Текст книги "Той осенью на Пресне"

У берега буйно росла осока и высокий, раскидистый кустарник. Олег причалил среди больших кочек, вышел на нетвердую болотистую землю. Под ногами захлюпала вода.

Вдоль берега он прошел километра два. Только однажды далеко впереди, над лесом мелькнула стайка уток. Пора было возвращаться.

Но поплыл не к острову, а вдоль берега, к зарослям камыша вдали. Из-за кустов выскочила тройка чирков. Стрелять пришлось, когда стайка была над осокой. Последняя птица падала камнем в траву, совсем недалеко от воды.

Он искал ее с упорством и азартом. Вроде бы упала у самого края, и место он успел приметить. Но птицы не было. Начинало темнеть. Наконец, он понял, что искать бесполезно.

Поднялся сильный ветер. Дальний берег и островок среди озера слились в сплошной темной полосе под еще светлым небом.

Олег старался держать направление, то и дело оглядывался, искал глазами алое пятно среди леса. Из-за густых облаков совсем быстро потемнело. Он стал грести быстрее. Оглянулся в очередной раз и заметил впереди стену камыша. Но то ли остров, то ли берег. Не понять. Ветер мог снести лодку в сторону.

Плыл вдоль камыша, вытирал рукавом пот со лба. Вглядывался в темень впереди, но не мог ничего различить.

Огонек он заметил совсем далеко, в той стороне, откуда плыл. Подумал, что на берегу кто-то разжег костер. Не верилось, что там мог быть их остров. Но рядом тянулась сплошная стена камыша. Даже деревьев за ней не было видно.

Он проплыл вперед еще с километр, понял, что это бесполезно и повернул назад.

Послышался крик. Но слова остались неразличимы. Чуть позже померещилось: «Олег! Олег!» Проталкивал лодку сквозь камыш, видел впереди мельтешение костра и крикнул:

– Аня! Аня!

Она подошла ближе к лодке. Закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

– Не надо! Не надо! – твердил он, пытаясь поцеловать ее. – Я же говорил, что приплыву, как стемнеет. Ну, поплутал! Совсем немножко.

– Я думала: что-то случилось, – говорила она, всхлипывая: – Я все передумала. Здесь ничего нельзя. Ни поплыть, ни позвать. – Она опять заплакала.

– Ну, не надо, – говорил он, прижимая ее к себе. – Я же здесь. Я больше не поплыву так далеко. Успокоилась? Да?

Ночь была холодной, с ветром и дождем. Над палаткой гудели деревья. Слышался плеск воды у берега. Олег почувствовал, что Аня не спит, спросил:

– Ты, наверное, замерзла? Подвинься поближе.

– Не, сейчас уже ничего, – с хрипотцой ответила она.

– Горло застудила?

– Может, сорвала голос, когда кричала. И низ живота еще разболелся.

– Давай тебя погрею.

– Не надо. – Она попыталась отвернуться. – Ой, правда, у тебя руки такие теплые.

– Знаешь, поедем завтра домой, – предложил он.

– Так вдруг? А твой отпуск?

– Пожили на озере, рыбу половили, хватит.

– Но ведь ты еще хотел.

– Не, пора, – ответил он и подумал: «Не буду же я ее здесь в холоде мучить».

Утром в последний раз разжигали костер. Варили кашу в котелке и пили чай из озерной воды. В непонятной спешке собирали палатку и рюкзаки. Погрузили вещи в лодку. Аня посмотрела на опустевшую поляну:

– Странно, но так обидно отсюда уезжать. Как будто со всем успели свыкнуться.

К дому егеря они добрались только к вечеру. Автобус к станции давно ушел. Надо было ночевать в деревне.

– А чего расстраиваться-то? Чего? – Дородная, словоохотливая егерша стояла на ступеньках высокого крыльца: – На терраске у нас остановитесь. Чайку с утра попьете, да поедете. А хотите, вон, в бор, за брусникой еще успеете. Наберете, сколько захотите.

Егерша кормила их горячей картошкой. Рассказывала, что муж наловил с утра рыбы и подался на базар. Расспрашивала об их житье на острове и качала головой – то удивленно, то понимающе:

– Конечно, хорошо поехать ягоды пособирать и порыбачить. Но в палатке, да на земле? Ой, я бы не смогла. У меня осенью и зимой – вон любимое место! Лежанка за печкой!

