Текст книги "СНТ"

(репортаж)

Избави боже всякого знаться с знахарями и колдуньями!

Василий Нарежный. Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова

Она поехала к колдунье на электричке.

Новая машина была на доводке в автосервисе. Машину она свою любила – купленную в рассрочку, нетронутую, ласковую, будто придуманный, но нерождённый ребёнок.

Было холодно и промозгло, самая ненавидимая ею погода, дурные тона зимы.

– Что ты хочешь? – спросила колдунья. – Не торопись с ответом. И вообще: говорить ничего не надо. Просто представь себе, что ты хочешь, просто представь.

Она закрыла глаза и представила – она стоит перед машиной с микрофоном и ведёт репортаж. Ей нужен сюжет, добротный, не постановочный. Тогда начальство успокоится.

За свою долгую (ей казалось – долгую) службу в редакции она много раз наблюдала процесс выбора новостей.

Это были редакционные совещания, где несколько людей напряжённо думали, что обсудить в эфире и какую надо писать подводку. Каждый раз она ощущала себя кафкианским персонажем… Нет, скорее, очевидцем составления борхесовского списка животных. Хоть она и сама потом объясняла практикантам, как устроены новости, это ощущение безумия её не покидало. Практиканты уходили и приходили новые, она вдруг видела их в новостях с микрофоном на фоне значительных событий и событий помельче, а она оставалась писать какие-то глупые тексты. Она писала о том, что называлось не-новости, – даже не о разводе президента или убийстве банкира, а о том, что Всемирная организация здравоохранения объявила любовь болезнью и присвоила ей номер. Эту новость она встречала на чужих сайтах уже несколько лет, но тут и она годилась. Диктор скажет в самом конце сводки о любви, и люди потом будут повторять: «А вы слышали, что медики…» Никто из них не полезет на сайт этих медиков, чтобы убедиться, что под этим номером написано что-то вроде «И прочие психические расстройства». А на следующий день новостью оказывался самый толстый кот.

У коллег новостью оказывается нечто, что может произойти, но об этом говорили так, будто это уже произошло, – вроде как постоянно путают законопроект и закон. Она даже слышала фразу «Теперь принят законопроект». Обсуждение этих не-новостей предугадал давным-давно умерший писатель: «Говорят, скоро всем бабам отрежут задницы и пустят их гулять по Володарской. Это не верно! Бабам задниц резать не будут».

Но ей нельзя было про писателей и законопроекты, её удел был – толстые коты и смешные замыкающие новости про любовь.

– Езжай в Опалиху. Там завтра будут убивать ведьму, – устало сказала колдунья. – Деньги кинь в кувшин у двери.

* * *

Она договорилась с оператором, и на следующий день выехали из города, уже на её новой машине.

Оператор сидел справа и рассказывал о своём родственнике, который был адвокатом. Этому адвокату пришлось защищать группу крестьян, убивших колдуна. Крестьяне принадлежали к какой-то северной народности. Из Москвы все северные народности кажутся оленеводами, но эти жили куда ближе и были настоящими крестьянами на земле, в прежние времена даже с помещиком. Название народности оператор забыл, но запомнил, что подсудимые были абсолютно уверены, что убитый был колдуном. Он был колдуном – и всё тут…

Адвокат построил защиту на том, что неграмотные люди были уверены, что творят добро. Они убивали колдуна, а не человека. Виноваты в этом деле попы и помещики, что веками оболванивали крестьян, одурманивали их разум. Помещику ничего не могло навредить – он сгинул в Гражданскую войну, а деревенского священника расстреляли накануне. Время было жёсткое, тридцатые годы, но одних убийц оправдали, а других приговорили к общественным работам и порицанию.

И вот после заседания адвокат разговорился с одним отпущенным на волю.

Спросил его, что он чувствует, попенял на необразованность народа и что «нельзя же так».

– Э, брось, гражданин начальник, – отвечал ему убийца, смышлёный молодой парень, даже учившийся в школе. – Это ничего, что с образованием у нас пока швах, а вот то, что колдунов у нас много, вот это – беда. Но уж теперь с вашей помощью мы изведём их – всех до одного!

Она выслушала эту историю, не отрывая глаз от дороги. Хорошо бы такое вставить в репортаж – но длинновато и не обросло документированными деталями. Посмотреть, что ли, что это мог быть за процесс? Год? Место?

Однако оператор ничего не мог больше вспомнить.

