Текст книги "Демон и Бродяга"

10
ЖЕЛЕЗНЫЙ СМЕХ

…В полутора тысячах километров от Читы, в пропахшей ароматной пихтой келье горного дацана, стоящего на самой окраине Иркутска, проснулся человек.

Он резко приподнялся, скинул одеяло и разжег керосиновую лампу. Это был крепкий мужчина, бурят средних лет, с круглым приветливым лицом. Мужчина посидел несколько мгновений зажмурившись, слегка поводя кончиками пальцев, словно перебирая невидимые струны. Когда он открыл глаза, лицо его заметно омрачилось. Он быстро облачился в аккуратную желтую рясу, прикрыл татуированный череп капюшоном и выскользнул в сонную тишину монастырских коридоров.

Почти беззвучно он преодолел несколько коридоров и лестниц; он двигался настолько незаметно, почти плыл над землей, что даже не заворковали ночевавшие на стропилах лестниц голуби. У нужной двери монах остановился и задержал дыхание. За толстой дверью тоже не спали. Монах мгновенно различил слабые звуки, которые сопутствуют только бодрствующему человеку, – шелест книжной страницы, треск оплывающей свечи, поскрипывание сандалий на ногах, еле заметный хруст в суставах.

Человек с татуированной головой слышал много звуков, которые не различило бы обычное, нетренированное человеческое ухо. Слышал, как плескались пресноводные тюлени в озере, как бродил в войлочных сапогах по тропинкам, присыпанным опилками, часовой, как за несколько километров от дацана, в центре города, хлопали о стол картами ночные картежники с красными от бессонницы глазами и потными руками.

Но человек в капюшоне не интересовался игрой в карты, его занимали совсем иные игры. Он замер, снова и снова прислушиваясь к раскатам далекого металлического хохота. Хохот не смолкал. Он катился волнами, распространяясь от невидимого центра, как расходятся вонючие круги от камня, брошенного в яму с нечистотами. Почему-то сравнение с камнем в чистой воде монаху не пришло в голову.

– Войди, брат Цырен, – негромко произнесли за дверью. – Долго ты будешь мерзнуть?

– Вы тоже не спите, почтенный боболама? – Цырен склонился в традиционном приветствии.

– В моем возрасте сон – это непозволительная роскошь, – седовласый старец посмотрел на вошедшего поверх двух пар очков, надетых одни на другие. В комнате у настоятеля, помимо камина, грела воздух походная чугунная печка, а сам он покоился в глубоком кресле, закутавшись в несколько одеял. Боболаму окружали сотни книг, они чинно стояли на полках, небрежно валялись на полу, занимали все свободное пространство стола.

– В моем возрасте приходится дробить время более жестко, чем я это делал двадцать лет назад, – полушутливо пожаловался старик. – Впрочем, ты сам неплохо знаком с тем, что такое время…

– Вы учили нас, что спешить в этой жизни некуда, – поклонился Цырен. – Однако некоторые события протекают таким образом, что приходится прерывать даже самое возвышенное созерцание.

– Нет таких событий, ради которых стоило бы выходить из круга медитации, – улыбнулся боболама. – Если ты внимательно и отчужденно подойдешь к проблеме, взвесишь ее и осмотришь со всех сторон, то очень скоро убедишься, что проблемы не существует. Существует лишь наше отношение к ней.

– Я благодарен вам за мудрый совет…

– Тем не менее тебя разбудил смех. Отчего ты прячешь глаза, Цырен? Разве ты стыдишься своих способностей?

– Вы правы, меня разбудил железный смех. Так вы тоже его слышали? – Цырен неловко переминался с ноги на ногу, словно снова стал босоногим неграмотным мальчишкой, которого отец впервые привез из тайги в буддийский дацан. – Я не стыжусь, но…

– Но тебе неприятно, что ты, даже постигнув многое из мудрости великого Будды, в душе следуешь зову своих шаманских предков, так?

– Так, почтенный, – Цырен опустил голову.

– Я отлично знал твоего отца, почтенного Буянто. Он нисколько не стыдился того, что его дед и прадед были харын удха и служили черным духам. Он был разумный и дальновидный человек и всех своих сыновей отдал в учение. Так что же тебя гложет?