Олег лег спать на железную кровать у террасного окна. Аня и хозяйка долго сидели на кухне и тихо разговаривали.

Утром хозяйка дала им в дорогу вареной картошки и соленых огурцов. Попрощались. Хотели уходить. Хозяйка обняла Аню, из-за чего-то расплакалась и махнула рукой на прощание.

Шли к автобусной остановке. Олег спросил:

– И о чем это вы с хозяйкой полночи болтали?

– Так, обо всем. У нее дочка в Москве. В техникуме учится. Она за нее боится. Жить, говорит, очень тяжело стало. Тревожные какие-то времена.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вечером двадцать первого сентября в «Новостях» зачитали президентский указ об отмене конституции и разгоне парламента. Олег стоял перед телевизором с чашкой в руке, нагнулся, чтобы сделать звук громче и плеснул чай на пол. Раздался телефонный звонок, и Аня быстро заговорила:

– Алло! Ты слышал? Да? И что же теперь будет? А я не верила, когда ты об этом говорил. Я думала, что ты выдумываешь. Но они сейчас будут между собой договариваться? Да?

– Не знаю я ничего…, – ответил Олег. – Я сам с дуру надеялся, что обойдется.

– Мне сегодня на работе показали газету. Представляешь, такие известные люди подписались под обращением к президенту о разгоне парламента. Даже поэты. Они-то почему не видят, как это противно – если одни будут понукать другими.

– Это-то – ладно, – проговорил Олег, – как бы до стрельбы теперь не дошло.

– Ну, ты сразу о таком! Ты всегда все утрируешь.

– На днях по телеку одного музыканта показывали. Он кричал Ельцину: бейте их, бейте!

– Я видела, – ответила Аня. – Он просто злой.

– А Пливецкая обращение подписала?

– Она – да. Она – тоже злая.

Борька стоял на лестничной клетке у подоконника, взъерошенный больше обычного. Пожал Олегу руку и продолжал говорить курившему рядом Веселову:

– Нет, я твоей логики понять не могу. Ну, как же так – «ничего особенного не произошло»? Была возможность эволюционного развития! Теперь-то нет! Теперь одна сторона ломит свое! Так или не так? Какой бы конституция ни была, но она давала возможность находиться в определенном поле. А теперь, вместо поля все – в этом самом месте!

– Была – одна, будет – другая! – отмахнулся Веселов. – Какая разница? Ты ту не читал, и эту – не прочитаешь.

– Не буду! – охотно согласился Борька. – Но если можно одну в корзину выбросить, то чем другая лучше? И что после этого останется в голове у всякого сержанта милиции, к которому мы по грешному делу можем угодить? А? Если президенту можно, то почему сержанту нельзя?

– Но послушай! – Веселов заговорил медленно и обстоятельно. – Должен же в стране, наконец, быть порядок, а не бардак! Должны же быть реформы?!

– Андрюша! – воскликнул Борька. – А помнишь старые, добрые тоталитарные времена! Что ты мне тогда про законы говорил? Надо их соблюдать или не надо?

– Они могут и устареть! – Веселов махнул рукой с окурком. Пепел полетел ему на брюки и стал его стряхивать.

– Ну, какие законы устарели? – спрашивал его Борька. – О приватизации – и то закон есть.

– Вообще-то я не пойму, чего вы так переполошились. – Веселов пожал плечами. – И у нас всё должно быть как у всех.

– Это ты серьезно? – Борька помолчал. – Ты думаешь, что человек, разогнавший парламент, будет без дураков демократию разводить? Не, братец. Не для того перевороты устраивают. Конституционный суд принял постановление об отрешении президента от должности? Принял? А в а ш и на это дело внимание обратят?

– Ну, а что это решение значит?

– Вот, я и говорю, что демократы вы все еще те…

Олег вышел из метро «Краснопресненская» и повернул к стадион. Лил дождь. Было темно. На троллейбусном круге стояли милицейские машины. Переулок к Верховному Совету перегораживал неровный милицейский строй. Перед ним теснилась толпа с зонтиками. Высокая молодая женщина в темном плаще громко и назидательно говорила милиционерам:

– Конституция – это закон прямого действия!