* * *

Местность была окрашена всё тем же дурным зимним цветом – но эти переливы серого теперь её не раздражали.

В Опалихе они сразу нашли нужный дом. У редкого забора со штакетинами стояла толпа. Люди молчали, но что-то в этом молчании было угрожающее.

Она встала перед забором, откинула капюшон и взяла микрофон в руку:

– Мы с вами находимся…

Все было как в мечтах – сейчас эта толпа ринется в дом и произойдёт то, что сделает ей карьеру.

Ничего не происходило, хотя среди людей поднялся странный, пока едва слышный ропот.

Оператор поманил её рукой: они подошли с другой стороны и, прячась за сортирными постройками, побежали к дому. Издали слышался глухой ропот, а тут было сравнительно тихо. Засвистела какая-то птица, прячась под крышей. Ступени крыльца прогнили, на них лежал нетронутый мокрый снег.

Всё покрывала серая облупленная краска запустения.

Дверь была открыта, и они быстро прошли дом насквозь, как подземный переход. Оператор топал за ней, и на его лице отражалось отвращение к виду и запахам старого жилья. Наконец они ступили в дальнюю комнату. Там, в стылом воздухе, запасённом с морозов, лежала старуха. Она, покрытая истлевшим одеялом, обирала пальцами его край, мычала что-то своё и не обратила внимания на пришельцев.

Но только гостья подошла ближе, старуха вдруг цепко схватила её за руку своей птичьей лапкой и забормотала: «Ты… Ты…»

Но о чём это, к чему, что должна была сказать старуха ещё – они не поняли.

Так ничего и не добившись, они покинули дом.

По нечищеной дорожке они вышли на улицу и увидели, как толпа обернулась к ним.

– Ведьма! – крикнула женщина в белом платке.

Толпа сделала шаг вперёд.

Оператор отскочил в сторону, но продолжал снимать.

– Ведьма! – подхватил нестройный хор, и кольцо сомкнулось.

Оператор остался снаружи и сразу вскочил на крышу машины.

Её машины.

Она хотела крикнуть ему что-то про вмятины, кредит, ремонт, но тут её ударили в первый раз.

– Ведьма! Ведьма! – кричали ей в ухо, но всё тише и тише.

Мир окрасился в яркие и радужные тона.

И наконец она поплыла куда-то в совершенной тишине.

(предсказание)

– Избавьте меня! – умолял жалобным голосом астролог. – Зато я предскажу вам будущность вашу.

И. И. Лажечников. Ледяной дом (1835)

Это был давний год, когда убрали Ленина с денег.

Странное безвременье, и вот, бросив работу, посредине недели мы поехали на дачу.

Дача была прекрасна, меня, впрочем, насторожило название Белые Столбы.

Что-то было в нём заведомо психиатрическое, а ведь мы только что навещали нашего приятеля в психушке.

Он хотел увильнуть от армии, да сошёл с ума по-настоящему.

Мы опоздали и увидели, как ночные посетители сквозь огромное стекло, расплющив носы, разглядывают душевнобольных. Кто есть кто по обе стороны стекла – было неясно. Мы дали охране немного денег, но заблудились и долго ходили ночью по коридорам. Наконец нам посоветовали пройти к буйным – мы подобрали ключ и проникли туда. Санитары очень нам обрадовались, и мы долго пили, сидя вперемешку – посетители, симулянты, сумасшедшие и охрана. Один из охранников и рассказывал нам про службу в Белых Столбах.

А теперь мы туда приехали – правда, на чужую дачу. Приехали той стылой мартовской порой, когда природа раздумывает, греться ей или заснуть опять в холодной своей стране.

Старая дача была гулкой и пустой. В углу сидел наш друг-скульптор, воткнув в пол серебристые костыли. Из-за этих костылей он был похож на паука. Он жил на этой даче зимой и летом: зимой дом жарко топился, а потом, казалось, несколько месяцев медленно остывал – потрескивали балки, сами собой скрипели ступени лестниц, звякали стёкла в плетёных окнах веранды.

Скрип-скрип, будто скурлы-скурлы, время брало своё, и всё качал головой на комоде китайский болванчик, которого единственный раз тронули лет десять назад. Много тут было чудес – например, будильник, что шёл в обратную сторону, и бюст Ворошилова, у которого светились глаза. Скрипя половицами, я пошёл к комоду и принялся разглядывать пёстрый народ на нём: рядом с китайцем стоял другой бюст – бюст Чайковского с облупленным носом. Сидел рядом, закинув ногу на ногу, клоун из «Макдоналдса», настоящие исторические слоники спешили на водопой.

