Текст книги "Американский пляж (сборник)"

С этим мы и закончили завтрак.

Я отвез его в аэропорт, загрузил в самолет несколько десятков хохломских тарелок. Расцеловались троекратно по-русски. При этом переводчица почему-то плакала. Он ее погладил по голове, что-то прошептал. Она вытерла слезы и успокоилась.

Из самолета помахал нам рукой в иллюминаторе и улетел.

И сейчас, когда вижу его в фильмах, мне всегда вспоминается тот его взгляд и озорная улыбка, и я почему-то трогаю в этот момент себя за нос, уж не появилась ли у меня там «берцовая» кость.

Нет, не появилась.

Рога

У меня стали расти рога.

Заметил я это совершенно случайно.

Парень я молодой, красивый, с богатой кудрявой шевелюрой.

Работаю водителем на маршрутном такси у хозяина.

Работа хоть и адова, но любимая: крути баранку и не думай ни о чем.

Мелькают люди, дома, светофоры. Да и азарт, волнение – кто кого обгонит.

Правда, от этого потеешь сильно.

Но раз в неделю я моюсь в бане.

И мне жена для бани на прошедшей неделе китайский шампунь купила. Шампунь для роста волос. Вообще-то парень я кудрявый, хотя в последнее время на затылке стала лысина проклевываться. Вот жена и позаботилась.

Да я и не был против. Чего хорошего лысым ходить? Голова мерзнуть будет.

Так вот, взял я этот китайский шампунь для роста волос и пошел в баню. А в бане, радуясь от мысли, что скоро волос у меня станет еще больше, я вылил на свою башку полпузырька этой жидкости.

А башка у меня, надо вам сказать, ой-ой-ой: шестьдесят девятого размера. Да и во мне самом сто тридцать кило.

После бани я завсегда выпиваю литр водки и съедаю ведро щей, чтобы водку нейтрализовать, а то утром на работу. К работе же я отношусь с великим уважением.

Никакого похмелья быть не должно.

В общем, я люблю свою работу.

И жену, конечно, люблю, и кондукторшу Лизу, и толстую Верку с пятой заправки тоже люблю.

В общем, все у меня в личной жизни хорошо, как вы поняли, и никаких причин к тому, чтобы рога выросли, быть не должно.

Если вы подумали, что причина в моей жене, так это зря. Она у меня женщина тихая, скромная, маленькая, черненькая и кудрявенькая, как пуделек.

И любит меня даже больше, чем я себя сам.

Ей с ее сорока шестью кило не об изменах, а о выживании каждый день думать надо. Так что тут я вполне спокоен.

Значит, промыл я волосы этим шампунем вечером в бане, а поутру расчесываю кудри перед зеркалом дома и вижу: лысинка на затылке не уменьшилась, а вот на лбу какие-то два прыщика выскочили.

Я вначале значения этому не придал.

А дня через три смотрю: лезут уже не прыщики, а самые настоящие рожки. Я их, конечно, кудрями прикрыл, а вечером жене показал. Она сдуру-то сперва понесла на меня: «Ах ты, кобель! Ах ты, кот мартовский!..», но я ей, дуре, щелчком объяснил, что рога растут не у тех, кто женам изменял, а как раз у тех, кому жены изменяют.

И этак выразительно посмотрел на нее.

Думал, сейчас вот она испугается, в ноги мне упадет, начнет в верности клясться и прощения просить. Ан нет.

Она шмыг за дверь – а мы с женой, надо сказать, живем в коммуналке с тремя одинокими соседками – и давай им в двери стучать и орать: «У моего Петьки рога растут!

Слышите, курвы старые! У меня и муж есть, и рога есть!

А у вас никого и ничего! Вот вам! Вот вам!» – и давай кукишами тыкать в закрытые двери.

Я ее, дуру, сразу назад в комнату затащил и говорю: «Ты чего, твою, орешь? Рога-то растут от измены – твоей измены. Соображай, мать твою!»

И легонько постучал ее по голове.

Она вылупилась на меня и как заорет: «Ты что, ненормальный! Ты про какую измену говоришь? Это ты нарочно рога себе растишь, чтобы свои шашни прикрыть. Я вот тебе их сейчас обломаю!» Да как набросится на меня.

