Текст книги "Дети ночных цветов. Том 2"

Глава девятая

Рипли и Гермина переглянулись и посмотрели на подошедшего к ним мальчишку.

– Как тебя зовут? – спросила Гермина.

– Меня? – мальчишка вздрогнул, встретился с ее зеленоглазым взглядом и вздрогнул еще раз.

– Я Гермина, это Рипли, а ты?

– Я? – он испуганно хлопнул глазами. – Т… Т… Томас. Томас Мороу.

– Разве тебе не пора домой, Томас Мороу? – Гермина наклонилась к нему. – У тебя ведь есть родители? – он закивал. – Разве они разрешают тебе гулять так поздно?

– Разрешают! – Томас энергично закивал.

– Вот как? – прищурилась Гермина. – И почему я тебе не верю, Томас? – она впилась в него зеленым взглядом.

Мальчик смутился, покраснел, крутанулся на месте и побежал прочь. Гермина рассмеялась, придав ему своим смехом скорости. Он распахнул дверь, вбегая в свой номер, споткнулся о порог и растянулся на середине комнаты, содрав о старый ковер кожу на локтях и коленях, но не почувствовал боли. Только азарт и дурное предчувствие.

Во-первых, девушка с зелеными глазами не понравилась ему, во-вторых, ему показалось, что она знает, что он загнал утром ее кошку на крышу отеля, откуда та потом долго не могла спуститься. Кошка, кстати, тоже ему не нравилась. Черная, гибкая, с такими же зелеными глазами, как у хозяйки. Нет, крыша – это меньшее зло из тех, которые поджидают ее в этом отеле.

Томас вспомнил, что дверь открыта, и спешно вскочил на ноги. Чокнутой парочки уже не было на улице, но воображение нарисовало ему, что они спрятались и теперь следят за ним, а не за тем странным мужчиной в номере, где всегда задернуты шторы. Может быть, они даже стоят по обеим сторонам двери и ждут, когда он выйдет на улицу, чтобы схватить его.

Томас остановился. «Но ведь дверь-то я все равно должен закрыть. К тому же если они хотят поймать меня, то почему не могут войти сюда? Разве они не знают, что Гвен нет дома? Конечно, знают. Значит, никого за дверью нет».

Томас согласно закивал, но страх не прошел. Он заставил его спешно захлопнуть дверь и отскочить в сторону. Ничего. Никого. Томас подбоченился, увидел, что окно открыто, и побежал, спотыкаясь, исправлять эту оплошность. Убедившись, что задвижка надежна, он отодвинул занавеску и выглянул на улицу. Странная парочка расходилась по своим номерам. «Имена у них тоже странные! – Решил Томас. – Особенно у женщины». Он нахмурился, отошел от окна, размышляя о том, что может означать ее имя. «Нужно будет спросить об этом Гвен, – решил Томас, включая телевизор. – Обязательно дождаться и спросить».

Он забрался на диван и долго переключал однообразные каналы, с грустью вспоминая предыдущий отель, где они жили. Там кабельное телевидение входило в стоимость номера. Томас попытался вспомнить, где это было, но не смог. В последний год они с сестрой сменили столько отелей, что голова начинала идти кругом. Он не успевал завести друзей, не успевал запомнить названия отелей. Штаты – и те мелькали перед глазами, словно он мчался через всю страну на скором поезде: Луизиана, Техас, Нью-Мехико, Аризона и вот теперь Невада.

Томас не знал, нравится ему здесь или нет, но надеялся, что больше не придется никуда уезжать. Надеялся последнюю пару недель, когда Гвен вдруг пообещала, что, возможно, устроит его в школу. Томас не хотел идти в школу, но школа ассоциировалась с чем-то постоянным и долговременным, поэтому он решил, что больше они никуда не уедут.

