Текст книги "Ракетоносцы. Адское пламя"

Глава девятая
И КТО ВЫ ТАКИЕ БУДЕТЕ?

Оконные стёкла мелко подрагивали от орудийной канонады: подтянув резервы, янки контратаковали, стремясь отбить Кингстон и сбросить русский десант в море. «Дежавю[40]40
  Дежавю – уже видел (франц.). Ощущение повторяемости события или ситуации.


[Закрыть], – подумал Павел, – история повторяется. Как бы нам опять не оказаться в камере, которая затем будет разрушена попаданием авиабомбы, а нас вытащат из-под развалин американские солдаты».

– И кто вы такие будете? – не слишком ласково спросил офицер с погонами капитана. В знаках различия русской армии Павел разбирался, хотя его несколько удивило, что при такой разнице в ходе исторических событий многие мелочи в Реальности-копии остались без изменений. Но это и радовало: значит, его легенда имела шансы на успех.

– Меня зовут Павел Каминский. По отцу я белорус, но родился здесь, на Ямайке. Мой отец, Сергей Каминский – он родом из-под Могилёва, деревня Зубревичи, – во время Первой Мировой войны попал в германский плен, и не смог вернуться в Россию. Пару лет мыкался по Франции и Англии, потом попал на тростниковые плантации сюда, на Ямайку. Здесь он встретил мою мать, и здесь же я и появился на свет. Мать умерла, когда я был совсем ещё несмышлёныш, а батя устроился кочегаром на английское торговое судно – хотел заработать денег, чтобы мы вернулись домой, в Белоруссию. Не вышло: когда мне было семь лет, отец не пришёл из очередного рейса, и я так и не узнал, что с ним случилось. Меня вырастил и воспитал православный священник, отец Арсений, покинувший Россию после революции и посвятивший жизнь обращению местных негров в истинную веру. Он умер перед войной… А потом я встретил её, – Павел кивнул в сторону Мэрилин. – Мы собирались в Англию, но началась война, и мы не уехали. Американцы арестовали нас как подозрительных, а дальше – дальше была камера, ожидание расстрела, взрыв и русские солдаты, спасшие нас.

Капитан Пронин, начальник особого отдела 17-й штурмовой бригады морской пехоты флота Народной России, слушал внимательно, но по его бесстрастному лицу Павел не мог понять, верит он ему или нет. Зарубежную жизнь Павла проверить трудно, а что касается его белорусских корней – пусть проверяют. Спасибо дядьке Валерию Игнатьевичу, кропотливо и скрупулёзно выстроившему генеалогическое дерево рода Каминских с начала двадцатого века и до начала века двадцать первого – у него целая стена была заклеена фотографиями, в том числе выцветшими и пожелтевшими, аккуратно соединённых линиями. Мать Павла тоже носила фамилию Каминская – Майоровой она стала по мужу, – и в этом генеалогическом дереве имелась и фотография Павла. И была там почти неразборчивая фотография прадеда Сергея, сделанная в Могилёве перед уходом молодого мужика Сергея Каминского на фронт империалистической, как тогда говорили, войны. С войны он не вернулся – сгинул без вести, – и здесь, в этой Реальности, по возрасту он вполне мог быть отцом Павла, рождённого на Ямайке.

И ещё Павел был благодарен судьбе за то, что у особиста не сразу дошли руки до спасённых из американского застенка – пленных было много, капитан Пронин разыскивал своих агентов, заброшенных в Кингстон, а четвёрку откопанных доставили в госпиталь, а не привели к нему под конвоем автоматчиков, и Пронин узнал о них спустя какое-то время. К тому же американская авиация трижды бомбила Кингстон и залив Кагуэй, где разгружались русские транспорты с войсками, что увеличивало сумятицу и неразбериху. В итоге Павел получил лишние сутки, и сумел использовать это время с толком.