Хорошо хоть, что она весит как у шубы воротник. Я ее быстро успокоил, а успокоившись, легли мы спать. Лежу я, но чувствую: рога мои растут и растут. Потрогал я голову, а они еще на сантиметр выросли.

Дал и жене потрогать. Она осторожно потрогала, погладила, а потом встала и одеколончиком протерла.

«Ничего, – говорит, – подумаешь, рога. – А сама к зеркалу, на себя пялиться. – Не в каждой семье у мужа рога растут. Рога для нашей семьи очень даже пригодятся».

Я, в общем-то, долго думать не привык, у меня от этого голова болеть начинает. Послушал жену и успокоился.

Раз говорит, что хорошо, значит, хорошо, а вот зачем ей рога пригодятся – не понял.

Поутру моя проснулась раньше меня, первый раз за последние десять лет. Пожарила мне яичницу, протерла тряпочкой мои рожки, а когда я пошел на работу, она меня под ручку подхватила.

Я ей:

– Ты что?

Она:

– Я тебя провожу.

Ну вот, идем мы под ручку раненько так. Прохожих еще мало, а моя все башкой вертит в разные стороны, как бы показывая всем прохожим: «Видите или нет, как я с мужем рогатым иду?» И все подпрыгивает и чуб мне поправляет, чтобы рога мои виднее были. А когда я за проходную нашей автобазы стал заходить, она вдруг говорит: «Надо бы красочки красной купить. Подкрасить наши рожки, чтобы издалека видны были. А то и не разглядят ведь, гады, что за красота у тебя на голове».

Мужики, конечно, как увидели мои рога, так со смеху и повалились. А я подумал: «Пусть себе смеются. Жизнь-то у них не больно веселая, так хоть от рогов моих повеселятся. Я не жадный». Ну, треснул для порядка одному в ухо, чтобы не слишком сильно хохотал. А так ничего, все вскоре унялись. Правда, кондукторша Лиза фыркнула, когда мои рога увидела: «Интересно, от кого это мне такой подарок?» «Дура, – сказал я ей. – При чем здесь ты? – а потом подумал и добавил: – А может, и при чем.

Помнится, ты несколько раз с Федькой по его маршруту моталась. Так что, может, рожки мои от вас с Федькой».

Я ей, Лизке-то, это так прямо кулаком и объяснил.

Она понятливая, сразу все поняла, и мы спокойно выехали на маршрут.

Первая половина дня прошла ни шатко ни валко, а вот во второй половине народ в наш автобус повалил дуром. Мы за два круга недельный план сделали. Ни к кому больше не садятся, только в мой автобус. Я сперва не понял, в чем дело, а потом Лизка как разорется: «Всё, хватит! Больше в салон не пущу! Вам тут не зоопарк, что-бы на рога смотреть».

Я как услышал про зоопарк, сразу понял, что все эти пассажиры лезут в мой автобус не ехать куда-то, а прокатиться с рогатым водителем.

«Вот паразиты!» – ругнулся я. А потом прикрыл рога кудрями и повернул в парк.

А там – вот чудо! – меня уже ждет хозяин, которого я прежде ни разу не видел. Причем с букетом и вымпелом. И ну меня хвалить, ну обнимать. Я, мол, и передовик, я, мол, и герой, я за день семь планов привез. И рога мои поглаживает. Заодно объявил, что зарплату мне повышает. Я, конечно, не против был, а вот друзья-товарищи озлились. Как жахнули мы по стакану после смены, так они и завелись: «Ну и что, что рога? И что теперь? Герой труда, что ли? Зарплату ему повысили. Вымпел дали».

И дальше все в том же духе. В общем, испоганили мне все настроение.

Пришел домой, а жены нет. Спросил соседок, где она шляется. Те ржут: рога, мол, твои обмывает.

А она и вправду пришла за полночь пьяная, вся куревом пропахшая, говорить не может, только все икает.

Я ее даже колотить не стал. Отнес в ванную и облил холодной водой, чтобы немного оклемалась. Завернул в простыню – и на кровать. Там она немного отошла, только зубы стучат, а потом давай руки мне целовать да благодарить. Мелет, что раньше на нее ни один мужик, даже самый заплеванный замухрышка, не смотрел, а сегодня, когда все узнали, что у мужа рога, аж четверо красавцев за день в любви признались.

