Текст книги "Террор гладиатора"

Кто такой Отмороженный она не знает, нет, никогда не слышала… А вот Ивана он часто вызывал через нее. Последний раз? Ну, где-то с неделю назад… С Поволжьем? С Поволжьем нет, не просил соединить, такого не было, ни раньше, ни в последнее время… Нет, нет, она бы запомнила, она больше года диспетчером у Крестного работает. Почему так зовут – Крестный? Фамилия у него такая, а что?.. По имени-отчеству? Нет, никогда… Только по фамилии – Крестный и все. И все его абоненты называли его тоже только по фамилии, без всякого имени-отчества…

Что, все? Вопросов больше нет? А жаль, жаль, мы с вами только-только начали привыкать друг к другу… Телефончик свой я вам не предлагаю, вы его и так знаете… И что, вы больше не придете? Я имею в виду – с новыми расспросами о Крестном? Вряд ли? А что ему передать, когда он позвонит? Чтобы Никитину перезвонил? А кто это? Да мне и знать не надо, я просто хочу уточнить, по какому номеру он должен звонить этому Никитину… Ах, он сам знает… Тогда другое дело.

Герасимов запарился, разговаривая с ней. К него даже несколько сместилось в голове – кто кого допрашивал? Точно ли – он ее? Да в общем-то, хрен с ней. Главное – ниточка эта оборвана. Через нее на Крестного выйти не удастся, не такой он дурак, чтобы диспетчеру свои координаты оставлять…

Ее телефон поставили на прослушивание, но прослушали только один ее разговор. И тот не до конца. Едва Герасимов закрыл за собой дверь, она начала лихорадочно набирать различные номера, пока не соединилась, наконец, со своей подругой, живущей в Химках. И тут полился поток красноречия, в котором было все – и что к ней приходили из ФСБ, и что шефа ее, Крестного, ищут, и что молодой и очень симпатичный генерал из ФСБ, который приезжал ее допрашивать, дико в нее влюбился, она в него тоже, и к концу допроса он ее трахнул прямо на полу, поскольку дрожал от нетерпения и желания к ней и не мог ждать ни секунды…

Никитин, слушая в наушниках с Герасимовым вместе эту трансляцию с ее телефона, покосился на Герасимова, отвернулся и хмыкнул.

– Не было этого, товарищ генерал! – вспыхнул тот. – Врет все!

– Да хрен с ней, пусть врет, – ответил Никитин. – Плохо то, что она трепет много про наш интерес к Крестному. Он теперь на пушечный выстрел к ней не подойдет. А о твоем с ней романе и нашем внимании к Крестному будет знать вся Москва. Нет, так дело не пойдет… Нам придется срочно вмешаться…

Никитин вызвал Коробова, написал на листочке два номера телефона – крестновского диспетчера и той ее подружки, с которой она сейчас разговаривала. Вручив бумажку Коробову, он выразительно на него посмотрел. Тот понимающе кивнул головой.

– Только быстрее там возитесь, а то она сейчас еще кому-нибудь позвонит, – добавил Никитин в спину выходящему Коробову.

Через пятнадцать минут разговор прервался по простой причине – обе его участницы оказались не в состоянии его продолжать. Обе были застрелены, причем, практически, одновременно.

Никитин раздраженно бросил бесполезный уже наушник, тяжелым взглядом посмотрел на Герасимова, у которого руки, почему-то, неожиданно вспотели.

– Он всегда хорошо выходил из контакта, – мрачно сказал Герасимов. – Ничего после себя не оставлял, никаких следов.

Герасимов, ободренный вниманием генерала, почувствовал возможность восстановить с ним утраченный, как он полагал, контакт, и просто считал своей обязанностью предложить какуюто конструктивную идею, разработав которую, можно было бы выйти на Крестного. Да, по сути дела, так оно и было. Аналитический отдел и существовал для того, чтобы, разлагая информацию на составляющие ее атомы, проникать в ее внутреннюю структуру, понимать ее логику, а затем, опираясь на это понимание, не столько реконструировать прошедшие события, хотя и это часто необходимо, сколько конструировать, моделировать будущие. Внутренняя логика работы отдела сводилась к поиску конструктивной идеи, которая рождалась бы из самой сути уже имеющейся информации.

