Текст книги "В поисках человека. Очерки по истории и методологии экономической науки"

Особо следует рассмотреть модель человеческого поведения, которая легла в основу кейнсианской революции в макроэкономической теории. Строго говоря, сами термины «микроэкономика» и «макроэкономика» обязаны своим появлением кейнсианской революции. До Дж. М. Кейнса не существовало отдельных микро– и макроэкономической теорий, имевших отдельные методы исследования. Для того чтобы анализировать проблемы экономического роста, безработицы, денежного обращения и др., которые мы сегодня относим к макроэкономическим, представители классической школы использовали концепцию репрезентативного индивида, то есть ту же самую модель экономического человека, что и при рассмотрении цен, распределения доходов и других микроэкономических проблем. Маржиналистская революция выдвинула на передний план микроэкономическую проблематику: теорию ценности, цены, распределения доходов, капитала. Микроэкономическая по сути теория общего равновесия, исследующая вопрос о возможности, стабильности, параметрах оптимального состояния всеобщей гармонии в экономике, в какой-то мере потеснила реальное рассмотрение макроэкономических проблем. Нельзя сказать, что экономисты с 1870-х по 1930-е гг. вовсе не занимались макроэкономическими вопросами. Существовала достаточно неупорядоченная совокупность макроэкономических концепций, состоявшая из закона рынков Сэя, количественной теории денег и отдельных теорий цикла (интересно, что в теориях цикла, в том числе принадлежащих и корифеям маржинализма У. С. Джевонсу и В. Парето, модель человека значительно отличалась от микроэкономической меньшей степенью рациональности, наличием ошибок и иллюзий [Автономов, 1993б, с. 114–122]); наконец, многие макроэкономические вопросы были поставлены в работах А. Пигу[187]187
  Меткую характеристику подхода этого исследователя к экономическим процессам дает И. М. Осадчая: «Экономическая теория, всячески превращаемая усилиями неоклассиков в «чистую» теорию, именно в работах Пигу начала медленно поворачиваться лицом к противоречиям реальной действительности, к потребностям экономической политики государства» [Осадчая, 1984, с. 13].


[Закрыть]. Однако в целом приходится согласиться с тезисом, что «почти никто из экономистов после 1870 г. не занимался тем комплексом макроэкономических проблем, которые составляли сферу интересов Кейнса [Блауг, 1994, с. 628]. Объективную ситуацию, в которой произошла кейнсианская революция, создала Великая депрессия 1929–1933 гг.: проблемы массовой безработицы и экономического спада настолько обострились, что рассматривать их в рамках предпосылок макроэкономического равновесия, равенства совокупного спроса совокупному предложению и полного использования производственных ресурсов казалось невозможным. От экономистов потребовался переход на более конкретный, динамический уровень анализа, допускающий существование неравновесных явлений на макроуровне [Shackle, 1967, р. 5–6].

Естественно, такого рода анализ должен был отойти от модели безупречного «рационального максимизатора», обладающего совершенным предвидением и полной информацией.

Вместе с тем в рамках макроэкономической теории предположение о том, что закон больших чисел сглаживает индивидуальные различия между хозяйственными субъектами, более уместно, чем в микроэкономике.

Таким образом, модель человека для макроэкономики должна была быть одновременно и более конкретной, и единообразной.

Кроме того, идеология кейнсианства заключалась, как известно, в том, что рыночная система, не способная самостоятельно поддерживать оптимальное макроэкономическое равновесие, нуждается в помощи со стороны государства. Теоретическая система у Кейнса имела прямой выход на экономическую политику, а это обусловило менее абстрактный уровень анализа по сравнению с неоклассической теорией. Правительственные регулирующие меры должны были ориентироваться на более конкретное представление о реальных хозяйственных субъектах: предпринимателях, потребителях и биржевых спекулянтах (сыгравших не последнюю роль в Великой депрессии), их действительных мотивах, психологических свойствах, а следовательно, и возможных реакциях на ту или иную государственную политику.