Для меня, правда, тоже стало откровением, что на нее кто-то как на женщину взглянул. Я вытащил ее из простыни и внимательно рассмотрел. А ведь и впрямь она у меня ничего, аккуратненькая такая. Я так растрогался, что даже шепнул ей на ухо: «Дюймовочка ты моя».

Лучше бы я этого не говорил. Ее аж затрясло, она мертвой хваткой вцепилась в меня и давай мои рога целовать, прямо взасос. Еле оторвал.

Любовь любовью, конечно, но эти ночные прогулки моей Дюймовочки за неделю мне поднадоели.

И пассажирам, видимо, уже не в диковинку стали мои рога. А потом кто-то пустил слух, будто я со своими рогами только несчастья приношу, и ко мне в автобус совсем перестали садиться.

А потом и кондукторша Лиза ушла к Федьке на его маршрут.

В общем, стали мои рога мешать мне жить и работать.

А тут еще какой-то чудик из-за границы примчался, сказал, что французский ученый. Но по говорку так я прикинул, что наш, мытищинский парень. И давай меня охмурять, и давай вокруг меня соловьем петь, и между делом все подсовывает мне какой-то контракт, это чтобы моя голова после смерти, естественно, вместе с рогами, перешла в его собственность. И пообещал заплатить моим наследникам, если они вдруг появятся, за мою голову аж сто долларов.

Деньги, может, и большие по нынешнему времени, но когда я рассказал об этом своей Дюймовочке, она глаза выпучила и зашептала, что все это не просто так, что если я подпишу контракт, мне голову ножичком в темном переулочке вжик – и отрежут. Я ведь вам уже говорил, что долго думать не могу, у меня от этого голова болит.

Но и без размышлений ясно стало, что все эти приключения с рогами вот-вот нарушат мою размеренную жизнь за любимой баранкой, с тихой женой-Дюймовочкой, Лизой-кондукторшей, с толстой Веркой-заправщицей и привычной бутылкой с корешами после работы. Может, кому-то такая жизнь и не нравится, а по мне она так в самый раз.

Поэтому поднял я кровать, когда жена в туалет ушла, и достал свой чемоданчик со слесарным инструментом. Вынул пилку по металлу и один за другим спилил оба рога.

В этом плане руки у меня золотые: хоть согнуть, хоть разогнуть. Отпилил, значит, рога, завернул их в тряпочку, шлифанул шкуркой места, где они росли, обтер бархоткой и – все, порядок. Как и не было беды.

Жена, когда пришла из туалета, вначале и не заметила перемены, и только когда я рога перед ней положил, заорала «Помогите!» и рухнула в обморок. Мы с соседками еле ее откачали.

Зато рога у меня больше не растут. Наверное, потому, что той китайской дрянью «для роста волос» больше свои кудри не мою, а остатки выкинул на помойку. Да и вообще перестал шампунями пользоваться, мою голову только нашим отечественным хозяйственным мылом. Дешево и полезно.

Так что жизнь моя вернулась в привычное русло: любимый автобус, Лиза-кондукторша, толстая Верка с пятой заправки, кореша. Только жена изменилась, стала совсем тихая, никуда не ходит, все молится на угол. Я поначалу думал, что на икону, а она, оказывается, там в углу спрятала, завернув в бархатную тряпку, мои рога, вот на них и молится.

Я вначале хотел прекратить это. Но потом решил: пускай, раз это ей надо. У каждого человека должно быть в жизни что-то светлое теплое. Вот пусть будет и у нее.

У меня – автобус, у нее – рога мои отпиленные.

Сапожник дядя Зина

У нижних ворот Мытного рынка, что был в самом центре города, до Кремля рукой подать, испокон веков стояла небольшая, чуть больше домашнего холодильника, будочка по ремонту обуви, вечно пахнувшая удивительными запахами клея, кожи и крепкого табака.