Тикал ещё один будильник всё с тем же слоником, ещё два стучали своей металлической требухой рядом, и все показывали разное время.

* * *

Лодочник только что вернулся с выставки «Антикварный салон», где выбирал себе буфет. Я слушал его и думал, что эта выставка больше всего напоминала мне барахолку на далёкой Удельной. Той самой станции Удельная, с которой бежал в Финляндию Ленин.

Мы принялись вспоминать вещи прошлого – исчезнувшие давно радиолы, магнитофоны и устройства для заточки безопасных бритв. Продолжая ленинскую тему, группа «Ленинград» хрипела что-то в дребезжащем динамике. Мы разговаривали о бессмысленных подарках и о том, что каждая вещь должна найти своего хозяина.

Раевский рассказал о двух друзьях, которые развелись, а потом снова женились – каждый на жене друга. Подарки судьбы нашли своих хозяев.

Я поднялся по лестнице на второй этаж – мимо смешных плакатов по технике безопасности. Прямо передо мной стояла покрытая паутиной статуя солдата-освободителя в полный рост, с автоматом наперевес.

Я вытер ему юношеское лицо и принялся глядеть на улицу дачного посёлка.

Хорошо быть дачником. Жить и состариться в своём домике, сидеть на лавочке, где ветераны вспоминают былые битвы, победы и поражения, что сменяли друг друга с незавидной периодичностью. Перебирают в памяти десантные операции на дачных участках, ковровые бомбометания, танковые бои в районе кухни. Нормально. И вечный бой, покой нам только снится.

И здесь вокруг меня была масса осколков этой материальной цивилизации. Пустые банки, коробки, два велосипеда, старый телевизор… И у меня на даче были такие предметы – лётная фуражка, огромная кожаная куртка коричневого цвета с испорченной молнией. Была она похожа на бронежилет по своим панцирным свойствам.

И велосипед, конечно.

Да, поздно, братан, склеили тебе ласты, да. Не отопрёсси. Воспоминания – едкая кислота, однако.

Ходики отмеряли прошлое время – империя разваливалась, нам всем предстояло как-то жить дальше, и никто не знал как. Кислый сигаретный дым тянулся из окошка над забором, улицей и всей страной на четыре буквы.

Внизу Раевский рассказывал анекдоты.

Утробно хохотал наш хозяин и бил костылями в пол.

– Это вы прекратите. Гуманизм развращает, а последовательный гуманизм развращает абсолютно, – сказал внизу кто-то.

Как жить – было совершенно непонятно. Спросить было некого, неоткуда было ждать знамений. Разве выйти к лесному капищу и приносить жертвы – всё равно мы были молоды и нерелигиозны.

Вся беда в том, что Лодочник очень сильно храпит. В одном доме нас по ошибке положили на угловой диван. И вместо того чтобы лечь пятками друг к другу, мы легли головами в этот угол. Дверь в комнату дрожала и выгибалась на петлях. Казалось, что Годзилла жрёт там одновременно Мотрю и Батрю…

Пришлось встать и, спустившись, вести полночи разговоры на кухне – о сущем и вещем. Там говорили о чужом и о трофейном – тема эта странная и болезненная.

Русскому человеку с чужими вещами не везёт. И ведь дело не в воровстве – оно свойственно русскому человеку не более, чем другим нациям, а может, и менее – в силу разных жизненных опасностей. Найдёт такой человек подкову в дорожной пыли, прибьёт к косяку. А она возьми и упади ему на голову – потому как поднял то, что не от земли выросло. Считал бы у себя во рту зубы, а не железо на дороге искал. Или обнаружит русский человек в огороде бесхозный самолёт да и сделает точно такой же. Мог бы и свой сделать, да и получше, – но судьба опять стучит ему по голове и требует, чтоб точь-в-точь как дармовой. Зачем так – никто не поймёт: чужа одёжа не надёжа, чужой муж не кормилец. И всё эта рачительность с чужой вещью как-то боком выходит – как найдётся чемодан, так окажется, что без ручки. Как приблудится собака, то вшивая и кусачая.