Однако большая часть информации, имевшейся на Крестного в его досье, шла под грифом «ретро» и почерпнута была, в основном, из воспоминаний Никитина, ну, и еще из старых архивных отчетов. О сегодняшней жизни и деятельности Крестного почти ничего не было известно. Сплошные обрывки и осколки. Ничего цельного.

И все же Герасимов чувствовал, что для него, для его логики и анализа существует в информационном пространстве, сложившемся вокруг Крестного, вполне определенное поле деятельности. И связано оно как с той ситуацией, которая разворачивается сейчас, так и мемуарной «ретро»-информацией. Герасимов уже не один час ломал над этим голову, но так ни к каким выводам пока и не пришел. Он чувствовал, что здесь его одной головы как-то недостаточно – не для анализа, а для принятия какого-то решения. Для выбора направления анализа, что ли?.. Короче, Герасимов хорошо чувствовал, что ему не хватает никитинской погруженности в суть личности объекта анализа.

– Товарищ генерал, – нерешительно начал Герасимов, решив то ли Никитина подключить к своим размышлениям, то ли самому подключиться к его, – у нас так и остался полностью не определен один из самых существенных моментов в том плане, который сейчас осуществляет Крестный с помощью Отмороженного.

Никитин взглянул на него, как бы разрешая продолжать, но смотрел все так же мрачно.

– Согласен, очень неприятно, что мы потеряли следы Крестного, – Герасимов тоже помрачнел, как бы поддаваясь настроению своего начальника. – Но надо признаться самим себе – по настоящему у нас и не было никаких его следов. И мы их не потеряли, на самом деле мы лишь убедились, что их не было…

Видно было, что Никитину не очень нравится выслушивать подобную констатацию фактов от своего подчиненного. Он еще больше насупился, но молча продолжал слушать, в надежде, что его молодой по сравнению с ним аналитик сумеет все же вырулить куда-нибудь, куда еще не забредала мысль самого Никитина.

– У нас есть лишь проект его плана, – продолжал Герасимов, – очень приблизительный, эскизный набросок. Есть наши представления о его будущих действиях. Есть алгоритм этих действий. Нет только наполнения этого плана жизненными реалиями – именами, адресами, названиями, фактами. Наш успех сейчас полностью зависит от того, насколько мы сумеем наложить известный нам абстрактный алгоритм на условия конкретной задачи…

– Ты мне что, ликбез тут хочешь устроить? – не выдержал затянувшегося предисловия Никитин. – Разродишься ты или нет?

– Да, собственно… – промямлил Герасимов, который оказался еще не готов высказать постоянно ускользавшую от него мысль и надеялся выскочить на нее с разгона, – Все дело-то в цели. Не так ли? Ради чего он все это затеял? Ведь даже в патологии есть цель! А судя по вашим рассказам, Крестный вовсе не похож на патологического психа. И у него просто должна быть крупная и очень важная для него цель. Ради которой можно было затеять эту громоздкую, но в то же время и грандиозную аферу. Ответ на этот вопрос должны найти лично вы, товарищ генерал – что могло волновать этого человека столь сильно. Без этого мы не сдвинемся с мертвой точки…

– Так ты над этим, что ли, голову ломаешь? – Никитин вздохнул и посмотрел на Герасимова как на полного идиота. – Оказывается, это я должен объяснить тебе элементарные вещи… Так вот, слушай! Этим человеком, как и подавляющим большинством других людей, исключая психов и маньяков, руководят всего две вещи: страх смерти и страсть к деньгам. И все его поступки, если разобраться, определяются только этой парочкой. Но поскольку взрывы в Поволжье и поджог леса я не могу объяснить страхом смерти, который испытывает Володька Крестов, он же Крестный, остается предположить, что целью затеянной им операции являются деньги. Да, Герасимов – именно деньги! Для того, чтобы это понять, не нужно быть начальником аналитического отдела службы безопасности. Достаточно просто – уметь видеть, как жизнь вокруг тебя устроена…

– Насколько большими должны быть эти деньги? – успел вставить Герасимов, когда Никитин переводил дух перед новой тирадой.

