Текст книги "Соседи: Арабески"

Ночное бдение – третье

Ужин я проспал. Проснулся около девяти вечера. Но отдохнувшим себя не чувствовал. Вернулась дурманящая слабость. Спал я на левом боку, и, открыв глаза, увидел на подоконнике у Паши множество свежих бутылок с минералкой и даже две с соком. Значит, родители приходили. В палате был полумрак. Горели только ночники над головами больных. Кроссворд никто не решал. Я повернулся на спину. Юркина постель была пуста, а Славка, лежа на подушке и надев очки, читал отечественный детектив. На обложке были нарисованы два бритых парня: один выскакивал с пистолетом в руке из заморского автомобиля, другой прятался за мусорным контейнером, тоже с пистолетом. В очках вид у Славки был важный, почти профессор, но в сочетании с детективом – немного смешной. Глеб лежал тихо, но, кажется, не спал, дышал отрывисто, с всхлипом.

Мне позарез после долгого сна понадобилось в туалет. Медленно, фиксируя все свои движения, чтоб не упасть, я влез в тапки, решив, что воспользуюсь унитазом во вспомогательной процедурной, чтоб не делать лишних шагов до туалета. Но около процедурной на маленькой банкетке в полумраке пристроились – Юрка и Наташа. Понятно, что его приставания шли уже давно. Она же, выйдя из роли бой-девицы, вошла в роль, которая, по ее понятиям, лучше подходила для любовной игры. Она мялась и жеманилась:

– Да нет, зачем же я с вами в процедурную пойду? Ну и что же, что один раз уже была? Один раз была, а теперь нельзя. И хватит с вас. А как же я потом оттуда выйду? Давайте лучше в коридоре посидим, пообщаемся, можно и вечером, когда свет погасят. А зачем вам надо знать, откуда я. Я уже двадцать лет в Москве живу. Но у нас лучше люди. Была ли замужем?.. А зачем вы всё так мной интересуетесь? Не была. Зачем вы руку туда суете? Это не годится так сразу…

Пришлось, изобразив из себя человека-невидимку, идти до сортира.

Когда я возвращался назад, на банкетке их уже не было, зато какой-то шорох доносился из процедурной. В палате Славка продолжал внимательно читать, отлистывая страницу за страницей: видно, детектив попался захватывающий, где все почти как в жизни. Дедок тоже что-то листал – какую-то школьную тетрадку, похоже, что со своими записями. Паша лежал, как всегда, на спине с руками под головой, но в потолок не смотрел, глаза были закрыты. Глеб тяжело дышал. Женщины почему-то вышли. Но Глеб взглядом показал, что, мол, правильно, что их нет. Я спросил, не надо ли чего. Он отрицательно мотнул головой. Глядеть на него было тяжело. Он был худым, но за эти два дня вдруг исхудал так, будто мясо все из него как-то ушло, осталась только кожа, обтянувшая кости. Да и та была не по-человечески желтой. Улегшись на постель, я тоже открыл книгу, принесенную мне Клариной. Это был сборник драм раннего Шиллера – «Разбойники», «Коварство и любовь», «Заговор Фиеско». Читая «Разбойников», как брат губит брата, «Коварство…», где отец по сути дела приносит сына в жертву своим амбициям, я размышлял о том, насколько все это правдиво, а если правдиво, то почему чего-то подобного не может быть у нас? Только, как говорил Шхунаев, бескорыстно, во имя высшей справедливости.

– Кожа… вся… как будто… не моя… – вдруг медленно и раздельно выговорил Глеб. – Как… чешуя… Содрать… бы… ее… на кер!.. Если б… силы… еще… были… покончил… бы… с собой… к свиньям… собачьим.

Славка положил детектив на постель, снял очки, положил на тумбочку и сел, свесив ноги. Лицо задумчивое. Потом спросил:

– Может, за обезболивающим сходить, попросить… Пусть Наташка сделает, она сегодня дежурная.

Объяснять, где Наташка, я не стал, но с постели сполз:

– Глеб, я за врачом схожу…

– Не… надо… Ничего… у меня… не болит… Отравы бы… какой… Но… такой… чтобы… мигом…

И тут дед Фаддей приподнялся на подушке и заявил:

– Нет, Глеб, нельзя этого. Господь покарает.