В госпитале он познакомился с медсестрой Оксаной (она его перевязывала). Девушке приглянулся симпатичный вежливый парень, выгодно отличавшийся от грубых бойцов, все знаки внимания со стороны которых сводились к щипкам ниже талии и к попыткам прижать миловидную медсестрёнку в любом углу, и Павел сумел её разговорить. Теперь он знал о том, что в этом мире нет Советского Союза и гитлеровской Германии, а есть кайзеррейх и Народная Россия, и что они вместе воюют против Соединённых Штатов Америки уже пять лет. Узнал он в общих чертах и о ходе войны, и о завоевании тевтонами Европы. Некоторые его вопросы (хоть он и старался не спрашивать напрямик) приводили Оксану в недоумение – как это так, человек не знает самых простых вещей? – однако Павел нашёл выход: виновато улыбаясь, он дотрагивался до своей головы и ссылался на контузию и на своё желание всё вспомнить. И приём лже-Доцента из «Джентльменов удачи» – «тут помню, а тут не помню», – сработал, тем более что Оксана обрабатывала Павлу его многочисленные ссадины и знала, что он получил сотрясение мозга. Ну, и симпатия к нему, растопившее девичье сердце…

К Мэрилин в госпитале никто не приставал: после всего пережитого девушка впала в состояние нервного шока и молчала, глядя перед собой. Только однажды раненый с соседней койки (у него были прострелены обе ноги), услышав негромкий разговор Павла с Мэрилин на английском языке, поинтересовался, подозрительно прищурившись: «Она у тебя что, не русская, что ли?». «Англичанка». «А-а-а… Из дивизии «Клайв»? Они что, тоже высадились, да?». «Вроде того» – уклончиво ответил Павел, досадуя на его любознательность. К счастью, тяжелораненого через два часа эвакуировали, а его место заняла обожженная и покалеченная негритянка из местных, попавшая под бомбёжку. Политкорректную Мэрилин такая соседка устроила гораздо больше, поскольку раненые морские пехотинцы, и слыхом не слыхавшие о какой-то там политкорректности, посматривали на хорошенькую «англичанку» с интересом, даже не предполагая, что в другом пространстве-времени это будет считаться «сексуальным домогательством». А Павел намотал на ус информацию об английской дивизии. «Вот это винегрет исторический, – подумал он. – Это же надо – русские, немцы и англичане вместе воюют против американцев! Апофеоз…».

В общем, могло быть хуже…

* * *

– Хорошо, – бесцветным голосом произнёс Пронин. – Теперь с девушкой. Я буду спрашивать, а ты переводи: слово в слово.

Павел предложил свои услуги переводчика при допросе Мэрилин, не слишком уповая на согласие хмурого особиста, но тот, к его удивлению, согласился. А потом Павел понял, в чём дело: присутствовавший на их допросе тощий лейтенант в очках, тихо сидевший в углу, наверняка владел английским – капитан надеялся ущучить Павла, поймав его на какой-либо неточности при переводе, допущенной с целью скрыть что-то важное.

– Меня зовут Марион Кленчарли. Я англичанка, – девушка держалась на удивление спокойно. – Мы жили здесь, на Ямайке, – мой отец был колониальным чиновником. Он умер во время эпидемии; я продала дом, и мы с Полом собирались в Англию. Но началась война, и… – голос Мэрилин очень естественно дрогнул. – Кто-то сообщил американцам, что Пол русский, а я англичанка, и нас интернировали как потенциально неблагонадёжных.