– Когда вам необходимо общение с русскими Качальщиками, вы посылаете меня. Когда вам необходимо общение с китайскими орденами, вы посылаете меня. Когда нашему дацану необходимо провести переговоры с восточными шаманскими улусами, тоже еду я. И всегда я буду делать все, что повелит мне почтенный боболама. Однако за спиной я слышу, что Цырен – сын черного шамана, что Цырен – неискренний почитатель Будды и его воплощения, что Цырен не любит и не почитает ламу, как следует его почитать. Вот почему я смутился, когда вы угадали мои мысли. Мой отец не хотел, чтобы я стал сильным харын удха, он боялся, что темные силы возьмут верх в моей душе. Он мог бы отдать меня в учение к Качальщикам, так он и сделал вначале, и семья была довольна. Вероятно, вы знаете, почтенный боболама, что я провел среди Хранителей меток пять лет, но это были пять детских лет, и только потом отец привез меня к вам…

– А ему просто некуда было тебя везти, – мягко перебил настоятель. – Тогда дацаны только начали восстанавливать. Только начали появляться люди, готовые к походу в Тибет и к выборам нового ламы. Твой отец поступил мудро., но он не объяснил тебе, что стыдиться своих корней нехорошо.

– Однако нехорошо и прислуживать двум господам, не так ли? – почтительно возразил Цырен.

– Иными словами, тебя мучает вопрос – правильно ли, что наш народ и некоторые наши соседи совмещают две веры? – Боболама отложил книгу и снял очки. – Или тебя мучает, почему ты просыпаешься, когда ворочаются духи тайги, а другие братья спокойно спят? Что касается первого, Цырен, то я не вижу противоречий. Пусть люди верят в то, что им удобно. Если они принимают учение Будды, значит, они с нами, их путь озарен, а нам надо лишь выполнять свой Долг.

– Меня мучают оба эти вопроса.

– Хорошо, Цырен, – настоятель спустил ноги с кресла, кинул в чайник щепотку заварки, долил воды. – Я вижу, что тебе не терпится поделиться со мной ночными страхами. Но прежде чем ты сделаешь глупость, ответь мне на вопрос – что такое наша древняя вера?

– Вы говорите о вере, которую исповедовали до того, как родился Просветленный?

– Да, я спрашиваю тебя о том, чего ты стесняешься. Расскажи мне, но расскажи просто. Любую вещь, любой предмет можно описывать часами, а можно сказать о нем в трех предложениях.

– Боюсь, что коротко мне не суметь…

– Хорошо, я скажу за тебя. Вся вера наших предков сводилась к двум идеям. Во-первых, они твердо знали, что человек и вселенная – едины. Они почитали землю и небо как главных родителей всего сущего, поэтому камлания всегда проходят в тревожных местах, где земля и небо проявляют себя особенно ярко…

Боболама отхлебнул чая.

– Да. Мой отец говорил, что дед всегда камлал на вершине горы.

– Я уверен, что твой дед был достойным человеком и принес много хорошего вашему улусу… И вторая сторона нашей древней веры опирается на почитание предков. До Большой смерти каждый помнил не только отца и деда, но и предков до пятнадцатого колена… До Большой смерти наши деды почти каждый месяц резали баранов и приносили утхадаа своим предкам. Разве это плохо, Цырен, – ощущать свое единство в ряду поколений и заботиться о детях и внуках?

– Это достойно и правильно, преподобный.

– В таком случае тебе не стоит считать себя хуже других.

Цырен помедлил.

– Так вы тоже слышали железный смех?

– Я тоже слышал. И мне это тоже не нравится. Ты пришел просить у меня дракона, брат Цырен?

– Вы, как всегда, проницательны, почтенный боболама.

– Ты не все мне сказал, Цырен.

Монах помедлил, несколько раз вздохнул, набираясь смелости. Боболама шаркающей походкой подошел к нему вплотную, потрепал по плечу.

– Я скажу за тебя, Цырен. Тебе стало известно о камланиях с человеческими жертвами. Ты опасаешься, что враги русского президента разбудят темные силы, в которые тебе не пристало верить. Ты опасаешься, что я буду недоволен твоей дружбой с русскими Качальщиками. Ты опасаешься, что я узнаю о том, что у тебя на шее, под одеждой, висит шаманский бур-хан?