– А он меня… и так… покарал… Не знаю… за что…

– А за самоубийство еще и на том свете покарает. Я вам всем на примере объясню, – дед вдруг решил основательно влезть в разговор. Теория у него всегда была наготове. Слишком долго не давали ему ее изложить. А тут все молчат. Можно и встрять. И он пошел-поехал: – Почему карается Богом самоубийство? У меня своя теория, ее всем знать пользительно. Она объясняющая. Это все от космической силы. Птицы поедают мошек, потребляют их энергию через их плоть. Люди поедают птиц, жарят их на костре, потребляя энергию умершей плоти дерева и тела птицы. Или от животного, через поедание его тела, мы тоже получаем энергию. А вот наша энергия, которую человек накапливает в течение своей жизни, идет на пищу Высшему Существу, то есть главному в космосе. Оно подпитывается нашей энергией. Когда Ему ее не хватает, возникают войны, эпидемии… А если человек кончает с собой, он тем самым не дает энергии создаться, либо выпускает в космос отрицательную энергию, и Высшее Существо недовольно, поэтому и наказывает самоубийц.

– Помолчал… бы… ты… – прервал его Глеб. – И без… того… тошно…

А Славка рассмеялся отрывисто:

– Вот, оказывается, кто у нас настоящий философ – дед Фаддей! Это опубликовать надо. Так и назвать: теория деда Фаддея. Только Бог у тебя что-то вроде людоеда получается. Но Татю бы понравилось.

Славка зубоскалил, потому что сказать было нечего, а на душе у нас было тоскливо, и холод шел по спине. Я посмотрел на часы: почти одиннадцать.

– Да это я… ничего… ребята… Это я… так… – пытался сам себя подбодрить Глеб. – Пойду… курну… только…

Говорить ему было трудно, словно каждое слово не выходило, а с трудом выползало из искривившегося рта. Вошел Юрка. Странно, думал я всегда, почему на лицах людей не отражается этот физиологический акт? Ведь событие, не в туалет же сходил! А Юркино всегдашнее небольшое самодовольство можно и другой причиной объяснить. Но Славка понял.

– А если дети?.. – усмехнулся он. Все хорошо, любой треп, любая пошлость, лишь бы в сторону от смерти.

Юрка неожиданно хрипло сострил:

– Как француженке сделать аборт? Раз сплюнуть.

– Понятно.

– Тьфу на вас, – обозлился дед. – Тить твою мать! Вдруг вошла черноволосая Наташка с сочными красными губами:

– Глеб Евдокимыч, пустить ваших? Они уж насиделись в ординаторской.

– Да ну… их… Я их… прогнал… Толку… от них… все равно… нет… Помоги… мне… лучше… до туалета…

– Да я вам утку подам.

– Не надо… мне… утки… Я там… только… курну…

– Не надо бы вам курить, – равнодушно-участливо сказала Наташка.

Но он начал с трудом приподнимать свое казавшееся нам таким легким тело. И тут, не выдержав все же долгого нахождения вдали от больного, в палату прокралась сначала жена, а следом сестра. Они именно прокрались. Увидев поднимавшегося на локтях Глеба, сестра бросилась к нему, обхватила за плечи. Жена легла ему на ноги.

– Глебушка, родной, – запричитала сестра. – Не ходи курить, тебе хуже будет. Медики говорят!..

Он устало упал на подушку.

Славка отрицательно покачал головой:

– Я бы разрешил. Курить иногда до того охота, что, кажется, все бы отдал. Мы с братом как-то в школе учебник на курево раскурочили. Да я ребятам уже рассказывал. Нас тогда из школы выгнали. Брата, правда, потом восстановили: он младше был. А я в гвоздильный цех отправился. Так из-за курева и десятилетку не кончил. Значит, важно оно, если из-за него жизнь меняется, – заключил он.

Глебовы женщины посмотрели на Славку как на врага. Но он врагом не был. Напротив, встал, подтянул шаровары и сказал:

– Пойдем-ка, Наталья, надо врача позвать. Или Сибиллу. Мучается ведь человек. Что-то делать надо.

– Надо, – подскочил и я. – Надо ему переливание крови сделать! – потребовал так, помня, что меня переливание спасло.

