Текст книги "Американский пляж (сборник)"

Дождь «Франция, Марсель»

Компания наша, летевшая во Францию, на Каннский кинофестиваль, была разношерстной: четыре киношника, помощник моего друга, композитор, продюсер и я со своей немой переводчицей. Зачем я тащил с собой немую переводчицу, объяснить трудно. А попала она ко мне благодаря моему таланту постоянно усложнять себе жизнь.

Когда я надумал ехать во Францию, то по причине отсутствия приличных знаний французского, а равно английского, немецкого и итальянского, решил подыскать себе переводчицу.

Сказано – сделано. В ИНЯЗе был объявлен конкурс. Победительница в качестве приза награждалась поездкой на Каннский фестиваль. Конкурс был сложный, и победительница определилась буквально в последний день оформления документов.

В ней мне подходило все: цвет волос и глаз, возраст, рост и знание шести языков; не знал я только того, что на одном из факультетов ИНЯЗа есть группа сурдоперевода, где готовят специалистов для перевода с иностранных языков на язык жестов. Моя спутница оказалась именно из этой группы. Сама она была искренне уверена, что именно она со своими столь специфичными знаниями необходима на этом кинофестивале.

Когда вся наша компания собралась в Ирландском пивном баре Шереметьева – 2, я, естественно, не выдержал и после двух кружек темного пива с гордостью поведал своему приятелю композитору, что моя переводчица знает шесть языков.

Он тут же спросил ее на английском, так ли это.

Она утвердительно ему кивнула, мол, «yes», и что-то записала в свой блокнот, с которым, надо заметить, не расставалась никогда.

На этом все застопорилось. На дальнейшие вопросы моего друга, заданные, как я разобрал, на других языках, она лишь что – то писала в своем блокноте, и когда нам надоело читать, мы просто махнули на всё это рукой и решили, что лучше нам выпить еще по кружке пива.

Девушке, похоже, все стало ясно. Она поняла, что я и не подозреваю, с какой переводчицей лечу, и когда мы уже взлетели, подала мне листок, исписанный на русском и все объясняющий.

Я увидел ее глаза со слезками и, чмокнув в висок, чтобы успокоить, погладил по волосам. «Ничего страшного, все будет хорошо», – написал я ей в блокнот.

И оказался прав: она отлично отрабатывала рабочие тексты на наших деловых встречах, и ее молчание не доставляло мне никаких особых неудобств. Вела она себя тихо и скромно, никому не мешала. Мой же приятель композитор вообще ничего не понял, впрочем, как и все остальные.

В самолете композитора узнал какой – то бравый генерал в форме и при полном параде, весь в звездах, пьяный и красивый. Он по – отечески обнимал композитора, и громко учил его, как надо писать музыку:

– Маэстро, орган и барабан – вот за чем в музыке будущее. Вы приезжайте ко мне домой, когда вернемся в Россию, и я вас научу, как надо писать музыку. Я бы и сам давно написал, да нот не знаю, а то бы… Орган и барабан – это гениально, согласитесь.

Маэстро не соглашался, он сладко спал.

А я, вытерев слезки у моей переводчицы, пристегнул ремни – мы начали снижаться.

Снизу к нам стремительно приближался Марсель.

До отправления поезда на Ниццу у нас было часа полтора. На улице моросил легкий дождь, и мы бесцельно слонялись по вокзалу. Переводчица, совершенно успокоившись, уткнулась в какой-то африканский журнал на немецком, композитор задумчиво пил пиво, может, переваривал то, что ему, сонному, вдолбил в голову бравый генерал. Киногруппа обсуждала свои киношные проблемы.

А я побрел в туалет мимо группы шумных новобранцев французской армии. Долго разбирался, где мужской, где женский, переходя от одной двери к другой и поочередно заглядывая внутрь. И когда я, как мне показалось, разобрался, ко мне подошел высокий симпатичный негр, давно наблюдавший за моими метаниями. Широко улыбаясь, он похлопал меня по плечу и дал банку кока-колы.

Я вообще – то в тот момент пить не хотел, скорее наоборот, но обижать аборигена, так дружески обнявшего меня своей огромной рукой, не стал, банку взял, чем очень обрадовал негра. «Может, это у них традиция такая – всем, кто в туалет ходит, колу дарить», – подумал я.