А начнёт русский человек из хороших чувств кого мирить, чужим счастьем заниматься – и вовсе конфуз выйдет. Враги тут же помирятся, начнут его самого бить, обдерут ещё как липку – насилу уйдёт живым. И то верно, ишь, зашёл в чужую клеть молебен петь. Воротится русский человек, ругаясь и кляня и Африку, и чужой турецкий берег – прочь, прочь, наваждение! Всякому зерну своя борозда, и поклянётся, что из дома – никуда.

А ты, кошелёк на верёвочке, ты, злодей-искуситель, – прочь, прочь, сгинь отседова, свои волосы как хошь ерошь, а моих не ворошь. Забери своё чужое, а мы нашего своего купим, хоть копеечку не сэкономим, да рубль не потеряем, пометём всяко перед своими воротами, держаться будем своего кармана, да и если ковырять, то – в своём носу.

* * *

Когда отзвенела гитарная струна и просохло в стаканах, я понял, что в эту ночь хрупкого равновесия нет смысла спать в чужом доме. И, чуть рассвело, мы с Лодочником двинулись домой.

Лодочник ехал на чёрном «мерседесе», похожем на катафалк. Но машина торговца смертью и должна быть чёрного цвета и наводить ужас.

Я первый заметил поворот на Горки Ленинские. Это было по пути, и горки в моей стране всегда находятся рядом со столбами. Мы повернули и отправились к Ленину.

Из-за холма показался огромный куб музея. Мы вылезли из машины и обнаружили в вестибюле очередь. Откуда-то возник старичок с лицом макдоналдсовского клоуна и всунул мне в руку бумажку с номером. На немой вопрос старик отвечал, что очередь давно расписана.

Я принялся оглядывать большой зал со статуей. За спиной вождя вентилятор усердно колыхал красные знамёна.

– Может, не будем ждать? – Лодочник заскучал, его звали в дорогу дела. – Что мы в этом музее не видели? Тебе что, экскурсия эта нужна?

Сидящие в очереди как-то странно на него покосились.

– А я поеду, пожалуй. Хорошо?

Я не стал его задерживать и принялся думать о том, что хочу увидеть в этом музее. Инвалидную коляску с хитрым иностранным моторчиком? Музейные шторы в смертной комнате? Кровать, где лежал человек, превратившийся в овощ, но перед тем поставивший вверх ногами целый свет? Жила на кровати огромная лысая луковица, сто шестьдесят семь сантиметров мирового коммунизма. Луковица загнивала, прела, и вскоре её выпотрошили, оставив одну шелуху. Всё это ужасно грустно.

* * *

Мои размышления прервал сосед. Я не заметил, как он подсел, – меж тем это был настоящий китаец, удивительно похожий на того болванчика, которого я только что видел на чужом комоде.

– А вы про что хотите спросить? – Китаец прекрасно говорил по-русски.

Я как-то опешил и взял слишком большую паузу, так что он продолжил:

– Мне кажется, самая большая проблема – понять, как сохранить завоевания социализма.

– Ну да, ну да.

Но китайца одёрнула старуха, сидевшая впереди:

– Это не самое главное, главная задача – борьба с масонами.

Я чуть не плюнул от обиды.

– А я вот Ленина видел, – сказал кто-то.

Все разом бросили спорить и повернулись к старичку в кепке.

– Лет двадцать как, я тогда жениться думал. Или не жениться… – Старичок опирался на палку, а теперь даже положил голову на её рукоять. – Ленин, он ведь для каждого свой. Печник придёт к нему – он как печь, а художник какой-нибудь – он как картина. Главное, он понятный очень. Вот одна бабушка партийная приехала на съезд, Ленин к ней ночью пришёл и говорит: «Так и так, надо Сталина из Мавзолея вынести – тяжело мне вместе с ним лежать». Известный факт – так она с трибуны и рассказала. Никто не посмел перечить.

– А вот не надо было выносить, – возразил кто-то.

– Может и звездой воссиять, – закончил старичок.

– Вождь не был звездой, – опять вмешался тот же голос. – Звезда – признак демократического общества. Вождь был сакрален и спрятан. У него только горящее окно в Кремле, а звёзды – для эстрады. Там, где эти ваши безумные козлистки и лемешистки, а также подглядывание за кубанской казачьей делегацией вполне в стиле делегации венской.

– Вы о чём, мужчина? – обиделся кто-то. – Никаких козлисток давно нет!..

– А я бы спросила насчёт кооперативов. Будут ли ещё кооперативы, – не слушая никого, сказала себе под нос старушка в платочке.