– Да, почтенный, – Цырен изумленно поднял глаза. – Но… но как вы?..

– Как я узнал? – тепло рассмеялся настоятель. – Это просто. Слушай меня, Цырен, я сам намеревался разбудить тебя. И мне вдвойне горько, что ко мне пришел лишь ты, а прочие спят.

– У них нашелся шаман, годный служить на две стороны, – Цырен выдохнул, словно кинулся в ледяную прорубь. Теперь его речь спешила, лилась открыто, уже не сдерживаясь перед настоятелем. – Шаманы камлали на священной горе, само по себе это очень опасно, я знаю от отца. Но даже дюжина великих не может сдвинуть песчинку над могилой того, кого они хотят разбудить. Им не хватало трех вещей, почтенный настоятель, но я опасаюсь, что они их получили. Им не хватало свитков Кокэчу, который, по преданию, ткал белое знамя для самого Тэмучина, и не хватало сильного шамана, годного нырнуть в царство мертвых. Почти не осталось таких, после того…

– После того как ушел твой отец, – ласково кивнул настоятель и протянул Цырену пиалу: – Выпей! Итак, ты полагаешь, что шамана и свиток они нашли, чего же им не хватает? Ведь ты упомянул три составляющие. И стоит ли нам так серьезно заботиться о том, что происходит в месяце пути от Байкала?

– Третья составляющая – это человеческая кровь, – Цырен понурился, словно вновь застыдился того, что слишком хорошо знал обычаи таежных колдунов. – Они научились приносить жертвы Эрлиг-хану человеческой кровью, чего не делали тысячи лет. Вы слышали железный смех, почтенный настоятель?

– Это металл, ведь так?

– Да, почтенный. Это значит… простите меня, настоятель, вы не верите в то, что духи нижнего мира пьют кровь людей…

– Неважно, во что верю я, – холодно уронил бобо-лама. – Важно лишь то, что является истиной. А порой истина и вера весьма далеки друг от друга, брат мой. Говори, я отнесусь серьезно к любым твоим словам.

– Железный смех, почтенный. Это смех мертвых машин, брошенных в тайге до Большой смерти. Эзэн подземного царства получил кровь и поселил бурханов в эти машины. Они за кем-то охотятся, почтенный настоятель, они ищут новой крови.

Настоятель дернул за шнур. Где-то в подвале дацана отозвался колокольчик.

– Возьми на кухне еду и лети, я распоряжусь, чтобы тебе дали моих лучших драконов, – боболама смотрел в окно на темный притаившийся город. – Но помни – ты ни с кем не должен драться. Посмотри и возвращайся, а думать будем вместе. Я не сплю вторые сутки, Цырен, у меня плохие предчувствия…

11
ВАРВАРА

Она вышла из бани распаренная, душистая, насквозь пропахшая медом и какой-то терпкой травой, с распущенными влажными волосами и в длинной мужской рубахе до колен.

– Что? – Варвара замерла с приподнятой ногой, опираясь лишь на кончики пальцев. – Что ты смеешься?

– Ты сейчас похожа на зайчонка, – улыбнулся Артур. Он выловил в очаге головню, зажег еще три свечи.

Словно в унисон треску свечей застрекотали сверчки.

– Я? Это я, что ли, на зайчонка? – Она прыснула, с недоумением разглядывая в тусклом пристенном зеркале свои крепкие плечи, блестевшие сотнями мелких капелек.

– А на кого ты хочешь быть похожа? – Артур подошел к ней сзади, вдохнул запах волос.

Она снова пахла медом. Кажется, этот запах не могла прогнать никакая баня.

Варвара затихла. Словно перестала дышать в тот миг, когда он прикоснулся к ее розовой спине. Артур медленными цепкими переборами задирал на ней рубаху, неотрывно рассматривая в зеркале ее черные дикие глаза. Их глаза находились почти на одном уровне, и, только когда он поймал ладонями ее горячие бедра, когда повел ладони вверх, она безвольно откинулась назад, опрокинув затылок к нему на плечо.