Вот так, с банкой кока – колы в руке и нежно обнявшим меня негром, я прошествовал в туалет. Уж не знаю, чем бы закончилось для меня посещение заграничного привокзального туалета, во всяком случае, похоже, не тем, для чего я туда упорно стремился, но на пути нашей интернациональной парочки неожиданно возник полицейский; он выходил из туалета.

Рука негра тут же слетела с моей талии, другая вырвала у меня банку колы, а сам негр быстро развернулся и исчез из туалета.

Я же в замешательстве застыл перед полицейским, строго смотревшим на меня. Но через полминуты, повинуясь естественному позыву, прошмыгнул мимо него к заветным писсуарам.

Полицейский последовал за мной. И пока я был занят своими делами в туалете, и потом, когда вышел из него и, плутая, искал своих, я чувствовал спиной его присутствие.

Потом у всей нашей группы проверили документы, поинтересовались, не относится, ли кто-либо из нас к сексуальным меньшинствам. Задавая этот вопрос, страж порядка очень выразительно смотрел на меня. Я даже несколько раз оглянулся, думая, что он смотрит на кого-то за моей спиной. Лишь когда все заверили его, что у нас ничего нет, кроме матрешек, он отстал.

Тут как раз объявили посадку на наш поезд, и мы поспешили к своему вагону.

Да, странные какие-то в Марселе негры и полицейские: одни слишком добрые, другие слишком злые.

В Ницце нас встречала рыжая, с кривыми ногами, разговорчивая француженка лет тридцати. С нею нам предстояло ехать в Канны. Из потока информации о городе, пляжах, муже, фестивале, мы узнали и о том, что русские не совсем ей чужие – лет пять назад она бывала в Сибири, и там у нее были два русских любовника, а что до французов, так они от нее и вовсе без ума. Мы, русские мужчины, сразу загрустили, представив в сравнении, что за французские красавицы ждут нас в Каннах.

А в Каннах нас для начала нас ждала роскошная вилла, населенная, как летний улей, земляками советского происхождения.

Все каморки, кладовки и комнаты были забиты людьми, смокингами и женскими вечерними платьями. В воздухе прочно стоял запах дорогих духов, французского одеколона и выдержанного коньяка. Земляной теннисный корт был исполосован мужскими ботинками на высоких каблуках. Бассейн был с голубой водой, трава вокруг – нежно – зеленая и ухоженная. Вся прислуга состояла из китайцев, не знающих никакого языка, кроме китайского.

Потихоньку и мы заняли свои ниши.

Вечером на огромном лимузине, с женой, другом и шофером приехал русский друг из Бельгии. Ему на вилле не понравилось все, кроме водки, и он, с трудом развернув на нашей стоянке свой лимузин, уехал в отель «Карлтон». Там он снял королевские апартаменты, заказал два ящика самого дорогого французского шампанского и два килограмма черной икры, но осилить всего этого не смог, так как литр, выпитый на вилле, сморил его прямо в ванной, где поутру мы его и нашли мирно спящим на коврике. Разбудить его мы так и не смогли.

Но вечером он появился на нашем ужине – свежий, гладко выбритый, подтянутый.

Разговаривал он со всеми подчеркнуто вежливо, к официантам обращался не иначе как «Товарищ француз, принесите, пожалуйста это и это». Вообще – то с ним всегда легко и весело – наверное, из-за того, что он знает великое множество песен и поет их на всех языках мира. Он острил, а главное – умел острить; я лично при этом от смеха падал со стула, что почему-то не нравилось его жене.

Он нипочем не хотел с нами расставаться, а когда понял, что это неизбежно, опять горько напился. Положили мы нашего приятеля в его черный лимузин, прямо на пол, где он и катался из стороны в сторону, пока его не привезли домой, на новую родину.

Иногда по вечерам, после деловых встреч и просмотров конкурсных фильмов, меня приглашали на вечерние обеды или ужины.

Для французов, впервые устраивавших такие званые обеды, они таили много неожиданностей. С самыми чистыми и благими намерениями такой вот почитатель российского искусства присылал приглашение на вечерний обед, что означало съесть какой – то там страшно дорогой суп в страшно дорогом ресторане. Естественно, я шел не один, звал с собой всех, с кем жил на вилле.