– Счас, разбежалась! – ответила Наташка. – Без врача это делать нельзя. А мне не светит, где он счас, на каком этаже. Сибилле Доридовне доложу.

Юрка ничего ей сказать не решился. Паша лежал с закрытыми глазами и делал вид, что спит. Не хотел себя расстраивать. Наташка вышла. Славка было двинулся за ней. Но она его отшила:

– Уж как-нибудь сама, без провожатых! Дорогу знаю. Когда за ней дверь закрылась, Славка спросил Юрку:

– Или не угодил ты ей чем? Чего злится? Юрка пожал плечами, хмыкнул:

– Да вроде все в порядке было.

Сестра Глеба почти поняла, о чем речь, и махнула на них полотенцем:

– Охальники!.. – воскликнула она слабым с надрывом голосом. – Постыдились бы! Человеку плохо…

Глеб начал вдруг молча, со свистом дыша сквозь стиснутые зубы, срывать с себя одеяло. Сестра бросилась на помощь жене укладывать его. В этот момент в палату вернулась Наташка, сопровождая Сибиллу. Та была и вправду – не только в ночном бреду – красива. Невысокая, стройная, сильная брюнетка с распущенными волосами, маленькой грудью, очень большими синими глазами с черными ресницами и черными бровями. Ей явно уже было за тридцать. Но выглядела она, как женщина, которая понимает свою привлекательность и еще хочет нравится. По сравнению с ней крупнотелая Наташка выглядела простушкой.

– Ну кто здесь такой умный, что о переливании крови говорит?

Наташка кивнула головой в мою сторону. Бросив на меня недобрый взгляд, Сибилла сказала резко:

– Сами разберемся, что больному делать.

Она присела на постель, достала фонендоскоп, померила давление. Замечу, что Глеб перестал сопротивляться, послушно протянул руку и с какой-то последней надеждой поглядел на нее. Сибилла поднялась, спрятала аппарат в футляр, сказала Наташке:

– Поставь ему капельницу с физраствором. Послезавтра уже Анатолий Александрович придет, надо его дождаться.

Странно посмотрела на меня и ушла. Было уже после часа ночи. Никто не спал, кроме Паши, который из притворного перешёл в настоящий сон и даже начал немного похрапывать. Дед сопел и завидовал:

– Мне капельницу не ставят, а мне, тить, и годков побольше.

– Зачем тебе капельница, дед? Ты и так как крыса живучий, – грубо оборвал его Славка.

Наташка вкатила капельницу на колесиках. По физиономии было видно, что она скорее предпочла бы сейчас поспать. На верхушке большого штатива были прикреплены две бутылочки пластмассовыми крышками вниз. Найдя на сгибе желтой руки Глеба вену, она воткнула туда иголку, а другую, соединенную с первой тонким шлангом, воткнула в крышку одной из бутылок. Посмотрела, пошел ли раствор, потом, вспомнив что-то, перетянула жгутом руку Глеба в предплечье. И обернулась к женщинам и к нам:

– Когда одна кончится, позовете меня. Только без всякой самодеятельности. Особенно ты, – сказала она Славке. – Оттого, что ты здесь третий раз, это совсем не значит, что ты все знаешь. Спите лучше, мужики, силы берегите. Гасите ночники и спите. Женщины меня позовут.

Тут она, наконец, улыбнулась Юрке, зевнула и вышла. Но какое уж тут спать! Свет, однако, мы погасили, легли, горел только ночник над постелью Глеба. Наступила полная тишина. Слышалось только свистящее дыхание Глеба. Но и он, казалось, задремал. Голова у меня гудела. Дожив до стольких лет, я первый раз видел, как у меня на глазах умирает человек. То есть умом я понимал, что он умирает, но поверить в это не мог. Так вот запросто! Только что ходил, разговаривал, курил, что-то рассказывал… Дико, ненормально!

– Как раз нормально, – прошелестел чей-то шепот мне в ухо. Я узнал голос Ваньки Флинта.

Я поднял голову от подушки. Темная фигура словно отплывала от моей постели, зависла над Глебом и растворилась в воздухе. «Опять брежу, – решил я, судорожно протирая глаза. – Заснул, что ли?»

– Чего дергаешься, – шепнул Славка. – Спи, как спал.

– А ты?