Герасимов был рад завязавшемуся разговору о целях Крестного. Это был как раз такой предмет, в котором Никитин обладал эксклюзивными правами на информацию. И очень хорошо, что он повелся за Герасимовым и начал говорить на эту тему. Теперь оставалось только аккуратно направлять его мысли в нужную сторону, и Никитин сам расскажет, все, что думает об этой проблеме, а может быть даже и решит ее тут же, по ходу дела.

– Я зачем про Сальвадор рассказывал, Гена? – укоризненно посмотрел на него Никитин. – Чтобы ты понял масштабы этого человека. И еще учти, что теперь и деньги не те, и человек этот стал другим.

Никитин посмотрел на Герасимова прищурившись, без раздражения, но и не добродушно.

– Могу тебе подсказать, как довольно точно можно посчитать сумму, – сказал Никитин, – которая могла бы удовлетворить Крестного. Все очень просто и математически точно… Подсказать?

– Ну, – согласился Герасимов, который понял, конечно, что ирония генерала направлена в его адрес прежде всего, но ради дела готов был выслушать со вниманием даже «камни в свой огород»..

– Прежде всего нужно прикинуть, хотя бы грубо, сколько долларов поместится вот в такой примерно…

Он показал руками, какой.

– …рюкзак. Умножить полученную сумму на два. Ведь рюкзаков, как ты помнишь, было два… Затем нужно ввести коэффициент, учитывающий местные условия. Посчитать его просто. Нужно узнать расстояние от Сан-Сальвадора до городка Эскуинтла, где мы, а вернее сказать, я, чуть не взорвал несуществующую атомную станцию…

– Сто тридцать пять километров, – тут же сообщил Никитин, – это если по прямой.

– По прямой, по прямой… – подтвердил, кивая, Никитин. – Облака, ведь, по прямой летают. В том числе и радиоактивные…

Его нисколько не удивило, что Герасимов уже высчитал расстояние. Скорее было бы странно, если бы он его не знал уже через час после того, как Никитин рассказал ему свой сальвадорский «боевик».

– А затем узнать расстояние от Москвы до Димитровграда, где Отмороженный – Иван Марьев пока не взорвал еще тамошнюю атомную станцию, хотя, может быть, уже и собирается…

Никитин выжидающе посмотрел на Герасимова. Знать это вот расстояние было прямой обязанностью начальника аналитиков.

– Восемьсот верст, – ухмыльнулся Герасимов.

– Делишь русскую цифру на сальвадорскую и получаешь тот самый коэффициент, – завершил свои «объяснения» Никитин. – А теперь бери калькулятор и прикинь, что там у тебя получится…

Герасимов и без этого указания уже вовсю нажимал на кнопки.

– Если считать вес одной пачки тысячедолларовых кредиток за сто грамм, – бормотал Герасимов, – получаем по пятьсот пачек в одном рюкзаке, то есть – пятьдесят миллионов долларов. В двух рюкзаках – сто миллионов… На двоих – совсем не плохо… Теперь так: коэффициент почти точно равен шести. Ну, самую чуточку меньше, это не существенно. Итого получаем…

– Шестьсот миллионов американских долларов, – громко сказал Герасимов.

– Извини, Гена, я забыл возрастной коэффициент ввести, – не дал тому прочувствовать цифру Никитин, – Здесь уж тебе придется мне на слово поверить – один и шесть в периоде…

– Понижающий или повышающий коэффициент? – уточнил Герасимов.

– Скажи мне, пожалуйста, – Никитин говорил уже просто ехидно, – где это ты видел, чтобы с возрастом у человека уменьшались потребности? Конечно – повышающий! Ну, что там у тебя получилось?

– Один милли…ард долларов.