Милиционеры поглядывали на толпу с удивлением, молча слушали, покашливали и обдавали стоявших в первом ряду стойким запахом перегара. Время от времени перед их строем пробегал коренастый толстенький майор и недовольно поглядывал на свое подозрительно раскрасневшееся воинство.

В толпе громко говорили: что за новости? С какой стати теперь по улицам не пройти? И когда такое бывало? Дождались под разговоры о свободе! Но было не столько раздражение, сколько недоумение – на дурь происходящего.

– Вам-то самим эта власть нравится? – спрашивал милицию пожилой мужчина.

Один из милиционеров, будто дремавший, приоткрыл глаза и рявкнул:

– Хватит орать на самое ухо! Я бы сейчас лучше дома сидел, а не тута с вами…

Вроде бы мильтоны, как мильтоны. Такие всегда стояли у стадиона в «Лужниках». Ловили выпивох и не давали толкаться у входа в метро. Им кричали: «Ну, чего? Врезал наш „Спартак“ вашему „Динамо“!» Они пожимали плечами, говорили: «Нам-то, что? Мы не болеем!». С виду вроде бы все те же, но уже не подойдешь и не спросишь, как пройти. То ли надменность в них от приближенности к власти, то ли сознание собственного сытого превосходства.

Те, спокойные и пьяненькие были только в первый день оцепления. Их сразу убрали. Заменили угрюмыми и молчаливыми солдатиками из внутренних войск. Мальчишки в шинелях глазели на улицы огромного города и высотку у метро, на густую толпу и гадали: что же вдруг произошло, если им приказали защищать кого-то неизвестного им от этих теть и дядь, стариков, старушек и своих сверстников?

И тогда перед толпой появились другие – в белых касках, черных куртках, с дубинками в руках. Они знали, что не принадлежат себе и ринутся вперед с первым криком команды и с неприязнью разглядывали тех, кто теснился перед их шеренгой и не обращал внимания на приказы «Разойдись!». И раскалявшая их злоба была сродни стародавней ненависти продавшихся в кабалу к свободным.

В тот вечер кордон милиции стоял у метро «Баррикадная». Дальше не пускали. Толпа гудела и возмущалась. В ответ хрипел и огрызался милицейский мегафон.

Вдруг милицейская цепь сдвинулась с места, разделилась и разошлась по сторонам. Толпа притихла, разглядывая открывшееся пространство улицы. Несколько человек вышли вперед, зашагали по брусчатке вниз, к зоопарку. Толпа устремилась за ними. И тут от стены кинотеатра отделилась цепь ОМОНа. Те, кто успел перебраться через ограждения и выскочить на тротуар, видели, как падают на мостовую люди из толпы, оглушенные ударами дубинок, как лежащих бью сапогами, не разбирая ни возраста, ни пола. И все это здесь – в городе, где родились и выросли, на улице, по которой гуляли! Вот уж, на их памяти невиданное и неслыханное по жестокости и маразму.

На работе было, как в отпускной период. Даже в курилке никто не собирался, будто за эти бурные годы успели все выяснить и обговорить.

Неожиданно появилась Ирина. Плотно прикрыла за собой дверь, села напротив и спросила:

– Ну и чего, бывший возлюбленный? Как отпуск провели?

Говорила она вроде бы равнодушно. Он мельком взглянул на нее, понял, что она обижена. Но выяснять отношения было бы ни к чему, и он ответил:

– В отпуске рыбу ловил.

– А где?

– В Ярославской области.

Она полезла в сумочку за сигаретами. Искала глазами пепельницу на столе.

– Тоже в отпуске была. На острове жила. Мы по нему на «молли» катались.

– Это что такое? – не понял Олег.

– Машинка такая маленькая. Ездят на ней, когда в гольф играют. Слушай, а что ты обо всех этих событиях думаешь? Чем закончится?

– Не знаю, – ответил он, помолчав.

– Ты там, у Белого дома бываешь?

– Был. Посмотрел на современную жандармерию.

– Братец мой такой довольный последние дни ходит. Говорит, что в правительстве перетасовки будут, и ему вроде бы что-то светит. А мои все клиенты перепрятались. Никаких заказов нет. Хочешь, пойдем ко мне пообедаем.

– Нет, не пойду.