Рассуждал я так: «Чего они дома будут сидеть? Француз не обеднеет от лишней чашки супа». Словом, набиралось нас с дюжину, хотя столик был заказан на двоих.

Француз начинал суетиться, я же, засунув руки в карманы, смотрел на все это отстраненно, а мои спутники и вовсе болтали друг с другом, как будто это их ни с какой стороны не касалось.

Едва мы рассаживались, как прибегал опоздавший композитор, а с ним еще человек шесть. Француз, натянуто улыбаясь, опять суетился, звал официантов, хозяина ресторана, что-то им объяснял. Опять приставляли столы, искали стулья, а когда все рассаживались, приходил еще кто-нибудь из нашей каннской команды.

Пригласивший нас француз в конечном итоге оказывался затертым где то среди приставных столов. С бордовым лицом, полными ужаса глазами он взирал на то, как его незваные гости распоряжались официантами во фраках и белых перчатках, разносившими серебряные супницы со знаменитым супом. Никто уже не замечал хозяина застолья, да многие его и просто не знали. Все с ходу начинали вы пивать и закусывать. Выпив и закусив, начинали ругать французскую кухню. Съеденный суп называли бурдой, вспоминали щи и водку, а наиболее резвые требовали чего-нибудь посъедобнее и покрепче.

Потом почти все расходились. Оставался бедный – в самом прямом смысле, после расчета за званый обеда на двоих – француз, я и несколько моих друзей. Затягивали задушевную русскую песню, потом украинскую, а потом француз, уже хлебнувший с горя крепкого, пел, обнимая меня, свои французские песни.

Расставались все друзьями, менялись адресами и сыпали обещаниями так встретить француза в России, что всем чертям тошно станет. А он, оглядывая опустевшие столы, только тихо плакал. Я думаю, что плакал он от мечтательной возможности приехать в Россию и прийти ко мне на званый вечерний обед точно так же, как пришли к нему мы: за столик на двоих – дружеской компанией.

Лишь один раз сценарий таких вот званых обедов был поломан.

Один из самых дорогих загородных ресторанов снял для всей нашей братии какой-то берлинский русский. Сидел он во главе стола, весь обвешанный золотом, и блестел, как витрина ювелирного магазина перед новогодней распродажей. Был он молчалив и угрюм, казалось, будто он однажды ушел в себя и никак не может оттуда вернутся, так там и живет. Руки его еле двигались по столу, с трудом управляясь с едой, поскольку перстни, браслеты и часы из всех видов золота самим своим весом не давали ему производить обыденные движения. Цепи обвивали шею, как толстый зимний шарф, и своей верижной тяжестью то и дело заставляли его сгибаться в недвусмысленную позу.

Было ему тяжело, ел он только сырое мясо и пил только водку, разбавленную шотландским виски. На нас и наши сверхфантастические заказы он по обращал никакого внимания, словно это его совсем не касалось, словно не ему предстояло платить по счету.

Я надеялся, что он очнется, когда увидит счет. «И не такие валились с ног и превращались в эпилептиков, когда приходило время платить», – почему-то злорадно думал я. Но он, бросив хозяину ресторана кредитную карточку величиной с приличный золотой поднос, зашаркал к двери, при каждом шаге позвякивая и побрякивая дорогим металлом.

А мы настолько разочаровались в наших ожиданиях, что с расстройства даже не стали захватывать из ресторана сувениров в виде пепельниц, ваз и жен французских меценатов.

Вообще-то Франция радовалась нашему приезду все время, пока мы там были: светило солнце, на набережной нас рисовали художники, для нас играли шарманки и аккордеоны. Женщины – почти все – были влюблены в моего друга, подруги этих женщин – в меня.

Бывали и неожиданные встречи, тоже с соотечественниками.

Как-то раз на бульваре навстречу нам бросился мужчина лет тридцати пяти, с длинными волосами и атлетической фигурой, и стал по очереди заключать в объятья то моего друга, то меня. Потом последовала краткая, но обстоятельная беседа:

– Ну, как вы?

