Текст книги "Кабул – Кавказ"

С-сюрприз

– Вот с-скажи мне, любимец б-богов, не знаешь, п-почему мужчины ходят в сортир п-поодиночке, а бабы – всегда п-парочками? – поинтересовался Кречинский, когда дамы удалились по насущным делам.

Балашов не знал.

– Наверное, стесняются поодиночке, – предположил он наугад. Его мысли были заняты другим: как сделать так, чтобы проводить по окончании посиделок Машу, естественным образом отделив ее и себя от других.

Мерзавец Боба словно прочел его мысли.

– П-при общении с женщиной, мой нетрезвый к-классик, самое главное – п-первый раз. П-первый раз – это якорь, п-поверь. Если покатит – все, швартовка обеспечена. А нет – п-потом как ни старайся… Ну, конечно, если красивая. Если считает себя красивой. Если не красивая, то еще пара п-попыток у тебя имеется. Такие они, ж-женщины, странные. Вот, казалось бы, д-дайте мужику развернуться, п-помогите ему, п-поддержите, а потом уж требуйте. Ан н-нет, они бы и рады, а все равно. Или вот в сортир. Но нам н-некрасивые без надобности пока, да?

Балашов опасливо оглянулся, однако собеседник успокоил его: старик, не бойся, дамы туда уходят надолго. Это мы прагматики – пришел, ушел. А им побеседовать надо, нас обсудить.

– О тебе, н-небось, говорят сейчас. Не икается? Нет? Т-тебе какая б-больше?..

– А у меня знаешь как? – поделился Игорь, уходя от ответа. – У меня знаешь что самое главное? Ну, то, что остается надолго? Разговор перед тем, как свет погасить.

– Я так и д-думал. Ты, з-значит, еще и разговариваешь, перед тем как с-свет гасить. Верно Маша тебя обозвала: интеллигент.

Балашов решил, что Кречинский над ним насмехается, но, взглянув на него, подумал о другом: можно быть молодым, молодым, молодым, а потом сказать одно только слово, бросить один лишь взгляд – и все, сдулся, на деле выходит старик стариком.

– А тебе кто? – спросил он.

– А-ах, – тот махнул рукой так, словно опоздал на последний автобус, – не в том дело. Кажется, с-старичок, поплыла немочка от твоих афг-ганцев. Через п-полчаса сюда еще один д-джентльмен подтянется. Для усиления. Будет большая с-стрелка.

– Что за джентльмен?

– Да какой-то эксперт. Народ в Ч-чечню возит, в Афгане потерся. И, говорят, к-культурный. С-сгодится.

– Чего раньше не сказал? Я бы и своего привел.

– Не, твой пока без надобности. Этот водить с-сможет, видимость практика с-создавать. Ты же, как до д-дела дойдет, тьфу-тьфу, з-зада с-своего не оторвешь от кресла. А этот п-побегает с немцами, те же с-сидеть на месте не могут. Надо только д-девок предупредить. Сколько они там еще т-трепаться с-собираются? Видно, п-понравился ты им…

Балашову скорое появление нового господина с богатой биографией совсем не понравилось.

– Да ты не в-волнуйся, старик, он, с-сказали, дешевый. Но убедительный. Турищева нашла – он там тоже на каких-то немцев т-трудится.

– Слушай, а этих девиц ты где раздобыл? Тоже Турищева помогла? Я эту Турищеву боюсь.

– Не, зачем. Не б-бойся. Вообще ж-женщин не бойся. Бойся смотреть на часы, когда ты с ж-женщинами. Дарю тебе фразочку, к-кстати… Немка – Машенькина подружка, с-считай, вместе работают. А Машенька… Машенька – ж-жена моя бывшая. Ну, не так чтобы с-совсем, а гражданская, к-конечно. Ловкая ш-штучка.

Кречинский подмигнул Балашову, который тем временем, дабы преодолеть изумление, старался прикинуть, сколько лет назад сей брак имел место быть. По всему, что он знал о приятеле, выходило, что дело это давнее, но только если Бобины годы еще можно было откручивать назад без опаски, то Машенька и сейчас казалась Игорю Валентиновичу Балашову существом юным.

– Ты когда успел? – наконец промямлил Игорь, нарушив свое правило не лезть с расспросами о чужой жизни.