Она помолчала и встала со стула:

– Тогда, пока.

Борька сидел за столом угрюмый, будто только что с кем-то поругался. Посмотрел на Олега и сказал:

– Сегодня в голову ничего не лезет. Какое-то дурацкое настроение. Я даже шлепнул пару рюмашек, чтобы развеяться. Хочешь, налью?.. Как хочешь. Хрень какая-то происходит. И Веселов меня своими разговорами опять завел.

– Охота тебе с ним отношения выяснять.

– Просто интересно! Как это можно на черное говорить белое и даже не морщиться.

– Был там – у Белого дома? – спросил Олег.

– И не пойду. И так все ясно.

– А я был.

– Не рассказывай. – Борька махнул рукой. – А вчера по телеку какое-то сборище на Манежной площади показывали. Толстая тетка кричала в камеру: «Расстрелять этот Верховный Совет мало!» О чрезвычайке восемнадцатого года размечталась.

От Трехгорного вала Олег добрался до Рочдельской и свернул в переулок. Два раза дорогу перегораживали милицейские кордоны. Через первый его пропустил пожилой милиционер; второй пришлось обходить дворами. Протиснулся между гаражами, ступая по доскам и битому кирпичу, и оказался у ограды детского парка. Три милиционера стояли метрах в двухстах возле калитки. Из ближайшего двора вышли двое парней. Огляделись и быстро полезли на ограду. Олег бросился за ними. Ребята спрыгнули вниз, а он засуетился, зацепился полой плаща за металлический штырь и разорвал подкладку.

Над Домом Советов на фоне дымчатого сентябрьского неба развивались два полотнища – злато-бело-черный императорский штандарт и красное знамя. На площади у входа в здание стояла редкая толпа, – старики и молодые, много женщин, парни в зеленом камуфляже, пожилые офицеры в форме, мальчишки. Шел митинг. Выступали депутаты и политики. Один из них говорил:

– Сегодня ночью к нам попыталась прорваться подмога. Но напоролась на ОМОН. Все двадцать два человека избиты. Двое с сотрясениями мозга.

Выступал знаменитый актер из МХАТа имени Горького:

– Я сейчас здесь, потому что оскорблен и возмущен происходящим, как и вы…

Горбатый мост перегораживала баррикада из труб, камней и железных бочек. Было много знамен – императорских и советских. В нескольких десятках метрах, на другой стороне улицы стояло густое милицейское оцепление.

Митинг закончился. Стало тихо. День был прохладным и светло-облачным. И если смотреть вдаль, все было, как всегда. Знакомые дома на набережной, чуть левее – высотка на Смоленской площади. И тут, совсем рядом – военные грузовики, солдаты, баррикада.

На площади раздавали листовки и торговали старыми газетами. Новых не было. Ближе к детскому парку на газоне стояли палатки. Над некоторыми висели плакатики с названиями городов – Ленинград, Воронеж, Кемерово, Тула, Елец. У одной из них средних лет женщина печально говорила:

– Но почему же вас тут так мало сейчас! Когда у нас в Приднестровье наша судьба решалась, люди себя по-другому повели.

Вокруг Дома Советов двинулся крестный ход. Впереди степенно шел молодой священник, за ним – женщины с маленькими иконками в руках. Тихо запели. В белой куртке с поднятым воротничком и светлой косынке среди них шла Аня.

И все было так переплетено – злоба и животное желание отодрать от мира кусок пожирнее, и человеческое понимание своего жития и зыбкости происходящего, и дорогое право иметь свою веру и убеждение. Но даже сознание этой зыбкости не могло раздавить в нем радость оттого, что есть на белом свете его время и эта девушка, которую он нашел для себя, и его удивительно светлая нежность к ней.

Крестный ход прошел по набережной до милицейского оцепления, стал подниматься ближе к зданию. Аня чуть повернулась, наклонив голову, и было видно, что она что-то шептала.

Олег тихо подошел к ней и тронул за руку. Она едва взглянула в его сторону, тихо сказала:

– Я знала, что ты здесь.

– Ты как сюда попала?

– Я вокруг все переулки знаю. Вроде бы здесь должно быть очень тревожно, как в крепости. А на самом деле – как-то умиротворенно. И лица такие печальные, как будто знают – о том, что было, есть и будет.