Коваль в восторженном изумлении гладил ее ноги, чувствуя себя солдатиком, на которого положила глаз супруга ротного капитана. Варвару нельзя было назвать дородной; сняв с нее рубаху, Артур убедился, что эти каменные мышцы скорее годятся для метательницы дисков, чем для кустодиевской купчихи. Внутренняя поверхность ее бедер заросла густым шелковистым волосом, но это совсем не показалось Артуру отталкивающим, скорее, наоборот.

«Неужели оттого, что давно не раздевал женщину?» – с усмешкой спросил он себя и тут же поймал себя на этой лживой усмешке, поймал себя на попытке обмануться, запудрить самому себе мозги, потому что дело обстояло гораздо хуже и вовсе не упиралось в длительное воздержание.

Совсем рехнулся! Полуграмотная дикарка, не бреющая ног, не стригущая ногтей, через слово – матерщина, хорошо хоть в баню сходила, и больше двадцати лет разница, и невозможно от нее оторваться, безумие, полнейшее безумие, наваждение, погибель…

– Пяткам холодно, – шепотом пожаловалась она.

Артур дождался, когда она уляжется на большой кровати и закутается в пышную, заботливо разогретую на печи перину и разметает по подушкам свою мокрую гриву, хитро кося лукавым влажным глазом, в котором плясало пламя алых свечей…

– Потуши, – шепотом попросила она. – Я страсть как тебя боюся…

– Меня боишься? – Он скинул одежду, привычно повесил в изголовье патронташ с клинками, в последний раз попытался прислушаться к звукам за стеной.

Кажется, там было все спокойно, Лука постукивал прикладом, как договорились, позвякивала сбруя, кашлял на своей половине бессонный старец. А большего Артур не успел услышать, не сумел заглянуть дальше, потому что ее медовый аромат настойчиво лез в ноздри, кажется, склеивал не только обонятельные центры, но весь мозг склеивал, превращая его в сплошной комок желания, в первобытного самца, которому уже наплевать, далеко ли опасность и доведется ли встретить рассвет…

Не в силах больше противиться подкатившей волне безумия, откинул перину, взял в рот большой палец ее влажной, еще розовой ножки. Он сосал этот палец, постанывая, вбирая его в рот очень глубоко, прихватывал его зубами, чувствуя, как девушка начинает потихоньку дрожать.

Все сильнее и сильнее… Кажется, она слабо отбивалась и пыталась прикрыть межножье ладошками и снова бормотала что-то о слишком ярком свете, но Артур слушал не ее голос, а ее нутряной, нарастающий рык, дрожание ее мышц, усиливающееся с каждой минутой, превратившееся уже в счастливые конвульсии…

– Сладенький, сладенький мой, да, да, иди же…

Потом он выпустил ее палец изо рта, к пальцу с губ потянулась нитка слюны… Ее голова моталась из стороны в сторону, Коваль жадно разглядывал капли влаги на ее ключицах и ряд белых блестящих зубок в ее открытом рту.

– Прошу тебя, сладенький…

Он сдержался, поражаясь тому, насколько много резервов сохранил его потрепанный организм. Кажется, за последние несколько лет не случалось ничего подобного, а жена – не в счет, жена – это родное, это вечное, но, боже мой, неужели влюбляюсь в эту простушку, в эту… в эту…

Он перебирал губами все ее пальчики на ногах, затем положил ладонь ей между ног, и ладонь моментально намокла. Варвара с таким напором рванулась всем телом навстречу его руке, что Коваль едва не слетел с широкой постели. Он все еще медлил, распахнув ее целиком, ощупывал взглядом, шарил руками по ее мощному, мускулистому телу, по нелепым кудрявым волосикам под мышками, а она обоими локтями закрыла пылающее лицо, выставив грудь…

Он рывком передвинулся выше и улегся так, что его язык смог свободно ходить между ее губок. Он упал боком, щекой на колючую простыню, едва удерживая ее обезумевшие бедра в руках…

Кажется, она стонала, вначале тихо, стесняясь себя, затем громче, во весь голос, колотясь в медовых спазмах…

Язык очень быстро устал, пришлось запускать свои губы внутрь ее губ, чтобы проникнуть максимально глубоко… Где-то краешком рта он чувствовал ее вставший клитор, иногда доставал язык из сладкого пекла, чтобы присосаться к нему. Артур неожиданно вспомнил, что у него действительно длинный язык, внутри он ухитрялся вращать им и немножко загибать кончик.