– Да ничего, а ты как?

– Да тоже ничего.

На этом мы расстались. На мой немой вопрос другу «Кто это?» – он вслух ответил: «Моя тень». И вправду, куда бы мы с ним после этого не приезжали, будь то Париж, Берлин, Нью-Йорк или Токио, мы непременно встречали этого волосатого человека, и всегда повторялся тот же обстоятельный диалог:

– Ну, как вы?

– Ничего, а ты как?

– Да тоже ничего.

И мы вновь расходились в разные стороны. Интересно, что в России я его ни разу не встречал.

Что двигало этим человеком, перемещающимся за моим другом по всему белу свету? И неужели лишь затем, чтобы поинтересоваться, как он чувствует себя за границей? Какая преданность таланту!

Однажды я вслух прикинул, что будет, если ему ответить, будто дела идут плохо. Что он, бедный, сделает? И решил: наверное, будет спасать или денег даст.

– Нет, – ответил мне друг. – Сообщит куда надо, что у объекта дела пошли плохо, и поедет дальше, искать другого, с кем можно будет здороваться по всему миру.

По вечерам нам приходилось надевать смокинги и, перевоплотясь в пингвинов, идти на обязательные встречи, просмотры, фуршеты. Без смокинга в этих Каннах просто не бывает светской жизни. Но некоторые представители братского теперь Запада пытались прошмыгнуть на обязательные просмотры в простых костюмах и галстуках, экономили на смокингах и «бабочках». Пытаться-то они пытались, но ничего не получалось – полиция их отлавливала и разворачивала назад – строго у них там, на фестивале, насчет смокингов, даже на фестиваль порнофильмов все шли не голышом, а в смокингах, и хотя при порно смокинг вроде бы ни к чему, ан нет – напяливай и иди.

Американцы, правда, ломали всю картину. Таких, как Де Ниро, Аль Пачино, Шварценеггер, пропускали хоть и пижамах, хоть в мятых пиджаках на голое тело. А полицейские, вместо того, чтобы их отлавливать, даже честь им отдавали. Но я не думаю о полицейских ничего плохого. Это, наверное, у них от гостеприимства: полицейские же европейцы, а те – американцы.

В Ницце, например, когда улетал Клинт Иствуд, перекрыли от людей весь аэропорт. Нам объяснили, что он публики стесняется, и я, сочувственно наблюдая с улицы за этим стеснительным американцем через витринное стекло, очень гордился, что ни один мой земляк не стесняется американцев, когда оказывается у них в Америке.

Но рано ли, поздно ли все хорошее кончается. Вот и эти майские дни закончились как-то вдруг, неожиданно и быстро. Как, впрочем, и сам Каннский кинофестиваль.

Когда мы уезжали, китайцы молчали, французы грустили, американцы просто ничего вокруг не замечали, ну, а некоторые из нас украдкой плакали.

Утренний Марсель простился с нами так же, как и встретил: свежим мелким дождиком.

А сама Франция провожала нас вечером парадом серых ушастых кроликов, весело прыгавших по взлетным полосам аэропорта имени Шарля де Голля.

Стрекоза

«Все живое на Земле имеет право на жизнь.

Если оно хочет жить, конечно».

Так рассуждал я, встретив неожиданно Стрекозу, плавающую по поверхности абсолютно спокойного жаркого моря за несколько миль от берега.

«Как она сюда попала?» – подумал я, заглянув в ее огромные глаза.

Но она мне не ответила, а я в ее глазах увидел свое отражение и тот же вопрос: «А как ты сюда попал, да еще в шортах и футболке, хотя и без сандалий».

Но со мной все было ясно.

Ночью я просто свалился с борта туристического парусника, когда гулял не совсем трезвый по кормовым поручням.

Но факт остается фактом: теперь я в море, и причем не один.

Море, Стрекоза и я.

Ну, Море, оно как бы при своем деле.

Я – тоже понятно.

А вот Стрекоза? Как она попала сюда? Не свалилась же, как я, с палубы. И тем более не прилетела же сюда сама.

Стрекоза лежала на спине, раскинув по воде свои прозрачные крылышки, и хвостик ее, слегка приподнятый над водой, чуть-чуть подрагивал. Я смотрел, смотрел на нее и опять подумал, что все живое на Земле имеет право на жизнь. Мне стало жаль Стрекозу.