– Было, – с новой краской в голосе, с неожиданной задумчивостью и даже мечтательностью отозвался «бывший». – Я п-преподавал, филологам. Ну ты з-знаешь. Вот в-встретились. А какие г-группы были – с-сорок девок, один я. Вместе дружная с-семья. Это сейчас мужики в г-гуманитарии рванули… Признак в-вырождения, зато п-повод для п-письма. Да. А п-потом она прыг и на ж-журналистику п-перевелась. Се ля ви.

– А с чего разошлись?

Кречинский перегнулся через стол, шумно отхлебнул из Машиного стакана сок, вздохнул и опустился на стул, жалобно скрипнувший под ним.

– С того. Потом как-нибудь рассажу. По взаимному неж-желанию. Она сама не з-знает, чего хочет. Хочет быть с-слабой ж-женщиной, и хочет быть не с-слабее м-мужчины. Хочет с-смысла в жизни и хочет ж-ж-жизни. А я… Ладно. Мне д-девок всегда хватало. Ага. С д-девками знаешь что главное? С ними самое главное – первый раз. Вот как первый раз с-случится, хм, так и жизнь…

Балашов заметил, что собеседник вдруг захмелел, обмяк, большое лицо его утратило обычное легкомысленное выражение, собралось крупными морщинами на лбу и у глаз, насупилось и подобрело – показалось даже, что вот оно, вынырнувшее на поверхность по недосмотру настоящее «я», похожее на младенца в ванночке.

– Ну, мужчины, вы тут без нас не терялись, – услышал он за спиной Машину звонкую речь. – Кречинский, ты что, совсем старенький стал? Хмелеешь от запаха коньяка? А кто нас провожать будет?

– Вы что, уже собираетесь? – подал голос Балашов.

– Завтра работать. Планы у нас теперь во какие! Громадье…

Игорю стало забавно – слово «громадье» никак не подходило к Маше.

– Что вы хихикаете? Ута, ты как?

– Да, все обсудили, голова кругом. Надо с мыслью поспать. Так говорят?

– Это с б-бедой надо ночь п-переспать, – как ни в чем не бывало включился в разговор Кречинский. Его лицо вновь приняло старую форму. – А еще у нас г-говорят, что торопиться не надо. А то без с-сюрприза останетесь.

– Сюрприз? – хором вскрикнули маленькая и большая, присели на стулья и повесили сумочки на спинки – обе по левую руку.

Боба взглянул на часы:

– Ж-ждите.

– Тогда я возьму пиво, – сказала Ута. – Здесь есть из бочки?

Балашов собрался проявить галантность и сходить за пивом сам, но Боба с нажимом положил ему руку на плечо:

– Разливного н-нет, зато есть «Н-невское», из Питера. Дельное п-пиво, вроде вашего «п-пильца».

Немка отправилась к барной стойке, за которой в окружении бутылок и турок жил плотный человек, проступавший из глубины красной жилеткой и огромными, белыми, с пивную кружку, кулаками. Воспользовавшись ее отсутствием за столом, Боба сказал Игорю:

– Ты, с-старик, не дергайся. У них эмансипе. Если решишь п-приударить, не вздумай п-пальто снимать или р-ручку при с-сходе с т-трапа подавать.

– Какого трапа?

– Т-троллейбусного. Мало ли, может, ты решишь ее по С-садовому кольцу укатать, кто т-тебя знает. Вы, интеллигенты, н-народ чудной…

Машенька хмыкнула и стрельнула в Балашова быстрой рыжей искрой, брызнувшей из уголка глаза.

– Я ему объясню, как за немками ухаживать. Возьму на контроль.

– А-а, ну тогда я за тебя, с-старичок, спокоен. Если она за тебя берется, то о т-троллейбусах забудь. Все т-таксисты твои. Только со сценарием торопись, а то бабки т-твои, с-считай, уже иссякли. А вот, кажется, и с-сюрприз пришел…

У Балашова нехорошо ухнуло в сердце. Все идет к тому, что Галя сегодня будет позабыта, но только куда тебя несет, классик, и на какие средства? Кто-то из известных говорил, что любовь – это ожидание любви. Ошибался. Не ожидание, а предчувствие. И предчувствие иногда дурное.