Поначалу это не особенно обрадовало его. Случись это год назад, то никаких проблем – он был само благоразумие и спокойствие, но сейчас все было не так. Отели менялись, менялись люди, рядом с которыми приходится жить. Томас не помнил, когда это случилось, но как-то раз, проснувшись утром, он вышел на улицу и понял, что не обязан никому нравиться. Он все равно уедет. День, неделя, месяц – неважно. Даже если сестра найдет работу, то однажды настанет день и ему снова велят собирать вещи и привыкать ко всему новому. С тех пор Томас стал самым несносным и самым вредным ребенком на земле. Это было его идеей фикс – испортить жизнь всем, кто его окружает. Сестра – и та в какой-то момент начала испытывать на себе этот протест против постоянных переездов. Но злиться на сестру Томас долго не мог, поэтому быстро решил, что будет портить жизнь всем, кроме нее. К тому же она все равно редко бывает дома. Да и где их дом?!

Так что, приехав в отель Палермо, Томас решил, что и здесь они не задержатся надолго, и принялся за свое с удвоенной силой. Но потом Гвен пришла как-то ночью и сказала, что, скорее всего, они останутся и он пойдет в школу. Так что ему спешно пришлось налаживать со всеми отношения. Поэтому он и подошел сегодня к этой чокнутой парочке. Следил за ними, портил им жизнь, мучил их кошку, а сегодня проснулся и решил, что нужно как-то собраться с духом и попросить у них прощения. Хотя бы за кошку. Он планировал это все утро и весь день, убеждал себя, что это несложно, что нужно лишь начать, но когда осмелился подойти, когда заглянул им в глаза…

Томас поежился, соскочил с дивана и побежал проверять, закрыта ли дверь. Черная дверь. Томас вздрогнул, отдернул руку, словно дверная ручка была докрасна раскалена, попятился назад. «Что это? Это сон? Я сплю?» Он огляделся. Нет, кажется, это был не сон. Во сне все было черным. Во сне он не чувствовал своего тела, не слышал звуков. А здесь все было иначе. Даже телевизор работал, выдавая давно охрипшими динамиками крики какой-то девушки. «Значит, не сплю». Томас начал дышать. «Значит, это не сон».

Он вернулся на диван, но фильм ужасов, который он смотрел, перестал казаться страшным. Можно было попробовать выключить свет, но Томас боялся, что так он точно заснет и не дождется Гвен. Девушка на экране снова закричала. Выбравшееся из морской бездны чудовище протянуло через окно к ней свои щупальца. Томас устало зевнул. «Нет, бесплатное кабельное телевидение – это, несомненно, плюс, – решил он не без грусти. – Но если можно остаться и больше никуда не переезжать, то я готов жить и без кабельного телевидения». Девушка на экране закричала, зазвенели разбившиеся окна.

Томас зевнул, положил голову на спинку дивана. Веки стали тяжелыми. «Я не засну, – попытался он убедить себя. – Я просто так полежу, пока не придет Гвен или пока голова не станет снова легкой, как это бывает утром». Томас закрыл глаза, почувствовал, что засыпает, вскочил на диване, затряс головой, старательно вглядываясь в экран, просидел так пару минут и снова начал клониться набок.

Когда Гвен наконец-то пришла, он уже крепко спал. Электронные часы показывали половину двенадцатого. По телевизору транслировали документальный фильм о безумных мотоциклистах, которые сначала прыгали на мотоциклах через дюны и скалы, а затем наперебой хвастались друг перед другом, у кого из них больше всего переломов и шрамов.

Гвен осторожно села на диван, чтобы не разбудить брата, и какое-то время бездумно смотрела на экран, слушая рев мотоциклов и смех безумных гонщиков, затем подумала: «На кой черт я это смотрю?» – и выключила телевизор.

– Я все-таки дождался тебя, – сонно сказал Томас, открывая слипающиеся глаза.

– Спи, – бросила ему Гвен, укрывая одеялом.

– Не могу, – Томас зевнул и начал рассказывать о своем сне. – Ты ведь знаешь, что я боюсь его.

– Знаю, – Гвен потрепала его за волосы. – Но теперь я здесь, так что спи.

– А ты разбудишь меня, если увидишь, что мне страшно?

– Конечно, разбужу, – заверила она, хотя с трудом представляла, как сможет понять, что он боится во сне.