– Не могу чего-то. Пойду подымлю.

Он зажег ночник, достал из тумбочки сигареты с зажигалкой, соскочил с постели, подтянул, как всегда, шаровары (видимо, лежал одетый поверх одеяла) и вышел из палаты. Я пригляделся. Первая бутылочка с физраствором была уже пуста, да и вторая подходила к концу. Остальные – Юрка, дед и Паша, похоже, спали. Кроме женщин, которые все так же сидели – одна у изголовья, другая в ногах у Глеба. Глеб сейчас дышал без свиста, ровно, спокойно. «Господи, неужели помогло? Господи! Пронеси, Господи!» – шептал я в воздух. Так страшно было, если он и в самом деле умрет…

Шли минуты, бутылочка пустела. Вернулся весь продымленный Славка.

– Ну что? – спросил шепотом.

– Кажется, лучше, – шепнул я в ответ.

– Бывает, – неопределенно ответил Славка.

Жена побежала за медсестрой. Раствор во второй бутылочке тоже кончился. Надо было вынимать из вены иглу. Вошедшая в палату Наташка, казалось мне в полудреме, заполнила почти все пространство своим крупным телом. Она склонилась над Глебом, ловко выхватила иглу, прижала на место укола ватку со спиртом, сняла с предплечья жгут и согнула Глебову руку в локте – придержать дезинфицирующую ватку, чтоб не вывалилась. Не скрывая уже своего зевка, не прикрыв даже рот рукой, сказала:

– Ну, теперь чтоб всю ночь спать без всяких глупостей. Да и вас, хотите, где-нибудь на топчанчике пристрою? – обратилась она к родственницам. Все-таки была Наташка доброй, видимо, женщиной.

Она укатила капельницу. Глеб как будто спал. Сестра с женой отошли к двери и принялись шептаться, обсуждая, не согласиться ли на предложение медсестры. Воздух был пропитан какими-то лекарственными испарениями. Вроде и привыкли мы к этим запахам, но всякая новая медицинская процедура добавляла свой оттенок, заново обостряя восприятие. Напряжение постепенно уходило, и наконец наплывал к третьему часу ночи на меня сон.

Долго спать мне не пришлось. Проснулся я от какой-то суеты. Включил ночник, машинально посмотрел на часы: без пяти три. И получаса не проспал. Славка сидел на постели, уперши локти в колени и положив на скрещенные кисти рук подбородок. Дипломат полуприподнялся на локтях, в растерянности глядя на Глеба, над которым склонились обе его родственницы. Потом сестра распрямилась, и я увидел, что пальцы Глеба, словно торопясь куда-то, комкали у ворота ночную рубашку, то собирая ее в комок, то разглаживая. Я раньше только читал о таком, но сам видел впервые.

Глеб судорожно вдруг сел, отпихивая женские руки. Спустил ноги на пол. Его шатало, но он упрямо протягивал руку за пижамой, висевшей на спинке койки около ног.

– Перебудишь всех, Глебка! – пыталась удержать его сестра. – Ты куда?

– Пойду… курну… – противился Глеб.

– Не надо мешать, – возразил Славка. Он уже подошел к ним. – Я помогу. Если человек в такой час чего хочет, не надо мешать. Пособите лучше.

Я как-то сразу не понял, о каком таком часе он говорит. А Славка уже вел Глеба к двери. С другой стороны мужа поддерживала жена.

– Я только… курну… – извиняющимся тоном сказал Глеб сестре.

Они вышли. Сестра заторопилась следом. Юрий уже сидел, засовывая ноги в тапки. Я тоже сел, не спуская с койки ног.

– Совсем плох, – сказал он положительным голосом. – Эк как его повело! Пойду посмотрю, может, помочь чем надо.

Но выйти ему не пришлось. Распахнулась дверь. Славка и жена держали Глеба под мышки. Голова его болталась. Сестра плакала громко, не стараясь уже заглушить рыдания. С помощью Юрки Глеба положили на кровать. Он же и побежал за медсестрой. Казалось, что Глеб не дышал. Но через мгновение я понял, что он и вправду не дышит.

– До дверей туалета только дошел, – всхлипывала сестра. – И упал сразу. Хорошо с ним были, сразу и подхватили.