Правда, позиция Кейнса по вопросу об имплицитной модели человека, приемлемой для макроанализа, не всегда выражалась достаточно последовательно, что давало простор различным и даже противоположным толкованиям. Большинство экономистов основного течения считали ожидания и другие «психологические» элементы теории Кейнса несущественными отступлениями от основного содержания «Общей теории занятости, процента и денег» и ограничивались рассмотрением взаимодействия мультипликатора, акселератора и других «объективных» механизмов. В этом русле развивались так называемые неокейнсианские модели экономического роста (Р. Харрод, Е. Домар). Другие, в первую очередь посткейнсианцы, отстаивая чистоту теории Кейнса, выдвигали психологические элементы на первый план.

Чтобы прояснить позицию Кейнса, обратимся к тексту «Общей теории» и попробуем выделить в нем имплицитную модель хозяйственного субъекта, вернее субъектов. Как известно, центральное место в теории воспроизводства Кейнса занимает концепция эффективного спроса, величина которого определяет состояние деловой активности, а значит, и уровень занятости. Эффективный спрос – это ожидаемый спрос на некоторый период (величина ex ante), который складывается из потребительского и инвестиционного компонентов. Потребительский спрос зависит от пропорции, в которой доход делится на потребляемую и сберегаемую часть, а эта пропорция в свою очередь определяется «склонностью к потреблению», то есть функциональной зависимостью между уровнем дохода и его частью, затрачиваемой на потребление. Здесь на сцене появляется знаменитый основной психологический закон, в существовании которого, по мнению Кейнса, мы можем быть вполне уверены не только из априорных соображений, но и на основании детального изучения прошлого опыта [Кейнс, 1978, с. 157], состоящий в том, что с ростом дохода возрастает удельный вес его сберегаемой части.

В 1920-е гг. действительно было произведено несколько статистических исследований, подтверждающих эту зависимость (правда, большинство исследователей после Кейнса не смогли найти убедительную эмпирическую поддержку существования основного психологического закона). Однако в тексте «Общей теории» Кейнс не ссылается ни на какие эмпирические исследования, а обосновывает этот закон аргументами здравого смысла, которые имеют прямое отношение к применяемой им модели человека. Первый из них вводит в анализ фактор привычки и заключается в том, что человек привыкает к определенному уровню жизни и, получив дополнительный доход, по крайней мере первое время не знает, на что его употребить, и увеличивает сбережения. При уменьшении дохода, согласно Кейнсу, зависимость сохраняется: стремясь поддержать привычный уровень жизни, потребитель в первую очередь сокращает сбережения.

Второй аргумент касается иерархии потребностей. Кейнс утверждает, что сбережения удовлетворяют менее важные потребности человека, чем покупки, и поэтому, даже если мы абстрагируемся от изменений доходов во времени, удельный вес сбережений всегда будет выше у лиц с более высоким уровнем дохода. Таким образом, Кейнс безоговорочно считал все виды сбережений остатком от дохода после потребительских расходов [Кейнс, 1978, с. 158][188]188
  Между тем сбережения удовлетворяют и такие важнейшие потребности человека, как обеспечение в старости, получение детьми высшего образования, страховка «на черный день». Подобные сбережения не могут быть простым остатком, особенно для людей средних возрастных групп. В то же время молодежь вполне способна не только проматывать свои доходы, но и залезать в долги. Далее выяснилось, что рабочие сберегают, при равенстве доходов, значительно меньше, чем служащие, негры – меньше, чем белые, и т. д. Сложная социально-возрастная структура общества, как показали эмпирические исследования, не позволяет описывать агрегатное потребление и сбережение в рамках априорных предпосылок здравого смысла, из которых исходил Кейнс. См. [Katona, 1975].


[Закрыть]. Легко заметить, что такого рода аргумент базируется скорее на пирамидальной модели человека Маслоу, чем на принципе всеобщей замещаемости, принятом в экономической теории.

Кейнс выделяет объективные и субъективные факторы, влияющие на склонность к потреблению. Первая группа отражает воздействие на человека внешних обстоятельств, но связана с рациональным расчетом, тогда как вторая ограничивается «психологическими особенностями человеческого характера» [там же, с. 151].

