушай, как было все, потому как мал еще поперек старших возникать. Вперед всех был Род – заглавный творитель, творитель-родитель сущего. Спервоначалу Род сидел в яйце, затем окреп да вылез… – Гаврила шустро бежал впереди по петляющей тропинке, перескакивал овражки, ручейки, иногда взбирался на крутые пригорки. Артур еле поспевал за ним, потому что приходилось одновременно слушать, следить за шапкой проводника, то и дело ныряющей в густой малинник, а еще очень хотелось осмотреться вокруг, слишком уж необычные и захватывающие картины вокруг разворачивались.

То ярко-синяя речушка, которую только что пересекли, обернулась широким бурным потоком с песчаными островами и косыми отмелями. То группа низких кустиков с шелестом расправила ветви, обернувшись раскидистыми ивами. На нижних ветках ив, полощущих листья в темной медленной воде, развалились три девицы самого шикарного и беззаботного вида, в мокрых сорочках на голое тело. Артур дважды обернулся, ближайшая девушка приветливо помахала ему рукой и беззвучно скользнула в реку. Коваль успел заметить ярко-алые губы и серебристый плавник под свободной полотняной рубахой.

– Так вот, ты слушаешь? – Хапун остановился так резко, что Артур едва не сбил его с ног. – Род, стало быть, а не ваши лики печальные, на поленьях малеванные. Род породил все, что вокруг, а что вокруг? – Он театрально повел рукой. – Вокруг – При-ро-да. Сами же вы такое словечко выдумали. Что при Роде родилося, то и есть… Так-то вот. Сподобился затем Род отделить Явь от Нави. Так уж повелося извечно, что ваши пустомельные дела Явью стали кликать, а нашу красоту Навью обозвали. Обозвали еще в те лета, когда человече безо всяких отражений серебряных туда-сюда шастал. Потому что верил человече и жил правдой…

Гаврила ступил на шаткие мостки. Под мостками, в желтой цветущей грязи, прыгали лягухи размером с заварочный чайник. То ли пруд, то ли озерко. В громком хаотичном кваканье Артуру внезапно послышалось слаженное пение. Он обернулся уже на берегу, там где жирными черными полосами убегала к горизонту свежая пашня.

Посреди пруда, на громадной дрейфующей кувшинке, на розовой подушке с кисточками, сидела самая крупная лягушка, какую он мог себе вообразить. На шее у зеленой красотки болталась цепочка с маленьким блестящим предметом, то ли ключиком, то ли – флэш-памятью. Лягушка раскачивала головой, разевала рот в такт пению, которое устроили две дюжины ее товарок, рассевшихся на соседних листьях. Передними лапками лягуха придерживала короткую стрелу с цветастым оперением и металлическим острием…

– …И стал Род небесным Родником, и родились от него воды Великого акияна, а из пены того акияна явлена была Мировая Утка… Ты меня слушаешь, душа моя, али витаешь где стрижом? Ась? Не любо тебе мой сказ слушать, так замолчу! – Карлик сердито обернулся и притопнул пяткой. От негодования у него даже вылез на лбу лишний сучок.

– Слушаю я, слушаю, – примирительно заговорил президент, невольно подражая стилю хапуна. – Уж больно занятно тут у вас, не гневись, дай поглядеть…

– Ишь, занятно ему! Чай ишо наглядисси. Поспевай давай, а то, ежели засветло Кащееву деревню не нагоним, то придется в поле ночевать. А это нам вовсе ни к чему, травяницам подать платить!

Коваль не стал спрашивать, кто такие травяницы, зачем им платить и как можно догонять деревню. Он вздохнул и припустил за косоглазым карликом по усеянной грачами борозде. Поле казалось бесконечным, взбегало на пологий холм, за которым снова открылись распаханные просторы. Пахло удивительно свежо и вкусно, небо синело той отменной глубокой синевой, которая обычно сгущается перед тихим закатом.

– …Утка родила ясуней добрых и дасуней-демонов, чтобы у каждого, значит, листочка был присмотр, у каждого облачка и у каждой твари. Никак иначе нельзя… Потом Род поглядел на небо и увидал, что там пусто. Тогда он породил корову Земун и козочку Седунь, а из ихнего молока состряпал Млечный Путь. Потом Род явил камень Алатырь, и камнем тем стал сбивать молоко из Млечного Пути. Вышло масло, из масла этого слепил Род Мать Сыру землю. Вот так-то… Оставалось Роду понять самому, что есть хорошо, а что есть – дурно. Тогда взял он и отделил Правду от Кривды, а завершив творение – помер…

– Умер? – такого поворота Коваль не ожидал. Он поймал себя на том, что слушает с удовольствием. Наверное, очень давно не чувствовал себя в безопасности, и уж тем более давно не слушал сказок. Он был вынужден признать, что легенда получалась красивая, и наряду с примитивными представлениями в нее органично вписывались фундаментальные философские искания. – Как это бог может умереть?

