Текст книги "В поисках человека. Очерки по истории и методологии экономической науки"

О проблеме человека в произведениях К. Маркса, и в частности в «Капитале», существует множество исследований. Данная область разрабатывается преимущественно исследователями, которых в первую очередь привлекает проблематика отчуждения, рассмотренная в философском по преимуществу разделе о товарном фетишизме[137]137
  См., в частности [Отчуждение труда, 1989; Маркс. Философия, 1988] и др.


[Закрыть]. Составить себе полное представление о модели человека Маркса-экономиста без знакомства с концепцией человека Маркса-философа действительно вряд ли возможно. Однако подробный анализ данной проблемы не укладывается в рамки этой книги [см.: Автономов, 1993б, с. 24–30]). Общие принципы методологии «Капитала» плодотворно исследовались отечественными философами и экономистами[138]138
  См. работы Г. А. Багатурии (1976), В. А. Вазюлина (1975), В. С. Выгодского (1970), Э. В. Ильенкова (1984), А. М. Когана (1983), М. К. Мамардашвили (1992), Я. А. Певзнера (1969), А. Ю. Чепуренко (1988), В. П. Шкредова (1973).


[Закрыть]. Но модель человека, лежащая в основе экономической теории Маркса, редко подвергалась анализу[139]139
  Немногими исключениями являются работы [Агг, 1984; Левада, 1983; Фофанов, 1979].


[Закрыть]. Для экономической теории Маркса характерны ярко выраженные методологический коллективизм и функционализм: такие собирательные понятия, как «человечество», «капитал», «пролетариат», фигурируют в произведениях Маркса в качестве самостоятельных, наделенных волей и сознанием субъектов, которые при этом выполняют определенную функцию как в исторически сложившейся общественной системе, так и в процессе исторического развития. Причина в том, что объективные условия капиталистического общества ставят человека в настолько жесткие рамки, что его выбор оказывается однозначно детерминированным, а личные предпочтения просто не имеют возможности проявиться [Абалкин, 1993, с. 9–10]. Эти объективные условия задаются рабочему стоимостью его рабочей силы, а капиталисту – его стремлением к максимальной прибыли.

Как пишет Маркс, «главные агенты самого этого способа производства, капиталист и наемный рабочий как таковые, сами являются лишь воплощениями, персонификациями капитала и наемного труда; это определенные общественные характеры, которые накладывает на индивидуума общественный процесс производства» [Маркс, 1962, с. 452]. Здесь мы ограничимся анализом в «Капитале» основного господствующего субъекта буржуазного общества – капиталиста, роль его, по Марксу, в точности совпадает с объективной целью капитала, то есть с его ростом[140]140
  Как отмечает Маркс, законы капиталистического производства действуют как принудительные законы конкуренции и достигают сознания отдельного капиталиста в виде движущих мотивов его деятельности» [Маркс, 1960, с. 326].


[Закрыть]. Поэтому, как и Рикардо, Маркс не испытывает необходимости рассматривать фигуру капиталиста отдельно от капитала. Для того чтобы добиться этой цели, сознание капиталистов вовсе не должно быть непогрешимым. Напротив, их представления о капиталистической экономике противоречивы и во многом прямо противоположны действительному положению дел[141]141
  «В головах агентов капиталистического производства и обращения должны получаться такие представления о законах производства, которые совершенно отклоняются от этих законов и суть лишь выражение в сознании движения, каким оно кажется. Представления купца, биржевика, спекулянта, банкира неизбежно оказываются совершенно извращенными» [Маркс, 1961, с. 343].


[Закрыть]. Причиной этого является тот факт, что сущностные категории капиталистической системы хозяйства (стоимость, стоимость рабочей силы, прибавочная стоимость)[142]142
  Немецкий термин «Wert» и английский «value» более корректно переводить как «ценность», а не как «стоимость», поскольку при этом подчеркивается его ценностный, а не затратный аспект (см.: «Слово о словах» // Экономическая школа. 1993. Вып. 3. С. 18–23). Однако в русских переводах «Капитала» Маркса термины «стоимостного ряда» – «стоимость», «стоимость рабочей силы», «прибавочная стоимость» – настолько глубоко укоренились, что во избежание недоразумений автор решил сохранить традиционную терминологию.