И в этой самой будочке, сколько я себя помню сидел, вечно согнувшийся над очередным ботинком, сапожник дядя Зина. Мастером он был от Бога. Половина жителей города ходила в пошитой или отремонтированной им обуви. И даже говорят, что весной 1945 года он самолично пошил и послал в подарок маршалу Жукову сапоги, и маршал в этих самых дяди-Зининых сапогах принимал парад Победы в Москве на Красной площади.

Дядя Зина в молодости был кудрявым брюнетом, ходил в жилетке, шикарных лаковых из тончайшей кожи полусапожках и слегка приспущенных на них шароварных брюках.

С годами дядя Зина поседел, полысел, сапоги его потускнели. Но глаза! Его глаза оставались все такими же неизменно живыми, как и в молодости.

Долгие годы дядя Зина сидел и стучал своим уникальным молоточком в своей будке, никому не мешая, чинил обувь, слушая то, что говорят люди вокруг.

Но в пылу демократических реформ шустрые молодые архитекторы города попытались убрать будку, как анахронизм прошлого времени, а вместе с ней и дядю Зину.

По слухам, вмешался наш кудрявый губернатор, приходившийся ему родственником по маме, и дядю Зину вместе с его сапожной будкой оставили в покое. Правда, после этого будку почему-то перекрасили в синий цвет и даже немного подновили внутри.

Сам я жил в двух шагах от рынка в старом деревянном домике у Черного пруда и каждую свободную минуту бегал на рынок к дяде Зине, который всегда, независимо от моего возраста, охотно вел со мной беседы, как с равным, причем самым серьезным и доверительным образом.

Я любил дядю Зину и люблю до сих пор.

Я помню всех его жен, но многоженцем дядя Зина никогда не был. Просто жены его, за исключением первой, быстро умирали. И поэтому знакомился я с ними постепенно, по мере их вхождения в семью дяди Зины.

Кстати, не все его жены были еврейками. В его сильных руках побывали и русская красавица, и мордовка, и татарка. В общем, почти все представительницы нашего многонационального края.

Злые языки поговаривали, что дядю Зину один раз после смерти очередной его жены арестовали и держали несколько месяцев в тюрьме по подозрению, но потом, опять же по слухам, после вмешательства самого Кагановича (Каганович Лазарь Моисеевич (1893–1991) – политический деятель.) отпустили.

Но несмотря на эти частые трагедии, у дяди Зины от всех его жен осталась целая куча детей, которые никогда не оставляли его одного в его будочке.

И если в пятилетнем возрасте я торчал у него в сапожной будке просто из-за того, что он давал мне послюнявить сапожные гвоздики перед тем как забить их в ботинок, то впоследствии я пропадал там из-за его дочерей, больше похожих на сказочных принцесс, чем на земных созданий.

Всех своих дочерей ДЯДЯ Зина называл «цветочками жизни». И я полностью был с ним согласен. Невероятное смещение кровей выдавало таких красавиц, что мы, мальчишки, только зубами скрипели от сильного желания завладеть их вниманием и расположением.

– Цветочки вы мои, цветочки. Только рвать вас будут другие, – приговаривал дядя Зина, гладя красивые головки своих дочерей.

– Как это рвать? – спрашивал я, с ужасом представляя, как у Сары, черноглазой красавицы, кто-то отрывает голову или что-то еще.

– Подрастешь, узнаешь, – говорил мне дядя Зина.

Как всегда, дядя Зина был прав.

Подрос. Узнал.

В юности своей Я влюблялся поочередно во всех дочек дяди Зины. И меня всегда поражало, что у них у всех глаза были разного цвета: у Розы – карие; у Сары – черные; у Сони – голубые; у Маши – серые; у Риты – зеленые; у Доры – синие, Я, смущаясь, все же задал вопрос, мучавший меня все время, почему у его дочерей такое разноцветье глаз.

– Это чтобы жить веселее было. Это как радуга. Тебе же весело, когда над тобой сияет радуга? – на полном серьезе спрашивал дядя Зина.

И правда, когда встречаешь такой разноцвет, жить становится веселей.

– Так что веселись, дружок. И на, забей гвоздик.

И я, важный от этой миссии с чувством большой ответственности забивал кривым сапожным молотком гвоздик в каблук дамской туфельки.

До чего приятно пахнут дамские туфельки!