«Молодец, Маринка! – мысленно восхитился Павел. – Так держать!». Он понимал, что своим спокойствием Мэрилин во многом обязана ему: узнав, что они едут на Ямайку, Павел с присущей ему дотошностью постарался узнать как можно больше об этом экзотическом острове, и они вдвоём даже совершили виртуальное путешествие, рассматривая старинные дома Кингстона на мониторе компьютера. Конечно, при тщательной проверке всех деталей, они на чём-нибудь бы попались, но, к счастью, возможностями для такой проверки капитан не располагал. Он не стал узнавать ни адрес дома, который продала сирота, ни уточнять, чем они занимались в течение нескольких лет – особист был уверен, что на эти вопросы Мэрилин ответит, причём правдоподобно. Пронин вспомнил об английской дивизии «Роберт Клайв», атакующей Порт-Антонио, и решил запросить союзников. «У тебя родственники в Англии есть?» – спросил он Мэрилин и, получив утвердительный ответ, мысленно ухмыльнулся: а вот тут мы тебя и проверим. Пронин даже позволил себе проявить великодушие – не будет русский офицер мучить женщину, к тому же ещё и контуженную! – и со словами «Хорошо, отдыхайте пока» прекратил допрос, чем немало удивил Павла, подозревавшего недоброе. Капитан рассуждал просто: бежать им с острова всё равно некуда, а причинить какой-то вред они не сумеют – в госпитале слишком много глаз. И к тому же Пронин был достаточно опытным безопасником – он не мог не заметить, что способ, которым американская разведка пыталась внедрить своих агентов (если допустить, что эта молодая пара – шпионы янки) в расположение 17-й штурмовой бригады, был выбран далеко не самый лучший: все четверо могли погибнуть под развалинами. И даже если снаряд был случайным, а замаскированных агентов заперли в камере, чтобы их освободили как узников, в эту схему не укладывалось серьёзное огнестрельное ранение одного из них – это уже явный перебор. Значит, Марион Кленчарли и Павел Каминский могли быть теми, за кого они себя выдавали. У Пронина была целая куча других дел, и он ограничился тем, что приказал одному из своих внештатных сотрудников из числа персонала госпиталя последить за всей четвёркой, подмечая при этом все мелочи.

* * *

В отличие от Павла и Мэрилин, державшихся настороже, Анджела чувствовала себя куда вольготнее. Боясь остаться одна в чужом и незнакомом мире, модель с яростью кошки, у которой отбирают котят, встала на защиту Вована, когда его хотели эвакуировать в тыл, и добилась, чтобы его оставили здесь (она не знала, что решающую роль в этом сыграла не её отвага, а распоряжение Пронина, приказавшего задержать всех четверых на Ямайке). Певица приободрилась, но главное – она обрела в госпитале обширную аудиторию благодарных слушателей, заворожено внимавших феерическим рассказам Анджелы о её нелёгкой судьбе. И «модель певицы» оттянулась по полной, живописуя своё вымышленное прошлое.

Если верить её рассказам, исполненным Анджелой в режиме шоу одного актера – с придыханием, с дрожью в голосе и даже со слезами, – её мать, «актриса императорских театров», ещё в царские времена выступала с гастролями в Париже, где её настиг бурный роман с неким знатным французом. Плодом этого романа стала очаровательная девочка, названная Анжеликой, но затем бессовестный французишка бросил мать и дитя на произвол судьбы. Чтобы вырастить дочь, соблазнённой и покинутой актрисе пришлось податься в куртизанки – вернуться домой через Европу, охваченную пламенем Первой Мировой войны, она не могла, – и стоически нести этот тяжкий крест. Девочка выросла, но – увы! – наступила на те же грабли, что и её маман: юную Анжелику соблазнил какой-то хлыщ, прикинувшийся наследником пиратских сокровищ Ямайки. Так она оказалась на этом острове, где обманщик подло её бросил, исчезнув в неизвестном направлении. Бедной девушке пришлось пройти через массу лишений и унижений (повествуя об этом, Анджела горестно опускала глаза) – она пела в портовых кабачках Кингстона, где всяк норовил её обидеть.