* * *

Всё это давно напоминало очередь пенсионеров в поликлинике, и я пошёл прогуляться – мимо чудовищной групповой статуи Меркурова «Рабочие несут гроб с телом Ленина». Она была страшна как групповой адский грех, вернее, как наказание за него. Рабочие были похожи на мертвецов и, казалось, валились куда-то в преисподнюю со своим страшным грузом. А Ленин, как и положено, казался живее их всех.

Я пошевелил волосами, разглядывая её, и пошёл к зиккурату вокзала, издали похожему на Московский университет.

Сзади меня послышались шаги – кто-то нагонял меня по склизкой полевой дороге. Когда мы поравнялись, фигура путника показалась мне смутно знакомой. На всякий случай я кивнул, и человек ответил тем же. Мы где-то виделись с ним, но где, я не мог припомнить.

– Уже принял? – спросил он.

Я, не совсем ещё догадавшись, о чём он, ответил, что нет.

– Это ничего, он всех принимает.

– А вам что сказал?

– Не важно, что он говорит, важно – как. Он может вообще ничего не говорить – когда я вошёл в кабинет, то увидел фигуру человека, вписанного в круг, а в центре – мотор. Я сразу узнал его – это была турбина Глушко. Даже лопатки турбины были видны. И я сразу понял, о чём это, – надо подписывать контракт с китайцами.

– Ну, раз турбина… – протянул я.

Но мой спутник торопился к станции. Впрочем, я уже догадался, что ожидают люди в зале. Какая там экскурсия, когда тут такое!

Когда я снова вернулся в зал ожидания, спор горел с новой силой. Вслушавшись, я понял, что хоть произносятся те же фразы, но спорят уже совершенно другие люди. Я сверился с номерами – было видно, что сидеть мне ещё долго.

Меж тем рядом говорили о высоком – то есть о русской культуре.

– А вы Лихачёва Дмитрия не любите, а он страдал за ны при Понтийском Пилате. Ему говорили: отрекись от «Слова о полку Игореве», а он говорил: «Ни хера! Режьте меня, кормите меня тухлыми соловецкими раками!» Так всех раков и съел. Нет больше на Соловках раков. А монахи разводили-разводили.

– Не надо ёрничать! К тому же у нас не было ничего одноразового! Вот про что надо спрашивать! Нужно одноразовое?

– Ну почему? Солдаты были одноразовые. Много чего одноразового было.

Кто-то другой говорил:

– Какое ж у Зощенко-то порядочное образование? Позвольте спросить? Вахлак вахлаком! – надрывался кто-то.

Над ухом у меня бубнили:

– Вот один солдат пришёл – и увидел только чайник. Большой чайник, мятый такой, алюминиевый. Зато с кипятком. А вот один художник был неблагодарен. Практически ничего не видел, только чёрный квадрат на фоне белой простыни. Стал формалистом, и все дела.

– Да, теперь все стыд забыли – если бы человек что-то сказал о себе, а тут он требует. Я очень тщательно стараюсь исполнять обязательства, а тут этих обязательств не вижу. Почему ко мне подходит человек, который говорит «Дай». Почему я должен? Мне кажется, это неправильно.

Под эти разговоры я уснул.

Наконец меня кто-то тряхнул за плечо. Это был старик, который сделал мне знак пересесть к дверям.

Приближалась моя очередь.

Старик рассказал, что уже один раз был здесь, и когда его впустили внутрь, то он увидел странную конструкцию из стеклянных трубочек и колб. Не будь дураком, он понял, что это перегонный куб.

Вернувшись к себе в деревню, старик сделал из этого соответствующие выводы – и точно, через месяц Горбачёв издал соответствующий указ, и водка стала по талонам.

* * *

Время тянулось, как дешёвые конфеты моего детства, – я то засыпал, то выныривал на поверхность, туда, где шли бесконечные разговоры о предсказаниях. Я представлял, что́ мне явится за дверью, и никак не мог представить, я думал о том, сумею ли я понять предсказание или так и пойду по жизни смущённый и неразъяснённый.

Но вдруг меня потрясли за плечо, и уж на этот раз я понял – пора.

Я открыл дверь и, отведя в сторону тяжёлую портьеру, вошёл в кабинет.

Передо мной стоял стол, покрытый зелёным сукном. За столом сидел лысоватый человек с бородкой и писал что-то, положив мизинец в рот.

Не прерывая своего занятия, он указал мне на кресло, и я приготовился к самому страшному.