Часто дядя Зина, засыпав в обрывок газеты щепотку табака либо махорки (это зависело от материального положения дяди Зины на тот момент), сворачивал «козью ножку», глубоко затягивался и, кашляя, говорил полушепотом:

– Эх, старость не радость.

– А что такое старость? – спрашивал я, сгорая от желания скорее познать огромный мир, окружавший меня.

– Старость, мой друг, это когда ты хочешь, а уже не можешь, – прищурившись отвечал мне дядя Зина, забивая очередной гвоздик в очередной профессорский ботинок.

– Хм, – прикидывал я. – Я тоже много чего хочу, но не могу. Значит, я старик.

– Нет, ты «еще» не можешь. А при старости «уже» не можешь.

«Еще», «уже», Для меня все эти рассуждения казались странными, но весьма интересными.

Видя, как я заинтересованно обдумывал сказанное, дядя Зина добавлял:

– Старость – вещь не совсем хорошая, мой друг. Но если ты, в твоем далеком будущем, поймешь, что счастливая старость бывает только тогда, когда ты не мешаешь жить молодым, то эта старость из плохого момента жизни превращается в прекрасные дни покоя и умиротворения.

Это он говорил мне еще тогда, очень давно. А ведь в то время дядя Зина был еще не очень старым. Хотя мне он всегда казался глубоким стариком.

Я часто доверял своему старшему другу даже свои юные, мальчишеские сердечные тайны: жаловался, что соседка по парте – красавица Ленка Комиссарова – предпочитает не меня, отличника, а рыжего двоечника Вовку Малышева и на переменах позволяет бить себя только ему, на что дядя Зина говорил, смоля шелковую нитку куском гудрона;

– Женщины, мой друг, самые эгоистичные и непонятные существа на нашей планете.

И после того, как я с ним соглашался, он, работая, дальше развивал свою мысль:

– А самые эгоистичные из женских эгоисток – это матери.

Мне тогда сильно не понравился такой поворот в нашей беседе, так как я безумно любил свою мать, и любые слова в ее адрес не в форме восхищения звучали для меня как ругательство и личное оскорбление.

Я выпускал из рук хромовую накладку и с металлом в голосе спрашивал:

– Как это?

– Не сердись, – доброжелательно гладил меня по голове сапожник. – У меня ведь тоже есть мать, ну, по крайней мере, была, которую я тоже, как и ты, очень любил и люблю, хотя ее уже нет со мной рядом… – приговаривал он. – Но когда я говорю, что матери – это самые эгоистичные женщины, то имею в виду то, что мать за своего ребенка перегрызет горло любому. Сначала для нее существует ее ребенок, а уж затем все остальное в этом мире. Эгоизм матери – это высшее проявление любви и в то же время это тот третий инстинкт, который природа не заложила в нас с тобой, в мужчин.

Я, мало понимая из того, что он говорил, все же усвоил, что о моей маме ничего плохого сказано не было. И хотя я был необычайно польщен, что меня называли мужчиной, любопытство брало верх, и я опять спрашивал:

– А что такое третий инстинкт?

– У каждого человека от рождения два инстинкта: один – самосохранение, второй – продолжение рода. А у женщин есть еще и третий – инстинкт материнства, полностью отсутствующий у другой половины человечества – мужской.

– Жалко, что этот инстинкт есть только у девчонок, – огорчался я.

– Почему? – удивленно спрашивал меня дядя Зина.

– Обидно. У них, девчонок, три инстинкта, а у нас, мальчишек, только два. Один лишний инстинкт никому бы не помешал!

– Не переживай: в твоей жизни еще много чего не будет, чего хотелось бы иметь.

И он был прав. Как много всего мне хотелось в жизни. И как мало я получал из того, что желал. А; не получив, переживал. Но проходило время, и желания эти; виделись мне пустыми и никчемными. И даже порой глупыми.

Когда я, в очередной раз влетев в сапожную будку со слезами на глазах, стал жаловаться на предательство друга Генки Павлова из пятого «Б», который зажилил пятнадцать копеек от подпольного распространения среди одноклассников фотографий самого популярного киногероя – Фантомаса, – дядя Зина, прикуривая от затухающей самокрутки следующую, сказал:

– Там, где начинаются деньги, заканчивается дружба. Если ты хочешь иметь друга на всю жизнь, не имей с ним никогда никаких денежных отношений. И вообще, в дружбе деньги – это первый шаг к ненависти.