Герасимов был слегка озадачен результатами своих вычислений. Он смотрел на Никитина недоверчиво, но тот был теперь абсолютно серьезен и, как казалось, совершенно не намерен был шутить.

– Ты хотел узнать масштаб целей этого человека, Гена? – тихо спросил Никитин. – Тогда начни с одного миллиарда долларов. Это – его минимум!

– Но где он собирается взять такие деньги? – искренне изумился Герасимов. – Такую сумму ни в одном банке не возьмешь…

– А о чем, ты думал, я голову ломаю… – буркнул Никитин. – Какой ему пямятник ставить, когда мы его шлепнем? Эх, ты, – мыслитель хренов…

– Но… раз уж вы об этом думали… – растерялся Герасимов. – На что же именно он нацелился? Где у нас хранятся такие деньги? Если мы поймем это, мы сможем и на самого Крестного выйти!

– Вот ты и подумай об этом, пока мы с Коробовым Ивана в Москву загонять будем. И учти – думать об этом надо быстро. Как только Иван в Москве окажется, они могут на дело пойти. Один Крестный не сунется. Он Ивана будет ждать. Надо Ивана отыскать. А уж Отмороженный нас и к Крестному приведет…

Глава девятая.

Сгоревший в редакции своей газеты Ринат Аблязов уже не мог знать, что Крестный его обманул. Однако и сам Крестный не знал, что снабдил редактора купленной им газеты ложной информацией. В ту ночь Новочебоксарский химический комбинат благополучно доработал до утра, а на дрянновском торфяннике ночь прошла так же спокойно, как и предшествующие ей, по крайней мере, тысяча ночей. Вероятно, так же спокойно пройдет и последующая тысяча ночей.

Этой ночью Крестный никак не мог заснуть, то и дело ворочался, не находя удобного положения в постели, вздыхал, тер себе грудь – сердечко, что-то поджимало – вставал курить, бутылку сухого вина выпил… А все без толку, сна не было.

За окном заметно посерело, из темноты начали проявляться крыши и стены стоящих рядом домов. Вот-вот уже солнце должно было взойти, а он все мучался бессонницей, раздираемый сомнениями и воспоминаниями. Прожитая им жизнь вставала перед глазами, словно не его это были годы. Все было глупо, как в индийском кино, хотя и динамично, как в американском боевике, последние годы, правда, все больше смахивающем на кровавый триллер.

Отсутствие известий о новых террористических актах в Поволжье изматывало Крестного стоящей за всем этим неопределенностью. Он уже одурел от уверенно-всезнающего тона дикторов радиостанции «Эхо Москвы», с напряжением ожидая в каждом информационном выпуске долгожданного известия. Но «Эхо Москвы» час за часом рассказывая о новостях, ничего не сообщало о событиях а Поволжье.

Наконец, настало утро, а сообщений все не было. У Ивана что-то явно, не сложилось, подумал Крестный. Вот черт! Не мог же Иван лажануться! Если Иван за что-то берется, можно говорить – готово! Что же там у него случилось? Неужели нарвался на засаду каких-нибудь омоновцев и порезали его очередями? Нет не может быть. Иван засады чует за три версты, и обходит за при километра.

«Ваня! Что там с тобой? Ваня! – думал Крестный, куря сигарету за сигаретой. – Где ты Ваня? Почему молчишь? Зачем мучаешь старика!»

Иван не попал в засаду, Он действительно чуял опасность издалека и всегда успевал к ней приготовиться, прежде чем сидящие в засаде противники, успевали его заметить. Чаще всего – они его вообще не замечали. Иван подбирался к засаде как можно ближе незамеченным, а потом расстреливая, сидящих в ней, или душа их руками. Так он расправлялся с засадами.

Но сейчас засада была абсолютно ни при чем. И все же – химкомбинат на Волге, который они с Крестным наметили взорвать, остался цел, а Иван сидел в машине на трассе Ульяновск-Чебоксары и не мог заставить себя двинуться дальше. Машина стояла на обочине. Иван откинулся на сидении назад и испытывал очень необычное для себя, и в то же время мучительное состояние. У него болела душа… Его оттаявшая отмороженная душа.