Например, среди субъективных факторов, уменьшающих «склонность к потреблению», Кейнс называет такие, как «подсознательное желание иметь в будущем повышение жизненного уровня», «наслаждение чувством независимости и возможностью принятия самостоятельных решений», которое дает людям владение деньгами в противоположность их расходованию, «чувство скупости как таковое» и др. Напротив, стимулами к потреблению являются «желание пользоваться жизнью, недальновидность, щедрость, нерасчетливость, тщеславие, мотовство» [Кейнс, 1978, с. 170–171].

Между объективными и субъективными факторами есть точка пересечения. В первую группу Кейнс включает «изменения предполагаемого отношения между текущим и будущим уровнями дохода» [там же, с. 156]. В то же время если «уже теперь можно предусмотреть, что предстоящее отношение между доходами отдельного человека или семьи и его (их) нуждами будет отличаться от отношения, которое сложилось в настоящее время», то мы имеем дело уже с субъективным фактором [Кейнс, 1978, с. 170].

Однако, как и в подавляющем большинстве случаев, Кейнс исходит из заранее заданного фона объективных и субъективных стимулов к сбережению и потреблению, его неизменности в краткосрочном аспекте. Этот прием позволяет Кейнсу в дальнейшем оперировать потребительским спросом только как функцией дохода.

Другая часть совокупного спроса – инвестиционный спрос – определяется, по Кейнсу, соотношением между ожидаемой нормой дохода от инвестиций («предельной эффективностью капитала») и нормой процента. В отличие от потребителей, которые играют в теории Кейнса относительно пассивную роль и жестко ограничены в своем выборе величиной располагаемого дохода, предприниматели осуществляют инвестиции под влиянием не столько прошлых доходов, сколько ожиданий на будущее. Здесь определяющее значение имеют долгосрочные ожидания, которые в отличие от краткосрочных нельзя аппроксимировать фактическими значениями данной переменной.

При этом главную роль в колебаниях инвестиционного спроса (в частности, циклических[189]189
  О роли психологических факторов в теории цикла Кейнса см. [Автономов, 1993б, с. 122–124].


[Закрыть]) в системе Кейнса играет именно фактор предельной эффективности капитала, другими словами, ожидания предпринимателей. Поскольку неопределенность всегда накладывает отпечаток на принимаемые инвестиционные решения, предприниматели могут лишь в незначительной степени исходить из точного расчета[190]190
  «Лишь в немного большей степени, чем экспедиция на Южный полюс, предпринимательство основывается на точных расчетах ожидаемого дохода» [Кейнс, 1978, с. 226–227].


[Закрыть]; большинство инвестиционных решений принимается не из рациональных соображений, а под влиянием настроения, «спонтанно возникающей решимости действовать», словом, под влиянием чисто психологических факторов. Кейнс утверждает даже, что, «когда жизнерадостность (animal spirit) затухает, оптимизм поколеблен и нам не остается ничего другого, как полагаться на один только математический расчет, предпринимательство хиреет и испускает дух, даже если опасения предпринимателей совершенно безосновательны» [Кейнс, 1978, с. 227]. Для формирования инвестиционного спроса, по Кейнсу, существенны все аспекты психологического и даже физического состояния предпринимателей[191]191
  «Оценивая ожидаемый размах инвестиций, мы должны… принять во внимание нервы, склонность к истерии, даже пищеварение и реакции на перемену погоды тех, от чьей стихийной активности в значительной степени и зависят эти инвестиции» [Кейнс, 1978, с. 227].


[Закрыть].

Наконец, третий параметр, определяющий размеры эффективности спроса помимо достаточно стабильной склонности к потреблению и чрезвычайно мобильной предельной эффективности капитала, это норма процента. И вновь, излагая свою теорию процента, Кейнс делает особый акцент на психологическом факторе – предпочтении ликвидности. Мотив предпочтения ликвидности выводится Кейнсом из трех других мотивов: трансакционного (потребность в наличных деньгах для текущих сделок), мотива предосторожности и спекулятивного мотива (часть резервов держится в ликвидной форме, чтобы можно было быстро реализовать лучшее по сравнению со среднерыночным знание будущего [Кейнс, 1978, с. 236]). Очевидно, что все эти три мотива связаны с условиями неопределенности, в которых приходится действовать экономическим субъектам.

