Текст книги "Собрание сочинений. Том 2: Крот истории"

ЧЕЛОВЕК ПЛЮС МАШИНА

Вверяя свою работу, как писалось раньше, любезному вниманию читателя, я хотел бы заблаговременно предупредить, что менее всего я полагаю ее художественным произведением. Я не писатель. Моя специальность – история науки, конкретнее – логика и теория развития естествознания и техники. Однако, к моему величайшему сожалению, эта работа также не относится и к категории научного труда. Она скорее представляет собой определенный, подготовленный, лишь предварительно упорядоченный материал, хронику (безусловно, неполную) некоторых событий, показавшихся мне весьма примечательными прежде всего как историку науки (но, оговорюсь сразу, конечно, взволновавших меня и как человека).

Мне было бы затруднительно объяснить вкратце, что это за события; вероятно, в предисловии и не следует пытаться этого делать. Скажу только, что, на мой взгляд, благодаря этой истории мы прикоснулись к феномену, возникающему при столкновении двух начал – глубинного человеческого и высокоразвитого машинного. Прошу прощения, что не умею выразиться точнее. Еще признаюсь, что именно присутствие этих двух разноприродных начал, которые, тем не менее, столь причудливо переплелись, что, по сути, стали нераздельны, и возникающее отсюда ощущение, я бы сказал, мерцающего дуализма (опять должен извиниться за неточность формулировки, но, увы, только так я могу обозначить свои чувства), обусловили и неуспех предпринятых мной усилий по научной разработке данной проблемы. В сферу собственно научно-теоретического, логического постоянно вторгался элемент психологического, хуже того – эмоционального, замутняя чистоту исследования. Но если свою собственную психологию и свои симпатии и антипатии, как фигуры во всей этой истории более или менее случайной, я еще мог исключить, то с психологией и эмоциями других действующих лиц я уже никоим образом не осмеливался поступить так же. По крайней мере, мне казалось, что я не имею на это права. Добросовестности ради замечу, что не все мои коллеги, бывшие, как и я, свидетелями случившегося, разделяют мои гипотезы. Некоторые из них рассматривают случившееся лишь как набор независимых или слабокоррелированных происшествий, так сказать, стечение обстоятельств. Другие сводят все дело лишь к банальным интригам, которые, как это ни прискорбно, хотя и редко, порою имеют еще место в наших научных коллективах; или же к любовно-романтическим интригам, которые тоже, конечно, еще имеют место. Третьи же вообще видят в этом деле лишь его криминальную сторону, ибо она, не скрою, здесь также наличествовала.

Весьма осложняло мою работу и то обстоятельство, что значительная часть документов по причинам, которые еще станут ясны читателю, утрачена безвозвратно. Перечисленные и ряд других трудностей, с которыми столкнулся я, анализируя поставленную задачу доступными мне средствами, и побудили меня, отложив окончательное ее решение и ограничившись, как я уже сказал, лишь известной классификацией и упорядочением наличного материала, представить его читателю и для того, в частности, чтобы получить дополнительные стимулы в своей работе, ибо я уверен, что расширение рамок (несколько зачахшей в нашем институте) дискуссии выявит новые оригинальные и перспективные суждения, каковые – мы хорошо это знаем из истории науки – зачастую исходят именно от неспециалистов в конкретной узкой области знания.

Признавая несовершенство своего труда, болезненно переживая необходимость использования чуждых мне вненаучных форм изложения, я надеюсь, однако, что длительное изучение биографий деятелей науки, давние занятия экспериментальной психологией, полевые социо-психологические исследования, в которых я когда-то принимал участие, в какой-то мере привили мне навык регистрации данных не количественного, а качественного (вербального) порядка.

Здесь своевременно также извиниться перед читателем за сознаваемую мной перегруженность различными специфическими научно-техническими подробностями. По мере возможности я, разумеется, старался опускать излишние детали, оставляя только самые нужные, а в ряде случаев, дабы избежать уже упомянутой перегрузки, я был вынужден отсылать читателя к соответствующей специальной литературе.