«Главное, что Томас верит в это», – подумала она, однако сомнения и тревоги все равно остались. «Ему всего шесть. Что могло его так напугать? Какой-нибудь фильм? Но разве фильмы пугают пустотой и тишиной? А эта темнота? А дверь?»

Томас заснул, но Гвен еще долго смотрела на него, словно действительно пыталась понять, что ему снится. «А что если с ним начнет происходить то же, что и с матерью?» Она попыталась прогнать эти мысли, но у нее ничего не вышло. Аппетит пропал. По дороге в отель Гвен только и могла думать, что об ужине, но теперь ей нужно было скорее пиво или таблетка успокоительного. Воспоминания, дурные предчувствия. Иногда ей даже начинало казаться, что болезнь матери может передаться не только Томасу, но и ей самой. Что они будут делать тогда? Гвен сделала себе бутерброд, заставила себя поесть и легла спать.

Утром, она не стала будить Томаса, зашла в кафе и договорилась с Осторе, что если ее брат не придет к девяти часам завтракать, то нужно будет кого-нибудь послать к нему и напомнить о еде. Автобус до Честона опоздал на пятнадцать минут, и Гвен всю дорогу нервничала, что не успеет вовремя на работу. Парфюмерный отдел, в который ей удалось устроиться, был лучшим, что подворачивалось за последний год, и терять это место крайне не хотелось, особенно если учитывать, что здесь наконец-то удалось завести друзей. Гвен, по крайней мере, надеялась, что удалось.

Одну из них звали Мэдди Ламберт, она была почти одного возраста с Гвен и работала в соседнем отделе, другого звали Кейн Вебер, он был старше Гвен почти вдвое, и именно ему она была обязана своей новой работой. Вебер, кстати, и предложил ей помочь устроить Томаса в школу. Предложение это было сделано крайне осторожно, ненавязчиво, но все равно вызвало у Гвен недоверие, заставив Вебера выдать место своей работы.

– Отдел социальной защиты? – она нервно облизнула губы. Страх вспыхнул с такой силой, что у нее онемели ноги. – Я думала, что вы… Думала, что… – Гвен хотела встать, но не могла.

– Не бойся, – попытался успокоить ее Вебер. – Я не причиню тебе вреда.

– Вот как? – Гвен нервно поджала губы, ругая себя за чрезмерную доверчивость. «Я рассказала ему все! Все, черт возьми!» – О чем я только думала?!

– Тебе нужно было выговориться.

– К черту! – Гвен снова попыталась подняться.

Бежать! Снова бежать! Бежать из Аризоны, бежать из Техаса, бежать из Луизианы! Особенно из Луизианы, потому что какой бы мрачной ни была жизнь Гвен в родном городе, но она любила ее. Любила свой дом, свою работу, Томаса. Особенно Томаса.

Мальчик появился, когда мать уже была больна, и Гвен больше всего боялась, что это как-то повлияет на него, передастся ему. Она даже призналась в этом одному из школьных учителей, который всегда хорошо относился к ней. Он выслушал ее и убедил, что мать ее вовсе не безумна.

– Просто она иногда слишком буквально воспринимает некоторые законы Божьи, – так он сказал тогда.

«Слишком буквально», – вспомнила эти слова Гвен спустя четыре года, когда мать окончательно спятила и пустила себе пулю в лоб, решив, что у нее в голове поселился демон. «Слишком буквально».

Гвен вернулась с работы, увидела мать в кресле-качалке на крыльце дома, и первым, о чем подумала, был Томас. Видел ли он? Слышал ли? Пострадал? Гвен нашла его в своей комнате, укрыла одеялом, стараясь не разбудить, спустилась вниз и позвонила шерифу.

– А ты уверена, что мать мертва? – спросил он не то недоверчиво, не то как-то устало.

– Уверена ли я? – Гвен вышла на крыльцо, насколько это позволил телефонный провод. – У нее мозги видно, шериф. Или вы хотите, чтобы я ей пульс проверила для верности? – она прислушалась, но шериф не ответил. – Алло? – Гвен растерянно посмотрела на трубку. Не было ни гудков, ни ответа.