Иван мчался по пустому шоссе в сторону Чебоксар, не думая, практически, ни о чем, лишь изредка поглядывая на часы и прикидывая – успевает он уложиться в график, который они с Крестным наметили еще в Москве. Пока, вроде бы, успевает…

Шоссе было пустым, Ивана ничто не отвлекало от мыслей и воспоминаний. В голову лезла Чечня, кровь и смерть, которые возникали просто неизбежно, стоило Ивану подумать о Чечне. Но Иван старался отогнать воспоминания о Чечне, не дать ей вновь завладеть собой полностью, как всегда случалось, когда он погружался в страшные чеченские воспоминания о гладиаторских боях.

Иван старался отвлечься, принялся рассматривать пролетающие мимо деревья, поскольку больше остановить взгляд на пустом шоссе было не на чем. Дорога впереди делала небольшой изгиб, почти поворот, и еще издалека перед глазами Ивана, прямо впереди, перед его лобовым стеклом, возникла сначала маленькая, небольшая, но с каждым мгновением растущая, увеличивающаяся перед глазами береза. Она словно вырастала перед Иваном, становясь все больше и больше, заслоняя собой практически весь обзор, приковывая взгляд, заставляя думать о себе…

Увидев ее, Иван принялся ее разглядывать сначала для того, чтобы отвлечься, затем она сама по себе притягивала его внимание, а потом он просто уже не мог отвести от нее взгляда… Она словно подготавливала его к какой-то мысли, поймать которую он и боялся и очень хотел в одно и то же время.

И тут Иван понял, от какой мысли он все последнее время прятался, понял, также, что не сможет ехать дальше, хотя бы просто потому, что не сможет вести машину. Он резко нажал на тормоз. С оглушительным визгом машину начало закручивать на шоссе, и едва не выбросило с дороги в кювет, и, хотя Иван не предпринял абсолютно ничего, чтобы предотвратить аварию, с машиной и си ним, конечно, ничего не случилось… Впрочем, это только с машиной, не с ним. С Иваном, наоборот что-то произошло и он даже понял – что.

Еще мгновение назад спокойный равнодушный и агрессивный одновременно, страшный и вызывающий жалость, этот пустой мир, населенный людьми, взорвался болью, словно кусок тротила. Грудь Ивана раздирало что-то посильнее пули или железного прута, ножа или любого другого куска железа. Это не была боль, пришедшая извне, она родилась в самом Иване, и поэтому он понимал, что избавиться от нее нет никакой возможности.

– Надя… – с трудом произнося это волнующее его имя, Иван чувствовал, именно здесь кроется причина его страдания…

Рассматривая старую березу на краю дороги, Иван вспомнил еще раз, как он прощался накануне своего отъезда с Надей… Он обещал вернуться. Иван ясно видел сейчас, что Надя не верила ему. Нет, даже не ему, она знала, что Иван ее не обманывает, что он на самом деле вернется, но не верила, что еще когда-нибудь увидит его… Она словно знала больше того, что видела и слышала.

– Надя, – повторил вновь Иван, привыкая к звукам ее имени, которое он никогда не произносил вслух, – Я вернусь к тебе. Мы с тобой еще встретимся, непременно. Я тебе это обещаю.

Ставший, почему-то непослушным язык Ивана с трудом выговаривал странные, непривычные слова, от которых становилось еще больнее, но в то же время захотелось вновь и вновь произносить их, словно в них заключалась какая-то непонятная надежда…

Еще несколько мгновений назад казавшееся столь важным задание, которое дал Ивану Крестный, казалось теперь незначительным, какой-то мелочью, глупостью и даже более того, вызывало у Ивана неприязнь. Особенно мерзкое чувство Иван испытывал теперь, вспоминая, как он мылся в душу на компрессорной станции и смывал с себя кровь убитых им людей. Ему показалось даже, что он до сих пор стоит под тем душем и ногтями сдирает с себя засохшую кровь, которая никак не сходит. Эта картина начала преследовать его, ему начало казаться, что чужая пролитая им кровь просто пропитала его насквозь, и ее нельзя отмыть, ее можно только срезать Ивана ножом, вместе с его телом, чтобы выпустить наружу что-то, что мечется внутри этого тела, задыхаясь от душащей его чужой крови, захлебываясь в ней…