Иногда, говоря о предпринимателе, Кейнс, очевидно, имеет в виду не промышленного капиталиста, определяющего размер производства, капиталовложений и занятости, а биржевого спекулянта, готового при малейшем сигнале тревоги или припадке дурного настроения резко поменять состав своих финансовых активов [Hodgson, 1985, р. 16]. Биржевым спекулянтам посвящена большая часть главы 12 о состоянии долгосрочных предположений (разделы IV–VI). Сам Кейнс объясняет свой биржевой уклон тем, что времена, когда предприятия принадлежали главным образом тем, кто сам вел дела, людям «сангвинического темперамента и творческого склада», давно прошли [Кейнс, 1978, с. 214]. Те стародавние предприниматели, по мнению Кейнса, вовсе не занимались скрупулезными подсчетами ожидаемого дохода и уж подавно не сравнивали свою будущую норму прибыли с господствующей нормой процента. Когда же преобладающей формой организации бизнеса стали акционерные общества и большое развитие получил организованный рынок капитала, движение инвестиций стало регулироваться «скорее средними предположениями тех, кто совершает сделки на фондовой бирже… нежели расчетами профессиональных предпринимателей» [там же, с. 215]. Так «предпринимательство превращается в пузырь в водовороте спекуляции» [там же, с. 224], то есть деятельности, рассчитанной на «прогноз психологии рынка» [там же, с. 223]. Психология биржевика, присущая современному предпринимателю, несет немалую долю ответственности за резкие колебания предельной эффективности капитала и вытекающие из них последствия.

Таким образом, в основе теоретической системы Кейнса лежала предпосылка неполной информации, доступной экономическим субъектам. В данных рамках поведение их предполагается вполне рациональным, но речь идет о рациональности в широкой трактовке, а не о рациональной максимизации целевой функции. В экстремальных случаях, например при предкризисной панике, такая рациональность легко может уступить место полной иррациональности по любым меркам. Неполная информация открывает дорогу влиянию ожиданий, иллюзий, настроений и других психологических факторов, искажающих логику рационального расчета.

Некоторые из этих факторов Кейнс предпочитал принимать за неизменные в краткосрочном аспекте (не всегда имея для этого достаточные основания), другие активно включал в свой анализ (прежде всего это относится к движению предельной эффективности капитала).

Теория Кейнса была намного более конкретна, чем доминировавшая в его время маржиналистско-неоклассическая парадигма, хотя на страницах «Общей теории» легко можно проследить за колебаниями уровня конкретности анализа, которые Кейнс никогда не оговаривал. Он старался оперировать переменными, имеющими статистические аналоги, и успех его теории способствовал быстрому развитию статистики и эконометрических методов [Blaug, 1991].

В целом есть основания сделать вывод, что в своей теории Кейнс отошел от методологического индивидуализма. Он безусловно отвергал атомистический взгляд на экономику и понимал ее как органическое единство [The Collected Writings of John Maynard Keynes, 1973, р. 262], причем в силу недостаточной разработки макропроблем в современной ему экономической литературе уделил основное внимание именно им. Это и дало основание некоторым исследователям утверждать, что Кейнс принимал маржиналистскую микроэкономику как данность и лишь достраивал над ней второй этаж в виде своей макроэкономической теории. Рассмотренные выше основные узлы теории эффективного спроса позволяют, как нам кажется, отвергнуть эту точку зрения.

Итак, мы рассмотрели историю развития и смены моделей человека в западной экономической теории. Естественно возникает вопрос, подчиняется ли эта история каким-либо закономерностям. Из всего сказанного выше следует по крайней мере, что единого линейного или кумулятивного процесса, сравнимого с развитием техники экономического анализа, в данной области обнаружить не удается. Скорее мы имеем дело с вариациями на две вечные темы: либо разрабатывается упрощенная и формализованная модель человека, либо усложненная и вербальная. Эти модели часто коррелируют с двумя различными типами экономического мировоззрения – соответственно с либерально-индивидуалистическим и с социально-дирижистским. Попытки соединить абстрактную модель человека с конкретной в рамках единой теории, будь то с помощью диалектического восхождения, как у Маркса, или путем их «мирного сосуществования», как у Маршалла, не дали убедительных результатов.