– Никто не знает ничего, – ответил Олег.

– Нет, что-то очень важное здесь происходит, – быстро говорила она. – Я не знаю, как сказать. Может быть, я сама плохо понимаю. Но вот тут – белые и красные рядом. Будто окстились, и друг другу обиды забывать стали.

Вечером по петербургскому телеканалу показывали снятые накануне в Москве кадры разгона демонстрации на Пушкинской площади, – человек в милицейской форме за волосы тащил по асфальту женщину. Сразу после передачи выступил телевизионный чиновник и с задумчивым видом стал объяснять, что журналисты все преувеличивают, а пленку сняли несколько месяцев назад. Больше о происходящем в Москве не говорили ничего.

Среди ночи Олег проснулся и почувствовал, что не заснет. За окном было тихо, даже машины по улице не проносились. И в этой тишине пришло чувство, что прежней жизни уже не будет. Та, прежняя с ее представлениями о позволенном и непозволенном оказалась разъеденной злобой и враньем. У той, прежней, оказалось так мало защитников, так мало тех, кому она была нужна.

Олег вытирал лицо ладонью, ворочался на постели и старался думать, что может быть все и не так безысходно, что может получиться по-другому. Но сам в это не верил.

Утром он столкнулся у подъезда с Пашкой. Сосед стоял у тротуара, широко расставив ноги, нагловато ухмылялся и теребил в руках свернутую в трубочку газету:

– Не видно тебя чего-то. Уезжал, что ли? Нет? Думал, куда это ты пропал. Про тебя пару раз Эммануилович вспоминал. Ну, этот, с которым ты в доме отдыха травил про разные философии. Спрашивал, откуда это ты там взялся? Задел ты старика. Хе-э! Хорошо ты его тогда мордой об стол, хорька лопоухого. А то все из себя чего-то корежит. Мне от него вчера два раза звонили. На их сборища зазывали. Нет уж, сначала посмотрим, чем эта заварушка закончится. А эти, лопоухие, глядишь, еще и в лоб получат. Я у них был на одной сходке. Один тип так и сказал: этот Верховный Совет хуже, чем коммуняжный. Если бы там одни коммуняги были – это полдела. А он ещё тем душком отдает.

– Это кто такое сказал? – спросил Олег.

– Ну, там кто-то… Из их братии.

На «Октябрьской» Олег вышел из вагона метро и сразу оказался в густой толпе. Поезд оторвался от платформы, резким гулом забил на мгновения шум сотен голосов. Людская масса опять загудела, стала прессоваться у эскалаторов. Многие пошли наверх пешком.

Площадь перед входом в метро и начало Ленинского проспекта были заполнены народом. Олег свернул влево, к Крымскому валу. Пролез между стеной дома и киоском по грязи и мусору и прошел по тротуару ближе к Парку Горького. Молодая женщина стояла у края мостовой, а девочка держала ее за руку и говорила:

– Ну, пойдем! Ты обещала! Работает карусель!

Олег заметил, как лицо женщины вдруг стало меняться, и обернулся. Толпа попятилась от Якиманки и начала сжиматься. На улице выстроилась цепь омоновцев в черных куртках и белых шлемах и двинулась вперед. Трещал мегафон. Но разобрать можно было лишь отдельные слова.

От злорадного грохота дубинок о металлические щиты толпа сжалась еще сильнее. Рявкнул мегафон. Ударили по щитам омоновцы. Толпа застыла, будто оторопела. Но вдруг охнула и резко качнулась.

Цепь ОМОНа разорвалась и откатилась к Якиманке. Людской поток устремился по Крымскому валу и сбил первый милицейский кордон. Движение толпы усилилось. Она уже приближалась ко второму кордону, а площадь еще была переполнена. Омоновцы оказались рассеченными на две группы, прижатыми к парапету моста. Драка была скоротечной. Несколько человек в милицейской форме спрыгнули вниз на газон и побежали к входу в парк. Им на подмогу выскочили из-за киосков человек десять в штатском и кинулись на демонстрантов.

Толпа бежала по Крымскому мосту – мужчины, женщины, старики, дети. Поперек дороги стояли два милицейских газика. Несколько человек попытались перелезть через них. Пожилой мужчина спрыгнул на мостовую, крикнул парню:

– Флаг! Флаг мой подай!