Где-то далеко скулила соседская собака. Жирная муха ползала по окровавленному затылку… Не матери, нет. Гвен давно перестала считать эту женщину матерью. Ее мать осталась в светлом прошлом, которое хочется вспоминать снова и снова, а эта растолстевшая, свихнувшаяся на вере женщина была кем угодно, но только не матерью.

Доктор Лерой, приезжавший два года назад лечить Томаса, выслушал его мать, выслушал ее жалобы и размышления о природе болезни сына, встретился на следующий день с Гвен и передал ей пару брошюр о больных шизофренией.

– Я не утверждаю, что твоя мать серьезно больна… – вкрадчиво сказал он, не зная, как отреагирует Гвен. – Но будь осторожна, приглядывай за ней… А лучше за Томасом. – Он заглянул Гвен в глаза и улыбнулся. – Это не так страшно, но лучше быть начеку. – Он снова улыбнулся, увидев, что Гвен все поняла.

Брошюры, которые он дал ей, она прочитала по несколько раз, но мало что поняла. Конечно, описанные там симптомы можно было при желании заметить у матери, но это если только очень сильно этого хотеть. Была среди этих брошюр и та, что рассказывала о шизофрении у детей.

Гвен наблюдала за братом почти год, но не заметила ни одного симптома, тогда как у матери они начинали проявляться достаточно явно. Она то целыми сутками стояла на коленях, бормоча что-то бессвязное себе под нос, то обвиняла Гвен во всех смертных грехах, которые только может совершить девушка-подросток. Она хотела заставить ее ходить в церковь, хотела заставить Томаса часами молиться, стоя рядом с ней на коленях. Она восприняла ветрянку сына за наказание Господа, посланное ему за… Причин было много, но Гвен не нашла смысла ни в одной из них.

Гвен не обвиняла церковь в болезни матери. Она знала людей, которые ходили туда довольно часто, и ничего с ними страшного не происходило. Церковная истерия не была диагнозом. Это был один из симптомов. Как и ненависть к Гвен. Она понимала это, поэтому старалась не обижаться. Ее ненавидела не мать. Ее ненавидела болезнь, а мать… Мать осталась в прошлом. В хорошем светлом прошлом. Лишь страх за Томаса становился с каждым днем все сильнее.

Он рос, и вместе с ним росла болезнь матери. Ближе к концу, в самые тяжелые дни, она даже не понимала, что это ее сын, звала Гвен и спрашивала, кто этот смышленый черноволосый мальчик, затем смотрела на свою дочь, замечала сходство и обвиняла ее в том, что она втайне от матери родила ребенка. Наутро она уже ничего не помнила, и Гвен надеялась, что Томас тоже ничего не запоминал. Пусть для него все это будет просто дурной сон. Просто ночной кошмар. А потом мать просыпалась утром, приводила себя в порядок, и все было как раньше – в светлом прошлом. Недолго, но было.

В эти дни она ходила в церковь, по магазинам, навещала старых знакомых, брала с собой Томаса и обижалась на Гвен за то, что та не хочет идти с ними. Гвен надеялась, что Томас запомнит именно это. Но он взрослел, а моменты затишья становились все более и более редкими. Однако грань всегда оставалась. Грань, переступить через которую можно было лишь однажды.

Стоя на веранде дома, держа в руке телефонную трубку и глядя на окровавленный затылок матери, Гвен впервые за долгие годы молилась, благодаря Всевышнего за то, что мать переступила эту грань именно так. Сколько лет она прятала оружие? Сколько лет планировала это? И кто знает, сложись все чуть иначе, кто мог бы стать жертвой? Почтальон, случайный сосед, прихожане в церкви, Гвен, Томас…

«Нет. Пусть лучше уж так». Гвен почувствовала, что у нее начинает кружиться голова и спешно отвернулась. Телефонная трубка выпала из ее рук. «А Томас? Видел ли он мать в таком виде?» Гвен прошла в комнату брата и оставалась рядом с ним, пока не приехал шериф. «Я уже видела все, что должна была видеть, может, и больше», – думала Гвен, наблюдая, как спит Томас.

Она услышала голос шерифа, вышла из комнаты. За окном загудела уезжающая машина с телом матери. Шериф задал пару вопросов. Гвен отвечала не задумываясь.