И я решил ее спасти.

Благо берег был немного виден. Но держать на вытянутой руке хрупкую Стрекозу, а другой усиленно грести, чтобы не захлебнуться, – дело, я вам скажу, не легкое. И все же я доплыл. Уставший, выполз на Песчаный берег, осторожно положил Стрекозу на сухой песок и прилег рядом с ней.

От тепла Стрекоза ожила. Крылышки ее обсохли, хвостик запульсировал. И вдруг она, издав жужжащий звук, взлетела. Я даже вздрогнул от неожиданности. Она резко поднялась в воздух, и, не колеблясь, как по азимуту, помчалась в море.

Я подскочил с места и, закричав: «Куда ты?!», бросился за ней. Но она летела и летела в морскую даль.

У меня мелькнула мысль, что она хочет установить мировой Стрекозиный рекорд по дальности морских полетов. Но она, пролетев еще немного, резко спикировала и опять шлепнулась в море.

Я подплыл к ней. Она, как и прежде, лежала вверх брюшком, и хвостик ее нервно подрагивал.

Я опять подхватил ее и снова осторожно доставил на берег.

Она обсохла. Зажужжала. Взлетела. И вновь направилась в море.

Бедняга!

Я снова поплыл за ней…

После пятнадцатого спасения я понял, что ее страсть к морским полетам не имеет предела. Но мои силы имели этот предел. Они были на исходе.

И я решил, если она опять взлетит и в шестнадцатый раз направится в море, спасать ее больше не буду.

Я смотрел на нее и шептал: «Не надо больше в море, не надо. Не лети туда, дурашка».

Вот ее крылышки обсохли, вздрогнули, и она… Она, взлетев, снова ринулась в море.

«Боже», – устало ткнулся я лицом в песок. Но, собрав последние силы, встал и побрел в воду. Плыл я медленно, долго и тяжело.

Но Стрекозу уже не нашел.

Долго кружил на том месте, где она обычно падала, вглядываясь в толщу воды. Не было ничего. Только большая рыбина с огромным губастым ртом, едва шевеля хвостом, медленно проплыла подо мной и, нырнув, скрылась в глубине моря.

А берег был далеко. И сил у меня уже не было.

Доплыву ли?

P. S. См. начало.

Внук

Кафе возле рынка, под большими синими грибками, создавало иллюзию прохлады для тех, кто проезжал мимо в душных автобусах.

Но только иллюзию. Не более.

Под грибками было так же душно, как в городском транспорте. Казалось, спасение от жары лишь в холодной кружке пива…

За одним из крайних столиков, окруженным сразу тремя грибками, чтобы ни один лучик солнца не упал на рыхлое тело, сидел местный авторитет по кличке Арбуз. Допивая двенадцатую кружку пива, он с интересом наблюдал за мужиком, который ошивался возле торговых рядов. Мужик был одет в обтрепанный пиджак, грязную майку и засаленное трико. Костюм завершали тапочки на босу ногу. Он упорно пытался о чем-то заговорить с торговцами, но его отовсюду прогоняли.

– Эй ты! – окликнул мужика Арбуз и поманил к себе пальцем.

Тот нерешительно подошел.

– Кто таков?

– Валерий… Валерий Игоревич. Отставной военный, то есть майор в отставке. Уже третий год.

– Почему раньше не видел?

– Второй день как прибыл в ваш город. По размену, так сказать, со своей бывшей женушкой. Комнатку она мне здесь в коммунальном домике на улице Щедрина с барского своего плечика спихнула. Из подмосковного Подольска я. Вот теперь здесь. Нигде не работаю.

– Майор, говоришь?

– Должность была майорская.

– Ну ладно, военный. Выпить хочешь?

– Так точно!

Арбуз подвинул ему неполную кружку пива. Отставной военный осторожно принял ее и залпом выпил до дна.

– А водочки холодненькой как, не слабо?

– С большим удовольствием. А что надо сделать?

Арбуз заржал.

– С понятиями майор. Вот зажигалочка. Надо вон ту брезентовую палатку поджечь. Третью слева. В зеленую полосочку.