У перил моста стояли два перепуганных солдатика – в бронежилетах поверх шинелей.

– А почему нас не пускали? А? Почему? – строго говорила им пожилая женщина в темной косынке.

– Нельзя вам туда, – сказал один из солдатиков.

– Как это нам нельзя? Это кто вас такому научил? – спрашивала женщина.

На мосту остались несколько групп солдат. Стояли, побросав металлические щиты и, ничего не понимая, глазели на людской поток. Омоновцы сбежали по боковым лестницам на набережную, уходили подальше, посматривая, не бросятся ли их догонять.

У метро «Парк культуры» на тротуарах стояли прохожие, смотрели на запруженную народом улицу, спрашивали, куда идут.

На подходе к Зубовской площади впереди закричали:

– «Черемуха»! «Черемуха!»

Шедшие впереди остановились. Но сзади толпа напирала. Олега толкали. Он попытался выбраться к тротуару, но не смог. В воздухе сильно пахло гарью. С Зубовской доносился рокот работающих моторов.

Парень в зеленой куртке забрался на крышу ларька и кричал:

– «Поливалка» развернулась! А-а! Вперед поперла!

Парень еще что-то кричал, а толпа двинулась вперед. Пожилой мужчина в плаще потерял ботинок. Пытался растолкать встречный поток и повторял:

– Где? Сюда! Мне его! Мой!

На Зубовской стояли несколько крытых брезентом военных машин. В кабине одной из них сидели солдаты. Из толпы им кричали, чтобы выходили, и грозились выбить стекла. На газоне у тротуара лежал на спине седой мужчина. Рядом с ним стояла молодая женщина с разбитым в кровь лицом.

ОМОН отходил по Калининскому проспекту к центру и по Садовой – к Площади Восстания. Мальчишка лет пятнадцати стоял посреди улицы и орал:

– Они прятаться, прятаться побежали! В посольство!

У мэрии ударили автоматные очереди. Толпа заныла, закричала женскими голосами, бросилась к скверу на другой стороне улицы. Олега толкнули. Он отлетел к тротуару, полез через низкий кустарник, царапая лицо и руки. Оглянулся, увидел, что на мостовой остались лежать люди.

У гостиницы «Мир» толпа разоружала солдат из внутренних войск. Стаскивала с них бронежилеты, отнимала щиты. Кто-то закричал:

– А-а! Ранен! Ранен!

И сразу несколько голосов:

– Снайперы! Снайперы! На мэрии! На крыше!

По Калининскому бежали люди. Возле мэрии загудел грузовик. Зазвенели разбитые стекла. В здание бросились несколько человек.

Дом Советов был окружен кольцом из военных грузовиков и поливальных машин. Перед ними поблескивающей, полупрозрачной змёй была растянута спираль колючей проволоки. Ближе к мосту ее сумели разодрать. Девчонка в сиреневой шапочке и мужчина в темной куртке и шляпе пытались оттащить ее в сторону. Проволока цеплялась колючками за асфальт и противно лязгала.

– А где ОМОН? Где? – кричал пожилой мужчина. – Они инвалида на Смоленской площади убили.

Олег прошел вдоль Дома Советов свернул к Рочдельской. У потухшего костра сидели два полусонных парня. Перед ними стояла маленькая женщина в длинном пальто и говорила:

– Разбежались все! И милиция и генералы! Мы сюда вот откуда – от Октябрьской площади приперли. И все бегом да бегом!

Парни смотрели на нее недоверчиво и переглядывались.

– Правда, нет вокруг никого, – подтвердил Олег.

У гостиницы «Мир» раздалась короткая автоматная очередь. Женщина с испугу пригнула голову, а один из парней выкрикнул:

– Во! И не разбежались!

Проход на Рочдельскую был перегорожен грузовиками. Олег полез на капот одного из них. Ребята у кострища встали и подошли ближе.

За машиной стояли два солдатика-водителя, курили и озирались по сторонам. Больше никого не было.

– Р-авняйсь! Смирно! – заорал Олег. – Кто такие? Как имущество бережете?

– А чего случилось-то? – боязливо спросил один из солдат.

– Чего случилось? – переспросил Олег. – Одно только ясно – разбежалось все ваше начальство.