Непременным своим долгом считаю горячо поблагодарить дирекцию института физики …ского филиала Академии наук, оказавшую поддержку моей работе, выразившуюся в том, что в мое распоряжение были предоставлены оставшиеся в наличии материалы по теме исследования – стенограммы заседаний ученого совета, отчеты комиссий института, президиума филиала, служебная переписка и т. д., а также в том, что один из вариантов работы был засчитан мне в качестве планового задания.

Особую благодарность я выражаю заведующему сектором истории и теории естествознания и техники, где была выполнена эта работа, члену-корреспонденту О. Г. Потычке, советами которого я неизменно пользовался. И, наконец, но не в последнюю очередь, я чрезвычайно признателен доктору философских наук М. К. Палеашвили, взявшему на себя труд прочесть мою рукопись и по ней сделать ряд ценных замечаний. Моя жена, Елена Станиславовна, на протяжении всей работы оставалась, как и всегда, моей верной помощницей.

Автор

1

…Но ужель он прав,

И я не гений? Гений и злодейство

Две вещи несовместные…

А. Пушкин. Моцарт и Сальери

Иван Иванович Копьев, главный герой моего повествования, появился у нас в городе и у нас в институте за год, если не ошибаюсь, до того, как мы заварили ужасную кашу с покупкой гигантской вычислительной машины, или, что то же, электронной системы, предназначенной для автоматизации физических экспериментов во всех лабораториях нашего, а в перспективе и других институтов филиала.

От нас тогда уехал руководитель одного из секторов, субъект, прямо скажем, несимпатичный, вздорный, и директор наш, Кирилл Павлович Белозерский, академик (или нет, тогда еще только член-корр), а также весьма большой мудрец в плане житейском, немало сделавший, чтобы убрать того субъекта из института, на ученом совете сказал:

– Друзья, однажды ожегшись, давайте подберем на это место человека, который, может, и не будет таким уж блестящим талантом – у нас они есть, и нам их достаточно, – но зато человек этот пусть подойдет нам с точки зрения отношений товарищества и добрососедства, которые традиционны и которые прямо-таки необходимы в нашем маленьком коллективе и нашем маленьком, затерянном в лесах и снегах городке.

Так сказал Кирилл Павлович. На дворе, правда, если память мне не изменяет, стояло жаркое лето, в окно виден был импортный экскаватор, который, поднимая пыль, рыл котлован для фундамента пристройки под вычислительный центр, в сорока километрах от нас – полчаса езды по четырехрядной бетонной магистрали – находился областной центр, огромный промышленный город, население которого давно перевалило за миллион, сам же Кирилл Павлович недавно вернулся из командировки в Италию, так что насчет «затерянного в лесах и снегах» сказано было немного вольно. Но у нас любили Кирилла Павловича, администратор он был идеальный, и, когда к нему слишком не приставали, вреда от него не видел никто, и на эту вольность все только заулыбались, легко ее ему простив.

Вот тогда-то другой (тоже главный) герой моего повествования, Виктор Викторович Эльконников, личность незаурядная, у нас очень популярная и авторитетная, – у нас его звали Эль-К (физики, знаете, любят такие сокращения – Джи-Джи, Дау или ППЛ+), а об Эль-К чуть позже я расскажу подробнее, – и предложил кандидатуру своего университетского приятеля, который недавно как раз написал ему не то из Чебоксар, не то из Бердянска – сейчас Эль-К и не помнит, – интересуясь, нет ли в филиале и, конкретнее, в институте подходящей для него работы и вакантного места.

– Мне представляется, – сказал Эль-К, – что мой протеже, Иван Иванович Копьев, идеально соответствует тем требованиям, которые сформулировал уважаемый наш Кирилл Павлович. Он доктор физико-математических наук, диссертацию его я знаю. Работа, врать не буду, не самого высшего класса, но на твердую четверку. Вообще, признаюсь, Иван Иванович звезд с неба не хватает, но!.. Но парень он хороший, свойский, тихий малость, кому-то из вас он покажется занудой, как показался в свое время, между прочим, его собственной жене… Имеет это, однако, такое уж значение?! Если кому-то из вас станет с ним чересчур скучно, приходите ко мне, я вас вмиг развеселю! – (Все смеются.) – А работник он добросовестный, аккуратен, исполнителен. Небольшую тему он свободно может потянуть. И даже руководить двумя-тремя, ну пятью сотрудниками. Словом, я отвечаю за него, помогу ему войти в коллектив и, если у него будут на первых порах затруднения в работе, помогу тоже…

Дирекция незамедлительно дала согласие, и вскоре Иван Иванович появился у нас.