[Закрыть] на поверхности явлений, облеченные в денежную «вуаль», предстают только в превращенных формах – цены, заработной платы, прибыли. Однако для практической деятельности таких поверхностных представлений, с точки зрения Маркса, вполне достаточно[143]143
  На наш взгляд, данный тезис весьма сомнителен. Если практика действительно подтверждает плодотворность «поверхностного» взгляда на вещи, это может быть весомым аргументом против того, чтобы видеть сущность капиталистического производства на другом уровне, соответствующем трудовой теории стоимости.


[Закрыть]. Более того, ложное сознание участников производства в свою очередь способствует воспроизводству экономических отношений капитализма [Маркс, 1961, с. 421].

Как известно, Маркс строит свою теоретическую систему путем восхождения от абстрактного к конкретному, последовательно поднимаясь от уровня к уровню. Это совместное восхождение совершают и неразрывно связанные категории «капитал» и «капиталист», а значит, мотивация и содержание сознания последнего. Попробуем проследить за некоторыми этапами этого восхождения.

Первый уровень соответствует четвертой главе первого тома («Превращение денег в капитал»). Здесь впервые на сцене появляется фигура капиталиста – как олицетворенный, одаренный волей и сознанием капитал. Напомним, что капитал на данной ступени анализа представляется еще крайне абстрактно: как неизвестным образом самовозрастающая стоимость. Абстракцией является здесь и понятие «капиталист»: «поскольку растущее присвоение абстрактного богатства является единственным движущим мотивом его операции, постольку – и лишь постольку – он функционирует как капиталист (курсив мой. – В.А.)» [Маркс, 1960, с. 164].

Второй уровень абстракции соответствует третьему отделу первого тома «Капитала»; на этом уровне раскрывается тайна производства абсолютной прибавочной стоимости. Капиталист здесь предстает как эксплуататор наемного труда, как классовый индивид, противостоящий другому классовому индивиду – наемному рабочему[144]144
  Подробнее о «классовых индивидах» см. [Агг, 1984].


[Закрыть]. На этом уровне объективная функция капитала и субъективная цель капиталиста сводятся к извлечению прибавочной стоимости путем эксплуатации рабочей силы.

Другие грани образа капиталиста исследуются в четвертом отделе, посвященном производству относительной прибавочной стоимости. Здесь функции капиталиста соотносятся с общественным разделением труда и ростом его производительности. Управление рабочей силой и технологическими процессами является при данном способе производства одной из функций капитала, а значит, и капиталиста[145]145
  «Командование капитала становится необходимым для выполнения самого процесса труда» [Маркс, 1960, с. 342].


[Закрыть]. На более конкретном уровне находится анализ добавочной (избыточной) прибавочной стоимости. Это один из многих в «Капитале» примеров того, как более конкретная мотивация, приближающаяся к условиям реальной конкуренции, вторгается на более абстрактный уровень анализа[146]146
  Об этом см. [Коган, 1983].


[Закрыть].

В целом на уровне первого тома «Капитала» мотивация капиталиста определяется производством прибавочной стоимости[147]147
  «Функция его как капиталиста состоит в том, чтобы производить прибавочную стоимость да еще при самых экономных условиях» [Маркс, 1961, с. 418].


[Закрыть]. Здесь ярко проявляются функционализм и принципиальный отказ Маркса от интенционального объяснения экономических явлений. Дело в том, что на данном уровне абстракции анализируются только категории «сущностного ряда» (у Маркса к ним, как уже было сказано, относятся категории, фиксирующие чисто трудовую природу стоимости: абстрактный труд, стоимость, прибавочная стоимость, переменный капитал и т. д.). Эти категории, согласно Марксу, недоступны обыденному фетишизированному сознанию агентов производства, которое не может прорваться сквозь скрывающую суть явлений товарно-денежную вуаль. Поэтому сознательно стремиться к росту прибавочной стоимости капиталист не может.