– А куда нам? – спросил второй солдатик.

– Идите лучше куда-нибудь подальше отсюда, – посоветовал Олег.

Аня чмокнула его в щеку и спросила:

– Откуда ты такой растрепанный? Я тебе с утра звонила.

Он снял куртку, посмотрелся в зеркало:

– Даже не знаю, что ответить… Откуда я…

Они обедали в большой комнате за накрытым белой скатертью столом. Олег жевал макароны и рассказывал, как они бежали по Садовому кольцу и Калининскому, как по толпе стреляли из здания мэрии.

– Но ведь это не были какие-то там беспорядки? – спрашивала Аня.

– Нет, наверное.

– А все те, кто собрался там, они были озлоблены? Они хотели отомстить?

– Ну, знаешь ли, радостных там не попадалось. Какая радость, когда сначала бьют, потом стреляют… Когда толпа увидела убегающий ОМОН, я подумал: ой, что будет! Я думал, их на куски могут разорвать, за все, что последние дни было, когда они женщин и стариков ногами пинали.

– А что дальше будет? – спросила Аня.

– В этом-то все и дело.

– Но если колючей проволокой оцепили парламент, это же переворот! – Она смотрела на него большими, растерянными глазами. – И если теперь все увидят, что люди освободили парламент, то армия не сможет защищать Ельцина. И все это должны сказать по телевидению. Да? Тебе верится, что все хорошо закончится?

– Мне? Как тебе сказать… Хотелось бы, чтобы дальше была нормальная жизнь. Но ты видишь, сколько кругом истеричных. И они все что-то да ненавидят.

– Что ненавидят? – не поняла она.

– Кто – что… Кто-то считает, что не в то время родился и не от тех родителей. Кто-то – что не в той стране. И всем им что-то недодали. Всю жизнь виноватых в этом ищут.

– Слушай, а почему ты сегодня туда пошел? – спросила Аня.

– Ну, вранье не может же быть навсегда. И чувство, что какая-то страшная сила на нас накатилась. Не один я это почувствовал. Поэтому и стали у Верховного Совета собираться. Даже забыли ему, что он роспуск Союза поддержал.

Первый канал телевидения не работал; по второму объявили, что в Останкино идет митинг, а они выходят в эфир из резервной студии. Дальше понеслось про молодчиков у телецентра. Один за другим на экране появлялись известные либералы и демократы, кричали: «Где войска?!», «Почему нас не защищают?!». Заявляли, что в Москве – попытка переворота, и что в город надо срочно ввести армию.

– Вот так все и раскручивается, – сказал Олег.

– А почему митинг в Останкино? – спросила Аня.

– Наверное, парламент хочет обратиться к стране.

– Почему же они парламенту слова не дают?

– Сегодня по людям стреляли, – говорил Олег. – А ты спрашиваешь, почему слова не дают!

– Но если сейчас кто-нибудь выступит и все людям объяснит?

– Я, наверное, опять к Верховному Совету пойду, – сказал Олег.

– А я? Я с тобой!

Олег помолчал и ответил:

– Ты дома сиди. Ладно? В тылу! А я тебе буду звонить и докладывать об обстановке.

– Почему ты меня не хочешь с собой брать? Мне тут одной страшно будет.

– Не будет! Я же тебе говорил! Чтобы сюда прийти, я через машины перелезал. А сейчас – неизвестно что в городе. Ты готова получить по спине, ни за что, ни про что, резиновой дубинкой? Тогда сиди дома!

– А ты?

– Со мной ничего не будет! Я чуть что – в переулок.

– И я с тобой – в переулок. – Она встала и пошла к двери.

– С тобой только одна морока будет.

– Тогда и ты никуда не ходи. – Она выглянула из коридора.

– Я пойду, посмотрю и вернусь. – Он старался говорить спокойно. – А если поздно будет – пойду домой, а тебе позвоню.

– Ну, вот еще! Обязательно приходи ко мне! Я тебя ждать буду.

– А вдруг будет поздно?

– Все равно. Я спать не буду, пока ты не придешь. Я тебя дождусь. Ладно?

Она подошла к нему и обняла за шею.

– Ты меня как на фронт провожаешь, – Олег сказал. – Я просто посмотреть – как да что. И обратно.