Характеристика, данная ему Эль-К, подтвердилась, как шутили наши присяжные острословы, на все 150%, ибо Иван Иванович оказался еще тише, еще неприметнее, позволю себе выразиться, еще серее, чем обрисовывал его старый приятель. Видно, годы-то взяли свое, решили мы, хоть по годам-то Ивану Ивановичу было не так уж много – сорок три, и по нынешним временам он мог считаться сравнительно молодым. Но ощущалась в нем постоянно какая-то усталость, что ли, вялость, будто всегда он ходил невыспавшийся, будто все делал через силу; делал, возразить ничего нельзя, делал старательно, с известной даже сноровкой, лентяем его никак вроде бы нельзя было назвать, в тайных пороках замечен не был, и при этом странное оставалось от него впечатление! Сам Эль-К отчасти признавал это. А директор наш говорил:

– Знаете, Виктор Викторович, ваш дружок, быть может, малый действительно неплохой, я на вас за него не в обиде, и в коллективе он ужился, и дирекцию не подводит… но все-таки чего-то там, простите, не хватает. Я уж не говорю: искры Божией и тому подобное… Но хотя бы маленько настроеньица, что ли, ему подбавить очень хочется, а то ведь… тоску наводит, тоску, черт побери!.. Я, знаете, когда на него смотрю, всегда анекдот вспоминаю – вы же мне, по-моему, его и рассказывали – про первую скрипку, про музыканта, который очень не любил музыки. Его приезжий дирижер спрашивает: «Вы почему все время морщитесь? Я плохо дирижировал?» А тот ему отвечает: «Нет, что вы! Просто я очень не люблю музыку». А?! Ха-ха! Вот и ваш Иван Иванович таков же!..

Эль-К честно защищал товарища, говоря директору, что, мол, «ты сам этого хотел, Жорж Данден». То был хороший прием, потому что Кирилл Павлович все время забывал, откуда это, и Эль-К начинал длинно пересказывать Мольера, уводя разговор из опасного русла. Но тут обычно несколько портил ему игру руководитель нашего сектора истории и теории естествознания, член-корреспондент Опанас Гельвециевич Потычка. Опанас Гельвециевич, несмотря на то что стукнуло ему 82 года (кадровичка наша уверяла, что все 90 и что Опанас Гельвециевич себе годы убавляет), что давно согнул его в три погибели радикулит и давно уже из машины в институт водили мы его под руки, был человек деятельный, боевой, духа неукротимого. («А голова у него, – говаривала супруга Опанаса Гельвециевича, – сами знаете какая!») Так вот, Опанас Гельвециевич в пику Виктору Викторовичу обычно при этом споре вставлял с ехидной усмешкой:

– А вы посоветуйте вашему Жоржу Дандену заняться спортом! Спорт очень помогает общему развитию, бодрит, укрепляет волю к победе, способствует свежести мысли. Лучше всего конный спорт. Конкур-иппник, степль-чез, рубка лозы. Многие выдающиеся ученые занимались спортом. Эйнштейн, Нильс Бор, Исаак Ньютон. Я сам, эхе-хе, когда был помоложе, до завтрака первым делом всегда на конюшню! «Тараска, выводи!» И пошел! Верст пятнадцать, бывало, отмахаешь, пока Остапка накрывает на стол к завтраку. А недавно я видел по телевизору, как скачет принцесса английская. Хорошо, надо признать, хорошо!..

Замечу, что Опанас Гельвециевич в каком-то колене происходил от запорожских сечевиков, а внешне, извините, являл собою образ батьки Махно (его он, кстати сказать, не отрицал, чем, по-моему, и пользовался для запугивания слабонервных оппонентов), так что лошадиные пристрастия Опанаса Гельвециевича вполне объяснялись.

Эль-К лишь зло вздыхал на это.