Другим краешком сознания, тем краешком, который оставался настороже и пытался играть роль критика, Коваль сознавал, что совершает очередную глупость, пытаясь понравиться этой девчонке в постели. Она и так ловила с ним алмазы и вовсе не нуждалась в доказательствах его мужественности и изощренной постельной ловкости, но он ничего не мог с собой поделать и вел себя как пятнадцатилетний сопляк, а не как хозяин страны, потому что…

Потому что, кажется, он бесповоротно втюрился.

Бес в ребро, вот как это называется!

Варвара рычала и беспрерывно пыталась вырваться и тут же с яростью прижимала его голову, впивалась ногтями в загривок, в плечи, ненасытно требуя все новых ласк, которых никогда до этого не получала.

…Артур протягивал руку вверх, она жадно набрасывалась ртом на его пальцы. Но ему всего лишь нужна была слюна… чтобы смоченным пальцем войти в нее сзади… Теперь его уставший язык где-то внутри ее жаркого мироздания, через тонкую перегородку встречался с его же пальцами…

Она кричала…

Он ожидал большего? Нет, он и помыслить не смел. Он вел себя деликатно и нежно? Да, первые две минуты, после время исчезло. Она играла и подыгрывала? Нет, она успела шепнуть – когда я трахаюсь, становлюсь животным, самой страшно. Он опасался неудачи? Да, пока не коснулся ее губами. Подушки летели вниз, на расстеленные домотканные ковры, и квас из покатившейся фляги пузырился на половиках.

Он стонал под вспухшими ее губами, под бешеным скольжением языка, в сплетении ее пышных горячих мускулов. Распластав его запястья, оседлав грудь, извиваясь, сползала ниже, бороздя ногтями плечи, успевая пробежать ртом каждый сантиметр запрокинутого горла, ключицы, сосков. Выдергивая волосы, одной пятерней проходила сверху вниз по лицу, почти насильно запуская пальцы глубоко в рот, второй исступленно мяла его ягодицы, сама терлась, обвив бедрами колено, потом принималась вздрагивать все чаще, бросалась сверху, обмякнув…

Терзала бесконечно, чередуя боль с наслаждением невозможным, так что он не успевал изумляться незнанию собственного тела… Наконец, напрягая и его, и себя, предельно откинувшись назад, пропустила его внутрь, не давая малейшей инициативы, рвалась пополам…

На самой почти вершине, среди всхлипов бессвязных, Коваля ждало очередное приятное потрясение. Варвара материлась… Отчетливо, вкусно подбирая слова.

Какое-то время, уткнувшись носом в щель между подушками, Артур восстанавливал зрение и слух. Вот собака залаяла, вот прошелся по двору Лука, подволакивая правую ногу, вот ночная птица вспорхнула на ветку…

Он подвигал руками, нащупывая ее плечо, следовало после любви девушку приласкать, сказать, какая она прелестная, и все такое… Следовало, но сил не осталось.

– Хорошо было, да? – рассмеялась она осипшим голосом.

– Хорошо… – вздохнул Артур. – Ты… ты всегда так ругаешься?

– А чо, тебе не нравится? Я и не помню, что говорила.

– Да ладно…

Он попытался представить матерящейся Надю ван Гог и не сумел. По мере возвращения сознания в мозг вползла иная мысль.

– У тебя в Чите есть парень?

Она глотнула кваса из горлышка, пристроилась рядом, обвила его поперек живота.

– То есть, то нет. Он в тайге… караваны китайские грабит.

Чуть ли не с гордостью сообщила.

– Тебе что, нравятся… такие?

– Ага. Мне удальцы нравятся.

– Так Бялко тоже караваны грабили.

– Не, те наших грабили, опарыши!

– Ну а я, не удалец?

Она пожала плечами.

– Ты, это… Не принижайся уж больно.