Следующая важная стадия конкретизации образа капиталиста в «Капитале» Маркса, на наш взгляд, относится к третьему тому, где одна за другой вводятся категории «поверхностного» ряда: прибыль, издержки, средняя прибыль, процент, рента. Большое значение имеет отдел о проценте и предпринимательском доходе, где можно выделить абстракции капиталиста-собственника и функционирующего капиталиста.

Различие между ними – это различие между пассивным и активным капиталистом, между более абстрактной мотивацией собственника капитала и более конкретной мотивацией функционирующего капиталиста-управляющего.

Конкретизируется и описание информации, доступной капиталистам. В нее входит, например, представление о величине средней прибыли и компенсациях для отраслей с низким органическим строением капитала [Маркс, 1961, с. 221–230].

Однако в целом иерархическая система все более конкретных образов капиталиста так и не доходит до самой поверхности, поскольку специальное учение о конкуренции, ссылки на которое часто встречаются в тексте «Капитала», Марксом так и не было создано. Надо сказать, что сама возможность строгого логического согласования абстрактной теории стоимости и капитала с фактами конкурентного процесса, абстрактной логики капиталиста как классового индивида с поведением предпринимателя, находящегося в конкурентной среде, вызывает большие сомнения.

Начало 70-х гг. XIX в. в истории мировой экономической мысли ознаменовалось так называемой маржиналистской революцией. В этом тезисе есть большая доля условности: основные положения теории предельной полезности были сформулированы Г. Госсеном еще в надолго всеми забытой работе 1854 г., а начало массированного проникновения маржиналистских идей в экономическую литературу следует отнести только к середине 1880-х гг. По-разному протекала маржиналистская революция в различных странах[148]148
  Известный историк экономической мысли М. Блауг разделяет три взаимопереплетающиеся революции: «революцию предельной полезности» в Англии и США, «субъективистскую революцию» в Австрии и «революцию общего равновесия» во Франции и Италии [The Marginal Revolution, 1973, р. 14].


[Закрыть]. Но факт остается фактом: публикации в 1871 г. «Теории политической экономии» У. С. Джевонса и «Оснований политической экономии» К. Менгера, а в 1874 г. «Элементов чистой политической экономии» Л. Вальраса действительно заложили новые основы западной экономической теории.

Прежде чем рассмотреть модель человека, лежавшую в основе маржиналистской революции, мы, как и в случае с английской классической школой, исследуем ее корни в философской и экономической литературе прошлого.

Основоположник английского утилитаризма И. Бентам не был, строго говоря, экономистом, хотя и оказал большое влияние на экономистов, входивших в руководимый им кружок «философских радикалов»: Д. Рикардо, Дж. Милля и др., – а его экономические произведения занимают три объемистых тома. Имя этого автора, как правило, редко фигурирует в курсах истории экономической мысли, хотя присутствует во всех учебниках истории философии. Но его этика содержит рекомендации по переустройству общества, основанные на своеобразной трактовке человеческой природы, которая сыграла важную роль в маржиналистской революции. Амбиции Бентама в области общественных наук были чрезвычайно обширны: он хотел, подобно Ньютону в физике, открыть универсальные силы, управляющие всем человеческим поведением, дать способы их измерения и в конечном счете осуществить программу реформ, которые бы сделали человека и общество лучше.

Целью всякого человеческого действия и предметом каждой мысли любого чувствующего и мыслящего существа» Бентам провозгласил «благосостояние (well-being) в той или иной форме» [Jeremy Bentham’s Economic Writings, 1952, р. 82], и, следовательно, единственной универсальной общественной наукой, по его мысли, должна стать эвдемоника – наука или искусство достижения благосостояния.