Она словно не понимала, что уже произошло нечто другое, более страшное. Проснулись и дед, и Паша. Появилась Наташка, за ней Юрка. Заспанность ее совсем пропала. Лицо встревоженное.

– Я позвонила. Сейчас врач из реанимации придет.

Он не заставил себя долго ждать. Молодой парень в белом халате поверх теплой рубахи с чемоданчиком в руке был очень быстр в движениях. Отстранив от постели всех лишних, с помощью жены стянул с Глеба рубаху и принялся массировать ему левую сторону груди. Потом почему-то несколько раз сильно дыхнул ему в рот. Потом приказал включить свет. Раскрыл врачебный чемоданчик, вынул оттуда длинный шприц, всосал им из пузырьков какое-то лекарство, протер быстро ваткой место, где сердце, и воткнул туда иглу, нажал на поршень. Все движения его были отработаны до автоматизма. Вытащив шприц, положил его рядом на стул и прижал ухо к Глебовой груди. Снова принялся массировать ее. И снова прижал ухо. Слушал долго. Наконец встал.

– Все, – пожал он плечами. – Ничего не поделаешь. Зови санитаров, – приказал он Наташке. Сложил чемоданчик и, не глядя на нас, ушел.

И тут Глебова сестра заголосила в голос:

– Ишь, белые халаты надели! Он сюда поступал, нормальный был! За две недели угробили! Пятидесяти ему даже не исполнилось! Думаете, раз бедный, то наплевать! Мы на вас найдем управу! Я в собес пойду! – и сразу прыжок выше. – Премьеру все расскажу! Я ходы-то найду! – жалко кричала она. – Не всех еще вы купили!

Кто покупал? Наташка, что ли? Кого? Или Тать?..

Но она так чувствовала. Так и кричала, как чувствовала. Наташка привела двух пожилых санитарок с каталкой. Тетки были здоровые, с крупными руками, толстыми ногами. Быстро раздев тело Глеба, они положили его на каталку, прикрыли простыней, собрали в узел постельное белье с его койки, узел пристроили в ногах, и родственницам сказала та, что выглядела помоложе:

– Вещи его все соберите. Чтоб потом претензий не было. А потом своей напарнице:

– Неправильно мы его положили, надо бы ногами вперед. Ладно, давай развернемся. Или не получится? Узко. Ну переложим.

Они переложили Глеба, чтоб все было как надо по традиции, вере и суеверью, и выкатили его ногами вперед из палаты. У сестры и у жены текли по щекам слезы. Они что-то доставали из тумбочки, запихивали в полиэтиленовые пакеты, а потом не утирая слез побежали следом. Через десять минут самая крупная, тетя Дуся, вернулась с ведром и шваброй на длинной палке и начала усердно протирать пол. Запахло карболкой. Так и не сказав нам ни слова, она протерла пол во всей палате и вышла, закрыв за собой дверь. Мы тоже молчали.

– Дела, – сказал, потянувшись, Славка, когда стало ясно, что к нам уже никто не зайдет. – Вот и жизнь кончилась. А теперь давайте спать, уже четыре скоро. И так всю ночь прыгаем.

Он решительно выключил верхний свет, подошел к своей постели, снял шаровары, рубаху и в трусах и майке влез под одеяло. И погасил свой ночник. Все последовали его примеру, последовал и я.

* * *

Но заснуть я не мог. Дурацкие мысли не покидали меня. А все же если это Тать? Тать в нощи. Может, и не нарочно, а как говорила мне очаровательная женщина-врач: «Возможны ошибки. Лечит то, что убивает. Ошибешься, и может убить. Трупный материал? Так называют тех, кто очевидно не выживет. Но иногда и с нормальным материалом ошибаешься…» Да, именно так она говорила. Возможны ошибки. И Тать в чем-то ошибся, когда назначил операцию на понедельник и дал Глебу лекарство, чтобы поддержать его, но оно убило его в три дня? А может, – тут мне стало почти дурно, – бред-то мой ночной правдив был и на понедельник он меня готовит. Но в чем же грехи мои, чтоб меня в жертву приносить? А в жертву всегда именно невинных приносят. Фу, безумие какое-то! Я так с ума свихнусь. Надо встряхнуться. Хорошо им, уже спят все. Их-то, небось, к операции не назначили, у них уже все позади. А может, это типичный страх больного перед операцией. Но стоп. Мне же не нужна операция. Мне еще надо колоть несколько дней кровоостанавливающее и домой долечиваться отпустить. Нет, надо что-то сделать, успокоиться и все разумно обдумать. Голова гудела, требовала сна. Но заснуть я не мог.