Нет, она не знала, что у матери есть оружие. Нет, она не слышала от матери разговоров о самоубийстве. Нет, ее не было дома, когда это случилось. Да, Томас был здесь. Да, с ним все в порядке. Нет, она не хочет, чтобы шериф спрашивал его о том, что здесь случилось. Почему? Потому что ему только шесть лет, черт возьми!

Гвен вышла на кухню и сделала себе кофе. Из окна было видно, как уезжает шериф. Из окна была видна часть веранды, где стоит кресло-качалка, в котором застрелилась ее мать. Неожиданно Гвен показалось, что она все еще там. Мысль была дикой, но достаточно яркой, чтобы потерять самоконтроль. «А что если Томас проснется, выйдет на веранду и увидит… Там никого нет, черт возьми!»

Гвен отпила кофе, обожгла губы, поморщилась. Перед глазами не было ничего, кроме картины, которую она увидела, вернувшись с работы. «Все уже не так. Ее уже забрали!» Гвен выглянула в окно, пытаясь разглядеть кресло-качалку. Ничего. Она вышла из дома. Ничего. Почти ничего, если не считать лужицы крови под креслом-качалкой. Словно сон. Сон, от которого уже никогда не сможешь проснуться. «Нужно убрать здесь все, пока не проснулся Томас».

Гвен принесла швабру и ведро с водой, отодвинула кресло-качалку в сторону. Скопившаяся под ним кровь была густой, как деготь. Гвен несколько раз меняла воду в ведре, но избавиться от пятна полностью так и не удалось – кровь пропитала старые доски. «Я это закрашу, – решила Гвен. – Куплю краску и…» Она подняла глаза, увидела застывшие на стене ошметки мозга. Свежие, со вкраплением белых крошек костей расколовшегося при выстреле черепа. «Ничего. Так даже лучше. Хороший повод, чтобы перекрасить весь дом или хотя бы веранду. Почему бы и нет?»

Гвен почувствовала, что у нее начинает кружиться голова. Выпитый кофе подступил к горлу. Она закрыла глаза, заставила себя успокоиться, вытерла стену, подвинула кресло-качалку так, чтобы пятно под ним не бросалось в глаза, отошла в сторону, желая убедиться, что все чисто. Кресло качнулось. Гвен нахмурилась. «Ветер. Это всего лишь ветер». Она вернулась в дом, проверила, спит ли Томас, долго сидела в его комнате, стараясь ни о чем не думать, затем переоделась, легла в кровать, пытаясь заснуть.

Воображение вернуло ее на пару часов назад. Веранда, кресло-качалка, мать, кровь капает на старые доски, кусочки мозга медленно сползают по стене. Гвен вскочила с кровати и включила свет. Тело вспотело и дрожало. «Я заснула? Я просто заснула!» Гвен закрыла глаза. Темнота. Тишина. «Сон. Это всего лишь сон». Она проверила Томаса и снова легла, но на этот раз свет выключать не стала.

На следующий день она долго думала о том, что будет лучше: взять Томаса с собой на работу или остаться здесь, дома, с ним. Ни один из вариантов особенно не подходил. С одной стороны был душный бар, с другой… С другой дом, где мать днем ранее покончила с собой… Воображение включалось и работало, работало, работало… Можно было, конечно, отпроситься с работы и поехать куда-нибудь с Томасом, но Гвен чувствовала, что из этого точно не выйдет ничего хорошего. Веселиться сейчас она не могла, а просто так слоняться без дела – проще было бы остаться дома. Единственной надеждой стала подруга.

Ее дети были почти одного с Томасом возраста, они дружили, и Лорель, по мнению Гвен, была одной из самых лучших матерей в мире. К тому же она нравилась Томасу, а Томас нравился ей. Гвен позвонила подруге и договорилась оставить у нее брата. Бар закрывался далеко за полночь, и она планировала вечером отпроситься, но Лорель убедила ее, что если Томас останется у нее на ночь, то совершенно никого не стеснит.