От столь неожиданного предложения Валерий остолбенел. Арбуз ухмыльнулся, махнул рукой, и ему принесли охлажденную бутылку водки. Он налил стакан, посмотрел на военного.

Тот замялся.

Тогда Арбуз положил под стакан сто долларов.

Вид запотевшего, наполненного водкой стакана и стодолларовая бумажка заставили Валерия Игоревича несколько раз конвульсивно дернуться.

Он сглотнул слюну и потянулся к стакану.

– Стоп, майор. Вначале – дело, а уж потом – плата.

– Нельзя ли авансик?

– Авансик? – Арбуз оглянулся. – Что ж, авансик можно. – Он отлил из стакана в недопитую кружку пива немного водки. – Бери.

Коктейль «ерш» был с жадностью выпит.

– Теперь, майор, вперед! – сам себе сказал похмелившийся «террорист» и, щелкая зажигалкой, напрямик, через маленький заборчик, пошагал к цели.

Валерий подошел к брезентовой палатке с тыла, осторожно присел на корточки, достал сигарету и, оглянувшись вокруг, стал щелкать зажигалкой, которая, как назло, никак не зажигалась. Наконец вспыхнул розовый язычок пламени.

Сидя на корточках, он оглянулся и как бы стал прикуривать сигарету. Казалось, никто на него внимания не обращает.

Арбуз потягивал пиво, не глядя в его сторону.

Валерий осторожно дернул низ палатки, вытащил обмохрившийся край и поднес к нему огонек.

Арбуз в это время моментально исчез вместе с водкой и долларами.

И когда казалось, что огонек вот-вот займется, огромный кожаный форменный ботинок обрушился на майора, прижал его руку к земле, раздавив зажигалку.

– Ой, мама! – взвыл поджигатель.

Его, как собаку за шкирку, поднял на уровень своего лица гигант в камуфляжной форме.

– Ты уже третий за неделю! – сказал он и ударом огромного кулака в переносицу отправил Валерия в небытие.

Очнулся Валерий оттого, что кто-то тыкал его в бок.

Он открыл глаза, что было крайне трудно сделать.

Человек в фартуке толкал его метлой.

– Ну что, поджигатель, очнулся?

Валерий поднял голову.

– Давай вали отсюда. Рынок уже закрыт.

Темнело.

Кафе не работало.

Ни Арбузом, ни долларами с водкой и не пахло.

Валерий поплелся домой: Дорога лежала через неухоженный перекопанный парк.

– Домой, домой… Это разве дом? Кровати и той нет. Жрать нечего, пить тоже, и денег нет… Эх, жизнь!

С такими невеселыми мыслями неудачливый террорист пробирался через колдобины и канавы.

Где-то играла музыка. Ветер шумел в деревьях. Гудела голова.

И тут он услышал крики о помощи:

– Туси! Туси! Девочка моя, как ты там? Помогите!

Валерий инстинктивно двинулся на голос: «Что-то с девочкой. Но какое-то странное имя – Туси».

Продираясь через кусты, он увидел как чья-то невысокая фигура дрожит над широкой канавой.

Когда подобрался к орущему существу, разглядел маленькую старушку с клюкой.

Она плакала, звала на помощь, а из канавы раздавалось частое потявкивание собачки.

– Мадам! – почему-то начал он так. – Что случилось, бабуля?

– Молодой человек, миленький, моя крошка, моя Туси! – и бабуля указала клюшкой в канаву.

Там визжал и метался маленький живой комочек.

– Мадам, это будет стоить определенную сумму.

– Молодой человек, спасите. Я вас отблагодарю.

Валерий засуетился. Неподалеку нашел сломанный штакетник, сдвинул его в яму и, как по лестнице, опустился вниз.

Бабушка верещала наверху:

– Туси, Туси, это хороший дядя, он тебя сейчас вытащит.

Собачка металась по яме и не давалась в руки. Наконец Валерий изловчился, схватил ее и, прижав к себе, полез обратно.

Наверху он торжественно передал бабуле ее Туси. Собачка напоследок тяпнула его за палец.