И тут мне страстно захотелось курить. Именно страстно. Но сигарет у меня не было. Кроме умершего Глеба, курил еще только Славка. Я зажег ночник, тихо сполз с кровати, благо делал это раз от разу увереннее, натянул теплую пижаму, обошел Славкину койку и прокрался к его тумбочке. Он бы угостил, если б я попросил, но не будить же человека из-за вдруг возникшей прихоти. Пачка «Примы» без фильтра лежала на тумбочке сверху. Я вытащил одну сигарету, взял зажигалку и, осторожно приоткрыв дверь, вышел из палаты. Весь наш этаж спал, словно не умер здесь только что человек. В коридоре тоже был полумрак. Светился лишь медицинский пост. Сидели там дежурная медсестра Наташка, санитарка тетя Дуся и вышедшая к ним покурить Сибилла.

– Почему я сегодня на дежурстве? – переспросила кого-то она. – От злости. Тать обещал со мной вместе Рождество провести, да раздумал. А я, чтоб дома в подушку не реветь, Сашеньку с матерью оставила, а сама сюда. Отвлечься думала. На чужие беды смотришь, свои меньше кажутся.

– Ничего себе отвлеклась! – зевая, сказала Наташка. – Интересно, а мертвые видят живых или это сказки?

– Какие уж, милая, сказки! – возразила верзилистая тетя Дуся. – Самая что ни на есть правда. Ты вот фотографии смотришь? А они ведь на тебя глядят. Мы умрем, а они все еще будут жить и других людей увидят. А уж патреты, что в музеях висят, только и делают, что смотрят. А жизнь, говорю вам, девушки, загадка, никто ее не разгадает, никакие ученые. Современные батюшки что! А вот в наше время, в советское то есть, прямо святые были. Батюшка маму-то отпел. А потом говорит: «Ровно через год и меня хоронить будете». Так точно по его словам и вышло. Ровно через год преставился. День в день. А когда моя мама умирала, я ее спрашиваю, мол, дай мне с того света знать, что там есть на том свете, да и есть ли он вообще. Мол, знак какой-нибудь дай, чтоб знали, что ты там. Ладно, сделаю, говорит. Ну вот ее отпевают три ночи, дьячка наняли. А брат с женой на третью ночь в четыре утра собрался уйти – скотину выгнать, чтоб к шести вернуться. А выйти ему из сенцов не удается, дверь не открывается. Там с той стороны лопата стояла к стенке прислоненная, двадцать лет стояла, не шелохнулась. А тут упала, да так, что в пазы стенки вошла, так что дверь не отворить, поперек встала. Брат сквозь окошко в сенцах лопату тащит, а вытащить не может. Такой знак мать подала, мол, не уходи раньше времени. Просили, чтоб подала знак, вот и подала, сами напросились.

Про больничные дела они не рассказывали. И хотя на этот раз (не то что в бредовые прежние ночные выходы), я себя вроде бы контролировал, тем более показалось мне странным, что слышу из такой дали идущий ночной приглушенный разговор. Но слушать мне их стало не интересно. Я отправился в туалет. Оперся о подоконник, посмотрел в окно, но зажженный мной свет сделал заоконную тьму практически непроницаемой. Можно было только догадываться, что там, снаружи, находится продолговатое здание, куда по всей видимости отвезли тело (уже труп?..) Глеба. Поскорее закуривши сигарету, я затянулся. Конечно, собирался я, как в кино и романах делают хорошие персонажи, курить и размышлять о жизни. Но первая же затяжка просто сбила меня с ног. Голова нехорошо закружилась, предметы поплыли перед глазами, тело стало жарким и обмякло, ватные ноги перестали держать. Я начал оседать. Но, пересилив себя, навалился на подоконник, уцепившись за ручку окна. Сигарету я уронил на пол – и без того нечистый. «Кто бы меня вывел отсюда?..» – подумал я.

– А некому. Все спят. После таких-то хлопот ночных. Это только ты полуночничаешь, – ответил мне голос Ваньки Флинта.