– Я вернусь к тебе, Надя! – еще раз повторил Иван, чувствую, что обретает что-то похожее на твердость внутри себя. – Мы еще встретимся с тобой, Надя. Я люблю тебя, Надя…

Теперь Иван сидел уже в нетерпении. Он знал, что ему нужно делать, будущее определилось для него. Иван достал сигарету, закурил. Нужно только подождать, пока перестанут дрожать руки…

Иван выкурил две сигареты и прочувствовал, что дрожь в руках успокоилась. Он завел машину, развернулся и набрав скорость помчался назад, к Ульяновску, от которого не успел отъехать далеко. Он забыл о том, что нужно устраивать какие-то взрывы, кого-то убивать, забыл про задание Крестного. У него теперь была только одна цель, которая заполнила его сознание так же, как недавно заполняла его необходимость выполнить поручение Крестного…

Забыв о Крестном и его поручении, Иван стремился как можно скорее увидеть Надю. Он стремился как можно быстрее попасть в Москву.

Промаявшись всю ночь, утром Крестный, наконец, заснул, тревожно вздрагивая во сне от каких-то мучавших его кошмаров. Он проспал несколько часов и, проснувшись, прежде всего бросился за газетами в ближайший киоск. «Эхо России» вышло, как обычно, напичканное материалами о событиях в Поволжье. Кроме того, треть газеты занимали материалы о взрыве атомной станции под Ульяновском и истерические по тону газетные вопли о том, что Москве угрожает страшная опасность в виде радиоактивного облака, движущегося в ее сторону со стороны Поволжья. Все было, вроде бы нормально, так, как он и планировал. И все же ощущение тревоги не покидало его, не давало успокоиться.

Пробежав глазами газеты, он выбросил их в урну и, вернувшись домой, припал к телевизору, в ожидании известий из Чебоксар. Но никаких известий не было. Все молчали, словно сговорившись.

Наконец он дождался сообщения, но не из Чебоксар, а из Москвы. Сообщения, которое говорило, что не только у Ивана возникли какие-то проблемы, но и у него самого —тоже. В утреннем выпуске новостей почти все каналы телевидения сообщили, что прошедшей ночью возник сильный пожар в здании, в котором располагалась редакция газеты «Эхо России», и что один человек погиб. Личность погибшего установить пока не удалось, но есть предположение, что им был главный редактор газеты Иван Русаков…

Крестному не нужно было дополнительной информации, чтобы понять, что пожар возник не случайно, и Аблязова просто убрали. Кто? И на этот счет особых сомнений у Крестного не было. Он не мог, конечно, знать наверняка, но чувствовал, что в игру вступил тот, чьего участия в ней он очень опасался, хотя и был уверен, что без него не обойдется. Крестный теперь уже был прочти уверен, что в развитие событий вмешался Никитин.

Известие не добавило ему уверенности. События и без того развивались что-то не в том темпе, который его устраивал бы. Что-то очень уж медленно раскручивалась колесо запущенной им общественно-политической интриги. Россия оказалась гораздо более инерционным государственным образованием, чем та же Франция, не говоря уже о мелких латиноамериканских странах, поднять истерический переполох в которых можно было всего за пару дней. Крестный подумал, что где-то здесь может лежать какая-то его принципиальная ошибка. Он не любил Россию, и хотя знал ее досконально, в чем-то главном – не понимал.

Больше всего его удивляло то, что в Москве не поднимается паника, как это произошло в Ульяновске. Москва все так же была переполнена народом и потоками машин, которые не стремились выбраться из города, чтобы спастись от надвигающейся на него опасности. Не могли же все в Москве знать, что опасности на самом деле никакой и не существует. Крестный рассчитывал, что стоит еще немного подогреть общественное мнение сообщениями о нестабильности в Поволжье, как Москва дрогнет, заволнуется и двинется в поисках безопасного убежища.