– Хорошо, Опанас Гельвециевич, я полагаю, мы немедленно обратимся к какому-нибудь местному колхозу с просьбой выделить нам пару гнедых для занятий конным спортом. Конкур и рубка лозы до завтрака, несомненно, пойдут на пользу, поднимут потенциал наших сотрудников…

– Да разве это кони?! – разъярялся Опанас Гельвециевич. – Я специально ходил посмотреть. Я их видел. Это клячи! Битюги в лучшем случае! Но главное, что тут ничего нет! – Опанас Гельвециевич стучал пальцем по лбу. – Настоящий конь умнее иного доктора наук! – (Это уже был булыжник в огород Ивана Ивановича.)

В таком роде дискуссия об Иване Ивановиче продолжалась не один год, а затем быстро стала глохнуть, вернее, направление ее сменилось на прямо противоположное, ибо персона Ивана Ивановича вдруг начала вызывать всеобщее изумление, потом восторг, чувства благодарности, радости и в один прекрасный день Иван Иванович сделался, как отметил Кирилл Павлович, «героем и даже гением».

Случилось это, когда Иван Иванович неожиданно для всех занялся купленной нами вычислительной системой и поставил ее на ноги, то есть сделал так, чтобы она работала, тогда как до этого ее не могли наладить ровным счетом три года.

Просвещенный читатель, вероятно, знает, что наладка современных сверхсложных машин или приборов требует времени, которое порой превышает время, затраченное на их проектирование и изготовление. Чтобы добиться устойчивой работы какого-нибудь гигантского ускорителя или вычислительной машины нового образца, нужны не месяцы, а годы. Оно и понятно: в таком устройстве сотни тысяч, а то и миллионы деталей, параметры каждой из них все равно чуть-чуть отклоняются от номинала, и даже если нет ошибок при сборке, тоже довольно естественных, повсюду все равно возникают непредвиденные утечки, обратные связи, непредсказуемые комбинации отклонений, в результате чего схемы, которые теоретически должны были бы функционировать нормально, на практике начинают самовозбуждаться, идут вразнос или же вообще глухо молчат. Монтажные платы украшаются тогда дополнительными, долженствующими улучшить положение привесками, зачастую весьма неаккуратными и называемыми в просторечии «соплями»; наладчики ходят злые и утомленные неравной борьбой с нагромождением случайностей, авторы проекта пристыжены, начальство нервничает и чуть ли не силой вырывает обещания «провести запуск не позднее…» и само, в свою очередь, дает где-то кому-то векселя, что «коллектив принял обязательство…» и т. д. и т. п. Обстановка малоприятная, отношения между людьми становятся напряженнее, все живут ожиданием, и, не дай бог, найдется какой-нибудь любитель искать виновных!

Через все это прошли и мы. Подняв теперь сохранившуюся документацию, я вижу, что за три года окончательный срок пуска системы переносился 18 (восемнадцать) раз; государственная комиссия приезжала 5 (пять) раз; президиум филиала заседал специально по поводу нашей системы 26 (двадцать шесть) раз; за успешный ввод в строй отдельных узлов системы было объявлено в приказе общим числом 85 (восемьдесят пять) благодарностей; за невыполнение обязательств по вводу в эксплуатацию всего комплекса было объявлено общим числом 196 (сто девяносто шесть) выговоров; общая сумма командировочных расходов (наших и предприятия-поставщика – мы ездили к ним, а они к нам и постоянно держали у нас трех своих работников) составила 51 821 (пятьдесят одну тысячу восемьсот двадцать один) рубль 40 копеек; общий убыток от простоя – 13 482 339 (тринадцать миллионов четыреста восемьдесят две тысячи триста тридцать девять) рублей 92 копейки, что послужило причиной назначения 9 (девяти) ревизий из Госбанка и других заинтересованных организаций… Цифры говорят сами за себя! Других не привожу, чтобы не утомлять внимание читателя.