И обижали: как-то раз дело дошло до того, что толпа пьяных негров вознамерилась изнасиловать певицу прямо на сцене. И они бы таки осуществили свои гнусные намерения, если бы не мужественный рыцарь (с этими словами Анджела многозначительно переводила взгляд на Вована), раскидавший подонков и на руках унёсший спасённую красавицу под сень джунглей, где ночные птицы пели им песню любви. Рыцарь стал продюсером певицы и одновременно её телохранителем, и всё бы ничего, но потом началась война, и эти ужасные янки посадили обоих в тюрьму, откуда их вызволили храбрые русские солдаты.

Душещипательные истории Анджелы изобиловали подробностями, вгонявшими её слушателей в шок – медсёстры и раненые понятия не имели, что такое Евровидение, клёвый пиар и он-лайн интервью, о которых упоминала увлёкшаяся рассказчица. И она не видела, как за её спиной медсёстры, знавшие о её контузии, с жалостью крутили пальцами у виска, и не знала, что к ней уже прилипло прозвище «Анька-блаженная». Однако Анджелу всё-таки слушали, как слушают красивые сказки, и ей этого было достаточно.

Вован поправлялся на удивление быстро («На мне всё заживает как на собаке» – не без гордости пояснил он Павлу). Сыграло свою роль и то, что пуля из «томми-гана» только вырвала ему клок мяса, не повредив кость, а череп бывшего братка выдержал удар кирпича, оставшись непроломленным. Но Вован оказался ещё и достаточно хитёр: перед офицером-особистом, говорившим с ним в госпитале, он изобразил чуть ли не умирающего, с трудом понимавшего, о чём его спрашивают, и не способного отвечать на вопросы. Его оставили в покое (пока), а он, лёжа с закрытыми глазами, внимательно слушал рассказы Анджелы и, как потом выяснилось, конструировал свою собственную легенду.

Биографию себе он выбрал соответствующую своим склонностям и кучерявому жизненному опыту: беспризорник, потерявший родителей в лихолетье гражданской войны, голодавший, замерзавший, путавшийся с ворами и в конце концов пробравшийся тайком на иноземный пароход и уплывший на нём в поисках лучшей доли.

Демонстрируя постепенное выздоровление и частичное возвращение памяти, Вован понемногу начал общаться с соседями и на вопрос «А чем ты тут, на Ямайке, занимался?» отвечал так: «Шпану местную держал в кулаке – атаманом у них был. Избавляли карманы буржуев от денежных излишков – экспроприировали экспроприаторов. Потом Анку встретил – пересеклись наши стёжки-дорожки». И его история находила понимание: он даже сошёлся накоротке с Фёдором Резуновым, раненым солдатом-десантником, бывшим беспризорником с полууголовным прошлым (от превращения в полноценного уголовника Фёдора спас Антон Семёнович Макаренко), с лёгкой руки которого к бывшему афганцу приклеилось прозвище «Вовка-жиган». Они подолгу разговаривали, и бизнесмен из России начала двадцать первого века расспрашивал Резунова об альтернативной Народной России середины двадцатого века, не боясь попасть впросак – ведь по легенде он не был в этой России четверть века и ничего о ней не знал.

Шли дни, а на Ямайке и вокруг неё продолжались ожесточённые бои.

* * *

– Ну, докладай, капитан, – произнёс подполковник Мазуров, комиссар 17-й бригады морской пехоты. – Что у нас плохого, а?

По своему хитрому статусу бригадный комиссар прежде всего отвечал за политико-моральное состояние бойцов и командиров: кто чем дышит, кто о чём говорит (а желательно – и о чём думает). Ну и, конечно, комиссар отвечал за недопущение разного рода поступков, несовместимых с высоким званием народоармейца. С этим в семнадцатой десантной всё было нормально – расправ с пленными и грабежей местного населения отмечено не было, а что касается насилий над женщинами, то воинам армии-освободительницы такой экстрим не требовался: чернокожие красотки сами пробирались по ночам в солдатские блиндажи и палатки, и вовсе не для того, чтобы резать глотки спящим бойцам, а чтобы дарить им свою пылкую африканскую страсть в обмен на хлеб и тушёнку. Однако комиссар – око правящей партии – был ещё и куратором особого отдела бригады, и капитан Пронин обязан был время от времени кое о чём ему докладывать. И он сообщил подполковнику Мазурову о людях, извлечённых из-под развалин здания, где размещалась американская контрразведка.