В первоначальный план нужно было вносить коррективы, нужно было вновь вставать во главе событий, которые, как уже понял Крестный, вышли из-под его контроля. Кое-какие заранее продуманные разработки у него, конечно, были, но он чувствовал, как вокруг него сжимается какое-то кольцо неудач. Это не грозило ему серьезной опасностью, но вызывало ощущение собственного бессилия. Очень неприятное ощущение для любого человека, а тем более для Крестного, который всегда был уверен, что нет на свете ничего такого, чего он не сумел бы добиться, если бы очень этого захотел.

Но для того, чтобы что-то предпринять Крестному нужен был исполнитель его воли, нужен был инструмент, оружие, с помощью которого он достигал своих целей. Крестный почти никогда и ничего не делал сам, предпочитая роль мозгового центра. Зачем делать самому, когда всегда найдется человек, который за определенную плату сделает это для тебя. Единственная проблема – найти такого человека, который мог бы делать любые по сложности дела гарантированно успешно. Таким человеком для Крестного был Иван Марьев, Отмороженный.

«Ваня, – подумал Крестный, – брось все, возвращайся. Ты мне очень нужен здесь, в Москве.»

Крестный не знал, что уже опоздал со своей мысленной просьбой. Что Иван Марьев уже летит из Ульяновска в Москву на самолете «ИЛ-42» по билету, за который он заплатил в десять раз дороже его стоимости, поскольку в ульяновском аэропорту творился кошмар от желающих покинуть город и купить билет было просто невозможно. И улететь из Ульяновска удавалось только лишь тем, кто мог платить огромные деньги за билеты.

Ровно через час после того, как Крестный понял, что единственный человек, с помощью которого он может влиять на события, это Иван, тот был уже в Москве, но Крестному не суждено было с ним увидеться еще долго. Иван, обычно всегда настороженный и следящий внимательно за окружающей его обстановкой, бросился к дому Нади, забыв обо всех столь заботивших его прежде мерах предосторожности. Приехав на такси, он бегом поднялся по лестнице и долго звонил и стучал в ее квартиру. Дверь ему никто не открыл, и оттого у Ивана все сильнее и сильнее возникало ощущение тревоги, которое заполняло его уже целиком. Он не мог уже думать ни о чем другом, кроме одного лишь единственного вопроса – где может быть Надя?

Он едва не вышиб дверь ее квартиры, но когда на лестничную площадку стали выглядывать жильцы соседних квартир, взял себя в руки, спустился во двор и закурил, стоя у поезда и пытаясь справиться со скачущими мыслями и рассуждать спокойно. Что могло случиться? Не так долго не было его в Москве, чтобы в надиной жизни могли произойти изменения, угрожающие ее жизни. А что ее жизни угрожает именно опасность, Иван, почему-то, был уверен.

Иван решил не поддаваться панике, а проявить терпение. И тут же почувствовал, насколько это ему тяжело сделать теперь, когда в его душу вошел столь непривычный для него страх – страх за жизнь другого человека. Иван своей жизнью не дорожил, и потому, никогда не испытывал страха перед смертью, а те недолгие мгновения, когда его жизни угрожала опасность, нельзя было назвать мгновениями страха. Это были мгновения почти интимной близости со смертью, какого-то мистического ужаса от мысли о бесследном исчезновении, но не страха.

Иван понял, насколько страх за жизнь другого человека страшнее страха за свою жизнь. Он впервые испытывал такое чувство и не мог сказать, что это было легкое чувство. От него возникало ощущение своей беспомощности перед обстоятельствами. Когда дело касалось только его самого, Ивану все было предельно ясно – вот враг, которого он должен победить, вот препятствия, которые он должен преодолеть, и все зависит только от него. А теперь он был совершенно беспомощен, теперь ситуация зависела не только от него, но и от другого человека, на силы и способности к выживанию которого он надеяться не мог, но за жизнь которого испытывал ответственность.