«Сюрприз» Балашову не приглянулся с первого взгляда. Особенно очки, большие очки с затемненными стеклами и длинной, перекинутой за спину тесемкой и серебряной бляхой. «Пижон», – объяснил себе поначалу это неприятие Игорь, наблюдая, как вошедший неторопливо, с оттенком брезгливости оглядывает сидящих в баре. Уже после того как Кречинский помахал ему рукой, тот еще стоял некоторое время, наморщив нос, и лишь затем подсел к их столику, за которым, как считал Балашов, и без того было тесно.

– А, коллеги! Что-то ваша Германия обеднела вконец, гонорары – курам на смех. С такими гонорарами никакая свобода слова не выживет. Просто не хочешь, а продашься в чьи-нибудь лапы, – заявил он Уте после краткого представления.

– Писатель? Да, фамилию слыхал, громкая. А, и вы тоже? А тот, который исторические романы, – не ваш родственник? Слава богу. А коньяк с пивом – нет, увольте. Водку с пивом еще могу понять, а так вот изгаляться…

«Сюрприз» без труда и насилия овладел беседой. Очень быстро выяснилось, что и в Афганистане он побывал, и в Чечне и родился не где-нибудь, даже не в Москве, а – надо же – в Монголии. С каждым взглядом, бросаемым в его сторону Машенькой и Утой, настроение Балашова проваливалось все глубже в глухой колодец. Нет уж, увольте, в такой компании работать ни к чему. Лучше уж переводиками… Сценарии, журналисты – чужое. Кречинский – понятно, хочет денег сшибить. Но и он ведь далеко не лезет. А ты куда? Кропай рассказы, плоди дальше этих своих, хрен бы их побрал, лирических героев. И подальше от таких девиц со взглядами-иголочками. Правда ведь, дорогой товарищ Владимир Логинов?

Дорогой товарищ тем временем взглянул на часы и вспомнил о Чечне.

– Надо только знать, что конкретно… Исторический аспект будем подчеркивать? Или делать упор на беспредел? Все можно. Лишь бы не обнимать необъятное. Как говорится, объять можно ровно столько, насколько хватит денег, – скороговоркой объяснил он Уте.

– И обнять, – добавил Кречинский.

С приходом «сюрприза» энергичное беспокойное зудение схлынуло с Бобы, и его посетила забавная мысль: им всем – бедолаге Балашову, Логинову этому долговязому, Машеньке – надо создать «стори». Так ее поверни или иначе, но «стори». Из чеченского или афганского конструктора собрать что-нибудь увлекательное, чтобы скучающие субъекты там, на Германщине, расшевелились. Они думают, мозгами шевелят, словами ловкими перекидываются – пуштуны, Каргилы – считают себя творцами. А он, Боба, тем временем из них самих может романчик сотворить.

Вот они, милые, сидят вчетвером – два взрослых мальчика, две взрослые девочки, одна к тому же иностранка. Чем не любовный квадрат? Здорово, треугольник-то устарел давно, сейчас самое меньшее – квадрат. Или ромб. Ну, например, так, по самой простенькой схеме. Балашову, конечно, его Машенька показалась. Дурачок. А тому, видать, немка. Глаз наметанный, старый, матерый волк-то… Значит, если выстраивать по классике, то девочек надобно замкнуть по диагонали. Машенька – втюрится в журналиста с боевым прошлым, немка – в писателя малохольного. А дальше – крути как хочешь. Хочешь – на слезу жми: безутешные страдания, девушка в заложниках, любовь или родина, в конце концов. Но это совок. Или Голливуд, что с точки зрения творческой вечности одно и то же… А хочешь – пусти всех в постель вкруговую. Тема-то с вариациями. Или посложнее зайти, на современный манер: Маша наша мальчиков не любит, ей как раз Брунгильда нравится. Нет, не Брунгильда. Кто у них там поженственней?.. Гретхен. Любовь не знает пола. И потолка. Так. А в заложники герои-любовники попадают вдвоем. Ну и тоже чтоб с гомогенными чувствами… Что остается делать Гретхен на безрыбье? Ясно, что. Все счастливы, хеппи-энд.