Конечно, умные люди предупреждали. Еще когда мысль о приобретении такой системы у нас только зародилась, нам говорили: «Зачем вам это?! Наплачетесь! Ведь, между прочим, вам работать придется! (Мотив этот, на мой взгляд, заслуживает внимания.) Ведь научная работа не терпит искусственной горячки, спешки… Бывает, надо неделю, месяц, а то и год просто посидеть, подумать, чтобы потом в два дня все сделать!.. Вы знаете, рассказывают, что Резерфорд однажды подошел к новому сотруднику лаборатории: «Вы что делаете?» – «Работаю…» Подошел другой раз: «Работаю…» В третий раз: опять «Работаю». Резерфорд говорит: «Уволить его! Он все время работает! Когда же он думать будет?!» Вот такая грустная история… А машина ваша как начнет работать – так нужно будет ее всем вам загружать. Пойдут споры-разговоры: простаивает, мол, деньги на ветер, такие средства в нее вложены, руководство тяжелый ваш труд хотело облегчить, а вы не цените! И так далее и тому подобное… Одумайтесь, не суйте сами голову в петлю…»

Но, конечно, и энтузиастов было немало, многие восхищались: «Великолепно! Прогрессивно! Вы только представьте себе, какая огромная экономия труда, сил и времени – лаборатории ведут эксперименты, в одной испытывается газодинамический лазер, в другой изучается поверхностный эффект в полупроводниках, в третьей еще какая-нибудь хреновина, а машина, соединенная с лабораториями связи, все эти и многие-многие еще эксперименты обсчитывает, подставляет данные в нужные формулы, печатает результат… подумать только, несколько слов – и статья готова! А то ведь корпишь, считаешь чуть не на пальцах, ошибаешься, путаешься, в глазах рябит… Да и сутками над приборами сидеть не надо будет – подключил датчики к машине, и она тебе хоть неделю аккуратнейшим образом регистрировать будет. Автоматический режим, кибернетика!.. А потом и остальные институты филиала охватим системой связи, и биологов, и химиков, и математиков, извольте хоздоговорчик, а нам опять же денежки! Мы вам покажем, как надо двигать вперед науку!»

Директор наш, Кирилл Павлович, был, правда, человек осторожный, и так запросто его бы энтузиастам не поймать, да помогло то обстоятельство, что как раз в это время от нас сверху потребовали представить развернутый план работы института до 2000 года. Мы дали один вариант, нам его завернули: нет настоящей перспективы, нет генеральной линии, у вас, дескать, каждая лаборатория тянет все в свою сторону, а надо что-то такое… эдакое!.. Уж мы ломали, ломали головы, что же вписать в этот план, что же изобрести такое-эдакое – ничего не могли из себя выжать. Вот тогда кто-то (уж не Эль-К ли? Теперь проверить это трудно, никто не помнит) и предложил идейку насчет системы автоматизации экспериментов. Кирилл Павлович и ухватился за нее, тем более что выборы в академию подпирали, он тогда еще член-корром был и ему важно было не ударить лицом в грязь перед президиумом. И наш филиальский президиум за это ухватился, от них тоже планы требовали, и им тоже импонировала мысль, что потом и остальные институты к этой системе подключить можно будет.