– Ко мне!

– Хорошо! Ну, вот еще! Только плакать по этому поводу не хватало! Ну, пока!

Вечер был, будто совсем обычный. По улице Заморенова шли прохожие и ехали машины. Пресненские переулки успели опустеть. Горели фонари. Чернели проемы подворотен.

Площадь между детским парком и Верховным Советом была заполнена людьми. Стояли кружками, обсуждали события. Один из депутатов разговаривал с мальчишкой-корреспондентом. Из толпы спросили:

– Что в Останкино?

Депутат ответил, что обратиться к стране по телевидению парламент не смог.

– В Останкино вовсю стрельба идет! – выкрикнули из толпы.

Депутат показал на гостиницу «Мир»:

– А вот там сегодня огнеметы нашли! Зачем, спрашивается, их сюда притащили?

Олег прошел ближе к Рочдельской. Увидел у костра одного из тех парней, которые дежурили днем. Присел на ящик, сказал:

– Я тут после прорыва через машины перелезал. Возле них солдатики стояли.

– А, это ты! – ответил парень. – Меня днем сморило, задремал маленько, а тут прибегают, кричат…

– Солдатики, те двое, куда делись? – спросил Олег.

– Напуганные такие были. Мы им: «Вон, отсюда!» А они: «Нам попадет, если уйдем». Потом делись куда-то.

Пожилой человек в шляпе поправил ящик, на котором сидел, и сказал:

– Пока все разбежались. Но вот, что дальше будет? Подошел невысокого роста человек в форме морского офицера.

– А! Петр Саныч! Давай, посиди с нами. – Пожилой человек в шляпе подвинулся на своем ящике. – Какие новости?

Офицер сел у костра и снял фуражку:

– У Останкино дела неважно пошли. По людям огонь открыли. А на Тверской э т и хотят своих вооружить.

– А чего ты тогда без оружия? – спросил пожилой.

– Надо будет – возьмем, – ответил Петр Саныч.

– Чего ваши там думают? Армия на чьей стороне будет? – спросил парень – сосед Олега.

– Работаем, со всеми переговариваемся. – Петр Саныч вытащил из кармана пачку папирос.

– А где «Днестр»? В Доме? – спросил парень.

– Чего мы тут будем обсуждать – кто где? – буркнул Петр Саныч.

– Я к тебе под команду запишусь, если что, – сказал пожилой человек в шляпе. – Ты из потомственных морячков?

– Еще ты! Отец на Балтике служил.

– А в революцию? – спросил человек в шляпе.

– Мичманом был. – Петр Саныч вытянул ноги к огню и поправил полы шинели. – Матросами командовал. А в Отечественную в Мурманске морские конвои охранял.

– Мой дед священником был, – сказал парень – сосед Олега. – В тридцатые в лагере погиб.

– Ты вроде говорил, что из партийных? – спросил его пожилой.

– Я считаю, не должно быть крупной частной собственности. Ну, считаю я так! – Парень стал для убедительности размахивать руками. – И в партию сам на заводе вступил. Никто меня туда силком не тащил. А эти все из партии сбежали и в демократы записались! Я же не побегу.

– У меня в семье – два деникинских офицера – дяди отца, – говорил пожилой. – Один – погиб, второй в Сербию уехал. Потом в Чехии жил. Мне там пришлось бывать. Даже могилку искать пробовал. Я полжизни дипкурьером служил. Помню, в Париже пошли мы с приятелем в музей д'Орсе. Идем по залу с портретами середины девятнадцатого века. Смотрю на женщину на большом портрете. Какие, думаю, русские глаза! Приятелю говорю: вылитая наша! Подхожу, читаю: графиня такая-то… «La tante du musicien Rimsky-Korsakov». Тетка композитора Римского-Корсакова! Рисовал какой-то художник с немецкой фамилией. А все равно наших сразу видно.

С Конюшковской к Верховному Совету повернули две машины. Выключили фары и заглушили моторы. Олег пробирался в их сторону, а навстречу по толпе неслось: «Расстреляли! В Останкино!». Но тогда эти слова так и остались неосознанными громадным большинством тех, кто стоял на площади. «А кто, кто стрелял?», – спрашивали вокруг. «Милицейский генерал приказ отдал». «Кто?».