– Да и тебе, наверное, нужно немного побыть одной, – сказала Лорель. – Ну или отвлечься. – Она многозначительно посмотрела на Гвен и начала рассказывать, как не могла найти себе места, когда ушел первый муж. – Вот только с моими детьми тогда посидеть было некому, а с твоим есть.

– С моим? – Гвен задумалась, пытаясь понять, нравится ей это сравнение или нет.

Представляла ли она когда-нибудь Томаса своим сыном? Возможно. Особенно после того, как мать сама временами начинала считать так. Может быть, с физической точки зрения это и представлялось Гвен с трудом, но психологически – она иногда рассматривала такую возможность. Особенно в последние годы, когда состояние матери стало резко ухудшаться. Да и Томас, Гвен почти была уверена в этом, неосознанно считал ее больше чем сестрой.

– Если хочешь, то можешь сегодня напиться, – посоветовала Лорель, хитро подмигивая. – Иногда это помогает.

– Возможно, – согласилась Гвен, но про себя подумала, что потерять мужа и потерять мать – это не одно и то же. Правда, какое из двух зол протекает болезненнее, она так и не смогла понять.

«Наверное, все дело в том, каким был муж и какой была мать. И сколько времени люди прожили вместе. Как прожили. Какие между ними были отношения. Сколько накопилось обид». Гвен поймала себя на мысли, что не испытывает к матери ничего, кроме благодарности – она ведь могла взять оружие и натворить столько бед, что голова пошла бы кругом, а так тихо и спокойно… К тому же она могла убить Томаса, но не убила. Неизвестно, как бы все обернулось, если он не смог заснуть и спустился вниз, когда мать пыталась избавиться от демона в своей голове! «И как я только не смогла заметить этого?!»

Гвен ехала на работу и не могла перестать обвинять себя в том, что упустила из вида произошедшее у матери ухудшение. «А если бы заметила? Что тогда? Что я могла сделать? Вызвать врачей? Но ведь ее уже осматривали врачи. Никто не может запереть человека в психушку, если он не причиняет никому вреда. Он должен жить дома, с семьей. Жить, пока ему однажды не придет в голову, что настало время положить конец этой жизни».

Гвен вспомнила совет подруги и решила, что напиться – это не так бессмысленно, как ей казалось вначале. Она отработала свою смену до конца, настойчиво строя планы, чем займется, когда будет свободна, но выйдя из кафе, решила, что отправится к Лорель, заберет Томаса и поедет домой. Напиться можно и дома. К тому же и напиваться-то не обязательно – чуть взбодриться, чтобы не мерещилась всякая ерунда.

Гвен остановилась у дома подруги, увидела, что свет не горит, и решила, что Томас уже спит. «И о чем я только думала? – возмутилась она, отчитывая себя за то, что не учла, который сейчас час. – Похоже, действительно остается только напиться». Гвен долго сидела в машине, бездумно наблюдая за тем, как ветер треплет вывешенное на веревке детское белье. «Нужно ехать домой», – твердила она себе, но желания снова оказаться там, где, казалось, до сих пор витает дух матери, не было, к тому же если учесть, что в доме этом ей придется быть одной. «Но и не здесь же стоять».

Гвен заставила себя включить зажигание. «Фиеста» недовольно заурчала и повезла ее домой. Темнота пугала, но воображение молчало. Молчало до тех пор, пока Гвен не оказалась на крыльце своего дома. Мрак скрыл кресло-качалку, нарисовав на его месте черный силуэт. И ветер. Ветер оживил этот мираж. «Что бы сейчас сказала мать, если бы была жива? Почему я не привезла Томаса? Или почему осмелилась прийти сама? А может, даже не заметила бы меня, приняв за очередного демона, которые вертятся возле нее, пытаясь забраться в голову? В ее больную голову».

Гвен вошла в дом и включила везде свет. Страхи развеялись, оставив щемящее чувство пустоты. Есть не хотелось, спать тоже. Гвен включила телевизор и заснула на диване, убаюканная голосами героев ночного фильма. Ей приснилось что-то из детства, что-то из того светлого времени, о котором чем взрослее становишься, тем больше хочется вспоминать.