Далее, мы можем утверждать, что любые крупные перемены в области экономической теории – маржиналистская революция, кейнсианская революция – обязательно связаны с переосмыслением модели человека.

Факторы, ведущие к замене или модификации модели человека в экономической теории, многообразны. Важное значение имеет, конечно, эволюция самого предмета исследования – человеческого поведения в экономике. Однако никак нельзя недооценить роль, которую играют развитие самой техники анализа (особенно показателен пример с маржиналистской революцией) и внешние воздействия со стороны других наук о человеке (прежде всего психологии и социологии), а также философии. На примере немецкой исторической школы мы убедились в том, что совокупное влияние всех этих факторов может привести к тому, что модель человека различается у экономистов разных стран.

В этой главе мы подробнее рассмотрим отдельные компоненты современной модели экономического человека, кратко обозначенные в главе 1. При этом будут проанализированы значение каждого из них для экономической науки и связанные с ними дискуссионные проблемы.

Как было отмечено в главе 1, предпосылка ограниченности ресурсов и связанной с ней необходимости выбора является ключевой в современном определении предмета экономической науки. Неограниченные блага не обладают в глазах человека ценностью, и поэтому способ распоряжения ими не имеет для него никакого значения и не требует выбора.

На первый взгляд данная предпосылка носит совершенно естественный характер и не нуждается в обсуждении. Однако это не совсем так. Ограниченность ресурсов имеет экономическое значение только в сочетании с неограниченностью человеческих потребностей. Если человек добровольно ограничивает свои потребности, он может попасть в ситуацию, когда почти все блага будут для него неэкономическими! Конечно, такая предпосылка не характерна для современного человека европейско-американской цивилизации с его фаустовской безграничностью устремлений [Красильщиков, 1994]. Но, например, для христианина эпохи поздней Античности, ожидавшего скорого конца света, то же предположение уже не так очевидно. Вероятно, и в этом случае мы можем говорить о неограниченности потребностей, но только если включим в них потребность в молитве для спасения души, которой люди той эпохи приносили в жертву удовлетворение материальных нужд [Eucken, 1989, S. 221]. Еще более проблематично такое предположение применительно к буддисту, для которого желания – причина страданий [Kolm, 1986].

Понятия «предпочтения» и «ограничения» вытеснили в современной экономической науке более архаичные понятия целей и средств, которыми, в частности, пользовался в своем классическом определении Л. Роббинс. Причина этого связана с вдохновленной Максом Вебером дискуссией о возможности создания социальных наук, свободных от оценочных суждений (wertfrei) [Вебер, 1990а; 1990б]. Суть заключается в том, что анализ целей связан с субъективными оценочными суждениями исследователей (о целях мы можем сказать главным образом то, положительно или отрицательно мы их оцениваем), тогда как анализ средств не обязательно требует оценочных суждений (независимо от нашего отношения к поставленной субъектом цели и выбранным им средствам мы можем объективно сказать, насколько хороши средства с точки зрения поставленной цели). Поэтому «научному исследованию прежде всего и безусловно доступна проблема соответствия средств поставленной цели» [Вебер, 1990а, с. 348].

Определение Роббинса, оставляющее в сфере исследования экономической науки только средства, безусловно сформулировано с оглядкой на принцип свободы от оценочных суждений. Однако Г. Мюрдаль [Myrdal, 1933] показал, что различие между целями и средствами носит в значительной мере условный характер: человек, как правило, выбирает средства вместе с целью. Например, отправляясь в дальнюю поездку (цель), человек одновременно выбирает способ передвижения – вид транспорта (средство). При этом выбор самолета или поезда может зависеть и от его чисто субъективных предпочтений (например, в поезде он обычно хорошо спит, а в самолете устает). Поэтому экономисты сегодня предпочитают говорить просто о выборе между конкретными вариантами действий, включающими и цели, и средства. Этот выбор должен соответствовать определенным предпочтениям.