И с годами стало ясно, как был прав дядя Зина в вопросе соотношения дружбы и денег, точнее их полной несовместимости.

Помню, однажды я услышал разговор дяди Зины с его приятелем дядей Яшей, известным в городе мастером по пошиву фуражек. (Все грузины с рынка шили себе «аэродромы» («Аэродром» – большая грузинская фуражка.) только у него. Говорили, что он сшил фуражку даже самому Иосифу Сталину.) Они о чем-то спорили между собой на незнакомом мне языке, но несколько раз чисто по-русски произносили слово «Родина». И когда дядя Яша выполз из маленькой сапожной будки, я, заняв его место напротив дяди Зины, спросил:

– А что такое Родина?

Дядя Зина остановил свою работу, положил молоточек, закурил.

– Родина, мой друг, – это то место, где ты себя чувствуешь так, как чувствует себя ребенок у груди своей матери.

– Фу, – фыркнул я.

Мне было тринадцать, и для меня в то время считалось запретным и стыдным все, что было связано с женскими частями тела. Я был еще очень мал. Хотя с годами понял, как точно дядя Зина определил такое трудно выразимое понятие «Родина».

Да, Родина – именно то место на нашей грешной планете, где ты себя чувствуешь так же уютно, спокойно, счастливо и радостно, как чувствует себя младенец у мягкой, теплой материнской груди.

Вообще, и в детстве, и в юности я часто плакал. И лучше всего мне плакалось будочке дяди Зины. Он никогда не останавливал мои рыдания.

– Слезы – это капли неба. Как дождь омывают землю, так и слезы очищают душу человека. Поэтому плачь, не стесняйся. И даже когда станешь взрослым, – учил меня дядя Зина, – в трудную минуту, если тебе будет очень тяжело, иди на могилы своих предков, там крепко поплачь, и тебе сразу же станет легче.

Не скрою, я до сих пор следую совету дяди Зины, в трудные минуты иду на могилы моих предков.

И помогает.

Правда, плачу все реже и реже. Больше просто молчу.

Но самым Важным в жизни дяди Зины был его обед. Это надо было видеть, как он форшмак.

А ел он его маленькой серебряной ложечкой из глубокой синей тарелочки и при каждом глотке в знак высочайшего удовольствия закрывал глаза.

– Форшмак, мой юный друг, – это веникам вещь. И здесь самое главное не селедка, как многие думают, а количество уксуса. Переложишь – будет несъедобно. Не доложишь – будет не вкусно. Во всем надо знать Норму, соблюдать форму.

Ел он не спеша, наслаждаясь едой и самим процессом принятия пищи.

– Вся сила у человека через его еду. И к еде надо относиться с любовью.

Мне очень нравилось смотреть, как дядя Нина ест, но еще больше – наблюдать, как он пьет чай с «Наполеоном» тети Эли. Не скрою, что в этих случаях и мне перепадал вкусно-сладкий кусочек торта и, как правило, приличных размеров.

И вообще, от наших совместных трапез у меня на всю жизнь осталась любовь к чесноку, сильно приправленной специями нище, к безумно сладким пирожным и крепкому до черноты чаю.

Часто у самого входа на рынок – не парадного, а нижнего – сидели плохо одетые, грязные, голодные и дурно пахнущие нищие. Мне они совсем не нравились, и я не понимал, почему дядя Зина бесплатно менял их дырявые башмаки на другие, капитально им отремонтированные. «Почему дядя Зина их не гонит? Почему дает им башмаки?» – переживал я.

Об этом как-то после долгих сомнений и стеснений я и спросил дядю Зину.

– Нищих надо любить, мой мальчик, – ответил он мне.

– Почему? – удивился я.

– Это люди, потерявшие себя. Они слабые, а слабых надо жалеть. Хотя человек рождается сильным. Слабым его делаем мы. Господь при рождении дает всем равные блага и возможности окружающего мира, но сильные в процессе жизни отбирают у слабых то, что по праву рождения должно принадлежать слабым. Поэтому, пока есть сильные и слабые, будут и нищие.

– А я слабый или сильный?