Сыграло свою роль также и то, что заместитель председателя нашего филиальского президиума по хозяйственной части – Михайла Петрович Стопалов – был у нас человек масштаба отнюдь не районного и даже не областного, а… хочется сказать – космического. Замечательный был в своем роде тип, о нем стоит сказать чуть подробнее. Настоящий сибиряк, телосложение имел богатырское, ростом более двух метров, силы медвежьей, и голос – как иерихонская труба, а вокруг огромной башки – грива седых волос. Умом тоже не был обижен, а уж оратор – феноменальный! Часами мог говорить! Братья его так и остались в родной деревне, занимались охотничьим промыслом (в областной газете даже как-то была статья напечатана «Егерь Стопалов», надо думать, не без подсказки Михаила Петровича – брат Алексей, копия брата Михаила, был там сфотографирован в куньей шапке, в какой ходил и сам М. П., а у ног его лежал узлом завязанный тигр), итак, братья занимались охотничьим промыслом, а Михайла Петрович, как вернулся с фронта, выучился и осел поначалу в Москве, где, рассказывают, весьма и весьма успешно продвигался по службе, достигнув едва ли не замминистра… Однако и характер у него был – тот еще! Вообще-то, человек он был добрейший, кому мог, помогал, интриганов не терпел, был демократичен, прост – и выпить в доброй компании (а выпить мог он, по-моему, ведро), и с молодежью побороться «на лопатках», и порассказать историй, песни попеть, но… и пошуметь любил, это уж точно, а соглашаться с кем бы то ни было никак не любил, спорщик был великий, тут ему все едино было, что начальник, что подчиненный, а что и совсем сторонний человек. Бывало, идешь мимо президиума по улице, слышишь, будто отдаленный грохот, гул, треск, озираешься: то ли лес бульдозером валят, то ли установку некую запустили? Пройдешь еще, прислушаешься… А-а, это же Михайла Петрович на кого-то рассердился: «Эти бандиты из коммунального отдела!.. Они думают, что меня можно одним выстрелом повалить! Да я их с кашей съем!.. Р-р-р!» Несчастными бандитами, которых он съест с кашей, оказывались, разумеется, не только сотрудники коммунального хозяйства, но и представители других организаций и ведомств, действительно не проявившие деловой сметки или просто не согласившиеся с мнением Михайлы Петровича. Эта, мягко говоря, шумливость его и стала, видно, причиной некоторого изгиба в его столь блестяще начавшейся карьере. Михайла Петрович «погорел» раз, другой, третий… наверное, и девятый, и десятый, а в конце концов… плюнул на все, провел два года в экспедиции на Чукотке, а потом приехал к нам в городок. Удаленное и отчасти автономное положение нашего филиала, соединенного в то же время многоразличными связями с центром, со всей страной и рядом зарубежных государств, его в какой-то мере устраивало. А сломлен Михайла Петрович не был, нет. Падения его ничему не научили, страсти его обуревали, и лишь изредка нападала на него хандра, и тогда жалел он, что «опоздал лет на двадцать родиться» – баррикады нужны ему были!.. Ну что за человек, а?! Воевал на фронте, трижды ранен, над правой грудью такая дырка видна была, что кулак можно просунуть, на Севере замерзал, медведь на охоте его мял (я следы всего этого у нас в финской бане наблюдал лично), и с высоких постов его снимали, а вот поди ж ты, подавай ему еще баррикады, опоздал родиться!..

Короче, Михайла Петрович мало походил на тех хозяйственников-прохиндеев, которых с таким юмором описывает наша художественная литература. И понятно, что, услыхав краем уха про Систему, он тут же сделался самым горячим сторонником этой идеи, направил всю свою кипучую энергию, весь свой темперамент на ее реализацию. Вероятно, ему мерещилось ночной порой, как Система эта охватывает своими щупальцами уже не только наш институт, но расползается все дальше, дальше, подбирает под себя всю область, а там и всю Сибирь, Урал, срастается с другими системами, занимается все более сложными задачами, вмешивается в процесс управления научно-техническим прогрессом, и вот уже и центр не может без нее, и… наконец его, Михаилу Петровича, вызывают наверх: «Извини, брат, вышла ошибка, теперь мы видим, какого человека лишились, вот тебе ключи от города, действуй!.. » Такая рисуется мне картина, но, может, я и ошибаюсь…

Безоговорочная поддержка Михайлы Петровича, в руках у которого были фактически все материальные и финансовые ресурсы, решила дело. Мы навели справки: один ленинградский почтовый ящик как раз разработал для другого, московского почтового ящика вычислительный комплекс, который в принципе, после известной модернизации, мог сгодиться для наших целей. В Москве этот комплекс якобы зарекомендовал себя хорошо (пишу «якобы», потому что точно мы ни тогда, ни позднее, к сожалению, узнать так и не сумели – уж очень засекречен был московский ящик). Мы заключили договор с Ленинградом. Пристройка под вычислительный центр была у нас почти готова. Ленинградцы довольно быстро внесли необходимые изменения в конструкцию, и скоро весь наш задний двор был заставлен контейнерами с блоками Системы.