Когда Гвен проснулась, она не помнила своего сновидения, но продолжала улыбаться. Утро скреблось в окна яркими лучами. Гвен закрыла глаза, не желая просыпаться, но и не собираясь засыпать снова. Разум находился в пограничном состоянии – не воспринимая реальность, но и не отказываясь от нее, и ей хотелось продлить это как можно дольше. Голова была легкой и свободной от тяжелых мыслей, но где-то в глубине Гвен знала, что стоит ей окончательно проснуться – и легкость будет немедленно заполнена чем-то крайне тяжелым. Поэтому она просто лежала на диване не открывая глаз и медленно продолжала просыпаться. Не хватало только криков Томаса, к которым она успела привыкнуть за последние годы. Следом за воспоминанием о брате в памяти появились звуки шагов матери. Она проходит мимо нее, что-то ворчит себе под нос.

Гвен улыбнулась, вспоминая себя маленькой девочкой. Затем девочка повзрослела. Шаги матери стали более тяжелыми. Ее бормотание – более бессвязным. Улыбка на губах Гвен поблекла, смазалась. Голос матери зазвучал в ушах, выплевывая оскорбления. Гвен перестала улыбаться, поджала губы, заставляя себя молчать. Голос матери стих. Где-то далеко хлопнула входная дверь.

«Все, хватит, надо просыпаться!» Гвен беспокойно заворочалась, чувствуя приближение чего-то недоброго. Наступила абсолютная тишина. «Все, хватит! Хватит! Хватит!» Гвен отчаянно пыталась заставить глаза открыться. Тишина зазвенела в ушах, достигая апогея. «Черт!» Гвен зажмурилась, ожидая услышать выстрел, но выстрела не было. Ничего не было.

Она осторожно подняла голову, огляделась. Диван, гостиная, за окнами утро. Большой дом пуст. Уже пуст. Гвен поднялась на ноги, умылась, сварила себе кофе и вышла на крыльцо. Кресло-качалка, в котором умерла мать, неподвижно стояло недалеко от входа. «Нужно было вчера напиться», – хмуро подумала Гвен, отвернулась, вглядываясь в разросшийся кустарник, окруживший дом, сделала несколько глотков кофе. Она вспомнила утренний сон и непроизвольно поморщилась. Хватит с нее спать в этом доме одной! Нужно забрать Томаса, нужно…

Она вздрогнула, резко обернулась. Кресло матери медленно раскачивалось. «Но ведь ветра нет!» – Гвен могла поклясться в этом. Она закрыла глаза, тряхнула головой. Кресло замерло, застыло. «Показалось?» Гвен демонстративно отвернулась, словно ребенок, который притворяется, что не смотрит. Кресло снова качнулось. Сердце тревожно замерло.

«Опять показалось?»

Гвен посмотрела на кресло – неподвижно. Она снова притворилась, что не следит за ним, сделала несколько жадных глотков кофе. Кресло снова качнулось. Гвен не почувствовала дуновения ветра, но заметила, как трепетали листья кустарника. «Вот и вся фантастика», – безрадостно подумала она, но за креслом следить не перестала…

Позже в машине, по дороге к Лорель, Гвен рассмеялась над своими страхами, но ночью они вернулись с новой силой. В какой-то момент она даже всерьез задумывалась над тем, чтобы лечь в комнате брата, решив, что виной всему ее одиночество. Она ходила по дому и думала, думала, думала. Одной из пришедших в голову мыслей была догадка, что Томас знает о смерти матери. Может быть, видел, может быть, слышал выстрел, вообразив все остальное. Гвен не была уверена, что он действительно спал, когда она заходила к нему. Он мог притворяться, мог вообразить все остальные детали на основе фильмов, комиксов, мультфильмов. «Он ведь даже ни разу не спросил меня о матери!»