Он просидел на лавочке около ее подъезда не менее трех часов, вызывая жгучий интерес среди старушек, тут же оккупировавших все соседние лавочки, едва только во дворе ими был обнаружен незнакомый мужчина, и в тоже время пугая их своей угрюмой сосредоточенностью.

Наконец самая бойкая и самая смелая из них подсела к Ивану и помолчав для приличия с минуту, приступила к расспросам. И, странное дело, Иван, который привык всегда сам решать все вопросы и надеяться только на свои силы, почувствовал признательность к этой старой женщине, которой двигало не только любопытство, но и желание помочь ему решить его проблему.

– Ждешь, что ль кого? – спросила она доброжелательно, но как-то требовательно, словно давала ему понять, кто из них тут хозяин, и что она имеет право на любую информацию о происходящем в ее дворе.

– Жду, мать, – ответил Иван не меняя своего угрюмого выражения лица.

– А чего злой такой? – тут же среагировала старушка на его угрюмость. – Убивать, что ль, кого собрался? А того дома нет?

Иван вздрогнул. Он впервые подумал о том, какое впечатление производит на тех, кто его видит. Наверное, страшное. Какое же еще впечатление может производить такой человек, как он, насквозь пропитанный чужими смертями, словно водой – губка?

– Тут, мать, самому, – хоть в петлю лезь, – уже немного помягче, чем первую фразу, но так же горько произнес Иван.

– А ты в петлю-то не торопись, – убедительно-рассудительным тоном принялась уговаривать его видавшая жизненные виды старушка.

Ее жизненный опыт подсказывал ей, что не просто так произносит свои слова этот угрюмый человек. Она знала цену слов, сказанных вовремя и с душой, были в ее жизни когда-то такие ситуации, в которых именно только слова спасали жизнь людям.

– Сейчас много желающих помочь человеку, когда он в петлю лезет, – продолжала она. – Готовы и сами в нее засунуть, а все из-за денег, из-за денег проклятых. Уж сколь народу-то в Москве поубивали, и все равно кажный день убивают. Изверги – одно слово…

Иван слушал ее со все большим вниманием. Он сам не мог понять – почему,– но его очень взволновал вопрос о том, как же обычные, простые люди, в жизни которых нет ни денег, ни ежедневных убийств, как они относятся к нему, к Ивану? Ему почему-то стало это важно. Прежде он просто не замечал никого вокруг, кроме тех, кого нужно было убить, и тех, кто мешал ему это сделать. А сейчас вот рядом с ним сидела старушка, которая думала о нем, совсем его не зная, осуждала его, хотя и не имела представления, что осуждает сидящего рядом с ней человека, а может быть, кто ж ее знает, и молилась за него иногда своему милосердному богу. Тоже не зная, за кого молится…

– Слушай, мать, – сказал Иван, не в силах удержаться раскрыть свою едва-едва оттаявшую душу, – я ведь много людей убил…

Он внимательно смотрел на старушку, говоря это, но не заметил, чтобы в ее глазах мелькнул ужас или суровое осуждение. Она смотрела нам него с выражением, которого он никогда со времен своего самого глубокого детства не видел на обращенных в его сторону лицах. Он привык к злобе, ненависти, страху, безразличию, скуке, которые читал в лицах людей. Но это немощная женщина, уже прожившая свою жизнь, смотрела на Ивана, только что признавшегося в том, что он убийца, с жалостью.

– Меня убивали, мать, меня долго и упорно убивали, но не убили до конца, не смогли… Но я стал пустым. Меня заставили убивать своих друзей, и я убил своих друзей. Я убил тех, с кем рядом жил, кого уважал, за кого рисковал жизнью. Я убил тех, кого я любил… И тогда мне стало безразлично, у кого отнимать жизнь. Я стал убивать всех, кто вставал у меня на пути, с кем меня сталкивала судьба. И сейчас это единственное, что я умею. Убивать… А я хочу любить. Ты понимаешь меня, мать…