А еще есть автор, прямо на перекрестке диагоналей. Он свой романишко о мухах кропает, о нищании души. Своей собственной. Потому что и до Чечни этой, и до жены бывшей ему никакого дела нет. Нет дела, если уж на прямой разговор вышли. До мух-лесбиянок – есть, а до чеченов – нет. Почему? Обездушился? Нет, не в авторе дело, это время такое пошло. Вот тебе и геополитика, мля…

– Геополитика – это рудимент. Это наши примаковцы ей бредят. А в мире уже давно геостратегия. Однолинейных политических притяжений больше нет, – тем временем набирал очки у девушек Логинов.

– Почему? – удивлялась Ута.

– Очевидно. Потому что той же «зеленой» Германии газ необходимо брать в России, информационные технологии – в США, конкуренцию удерживать в Центральной Европе, а беженцев принимать из Косово. Так?

– Так.

– Значит, никакой единой геополитики быть не может.

– Почему? – упрямилась разрумянившаяся немка.

– Да потому. Геополитика предполагает единые, более или менее стабильные геополитические союзы. Устойчивые общие интересы внутри. Соответственно, общая политика по всему спектру. Господи, никогда еще с женщинами не говорил об этом…

– А вы привыкайте, у нас женщины – в политике. В пол-литике, как сказал бы господин Кречинский. Арбатову читали? – кольнула Маша.

– Слышал, да, – не споткнулся об Арбатову Логинов. – Что было раньше? Две системы, биполярный мир, мечта КГБ и прочая такая лабуда. А тут по газу одни союзники выходят, по беженцам – другие, по информационным технологиям – третьи. Сложные связи. Вот как теперь на мир смотрят. Вы это понимаете? – он вспомнил о существовании Балашова, чем привел того в замешательство.

«Надо что-то ответить», – лихорадочно соображал Игорь, пытаясь представить на своем месте спасительного Андрея Андреича. Но тот, на беду, говорил все больше про кристалловскую водку, о геостратегии же и слышать не хотел.

– А с исламом как? Разве нет единых, не дробных интересов у фундаменталистов? – выручила Маша. – Страны ислама пробуют в Чечне силы, но цель их гораздо дальше…

– Девушки, милые, вы это тоже у Арбатовой вычитали? – взмолился Логинов, отчего-то объединив Машу с Утой. – Вы же для западного СМИ трудитесь, а не для «Маяка». Всю Чечню наши генералы, в мундирах да в штатском, сами создали, это им когти подточить понадобилось. То есть поточить. Вот Чечня – типичная геостратегия, потому что по нефти там блоки одни, по исламу, то есть по «террористам», – Логинов выразительно хмыкнул, – по террористам – другие, по правам человека – третьи.

– Но боевики-то от Назари идут? – вставил наконец и Балашов. Назари представлялся ему крючконосым злобным стариком, вроде джинна, пакостящего окружающим из сосуда. – Деньги идут? Иначе на что и чем бы они воевали так долго?

Маша оценила его вмешательство благодарным и что-то обещающим взглядом. Вдруг она наклонилась к Игорю и спросила его:

– Игорь Валентиныч, зачем вам это все? Честно? Вы же другой!

Он, чувствуя близость ее губ у уха, не решился двинуть головой.

– Чем другой?

Она добавила совсем уж странное и отодвинулась от него:

– Боба мне сказал, ты не циник еще, ты хочешь в мир выпорхнуть, смысл вне пошлости найти? Если так, я буду охранять тебя…

Логинов, не обращая внимания на сепаратное действо, развернувшееся на его глазах, продолжал:

– От Назари? А может, и нет его вовсе, этого Назари! Есть какой-то человек, обросший легендами, как бородой. На него все и списывают. Как на Басаева. А что, удобно и понятно. И боевиков «оттуда», может быть, нет. Потому что незачем: чеченцы сами воевать умеют. Не больше их там, афганцев да йеменцев, чем украинцев или прибалтов. Вот вы писать решили, так подумайте: ну сколько африканских, ближневосточных или афганских наемников можно через границу в чужие места перетащить? Без языка, без знания гор. Нет, они так долго и держатся, потому что свои. А наемников выводят быстро, пусть даже самых лучших. Это мы уже в Афгане проходили. А на что и чем – я вам тоже отвечу. Ичкерийцы, знаете что говорят? Что им никакого оружия и завозить-то не нужно, все необходимое и даже достаточное они возьмут на российских складах. Да просто купят. За водку.