– Проверка, произведённая в пределах моих возможностей, – доложил капитан, – не выявила связи этих людей с американской разведкой. В частности, – он зашуршал бумагой, – на мой запрос англичане ответили так: «Капитан Кленчарли, командир роты «коммандос» волонтёрской дивизии «Роберт Клайв», подтвердил, что на Ямайке у него была кузина по имени Марион, но связь с ней потеряна после начала войны. Капитан Кленчарли рад будет (как только позволит боевая обстановка) встретиться со своей потерянной родственницей, тем более что он ни разу в жизни её не видел, но подтвердить её личность он не сможет по упомянутой причине». То есть англичанка-то была, но она это или нет – неизвестно.

– Хм-м-м… – глубокомысленно изрёк комиссар.

– Но вообще-то все они очень странные, спасённые эти, – продолжал капитан Пронин. – В разговорах, как мне докладывали, они несут порой какую-то чушь несусветную, путают общеизвестные события и даты, имена политических деятелей и даже названия государств. Агенты так себя не ведут – скорее всего, это последствия сильной контузии, которую, по заключению врачей, получили все четверо. Вот, – он извлёк из планшета другую бумагу. – Так… Сотрясение мозга, частичная амнезия, признаки умственного расстройства. И всё-таки есть вероятность того, что они американские шпионы: этого исключить нельзя.

– Так расстреляй их втихаря, – спокойно предложил подполковник, – и дело с концом. Нет человека – нет проблемы, спишем на случайную бомбу. А то они ещё сыпанут в котёл с кашей какой-нибудь отравы, что весь госпиталь понос проберёт.

Подобная идея уже приходила в светлую голову начальника особого отдела, но он не спешил претворять её в жизнь, имея на то веские причины. Во-первых, комбриг, полковник Ковун, взял к себе Павла переводчиком. Переводчиков, знакомых с американским сленгом, в бригаде остро не хватало, а личный толмач комбрига был убит американским снайпером при штурме Кингстона. «Это парень, – заявил комбриг, проверив Павла, – говорит по-английски лучше, чем я по-русски, и вообще: нравится он мне – на сына моего похож». А полковник Ковун норовом был крут (сказывалась горячая кровь его предков-запорожцев), и ссориться с ним капитану Пронину совсем не хотелось. Шила в мешке не утаишь, и если всплывёт, что к внезапному исчезновению спасённых причастен особый отдел… А во-вторых – фронтовики никогда не испытывали особой любви к секуристам всех мастей, а вот Анджела благодаря своей яркой внешности, «сказкам Шахерезады» и песенкам, никем ранее не слышанным, уже успела снискать популярность. На войне пули летают со всех сторон (могут прилететь и в спину) – капитан Пронин хотел стать майором Прониным (а там, глядишь, и полковником), а не остаться в братской могиле на Ямайке. Однако для подполковника Мазурова подобные доводы были неубедительными, и Пронин пусти в ход свой основной козырь.

– Вам, конечно, известен секретный циркуляр «О контуженных» от пятнадцатого мая сорок третьего года, товарищ подполковник? – спросил он вкрадчиво. – Согласно ему, все получившие серьёзную контузию с мозговым расстройством, подлежат отправке в Москву, в институт Бехтерева, где проводятся работы по изучению мозга: работы государственной важности, – последние слова Пронин подчеркнул. – И если мы их расстреляем, не имея на то достаточных оснований…

– Так отправь их в Москву! – раздражённо бросил бригадный комиссар, досадуя на свою оплошность. – Санитарные транспорты отходят чуть не каждый день.