Благосостояние трактовалось им в последовательно гедонистском духе: «Природа отдала человечество во власть двум суверенным повелителям: страданию и наслаждению. Они одни указывают нам, что мы должны делать, и определяют, что мы сделаем» [Works of Jeremy Bentham, 1843, р. 1]. Страдания и наслаждения, естественно, не ограничиваются сферой чисто экономических интересов: так, любовь (силу которой Бентам сопоставлял с силой пара в физике) вполне способна превзойти денежный интерес [Mack, 1962, р. 212]. Бентам признавал и альтруистические мотивы, но не верил в их искренность и предполагал, что за ними кроются те же эгоистические удовольствия, например от хорошей репутации, которой пользуется альтруист в обществе, и т. д. [Lofthouse, Vint, 1978, р. 593]. В частности, Бентам полагал, что эгоистическая мотивация не проходит через стадию осознания человеком своих целей потому, что человеку неприятно заниматься самокопанием – это обнажает его эгоистические, не одобряемые обществом мотивы.

Прошедший с детства утилитаристское воспитание и позднее в значительной мере преодолевший его влияние Дж. С. Милль отмечал, что узкий бентамовский взгляд на природу человека игнорирует такие мотивы, как стремление к совершенству и одобрению со стороны других людей, чувство чести и собственного достоинства, любовь к прекрасному, любовь к порядку и согласованности всех вещей, стремление к власти, стремление к действию как таковому и противоположное ему стремление к праздности [Mill, 1962, р. 99–101].

Но безусловная оригинальность Бентама в том, что касается модели человека, проявилась в области не мотивации, а когнитивного компонента. Бентам исходил из того, что наслаждения и страдания поддаются количественному измерению и соизмерению: «Кто не станет подсчитывать, когда речь идет о таких важных материях, как страдания и наслаждения? Люди считают, одни менее, другие более точно, но считают все», причем «из всех страстей наиболее подвержена расчетам та… что соответствует мотиву денежного интереса» [Works of Jeremy Bentham, 1843, р. 209].

Наслаждения и страдания, согласно Бентаму, являются своего рода векторными величинами. Основными компонентами этих векторов он считает: 1) интенсивность, 2) продолжительность, 3) вероятность (если речь идет о будущем), 4) доступность (пространственная), 5) плодотворность (связь данного удовольствия с другими), 6) чистота (отсутствие элементов обратного знака, например, удовольствие, сопряженное со страданием, чистым не является), 7) охват (количество людей, затронутых данным чувством, – здесь проявляется допустимость альтруизма, о которой мы упоминали выше, – для Бентама и других мыслителей Просвещения счастье каждого не было четко отделено от счастья всех) [Jeremy Bentham’s Economic Writings, 1954, р. 435–436][149]149
  Разумеется, сейчас же возникает проблема, какой единицей следует измерять интенсивность наслаждений и страданий (все другие компоненты имеют естественные единицы измерения). Однозначного ответа Бентам не дает. С одной стороны, у него можно найти высказывания в пользу того, что измерителем может служить минимальное единичное ощущение – в этом можно уловить предвосхищение предельной полезности. С другой стороны, Бентам указывает, что величина удовольствий, покупаемых человеком, пропорциональна уплачиваемым за них деньгам [Jeremy Bentham’s Economic Writings, 1954, р. 438], а это очень напоминает будущий подход Маршалла.


[Закрыть]. Важнейшими компонентами считаются первые два. Соответственно благосостояние, как предполагает автор, может измеряться следующим образом: берется сумма интенсивностей всех удовольствий за данный период времени, умноженных на их продолжительность, и из нее вычитается общее количество страданий (рассчитанное по аналогичной формуле), испытанных за тот же период (ibid, р. 440). Подсчет этот ведется для того, чтобы достичь наибольшей величины общественного блага: «максимального счастья для максимального числа людей» (формулировка, впервые употребленная Ф. Хатчесоном). Бентам (как и Смит) исходит из того, что интересы общества – не более чем сумма интересов граждан. Поэтому, если возникает конфликт интересов разных общественных групп, необходимо решить дело в пользу тех, у кого потенциальное количество благосостояния в случае удовлетворения их интересов будет больше, а если эти количества равны, следует предпочесть более многочисленную группу. В отличие от Смита Бентам не доверяет согласование индивидуальных «стремлений к благосостоянию» рынку и конкуренции. Он считает это прерогативой законодательства, которое должно награждать тех, кто способствует общественному благу, и наказывать тех, кто ему мешает.