Для экономической науки важна независимость предпочтений от ограничений. Основные разделы микроэкономической теории: теория потребительского выбора, теория фирмы и др., отвечают на вопрос, как изменение ограничений (цен, доходов) отразится на поведении хозяйственных субъектов (величине спроса или предложения). Предпочтения, или, иначе, целевая функция, ставят в соответствие множество под названием «изменения ограничений» и множество под названием «варианты поведения». Если изменение ограничений вызывает изменение самой формы зависимости, то есть целевой функции, то условия задачи оказываются недоопределенными, а сама она – нерешаемой. Между тем влияние ограничений на предпочтения – явление не такое уж редкое в экономической жизни. Феномен сокращения потребностей в связи с сокращением возможностей их удовлетворения описан целым рядом исследователей[192]192
  Американский экономист К. Боулдинг назвал этот феномен синдромом «зеленого винограда» в честь героини знаменитой басни Лафонтена лисицы, быстро убедившей себя в том, что она не испытывает потребности в недоступном ей винограде [Boulding, 1979, р. 15]. Норвежский социолог Юн Эльстер посвятил этому феномену целую монографию [Elster, 1983].


[Закрыть]. Попадая в ситуации «когнитивного диссонанса» и стремясь задним числом оправдать свой выбор, люди склонны систематически занижать альтернативные издержки, связанные с уже принятыми ими решениями. Они могут манипулировать своими собственными предпочтениями, выбирая смещенные в ту или иную сторону источники информации [Akerlof, Dickens, 1984].

В экономической теории предполагается, что предпочтения хозяйственных субъектов остаются неизменными или во всяком случае меняются на порядок медленнее, чем ограничения. Эта предпосылка объясняется тем, что предпочтения в экономической теории являются внесистемными переменными, задаются экзогенно, а основные ограничения (доходы, цены) определяются эндогенно, внутри самой экономической системы. Если мы не исключим возможность экзогенного изменения предпочтений, которым можно в принципе объяснить задним числом все что угодно, модель экономического человека будет бесполезной. С этим связан некоторый перекос современной экономической науки (в отличие от классической школы) в сторону краткосрочных феноменов; естественно, предпосылка постоянных предпочтений не должна быть использована при анализе долгосрочных феноменов, например трендовых темпов экономического роста (на практике это тем не менее случается).

Исключения из принципа неизменности предпочтений могут быть связаны и с причинами, которые можно признать обоснованными с точки зрения экономической рациональности. К таким причинам можно отнести обучение (накопление опыта в результате потребления благ) и тренировку. В условиях неполной информации изменение предпочтений по мере накопления опыта следует считать безусловно рациональным. При этом каждое последующее приращение опыта приведет ко все более незначительным сдвигам предпочтений [Elster, 1983, р. 147–148]. Под тренировкой имеется в виду накопление «потребительского капитала», описанное в хрестоматийной статье Г. Беккера и Дж. Стиглера «О вкусах не спорят» [Стиглер, Беккер, 1994]. Правда, авторы сочли возможным описать последствия тренировки, не прибегая к изменениям предпочтений.

Поскольку эта статья является наиболее влиятельной и дискуссионной работой по проблеме неизменности предпочтений, мы считаем необходимым разобрать аргументацию Беккера и Стиглера более подробно. В центре их внимания находится феномен «пристрастий», когда индивид входит во вкус потребления определенного блага, которое в результате занимает в иерархии его предпочтений все более важное место. Такие пристрастия могут оцениваться обществом как положительно (пристрастие к хорошей музыке), так и отрицательно (пристрастие к употреблению наркотиков). В традиционной литературе экономисты предпочитают объяснять пристрастия изменением вкусов (предпочтений) во времени – чем больше человек слушает музыку или принимает наркотики, тем больше его вкусы сдвигаются в данном направлении [Маршалл, 1983, т. 1, с. 157]. Авторы статьи дают этим явлениям другое объяснение. Слушая музыку, человек совершает инвестиции, увеличивая свой капитал, состоящий в способности воспринимать музыку. В результате время, которое он уделяет этому занятию, начинает давать все большую отдачу, то есть его предельная полезность возрастает. В итоге растет и потребление блага «наслаждение от музыки», но не потому, что меняются вкусы, а потому, что теневая цена (предельные издержки, связанные с получением этого наслаждения) падает. Это не обязательно ведет к увеличению времени, выделяемого на прослушивание музыкальных произведений, поскольку по мере наращивания потребительского «музыкального капитала» увеличение потребления блага под названием «наслаждение от музыки» может происходить и при неизменном и даже при сокращающемся времени. По крайней мере при увеличении теневой цены время слушания музыки легко может сократиться.