Я скосил глаза. Положив на унитаз откуда-то взявшуюся доску, сидел на ней все тот же криворотый Флинт, все в той же клетчатой рубахе с короткими рукавами, опущенным книзу подбородком, взглядом исподлобья и усмешечкой на губах и в глазах. Только не был он таким участливым, как в первое свое появление, сидел и смотрел, как я потихоньку съезжаю на пол. Но упасть он мне все же не дал. Встал и с пиратским благородством уступил свое место.

– Ты садись лучше. Доска-то почище будет, чем пол. Хоть и в кладовке здешней нашел, а все чище.

Перебирая руками по подоконнику, я добрался до унитаза и почти плюхнулся на эту доску. Но было мне все равно нехорошо.

– Спасибо, – пробормотал я.

Ванька встал на мое место, кивнул в ответ и, похоже, приготовился начать длинный монолог. Впрочем, монологи всегда ему были свойственны. Одну руку положил он на подоконник, другой подбоченился.

– Хочешь, Боря, с анекдота начну, чтоб веселей пошло. Анекдот – это же лучшее, что у нас есть. Наша национальная валюта. Такого загробного и вместе с тем смешного юмора ни у какого другого народа нет. Надо плакать, а мы над собой вместо этого смеемся. Но к анекдоту! Он короче, чем мое предисловие. Больной спрашивает у врача: «Доктор, я буду жить?» А тот к дверному косяку прислонился и отвечает так задумчиво-философски: «А смысл?» Между прочим, я давно тебя предупреждал, что смысла в жизни никакого. Сегодня сам мог убедиться. Что жил этот Глеб, что не жил. Умер, и как и не было. Как говорят немцы, heute rot, morgen tot. На русский эта пословица обычно переводится так: «сегодня венчался, завтра скончался». Вот и Глеб твой совсем недавно молодую желанную невесту на руках из машины до загса нес, а теперь ни желания, ни его самого, ни молодой невесты – осталась одинокая старуха. Что скажешь?

Я молчал.

– Не хочешь пока говорить, не надо. Я же все нашу старую беседу продолжаю. Помнишь на Патриарших я тебе напомнил эпиграф к «Онегину». Помнишь? «Здесь родится племя, которому умирать не больно». И сценку эту с жертвоприношением по-русски я тоже показал тебе не зря. Помнишь наших святых – Бориса и Глеба? Да, кстати, по исторической логике здешний Глеб должен бы вторым умереть, впрочем, все равно интеллектуальный Борис важнее. Так помнишь ли ты, как убивали Бориса? Цитирую по Житию: «И се нападоша акы зверье дивии около шатра, и насунуша и копьи, и прободоша Бориса…» Чем не хирургическая операция? И больно ему было, и страшно, а – святым стал. И заметь себе, что значит русская святость… Ведь не за веру Борис и Глеб пострадали. Вовсе они не отстаивали ее среди язычников. Этот тать, то есть Святополк Окаянный, ведь тоже крещенным был. Впрочем, не будем об этом. Сталин тоже семинарию кончал. Короче, зарезал православный Святополк своих братьев. И стали они великим символом России. Как жертвы палачу не сопротивляются, а покорно ждут его ножа.

– А что ж ты не святой? – не удержался я, приходя в себя.

– А я не ждал ножа. Меня по пустому делу зарезали. Нет, святые у нас – это те, кто всё заранее знают, но не сопротивляются. И сравни-ка, Христос тоже не сопротивлялся, но он за свою проповедь погиб. А у нас гибнут ни за что, знают, что их ждет, но ведь пример хорош – Борис-то с Глебом. А потом таких миллионы были, но святых только двое. Всю суть нашей психеи выразили. Оправдали, так сказать, будущие гекатомбы. Очень для всех властей и насильников выгодные святые. Конечно потом придумали, что таков-де у нас был путь к христианству. Но я-то другую сторону тебе показываю, все же пращур мой пират был, знал, как нападать и сопротивляться. Я, конечно, уже утонченный плод древнего древа. Однако глаз у меня точный, такого ни у кого из вас нет. Послушай вот рассуждение Бориса: «Да аще кровь мою пролеет и на убийство мое потщиться, мученик буду Господу моему. Аз бо не противлюся…» – выговорил он последние слова немного нараспев и посмотрел на меня.