Старушка радостно обласкала собачонку:

– Молодой человек, спасибо вам! Да вы и испачкались… Мы с Туси приглашаем вас домой. Там вы приведете себя в порядок. Да и денег у меня с собой нет. Правда, Туси?

Собака тявкнула в ответ, и бабуля, подцепив под руку спасителя, двинулась в сторону светящихся домов.

– Вы представляете, гуляем мы, гуляем, а Туси вдруг как побежит в парк. Зачем? Почему? Я кричу. Но разве я за ней успею? Она в кусты и – шлеп – в яму. Я чуть в обморок не упала. Но вот Бог послал вас. Огромное вам спасибо.

Когда они пробрались через кусты и вышли на освещенную улицу, бабуля, взглянув на спутника, аж вскрикнула:

– Боже, что с вашим лицом?

От полученного на рынке удара глаза Валерия заплыли, он стал похож на китайца.

– Это я там, в канаве, на сук наткнулся, когда собачку вытаскивал.

– Боже мой, – причитала бабуля, – вам срочно нужна медицинская помощь. Скорее ко мне.

Ругая собачонку и извиняясь перед Валерием Игоревичем, она еще резвее поспешила к одному из подъездов высотного дома.

Прихожая в квартире бабули была завалена разным барахлом. Они с трудом пробрались мимо закрытой двери в комнату на маленькую кухню, заставленную старой, но добротной мебелью. Спасителя собачки хозяйка усадила на табурет.

От вызова врача Валерий категорически отказался. Бабуля самостоятельно обработала его лицо перекисью, а потом напоила чаем. Старушка оказалась на редкость добродушной, наивной и настолько искренней в своем желании помочь, что Валерий даже отказался от предложенной ему материальной компенсации.

Пробираясь по прихожей к выходу, Валерий случайно толкнул дверь в комнату.

И тут же остолбенел.

Как будто пламя полыхнуло ему в глаза.

Вся комната была завешана ярко-красными знаменами, вымпелами, штандартами, отсвечивающими от света, идущего из прихожей. Темно-бордовые полотнища, обрамленные золотисто-желтыми кистями свисали отовсюду: со старого шифоньера, с трельяжа, с этажерки.

– Что это?

– Этим я занималась, молодой человек, до недавнего времени. До, так называемой, перестройки. У меня очень редкая профессия. Я – золотошвейка. Всю жизнь я вышивала на знаменах и вымпелах «За власть Советов», «Победителю Социалистического соревнования» и многое другое в том же духе. Эти полотнища были заказаны, да стали ненужными. Вот и висят.

– Можно посмотреть?

– Ну конечно.

Валерий вошел в комнату, чтоб внимательнее рассмотреть экспонаты.

«Бабуля давно оторвана от жизни. Сейчас это можно хорошо продать», – подумал Валерий и при осмотре комнаты умудрился стащить со стены вымпел, который спрятал под пиджак.

Вернувшись домой в свою маленькую комнатушку, где из мебели присутствовал только шифоньер, вместо кровати на полу лежал матрас, а в отгороженном уголке, который являлся одновременно и прихожей, и кухней, стояли маленький стол и стул, Валерий вытащил украденный вымпел.

На нем был вышит профиль какого-то человека в летных очках, а внизу золотом вышитая надпись: «Внуку В. П. Чкалова от пионерской организации школы 53 гор. Новочеркасска в день Военно-воздушного флота». Вымпел был красивый: яркий, шелковый, с золотой тесьмой.

«Пару бутылок за него дадут», – прикинул Валерий. – «А может, и больше». И с этой радужной мыслью он, не раздеваясь, упал на матрас.

Утро было тяжелым.

Глаза совсем заплыли.

Валерий посмотрелся в зеркало и не узнал себя. Он уже не был похож на китайца. Скорее на летчика или мотоциклиста, надевшего очки от ветра.

Однако, разглядывая свое лицо, он поймал себя на мысли, что его внешность кого-то напоминает.

– Ба! – хлопнул он себя по лбу. – Да я же вылитый тот дядька в очках с вымпела!

Валерий развернул вымпел, посмотрел на вышитый профиль, потом скосил глаза на свое отражение.

Отеки над и под глазами Валерия можно было и впрямь принять за лётные очки. И подбородок похож, и нос. Даже прическа вроде бы имела сходство с человеком на вышивке Валерия.