– Да вот так уж, – Гаврила на ходу снял шапку и почесал голову. Его череп походил на грубо оструганный пень, заросший мелкой зеленой травкой. – Не помер, как человек, а разродился напоследок, явил миру Сварога-отца и женушку его – Ладушку…

Коваль оглядываться больше не решался. Слушал лекцию по мироустройству, смотрел под ноги и иногда – вперед. Далеко впереди, уже минут двадцать, если минуты играли здесь какую-то роль, шагал человек. Точнее – пахарь. В грубой крестьянской рубахе, закатанных выше колена портах, он налегал обеими руками на плуг, а плуг тащила коренастая, почти квадратная лошадка. Артур издалека не мог рассмотреть мелкие детали, но очевидно было, что и лошадь, и пахарь – живые, не оптический обман и не галлюцинация. Рубаха на спине крестьянина пропотела, лошадь обмахивалась хвостом, из-под копыт взлетали комья земли, плуг сверкал на солнце. Вечернее солнышко пригревало в затылок, впереди Артура и Гаврилы бежали вытянутые густые тени. Тени бежали, человек и хапун спешили налегке, порой переходя на рысь, но…

Но не могли догнать уверенно бредущего пахаря.

Коваль предпочел ни о чем не спрашивать. Таким макаром они «висели на хвосте» у крестьянина почти час, затем поровнялись с мертвым кряжистым дубом, и хапун резко свернул вправо. Дуб был единственным деревом среди бесконечной пашни, его словно пожалели когда-то, оставили как сухопутный маяк в море будущего золотого урожая. Почему нельзя было свернуть сразу, чтобы не переться два часа по жаре, отмахиваясь от слепней и увязая по щиколотку в унавоженном рыхлом черноземе, так и осталось загадкой. Хапун припустил вправо, теперь приходилось перескакивать через борозды. В последний раз Артур увидел степенно бредущего за плугом крестьянина, его светлую, подстриженную бороду, русую челку и задубевшие мозолистые ладони на рукоятках плуга.

– Что, дивишься? – не оборачиваясь, хохотнул Клопомор. – Никто ишо пахаря русского не догнал, так-то…

Поле закончилось так же резко и внезапно, как началось. Клопомор предостерегающе вскинул руку. По опушке березовой рощи неспешно вышагивали три избы. Между собой избы были связаны крепкими веревками, продетыми сквозь оконные рамы. Яркий свет горел в окнах только первого бродячего дома, там же топилась печь, густой прозрачный дым валил из трубы.

– Пошли, догоним! – Гаврила азартно подтянул поясной ремень и кинулся следом.

Крыльцо, наличники, конек крыши – все было украшено с удивительным изяществом, расписано яркими, сочными красками. Коваль запрыгнул на крыльцо следом за хапуном, и ноги тут же повисли в трех метрах от земли. Дом, словно поджидал только их, окончательно разогнул коленные суставы и припустил по наезженной тропе, вдоль самой границы пахотной земли.

– Внутрях не гомонись, не суетись, ласков будь, – Гаврила осмотрел Артура, как мамаша осматривает первоклассника на школьном пороге, подтянулся на цыпочках, сдул с него пару пылинок, убрал застрявшую в волосах паутину.

И постучал в дверь.

Дверь сама по себе была достойна помещения на бархатную подушку и под бронированное стекло, но внутреннее убранство избы заставило Коваля открыть рот.

Такого количества благородного металла и драгоценных камней он не ожидал. Причем золото и сверкающие камни вовсе не скрывались, не таились на витринах, они были повсюду. Серебряное деревце торчало из янтарной кадки, позвякивая янтарными же листочками. Золотые бокалы в беспорядке стояли и лежали на столе, подле золотой же ендовы, украшенной яшмой и сердоликом. Ножки стола оскалились львиными мордами, в глазах львов горели алмазы, клыки из слоновьей кости поражали верностью исполнения. Тончайшей работы подсвечники, в изумрудах и сапфирах, свисали на золотых цепях с потолка. От плавного хода избы цепи слегка раскачивались, вместе с огоньками свечей танцевало и переливалось несметное богатство.

Помимо малого драгоценного деревца, украшенные топазами толстые серебряные ветви росли прямо из бревенчатых стен, образуя лавки. В глубине горницы виднелось сооружение вроде двухъярусной армейской койки, его скрывал занавес из тончайшей шелковой ткани, вышитой золотой нитью. Слева стояла широкая кровать с балдахином. Коврик, покрывало и подушки представляли собой гобелены, выполненные с завидным мастерством яркими, зовущими красками. На кровати кто-то лежал и наигрывал на струнном инструменте, похожем на гусли. На руке у неведомого гусляра Артур насчитал четыре громадных перстня.

Здесь пахло так, как в библиотеке Зимнего. Артуру моментально припомнились древние манускрипты, которые любовно сберегал книжник Лева Свирский. Он промазывал страницы маслами, окуривал их благовониями, а корешки опускал в особые дубильные растворы, чтобы не завелись вредные насекомые.

А еще тут сильно пахло голубятней.

– Будь здоров, Клопомор! – высоким голосом произнес кто-то на печи. – Так это он и есть, твой Белый царь? Чего ж смурной такой?

– Здорово, Гамаюн, – хапун снял шапку и в пояс поклонился. – Он и есть, без обману. Карты ваши не врут.

– А карты наши никогда не врут, – томно откликнулся еще кто-то из-под шелкового балдахина. Этот «кто-то», судя по интонациям, почти наверняка был женщиной или, в крайнем случае, опытным трансвеститом. – Людишки бы не врали, а картишки не обманут.

В горнице был кто-то еще, Артур ощущал троих. Этот третий сопел, кашлял, сморкался и, судя по мельканию теней за вышитой занавеской, вязал, забравшись на верх двухъярусной койки.