Гвен заглядывала в детскую, долго смотрела на Томаса, убеждалась, что он действительно спит, и уходила снова бродить по дому. Пару раз, особенно когда время перевалило за полночь, видение раскачивающегося кресла-качалки на крыльце становилось таким сильным, что Гвен едва смогла сдержать себя утром, чтобы не сжечь его. «Но тогда я буду как мать. Ничуть не лучше». Она смотрела на кресло до тех пор, пока Томас не вышел на улицу и не потянул ее обратно в дом завтракать. Ближе к обеду пришли две старых подруги матери и сказали, что церковь и прихожане хотят лично организовать похороны. Гвен не возражала, единственным ее недовольством было то, что женщины обсуждают это слишком громко и брат может услышать их.

– Разве Томас не знает? – спросила одна из женщин.

– Но ведь это была его мать! – возмутилась другая. Гвен пожала плечами, стараясь быстрее закончить этот разговор, но когда старые подруги матери стали настаивать, чтобы она привела к ним Томаса, разозлилась, едва не выставив их из дома силой.

– Она выстрелила себе в голову! – не столько сказала, сколько прошипела Гвен. – Ее кровью пропиталась доски на крыльце, и их теперь невозможно отмыть, ее мозги я едва смогла оттереть со стены. Никто не знает, где она нашла оружие! Никто не знает, сколько времени она его хранила, как планировала его применить, когда. Вы не думали, что она могла прийти на службу и вышибить мозги, например, вам? Или мне, когда я вернусь с работы слишком поздно? Или Томасу? – она раскраснелась и тяжело дышала.

Женщины переглянулись, посоветовали ей успокоиться, что-то пробормотали о путях Господних и ушли, задержавшись на пару минут на крыльце, чтобы посмотреть на кресло-качалку и что-то обсудить. Гвен попыталась отыскать брата. Он был в своей комнате, стоял у окна и смотрел на пустой двор.

– Почему ты кричала на этих женщин? – спросил Томас.

– Кричала? – Гвен проследила за его взглядом. – Ты что… подслушивал нас?

– Они ведь были подругами моей матери?

– Почему… Почему были? – Гвен поежилась, чувствуя недоброе.

«Томас знает. Все знает. Может, даже видел мать после совершенного самоубийства, или же подслушал, как я разговаривала с шерифом, или… Или догадался сам». В последнее верилось меньше всего, но сейчас Гвен была готова к чему угодно.

– И почему ты сказал, что они были подругами только твоей матери? Она ведь была и моей матерью тоже.

– Это другое, – сказал Томас, и больше Гвен не удалось вытянуть из него ни одного слова.

Он врал, уходил от темы, вспоминал вдруг забытые игры, рассказывал о детях Лорель, с которыми провел вчерашний день, снова врал, просил что-то купить ему. В какой-то момент Гвен решила, что он действительно ничего не знает – просто детские слова, недостойные того, чтобы уделять им много внимания. «А может, он просто не может понять этого, – с надеждой подумала она. – Догадывается, но не может сложить наблюдения воедино. К тому же он уже привык, что мать подолгу не замечает его, словно его и нет. Может быть, даже если я возьму его завтра на похороны, то он ничего не поймет». Гвен начала досадовать, что накричала на приходивших подруг матери, и отчитала себя за несдержанность, но уже вечером снова позвонила Лорель и договорилась оставить у нее Томаса на следующий день.

На похоронах она почти не разговаривала, радуясь тому, что люди считают ее подавленной случившимся, чтобы общаться. Несколько раз ее попытались отчитать за то, что она не привела с собой брата, но сначала за нее вступился доктор Лерой, а затем шериф. Он появился на кладбище и, судя по всему, пришел не проститься с покойной, а поговорить с Гвен. Дождавшись удобного момента, он отвел ее в сторону и бегло расспросил о том, как себя чувствует Томас, пообещав, что пришлет к ней социального работника в ближайшие дни.

– Социального работника? – растерялась Гвен. – Зачем социального работника?

– Ты еще ребенок, а Томасу нужен уход и… – шериф замолчал, увидев, как вспыхнули щеки Гвен. – Ты просто не понимаешь, как сложно будет…

– Я работаю, и я не ребенок. К тому же… – Гвен постаралась успокоиться. – К тому же последние два года мать практически не заботилась о нем. Это делала я, шериф. Понимаете? И я могу позаботиться о нем сейчас. – Она замолчала, не зная, что сказать еще.