– Ты? – посмотрел на меня дядя Зина. – У тебя все еще впереди. Каждый человек в своей жизни стоит перед выбором: или остаться сильным – отобрать, или стать слабым – отдать. Когда-нибудь будешь выбирать и ты. И если тебе повезет, ты станешь сильным. Это, с одной стороны, не плохо, но не забывай и о них, слабых, у которых ты невольно, но все же что-то отобрал.

И дядя Зина, как всегда, оказался прав. И я в своей жизни однажды стоял перед выбором сломаться или выстоять. И мог сломаться, но выстоял.

С тех пор я всегда подаю нищим.

Но, вообще-то, дядя Зина и сам жил бедно. Всю свою жизнь я его видел в одной и той же темной в полоску жилетке, черной фетровой шляпе и в одних и тех же сапогах. И бедность его была не оттого, что он обладал большим семейством, а от его необычайной щедрости. Нет, он не был расточительным. Он был добрым, И говорил он так:

– Все, что ты отдал от чистого сердца и ради добра, всегда возвращается к тебе через здоровье, хорошее настроение, мир и покой в семье, светлое солнце и радость жизни. Скупой и жадный человек несчастлив. У него плохое здоровье, в семье его всегда ночует горе, а солнце бывает редко в его жизни.

На это я ему возражал:

– Как же так, ведь солнце для всех одно.

– Одно-то оно одно, да светит для всех по-разному, – отвечал мне мой невольный учитель.

Я долго ломал голову, как это солнце может светить для меня и для моего соседа по дому по-разному. А пригляделся – и точно, на его окно света падает меньше. Правда, это, наверное, происходило из-за березы, широко раскинувшейся под его окном. А может, и не из-за этого, а оттого, что он был злым, жадным, вечно пьяным и угрюмым человеком.

Какому пацану в детстве не хотелось иметь собаку?

Но мои родители были категорически против. Мама говорила, что от собаки только грязь, а у нас недавно родился братик. Папа спрашивал, кто будет вставать по утрам и выгуливать пса, и на мои заявления, что это делать буду я, он скептически отвечал, что вряд ли, но даже если это и будет, то недолго.

Дядя Зина на все мои стенания по поводу огромного желания иметь кутенка, играть с ним, ловить шпионов, как пограничники в недавно прошедшем фильме «Государственная граница», попыхивая цигаркой, говорил:

– Щенок – это хорошо. Но, как ты думаешь, откуда берутся на улицах бездомные, тощие, больные, голодные собаки?

Этот вопрос заставал меня врасплох. Я ничего не мог ответить. Я об этом как-то не задумывался.

– Да-да, мой друг. Пока щенки маленькие, с ними весело и забавно, но потом они вырастают в больших и не всегда послушных псов. И с этими выросшими щенками уже не так весело и забавно. Да и сами дети, которые играли со щенками, тоже вырастают, у них появляются другие увлечения и другие забавы, ним уже не до собак. В результате животные оказываются на улице. Вот откуда, мой друг, появляются бездомные, грязные в тощие псы.

Меня эти необоснованные намеки обижали, и я, вытирая выступавшие слезы, клялся, что если у меня будет щенок, то я его буду любить всю свою жизнь.

Дядя Зина смотрел на мои слезы и говорил, поглаживая по голове:

– Друг мой, собаки живут примерно десять лет, а люди в несколько раз больше, так что всю жизнь ты все равно не сможешь любить одного щенка.

Для меня и это было открытием.

Но я безоговорочно верил дяде Зине, и его слова сильно охладит мой пыл.

И все же в глубине души я думал, что дядя Зина просто не любит собак. У него их никогда не было.

Будто прочитав мои мысли, дядя Зина спросил меня:

– Ты думаешь, мой мальчик, что я не люблю собак? Ошибаешься. Просто я считаю, что если ты кого-то приручил, то ты и ответственен за него. Ты должен отвечать за то, чтобы твоя собака была сыта, здорова и, конечно, не бездомна. Иначе ты – просто маленький негодяй. Хотя негодяи не могут быть ни маленькими, ни большими. Негодяй – он в любом возрасте негодяй. А теперь подумай, сможешь ли ты быть полностью ответственным за это маленькое беспомощное существо на всю его, пусть и короткую, жизнь.