«Бывает же такое», – подумалось ему.

Выходить на улицу с оплывшими глазами было «неприлично». Валерий разыскал в своих вещах старые солнцезащитные очки.

Надев очки, смочив и причесав волосы, он сунул под мышку вымпел и пошел туда, где торгуют барахлом.

В рядах стояли бабки, дедки, женщины, дети и торговали всем, что только можно было найти в обнищавших квартирах или стащить с богатых балконов и дач. Валерий скромно пристроился с краешка, развернул вымпел и стал поглядывать по сторонам – подобного товара не было.

«Значит продам быстро…».

Вскоре к нему подошел парень лет двадцати пяти и, грызя семечки, спросил:

– Продаешь?

– Да.

– Сколько?

Этот вопрос заставил Валерия задуматься: в цене он еще не определился.

– А сколько дашь?

– Дам? – переспросил парень, сплюнув семечную шелуху. – Пару лет дам. – И предъявил удостоверение лейтенанта милиции.

– Пойдем, ветеран пионерской организации.

Валерий оторопел. Так все хорошо начиналось и, на тебе, опять провал.

– За что? Куда? – он стал возмущаться, обращаясь в основном к коллегам по бизнесу. Но соседи делали вид, что ничего не происходит.

Лейтенант привел Валерия в отделение. Толкнул в кабинет, где сидели несколько здоровых парней в камуфляжной форме.

– Ну что, мужик, колись, где спер вымпел?

Валерий машинально ответил:

– Я его не спер. Он мой.

– Я дам тебе «твой», – погрозил ему лейтенант.

– Вы что, ребята, я майор! Я внук Чкалова! – быстро начал оправдываться Валерий. – Посмотрите. Я на него похож.

С этими словами он снял очки.

– Вот – в профиль!

Менты оторопели. Сходство с человеком, вышитым на вымпеле, действительно было поразительным. И отеки на лице Валерия увеличивали это сходство.

– А ведь точно, похож!

– И правда, как вылитый!

– Ты откуда взялся? Почему тебя раньше здесь не видели?

– Я только приехал три дня назад, – уже смелее заговорил Валерий. – С женой развелся, по обмену. Денег нет, работы нет, вот и решил продать семейную реликвию.

Атмосфера в кабинете изменилась.

– Слушай, а ты своего деда помнишь?

– Немного.

– Слушай, а говорят, что он Сталина на руках носил. Правда?

Валерий стал осваиваться:

– Ну, носил немного.

– А говорят, он даже НКВД возглавлял.

– Ну, возглавлял немного.

Тут один милиционер спросил:

– Может, опохмелиться хочешь? Ну, как сказать. Вообще-то я не пью, но с вами выпью.

Из сейфа тут же была извлечена бутылка. Водку разлили по стаканам, и вся компания дружно выпила в память великого летчика и деда неожиданного гостя.

– Слушай, ты вымпел не продавай, – сказал растроганный лейтенант. – Оставь его у себя. А с деньгами мы тебе поможем, скинемся. В случае чего, можешь на нас рассчитывать. – По кругу пошел черный омоновский берет.

Скоро Валерий с вымпелом под мышкой побрел домой.

Чкалов. Что он о нем знает?

Знает, что он летчик, что летал в Америку. Знает, что он разбился. Еще как-то слышал, что он пролетал под каким-то мостом. На этом познания об этом человеке заканчивались.

«Чкалов. Чкалов. Чкалов…», – повторял Валерий про себя.

– Почему я так на него похож? И фамилия у меня странная – Бочкалов. Бочкалов, Бочкалов. Если «Бо» убрать, то получится «Чкалов», странно.

Придя домой и не сознавая, что делает, Валерий, вооружившись бритвой, стер в своем паспорте первые две буквы и химическим карандашом подрисовал загогулину. Получилось: «Валерий Игоревич Чкалов».

– А наверное, неплохо быть внуком Чкалова, – подумал он и, повесив вымпел на видное место, смело шагнул в новую жизнь…

Денег для начала новой жизни было немного. Новоиспеченный «внук» прикинул: надо что-то купить поесть, да и выпить бы не мешало.