Противоположная по сути ситуация возникает при потреблении наркотиков, увеличение которого также традиционно трактовалось как смещение вкусов во времени. В отличие от положительного отрицательное пристрастие, например к потреблению наркотиков, «сокращает запас потребительского капитала, остающегося на будущее» [Стиглер, Беккер, 1994, № 1, с. 110]. При неизменных предпочтениях предельная полезность времени, отводимого на потребление наркотиков, будет падать, и его объем вырастет, чтобы компенсировать падение отдачи. При росте цены время, затрачиваемое на потребление наркотиков, возрастет. Хотя модель Стиглера и Беккера представляет большой интерес и способна дать нетривиальные выводы, их доказательство постоянства предпочтений во времени носит по существу терминологический характер. Фактически авторы дают экономическое объяснение их непостоянству, предпочитая употреблять понятие накопленного потребительского капитала. Кроме того, человек в их модели инвестирует в слушание музыки, потому что заранее знает, какое место займет музыка в иерархии его будущих предпочтений. Между тем профану, очевидно, трудно представить, какое удовольствие он сможет получать, став знатоком музыки. Но даже если предположить такое совершенное предвидение, остается неясным, почему его лишен начинающий наркоман. Впрочем, лабораторные эксперименты показали, что люди плохо предугадывают свои будущие предпочтения – факт, серьезно ограничивающий объяснительные и прогностические способности экономической теории [Kahneman, 1994, р. 27].

Помимо изменений предпочтений во времени на практике встречаются ситуации, характеризующиеся одновременным существованием конфликтующих предпочтений (наличием двух и более «я»). Бывает, что индивид одновременно испытывает противоречивые желания (например, человек одновременно хочет курить и бросить курить). Здесь возникает вопрос, насколько индивид властен над собой, может ли он подчинить свое «низшее „я“» «высшему» и решить не держать дома сигареты, чтобы не подвергаться искушению [Elster, 1979; Schelling, 1984]. Различные «я» могут обладать различными системами предпочтений и при этом быть равноправными или подчиненными друг другу. Поэтому мы не можем здесь определить индивида просто через набор предпочтений. Он должен обладать способностью к рефлексии, к формированию метапредпочтений (предпочтений относительно предпочтений), позволяющих ему выбирать ту шкалу предпочтений, которой в данном случае отдается преимущество[193]193
  Американский экономист Т. Шеллинг [Schelling, 1978] предлагал в этой связи дополнить теорию принятия решений в рамках заданных предпочтений теорией выработки самих предпочтений, которую он назвал эгономикой.


[Закрыть]. Можно трактовать эту ситуацию и как игру человека с самим собой (участниками игры являются его разные «я») [Hargreaves-Heap, 1989, р. 104–106]. В любом случае выявленные предпочтения будут непостоянны во времени и исследователь, работающий в русле основного течения, может прийти к выводу о том, что наблюдаемый индивид не максимизирует значение своей функции полезности [Hammond, 1976]. Возможным выходом из положения может быть двухэтажная модель человека, в которой обитатель первого этажа – «деятель» (doer) – ориентирован на достижение краткосрочных, строго эгоистических целей, а обитатель второго этажа – «составитель планов» (planner) – задает ему правила поведения, исключая некоторые варианты как заведомо неприемлемые и ориентируясь при этом на долгосрочные цели [Thaler, Shefrin, 1981].

Самоконтроль экономического человека играет важную и до сих пор недооцененную роль в его поведении и в более общем плане. Модель, объясняющая поведение человека предпочтениями и ограничениями, имеет смысл только тогда, когда поведение человека однозначно соответствует его выбору, то есть никакая «слабость воли» не искажает последствий рационально принятого решения.