Я по-прежнему молчал.

– И знаешь, почему не противится? Вот как сказание, то есть житие, объясняет его решение. Он собирается к этому Окаянному, оказывается, на поклон идти: «Се да иду к брату моему и реку: «Ты ми буди отец – ты ми брат и стареи. Что ми велиши, господи мои?»» Занятно, не правда ли? Вот, к примеру, почему ты сам отсюда не ушел? Чего ждешь?

– Я еще слишком слаб, – растерянно ответил я. Был вынужден отвечать. Хотя возражать ему не было сил. Но вопрос был ко мне обращен.

– Ой ли! – рассмеялся Ванька. – По коридору ходишь? Ходишь. Значит, и до выхода бы добрался. А там твоя ewig weib-liche тебя бы в такси и домой. Чего проще! Но ведь сидишь, ножа ждешь.

– Слушай, – возразил я ему. – Я с тобой говорю, как будто ты существуешь, а ведь ты помер давно. Это только доказывает, насколько я слаб, раз у меня видения. И почему ты все время немецкие словечки вставляешь? Для колорита?

– Чушь, чушь, – засмеялся он и сел передо мной на корточки. – Я вполне для тебя зрим и даже осязаем. Можешь рукой меня коснуться. Персты в рану вкладывать не дам, ибо до сих пор больно. А суть в том, как говорил переведенный на немецкий Декарт, ich denke, also bin ich. Ах да, опять немецкий! Просто я всегда был с философским уклоном, а это язык философов. И к тому же поясняет мое здесь появление. Ведь вся мистика к нам от немцев пришла. Но давай от моего вопроса не увиливай. Что ж тебя здесь удержало? Дома бы нашел хорошего врача и лечился бы, как это говорят, медикаментозно.

«В самом деле, почему?» – ответа я найти не мог, но ответил. И, отвечая, с ужасом понял, что говорю сущую правду:

– Но я же должен бюллетень получить, выписку из истории болезни, гемоглобин перед выходом проверить.

– А то дома не смог бы? И безо всякой выписки. Да они обязаны были бы тебе все это дать. Лежал? Лежал. Дай больничный. Да и что, без бумажки нельзя заново проверится? Смешно, Боря. Каков, однако, у тебя выбор: бумажка или жизнь? И ты выбираешь бумажку. Здорово! Законопослушно! Так и Борис, тот, святой, из воли Старшего брата не мог выйти. У Оруэлла читал небось про Старшего брата. Хорошо хоть ты, как тот Борис, не оправдываешься, что, мол, земной суете предпочел жизнь вечную. Но вообще-то в главном святые наши Борис и Глеб были правы, что жизнь бессмысленна. Чего боишься? Ада? Так сам знаешь, что ад на Земле, в любом почти месте. Да хоть в палате твоей. Иначе откуда бы в голову твоего «положительного прекрасного русского человека» Славки имя Беатриче влетело. Не из гвоздильного же цеха. Но вот вопрос, выведет ли она тебя из этого ада? Нет уж, лучше помереть и попасть на настоящий тот свет. По крайней мере без иллюзий. Хотя, kann ich dir sagen, смерть точно так же бессмысленна, как и жизнь. Но если выбирать, то лучше быть жертвой, чем палачом.

– А других вариантов нет?

– Да где ты другие в нашей истории найдешь! Нет, Борис, не дури. Спокойно, под наркозом, перейти в мир иной, что может быть лучше! Я же тебе показал страшное жертвоприношение. А здесь не страшное. Так что воспользуйся случаем. Кто знает, как еще жизнь обернется! Концы ее разные бывают. Уж раз тебе вдруг такая возможность представилась! Воспользуйся. На халяву на тот свет! А какой же русский не любит халявы! И зато никаких потом забот и страданий. Посмертная безмятежность! Загляни в бездну и пусть головка не кружится от страха, sei schwindelfrei, как любил говаривать старик Ницше… Ты же помнишь, я всегда его любил. Настоящему человеку свойственна Amor fati. Там мы с тобой и встретимся, auf Jeneseits!..

Я вздрогнул, вообразив тоску бесконечных встреч и разговоров о бессмысленности жизни.