Перечислим основные черты концепции человеческой природы Бентама в сопоставлении с концепцией экономического человека его современников – представителей английской классической школы. Во-первых, большая глубина абстракции. Благодаря этому модель Бентама универсальна: она годится не только для экономической сферы, но и для всех остальных областей человеческой деятельности (Бентам считал политэкономию частной отраслью эвдемоники)[150]150
  «Политическая экономия стремится выяснить, насколько надо ограничить и в какую область направить человеческие занятия… чтобы достичь общих целей изобилия и выживания». Бентам считает политическую экономию не только «наукой и искусством», но и «частью уголовного и гражданского законодательства» [Jeremy Bentham’s Economic Writings, 1952, р. 93].


[Закрыть]. Модель эта настолько абстрактна, что не делает различия между представителями различных классов.

Во-вторых, в сфере мотивации – это гедонизм, то есть последовательное сведение всех мотивов человека к достижению удовольствий и избежанию огорчений. Необходимым следствием гедонизма является пассивно-потребительская ориентация – Бентам подчеркивает, что всякая реальность интересует человека лишь тогда, когда ее можно с пользой для себя употребить. Бентамовский человек нацелен на немедленное потребление (будущие удовольствия входят в рассмотрение с меньшими весами, чем настоящие), а вся сфера производства и капиталовложений, находящаяся в центре внимания Смита и требующая активной деятельности, его интересует очень мало. «Стремление к труду, – пишет Бентам, – не может существовать само по себе, это псевдоним стремления к богатству, сам же труд может вызывать лишь отвращение» (Jeremy Bentham’s Economic Writings, 1954, р. 428).

В-третьих, в сфере интеллекта – счетный рационализм. Бентам в принципе исходит из того, что каждый человек в состоянии производить все те арифметические действия, которые нужны для получения максимума счастья, хотя признает, что такого рода подсчет «недоступен прямому наблюдению» [Jeremy Bentham’s Economic Writings, 1952, р. 95]. Возможность ошибки не исключается, но приписывается либо недостаточной способности людей к арифметике, либо их злой воле (в случае, если человек пристрастно оценивает счастье других людей), либо, наконец, простым предрассудкам. Начисто игнорирует Бентам влияние на принятие решений каких-либо эмоций.

У классиков, напомним, речь идет о способности индивида понимать свой интерес лучше кого-либо другого, то есть имеется в виду обычная посылка «своя рубашка ближе к телу», без всякой метафизики и математики. К умственным способностям экономического человека не предъявляется никаких особых требований. Те же ситуации, когда люди действуют недостаточно рационально (с точки зрения объективного наблюдателя), классики склонны объяснить не столько их глупостью, сколько влиянием неденежных целей, в том числе и связанных с эмоциями.

Столь большое внимание, которое нам пришлось уделить различию концепций человека у классиков и Бентама, на наш взгляд, заслуженно. Некоторые авторы считают эти концепции сходящимися к единой модели экономического субъекта. Так, У. К. Митчелл в своем глубоком и содержательном курсе лекций о типах экономической теории отмечает, что «Бентам выразил наиболее ясно концепцию человеческой природы, преобладающую среди его современников (а их было два-три поколения). Он помог экономистам понять, о чем они говорят» [Mitchell, 1949, р. 90–91]. Современный швейцарский экономист П. Ульрих прибегает к такому сравнению: «Жизненный путь Homo oeconomicus начался поколение спустя после Смита. Он произошел от бракосочетания классической политической экономии с утилитаризмом. Родовспомогателем был Д. Рикардо» [Ulrich, 1987, S. 196]. Поэтому мы считаем нужным выделить принципиальные различия моделей человека у классиков и у Бентама, которые наиболее ярко проявились позднее, в ходе маржиналистской революции.