– Инициатива наказуема, Сидор Матвеич, – ответил капитан (он мог позволить себе некоторую фамильярность, поскольку был достаточно давно знаком с Мазуровым). – А если там выяснится, что они всё-таки враги – что тогда? Кто недоглядел, кто не проявил должной бдительности? Ты да я, да мы с тобой. И светит нам тогда штрафной батальон на Аляске, а там холодно. А санитарный транспорт – его ведь и потопить могут, а ежели эти вроде как русские ценны для нашей науки[41]41
  Работы по изучению деятельности головного мозга человека проводились и в Народной России, и в кайзеррейхе, и в Соединённых Штатах Америки. Цель этих работ было очевидной: чтобы научиться чем-то управлять, надо знать, как это «что-то» работает. Исследования эти стали особенно важными в связи с попытками создания психотронного оружия.


[Закрыть], то их надо на крейсере отправлять. И поэтому я дал запрос в Москву: так, мол, и так, и что нам делать? Вот как Москва прикажет, так мы с ними и поступим: и волки будут целы, и овцы сыты.

– Разумно, – подполковник ободрительно кивнул головой. – Далеко пойдёшь, Пронин, язви тебя в корень. Добро, так и сделаем. Ну, что там у тебя ещё?

* * *

Ожесточённость боёв на Ямайке нарастала. Американцы дрались упорно, и медленно – очень медленно, шаг за шагом, – отступали под натиском континенталов, продвигавшихся в глубь острова. В двадцатых числах июня англичане вышли на подступы к Аннотто-Бей, русские взяли Эвартон, Линстед и Чэпелтон, а гренадеры кайзера, высадившиеся у Блэк-Ривер, развивали наступление на Мандевилл и Саванна-ла-Мар. В джунглях ревели моторы танков и рвались снаряды, поражавшие осколками вертлявых обезьян, ничего не знающих о войне людей.

В джунглях Ямайки

Германская авиация, следуя своей обычной тактике, выметала подчистую аэродромы Кубы и Гаити, но завоевание господства в воздухе давалось тевтонам с трудом, несмотря на количественное и качественное превосходство – американцы перебросили на Кубу большое число самолётов с материка, а новейшие американские истребители «мустанг» не без успеха противостояли даже реактивным «ласточкам» кайзеррейха.

И каждую ночь разгружались в Монтего-Бей и Фалмуте корабли «вашингтонского экспресса», доставлявшие на Ямайку подкрепления и военные грузы. Десантные баржи, быстроходные транспорты и эскадренные миноносцы прорывались сквозь завесы немецких субмарин; на них охотились ночные бомбардировщики-торпедоносцы, выслеживавшие цели по ярким «хвостам» – Карибское море изобилует светящимися микроорганизмами, и взбитая винтами вода превращается в поток искрящегося жидкого пламени. Но суда шли, и впервые гибель половины из них была признана американцами приемлемыми потерями: при условии, что остальные вагоны «вашингтонского экспресса» дойдут по назначению.

Однако это были полумеры: наступление англо-германо-русских войск продолжалось, и американское командование, понимавшее всю стратегическую важность Ямайки – «ключа Карибского моря и замка Панамского канала» – намеревалось удержать её любой ценой. Слишком многое было поставлено на карту: с потерей Ямайки создавалась непосредственная угроза Кубе, Эспаньола оказывалась в клещах, а тевтоны получали аэродромы для налётов на североамериканский материк.

Этого допустить было нельзя – на Кубу спешно перебрасывались дополнительные дивизии, а к её берегам подтягивались авианосцы US Navy. Комитет начальников штабов отдал приказ о начале операции «Бэкфайр» – о контрвысадке американских войск на Ямайку, имевшей целью переломить ход битвы за Антильские острова, разгромить армию вторжения континенталов на Ямайке и сбросить её остатки в залив Кагуэй.