После этих слов я не только осмыслил понятие «ответственность», но и перенес ответственность на все, что происходило в моей жизни.

Около рынка, чуть выше по улице, находился странный магазин с мрачным названием «Ритуальные услуги». По бокам его входа висели черные траурные вывески: справа – «Гробы», слева – «Венки».

И я страшно боялся этого магазина, как символа смерти, и даже плакал ночью под одеялом оттого, что мне однажды придется умереть. И как-то с щемящим от такой несправедливости сердцем и со слезами на глазах я поведал дяде Зине о своих переживаниях.

Невозмутимый дядя Зина ответил мне:

– Кто тебе сказал, что люди умирают?

– ???

– Нет, малыш, люди не умирают, они просто переходят из одного мира в другой. Так что живи и спи спокойно. Ты будешь существовать вечно, как, впрочем, и я.

Эти слова человека, которому я верил безоговорочно, дали мне возможность прожить свои детство и юность жизнерадостно и с большим оптимизмом.

Жизнь моя с годами сильно изменилась, но я по-прежнему, возвращаясь из зарубежных командировок, всегда спешил на беседу к дяде Зине с обязательной пачкой табака.

Как-то, прилетев из Вьетнама, я поведал ему, каковы сайгонские девушки.

– Они такие махонькие, что даже жалко их становится. Я заказывал их себе в номер сразу по десять «штук». Они все убирались в джакузи вместе со мной, и я напоминал облепленную мухами каплю меда на подоконнике.

От такого сравнения дядя Зина долго смеялся и, кашляя от вьетнамского бамбукового табака, спрашивал:

– И что они?

– В смысле «что»? – как бы не понимая, о чем он меня спрашивает, отвечал я ему вопросом на вопрос.

– Ну как они там, в твоей джакузе?

– Не знаю, я уснул, – сказал я и хитро посмотрел на дядю Зину.

И мы оба рассмеялись, прекрасно понимая, что уснуть в обществе даже одной красавицы невозможно, не говоря уже о десяти.

Как-то раз холодной осенью, 7 ноября, в День согласия и примирения, греясь в теплой, уютной будочке дяди Зины, я слушал его рассказы о нашем земляке, известном революционере, приложившем не мало сил к возникновению этого праздника еще тогда, в октябре семнадцатого года.

– И откуда только берутся революционеры? – вырвалось у меня.

– Ищи изгоев – найдешь революционеров.

«Коротко и ясно, – думал я после. – И как точно».

А однажды, в продолжение этой темы, я не выдержал и спросил:

– Дядя Зина, а почему все же не любят евреев?

– Видишь ли, еврейская кровь в крови других наций – это как добрый навоз, полезное удобрение для богатого урожая. Но когда такого удобрения слишком много и уже не видно, где же сама почва, а где навоз, то это уже не удобрение, это уже нечто другое, дурно пахнущее. А когда это «другое» не дает дышать, кто же его будет любить?

Тема эта была очень деликатная.

Поэтому ни я, ни дядя Зина, один раз затронув, никогда ее дальше не развивали.

Особенно мне запомнился наш последний разговор.

Хотя никто из нас не знал, что он будет последним.

Я тогда спросил дядю Зину:

– Ответь, вот мы знаем друг друга, кажется, больше тридцати лет, и, сколько я себя помню, ты ни разу не пожаловался на свою жизнь, на невзгоды вокруг тебя, почему?

– А что мне жаловаться? У меня все хорошо.

Я удивился.

– Что, в твоей жизни не было ни горя, ни боли?

Дядя Зина, видимо задетый моим вопросом, отложил в сторону ботинок и молоток, посмотрел на меня и ответил:

– Видишь ли, мой мальчик, я считаю, что мир, в котором я родился, совершенен, раз я в нем прожил столько лет. А поняв это, живу в нем спокойно, принимая таким, каков он есть: и с хорошими, и с плохими сторонами. Без горя нет счастья, а без счастья нет горя. Если поймешь это, тогда и ты будешь жить в покое и согласии с этим миром, так же счастливо, как и я. Наш земной мир самый прекрасный, самый совершенный, и жить в нем – одно удовольствие.