– Э, ты, много вас таких знающих! – новый персонаж надвинулся на Логинова из-за соседнего столика. Он был изрядно помят длительным пьянством и сам по себе казался безобидным случайным препятствием, если бы не компания крепких, недобро настроенных мужей, которые внимательно вслушивались в ход завязавшейся беседы.

– Во-первых, у нас свой разговор, а с вами мы не знакомы, – брезгливо поморщившись, ответил Логинов.

Балашов посмотрел на Кречинского укоризненно – мол, хороший ты сюрприз приготовил, теперь еще и мордобой прорисовывается. Он понял, чем ему больше всего неприятен этот тип. Не в пижонстве тут дело. Если сам Балашов – интеллигент, и, как определила Галя, тут его последнее достоинство, то у Логинова манера аристократа. Завидно.

Ута отодвинулась на стуле подальше, вплотную прижалась к Маше, но не столько от испуга, сколько из любопытства.

– Знакомы, не знакомы… Вот, – пришелец вынул из кармана зеленую кожаную книжечку. – Я здесь дома в Домжуре.

– А во-вторых, и я дома, – достал такую же корку Логинов. – Мы все дома, только у каждого своя квартирка. Я коммуналок не терплю.

– Я и говорю, много таких сейчас. Не понимают ни хрена, только лепят всяк-кую херню, прос-стите. Большая страна была, а теперь всякий мизинец кулаку фигу предъявить норовит. Они тебе тротил, а ты барышням веники…

– А вы мизинец назовите пальцем, а веник – букетом. И все будет нормально. И идите, идите от нас, мы тут о делах разговариваем. От вас сивухой пахнет.

– О делах… А пива сколько высосал! – то ли с упреком, то ли с завистью в голосе пробормотал критик.

– Николаич, – окликнул его один из мужей, – пусть базарят. «Комсомольцы», наверное.

– Не «комсомольцы», а немецкое радио, – решил внести в ситуацию ясность Кречинский. Люди в баре со все большим любопытством оглядывались на участников беседы.

– Во, во. Иуды. У наших фотографии перекупают, потом за свои выдают. Права человека, ПАСЕ им в дышло, – глухим голосом, но вполне доходчиво бросил второй муж, обращаясь вроде бы к соседу.

– Попал бы раз к чеченцам в заложники, другую песню пел бы. Тоже мне, тенор альтино очкастый, – добавил третий.

– Может быть, уйдем отсюда? – шепотом спросила Ута почему-то у Балашова. Предложение вполне совпало с его собственным желанием, и если б не эта дюймовочка Маша…

– А ты был? Если был – не томи, поделись, – неожиданно для себя спросил у мужа Игорь. «Ну и ты туда же! Не потеряй, не потеряй себя», – предостерег его внутренний ментор Галиным голосом.

– Ты мне, что ли? Любопытный самый? У тебя на мои былки слушалки еще не отросли, пон’л?! Я с тобой делиться не нанимался.

Человек поднялся в рост. Балашова удивил его свитер, слишком длинный и теплый для летней московской погоды. Казалось, человек давно мерз, и оттого лицо его приобрело выражение хронической угрюмости.

– Эй, эй, господа, вы свои дебаты парламентские перенесите на воздушок, – вмешался малиновый бармен. Он вышел из-за стойки и легонечко подтолкнул Николаича.

– Сашенька, ты же нас знаешь, – обиженно возразил тот, но Сашенька покачал головой:

– Туда, туда, у нас такой садик замечательный. Я всех знаю. Вы все ребята шалые. Туда, туда.

Логинов не спеша поднялся, расправил плечи и потер ладонью о ладонь, и Игорь в первый раз порадовался, что этот сюрприз оказался на его стороне. Хотя еще кто где оказался…

– Дамы, я очки сдам на сохранение? – спросил он у Уты.

– Ты еще завещание к ним приложи. Окуляры тебе больше без надобности, – посоветовал угрюмый и направился к выходу.

– Ну, братцы, хватит, чего тут хмуриться, стрелки забивать? Пошумели, а теперь по пиву. Угощаю, – решил исправить положение Кречинский, которого идея прогулки в садик вовсе не прельщала.

– А ты сиди, пузырь, отдыхай. Немецкое радио пока не тронем.