Коваль рассмеялся.

– Он дурной, Саня, – продолжила Варвара. – Под сорок, а дурной. Знаешь, какой крутой? Его все боятся. Если я что не так, ну, загуляю с кем, побить может.

– Кого побить?

– Ясное дело, меня.

Коваль растерялся.

– Ты же вроде – атаманша.

– Ну что с того? Все же знают, что он мой мужик.

– А ты от него гуляешь и не боишься?

– Ну, боюсь немного. Не убьет же, все равно любит, товара как навезет – девать некуда…

– Так ты с ним… за деньги?..

– Да не, у нас денег-то нету… Просто нравится. Никого не слушает, как скажет, так и будет.

– А ты спала с кем-нибудь за… за что-нибудь? – осмелел Коваль.

– Было дело по молодости, – она усмехнулась, вспоминая. – Интересно было, как оно. Взяла и пошла с ними. Ничего, потом дружить стали, хорошие. Двоих потом буряты убили.

– С ними? Их что, несколько человек?

– Ну, там, трое… Одного-то я знала, с нашего городка. Тоже сейчас в тайге… неизвестно, вернется ли.

– И как тебе трое?

– А здорово. Вот такой струмент у одного был! – Она показала от локтя. – Ну, прикинь, мне так понравилось…

– А с женщиной… ты была?

– Ой, я, наверное, уже все прошла. Хотя мать чуть волосы все не повыдергала, ха-ха… Все нужно спытать, аль я не права?

– Ммм, – сказал Артур. Он хотел бы ее возненавидеть, или презирать, или найти нечто глобоко неприятное и раздуть это неприятное до размеров вселенной, но пока ничего не получалось.

Чем дольше он старался ее принизить, тем отчетливей понимал, что легко не отделается. Как это происходило десятки раз до этого. И не потому, что Варвара непременно увяжется за ним в Питер, а потому что он уже оставил ей кусочек себя…

– Мы с девчонками к Тарасихе в баню ходим, у нее – отличная баня, между прочим, – она своим шепотом щекотала ему ключицу. – Еще до Большой смерти строили. В городе есть, там второй этаж, прикинь, на крышу выходит. Ну, будто такая, как сказать…

– Терраса, – подсказал Артур.

– Ну да, с навесом. Можно напариться, выйти, кваску попить, все дела. Здорово, тебе сверху видно, а тебя снизу нет, прикинь?

– Здорово.

– Ну, напарились мы как-то, девчонки ушли, а мне попить захотелось. Стою себе, болтаем со старухой-банщицей, вдруг гляжу – на меня какая-то девка пялится так, не отрываясь. Ну, смотрит и смотрит, ладно, не жалко. Она потом подходит, то-се, познакомились, двадцать семь лет ей, красавица. Хмелем меня угостила, поехали, говорит, ко мне. Я думаю – чо не поехать, поехали, ага. А эта, Наташа ее зовут, мы потом подружились, встречались часто, я у нее как-то неделю жила, когда батя в запой ударился…

– Лучше, чем с мужчиной?

– По-другому… – Она перевернулась на живот. – Не знаю, Наташка заместо сестры мне была, ласковая очень. Зацелует, заласкает всю, аж мурашки по телу. Цветы мне дарила, ну, как пацан, даже неудобно…

– Поссорились?

– Не, мы не ссорились… она взамуж пошла.

– Вот как, – не слишком содержательно отреагировал Коваль.

– Артур… – Она водила ему пальцем вокруг пупка. – Артур, ты ведь не улетишь без меня?

– Кто тебе сказал, что я улечу? – Он изобразил удивление. – Мы будем искать дацан, там мои друзья…

– Тулеева сказала, – перебила Варвара. – Она мне еще раньше гадала, несколько раз. И велела, чтобы я не зарилась, иначе конец.

– На меня чтоб не зарилась? – рассмеялся Артур. – Кому конец?

– Мне конец, – Варвара протянула руку и прихлопнула две последние свечи. – Тулеева нагадала, что не жить мне, коль за тобой поеду.

– Так чего ж ты поехала, если веришь ей?

– Потому и поехала, что верю. Тулеева сказала – если не поеду, тебя убьют…