Не буду описывать, как мы перестраивали пристройку (в ней чего-то там недоучли, и она оказалась маловата, для Системы требовался зал в 400 кв. метров), как отправляли обратно часть контейнеров (по ошибке были присланы части от другой системы) и ждали недостающие, засланные в Кишинев, блоки нашей, – это дела житейские, и не так уж много они отняли времени. Тем более что весь институт без исключений деятельно участвовал в устранении названных и всяких других накладок. В частности, на перестройке пристройки отрабатывали по нескольку дней буквально все сотрудники (и старшие, и младшие, и лаборанты, кроме Опанаса Гельвециевича, разумеется), теоретики наши пилили доски, лазерщики клали кирпичи, ядерщики красили крышу, отдел химфизики, который в это время выдавал слабые результаты, был целиком прикомандирован к стройке «вплоть до окончания работ»…

Словом, не прошло и года, как все было сделано, переделано, улажено, утрясено, Система была водворена на свое законное место, смонтирована, подключена к сети…

Конечно, она не работала. Но никто и не ожидал, что она заработает сразу. Поставщики просили три месяца для наладки главного процессора и полгода для задействования всех каналов связи… Система не пошла… хотя все были уверены, что она вот-вот пойдет, и уже приехала приемочная комиссия. Впрочем, основные цифры, характеризующие историю наладки, я вам уже называл. В дополнение к вышеприведенному списку скажу еще, что за все время, которое охватывают мои записки, точные сроки установить трудно, главный конструктор перенес два инфаркта, наш директор, Кирилл Павлович, – один, и тоже из-за Системы. У заведующего отделом автоматики (а в институте, ясно, был создан отдел автоматизации), парня сравнительно молодого, случился инсульт. Еще один сотрудник из отдела запил и попал в больницу. У одной из ленинградских конструкторш, сидевшей здесь у нас в городке на наладке, произошел, извините, выкидыш. За тот же период из отдела автоматизации уволилось 27 (двадцать семь) человек при численности отдела 12 (двенадцать) штатных единиц; приезжие ленинградцы говорили, что на их предприятии в связи со всей этой историей текучесть кадров возросла до 40%, и так далее …

Постепенно глубочайшее уныние овладело всеми нами. Работоспособность понизилась, сужу как по себе, так и по производительности коллектива в целом: например, за 197… год ни один отдел, ни одна лаборатория не выполнили плана. А ведь это были уже урезанные планы, поскольку все лимиты сожрала Система! Ходили мы все пришибленные, понурые, начальство в сторону вычислительного центра и смотреть боялось. Там люди сидели днями и ночами, зеленые, обросшие, страшные. По залу нельзя было пройти: кабели, провода, обрезки вентиляционных труб, снятые со стоек короба, картонные ящики, рулоны бумаги для печатающих устройств… Подняли головы недоброжелатели. Посыпались письма – в горком, обком, в Президиум, в ЦК; директор наш говорил, что ему в Москве показывали целые стеллажи, заставленные папками с такого рода «телегами», в том числе и анонимными. И в чем же только нас не обвиняли – и в развращении малолетних (на уборку территории однажды были мобилизованы учащиеся физматшколы, над которой мы шефствовали), и в пособничестве иностранным разведкам (зарубежных гостей у нас бывало много, но за шпиона уборщицы приняли корреспондента журнала «Огонек»), и в нарушении финансовой дисциплины (вот это было, ничего не попишешь), и во многих других грехах еще… Главный конструктор, нервный ленинградец, боялся показываться у нас в городе, приезжал всегда ночью, в гостиницу не шел, а отправлялся прежде в ВЦ, где и ночевал на диване. Любопытно, что туда же, как рассказывали ребята, незамедлительно являлся Михайла Петрович, неведомо как узнававший про приезд конструктора. «Что же ты делаешь с нами?! – кричал с порога Михайла Петрович. – Под суд тебя отдать надо!.. Жаль, опоздал ты родиться! В прежние времена тебе в наши края командировку не на три дня определили бы!.. Ну ладно, ладно, не расстраивайся. Бывает. Теперь не прежние времена. Давай выпьем, поговорим по душам. Прими стакан спирту – напряжение снять. Что?! Сердце?! Нельзя, врачи запретили?! Ерунда! Ты их не слушай! Сегодня выпей как следует, а завтра во всем разберешься, и заработает твоя машина. Здесь без поллитра все равно ничего не поймешь! Ну, садись, рассказывай, что думаешь делать? Как будем жить дальше?»