– Сиди, тюфячок, а то Турищева разлюбит. Тут тебе реализм и идиотизм сельской жизни, – Маша положила ладошку на Бобину коленку, – куда тебе с твоей печенкой…

Игорь встал. Ему тоже, как и Логинову, хотелось что-нибудь оставить той же Уте или Маше, но, кроме позорной мелочи, в кармане ничего не было, так ведь и пришел с пустыми руками. «Зато уйдешь с битой рожей», – съехидничал внутренний голос.

На улице, за массивными дверями оказалось на удивление светло, и книжный лоток еще даже не думали убирать внутрь. Логинов шагнул наружу, вдохнул коротким глотком теплый воздух и тут же нанес повернувшемуся к нему угрюмому глубокий удар голенью по бедру. Тот коротко хрюкнул, сморщился и поджал ногу, будто собираясь присесть в книксене. От второго такого же плотного и рубящего, как коса, удара его словно петлей за ноги подбросило в воздух и с глухим шлепком уложило в пыль. «Это лоу-кик», – четко, с расстановкой, выговорил Логинов.

Второго скандалиста, не столь разговорчивого, как угрюмый, но тоже весьма охотно отправившегося на разборку, Логинов вколотил внутрь как раз в тот момент, как тот возник из дверей. Как гвоздь в доску, вбил каблуком. Пяткой, с подшагом, жестко. Дверь подалась назад послушно, без скрипа, и джентльмен влетел обратно в предбанник горизонтальным безжизненным поленом, а головой воткнулся прямо в лицо писателю Балашову, да с такой силой, что тот кеглей свалился с ног и уселся в недоумении на полу. Шедший следом Николаич и подобрал его, поставил на ноги. «Наш товарищ», – вздохнул он. «Это не лоу-кик», – констатировал Логинов. Драка на том и исчерпалась, лишь продавщица книг еще долго вздыхала, жалуясь на падение нравов разложенным на лотке русским классикам. Но классики молчали.

Как Игорь очутился с Машей, он точно вспомнить не мог. Сперва общество сосредоточенно занималось его расквашенным носом, прикладывало извлеченный из джина лед, проводило всяческие поглаживания да простукивания его порядком утратившего чувствительность органа и попутно вливало ему для поддержания общей температуры тела согревающее – на этом особенно настаивал прибившийся к ним Николаич. Наконец Логинов заключил, что перелома верхней челюсти нет, зубы целы, а все остальное – мура, остальное – мягкие ткани, их и так не гипсуют. Хотя следовало бы. Тем паче в преддверии предстоящих писательских подвигов.

После этого все поднялись, выплеснулись на бульвар, где Балашов, как рыба на суше, принялся глотать ртом воздух. Еще долго клубились, прощались, договаривались о завтрашней встрече, целовались, ловили такси, а поймав, все не могли разобраться, кто куда едет и с кем.

«Какой вечер. Чудесно. Москва», – сохранился в балашовской памяти восторженный, неестественный голос Уты, перед тем как авто повезло Игоря в незнакомую ночь, которая стоила и мессы, и носа. Нехорошее предчувствие совершаемой ошибки и потери уступило уверенности, что это судьба его решительно взяла его за руку и нечего дальше противиться ей.

Позже, в дни сомнений в верности избранного пути, он спросил Машу, отчего она уехала в ночь с ним. Та ответила с ясностью, поразившей Балашова. «Захотела стать женщиной. Логинов – мрамор. Законченная статуя Давида. Что я с ней сделаю? А ты – красная глина. Из красной глины сам бог лепить не гнушается. Знаешь, что значит слово «Адам»?

– На что тебе глина? Разве женщине не нужен настоящий мужчина, готовый, в мраморе?

– Смотря какой себя замыслила женщина. Я много стерпеть могу, если просто жить, от мрамора к мрамору. А в тебе возможность счастья угадала. Счастье – это когда есть надежда прожить вне пошлости. Так я себе замыслила.

– А почему вы разошлись с Бобой? – еще поинтересовался Игорь.

– Не разошлись, а я ушла. Не могу с пустым. Своей пустоты хватает, зачем еще чужая?

– Разве пуст он?

– Тогда еще не он. Но вокруг. Элита. Вся Москва стала пустеть, и я ушла. По́шло. Когда самые умные пустеют, это по́шло.

Балашов принял тогда это объяснение к сведению и подумал: Машино «прожить вне пошлости» не сродни ли его таланту чистоты? И такая догадка укрепила его дух. Но это позже.