Теория Бентама, видимо, оказала влияние на немецкого ученого Г. Г. Госсена, который в своей книге «Выведение законов человеческого общения и вытекающие из них правила человеческого поведения» (1854) в наибольшей степени предвосхитил основные идеи маржинализма. В отличие от Бентама, не связывавшего напрямую свою утилитаристскую этику с экономической наукой, Госсен вполне осознанно применяет модель человека, максимизирующего полезность, к решению проблемы ценности в экономической теории.

Госсена можно охарактеризовать как наиболее яркого приверженца антропологического обоснования экономического человека, движимого собственным интересом, и «универсалиста», распространяющего принцип максимизации на все человеческое поведение. (В этом смысле Госсена можно назвать предшественником Уикстида, Роббинса и современного экономического империализма.) Стремление к максимизации удовольствий Госсен считает целью жизни всех людей без исключения, соответствующей в конечном счете Божьей воле. Доказательством последнего является сама сила данного стремления, с которым не могут справиться никакие правила морали [Gossen, 1927, S. 3]. При этом максимизируется сумма удовольствий за всю жизнь. Впрочем, даже аскет, верящий в загробную жизнь и ограничивающий себя в удовольствиях в земной жизни, по сути дела включает в свою целевую функцию наслаждения, которые он получит после смерти. Моралистам, верящим, что бесконтрольный эгоизм может разрушить человеческое общество, экономическая наука, по мнению Госсена, должна противопоставить доказательство того, что эгоизм человеческого рода является законом природы и божественным принципом, обеспечивающим благосостояние всего человечества. Госсен красноречиво раскрывает теологический смысл, скрытый у Смита в понятии «невидимой руки»[151]151
  Следует заметить, что религиозные взгляды Госсена были далеки от общепринятых – в 1847 г. Госсен, воспитанный в строго католическом духе, отошел от официальной церкви. См. [Hayek, 1927, S. XI].


[Закрыть].

После патетических деклараций Госсен переходит к научному анализу человеческих наслаждений и формулирует принципы, которым они подчиняются. Это закон убывания наслаждения по мере его продолжения или повторения, названный позднее Визером первым законом Госсена [Gossen, 1927, S. 4–5]; вытекающее из него наличие оптимального уровня наслаждения (если бы наслаждение не убывало, а росло, оптимального уровня не существовало бы) [ibid, S. 11]; равенство «последних атомов» каждого из наслаждений в том случае, если время, которое человек может им посвятить, ограниченно (тезис, названный Лексисом вторым законом Госсена) [ibid, S. 12]. Интересно, что свои законы Госсен формулирует вначале для «высших наслаждений», используя как пример наслаждение от произведений искусства, и лишь затем распространяет их действие и на «материальные» наслаждения. Это не мешает ему, однако, применить их к решению проблемы экономической ценности. Подключив к закону убывающих наслаждений принцип нарастающих тягот труда и определив ценность блага как разность между первыми и вторыми, Госсен выводит закон убывания ценности каждой следующей единицы блага для индивидуального производителя-потребителя [Gossen, 1927, S. 31][152]152
  В своем предисловии к изданию работы Госсена Хайек назвал этот закон «третьим законом Госсена», но данный термин не прижился [Hayek, 1927, S. XVIII].


[Закрыть]. (Анализ равновесия потребителя на основе равенства предельного наслаждения и предельных тягот труда полностью предвосхищает аналогичный анализ Джевонса.) Менее развита у Госсена теория меновой ценности, во многом потому, что он исходил из соизмеримости наслаждений, получаемых от одного и того же блага разными людьми. Но в целом его книга содержит основное ядро и многие математические инструменты теории предельной полезности (за исключением дифференциального исчисления). Заложенная в основу теории Госсена модель максимизатора наслаждений, которую он считал «санкционированной на небесах», полностью соответствует маржиналистской модели человека, к разбору которой мы приступаем.