Текст книги "Береги честь смолоду. Лучшие произведения русских писателей о дружбе, верности и чести"

Перед лицом жизни

Перед лицом Жизни стояли двое людей, оба недовольные ею, и на вопрос: «чего вы ждёте от меня?» один из них усталым голосом сказал:

– Я возмущён жестокостью твоих противоречий, разум мой бессильно пытается понять смысл бытия, и сумраком недоумения перед тобой душа моя полна. Моё самосознание говорит мне, что человек есть лучшее из всех творений…

– Чего ты хочешь от меня? – бесстрастно спросила Жизнь.

– Счастья!.. Для счастья моего необходимо, чтобы ты примирила две основы противоречий души моей: моё «хочу» с твоим «ты должен».

– Желай того, что должен, – сурово сказала Жизнь.

– Я жертвой твоей быть не желаю! – воскликнул человек. – Я властелином жизни быть хочу, а должен шею гнуть в ярме её законов – для чего?..

– Да вы говорите проще! – сказал другой, стоявший ближе к Жизни, а первый продолжал, не уделив внимания словам товарища:

– Я хочу свободы жить в гармонии с желаниями своими и не желаю быть для ближнего, – по чувству долга, – ни братом, ни слугой, я буду тем, чем захочу свободно – рабом или братом. Я не желаю в обществе быть камнем, который общество кладёт, куда и как захочет, устраивая тюрьмы благополучия своего. Я человек, я дух и разум жизни, я должен быть свободен!

– Постой, – сказала Жизнь. – Ты много говорил, и всё, что скажешь дальше, мне известно. Ты хочешь быть свободным! Что же? Будь! Борись со мной, победи меня и будь мне господин; а я тогда твоей рабой буду. Ты знаешь, я бесстрастна и победителям всегда легко сдавалась. Но нужно победить! Ты на борьбу со мной, своей свободы ради, способен? Да? Достаточно силён ты для победы и в силу веруешь свою?

И человек сказал уныло:

– Ты вовлекла меня в борьбу с самим собой, ты наточила разум мой, как нож; он вонзился мне глубоко в душу и режет её!

– Да вы с ней строже говорите, не жалуйтесь, – сказал другой.

А первый продолжал:

– Я отдохнуть хочу от гнёта твоего. О, дай вкусить мне счастья!

Жизнь усмехнулась усмешкой, подобной блеску льда:

– Скажи: когда ты говоришь, ты требуешь или просишь?

– Прошу, – как эхо, человек сказал.

– Ты просишь, как привычный нищий; но, бедный мой, сказать тебе должна я – Жизнь милостыни не даёт. И знаешь что? Свободный, он не просит, он сам берёт дары мои… А ты, ты только раб своих желаний, не более. Свободен тот, в ком сила есть от всех желаний отказаться, чтобы в одно себя вложить. Ты понял? Отойди!

Он понял и улёгся, как собака, у ног бесстрастной Жизни, чтобы тихонько ловить куски с её стола, её объедки.

Тогда бесцветные глаза суровой Жизни взглянули на другого человека, то было грубое, но доброе лицо:

– О чём ты просишь?

– Я не прошу, а требую.

– Чего?

– Где справедливость? Дай её сюда. Всё остальное после я возьму, пока нужна мне только справедливость. Я долго ждал, я терпеливо ждал, я жил в труде, без отдыха, без света! Я ждал… но будет! Где справедливость?

И Жизнь ему бесстрастно ответила:

– Возьми.

Б.С. Житков родился в Новгороде, городе, известном своим независимым нравом. «Кто против Бога и великого Новгорода?», «Не новгородский дворянин – не велик барин» – гласят народные пословицы. Тем не менее Бориса Житкова всегда отличала удивительная доброта и доброжелательность к окружающему миру и людям.

Борис Степанович Житков

1882–1938

Борис Житков – талантливый, повидавший все стороны жизни человек: путешественник, исследователь, учитель – был в первую очередь детским писателем. Вот только к своему творчеству он относился совсем не так, как многие современные авторы книг для подрастающего поколения. Житков утверждал, что книга для подростка должна быть не скрытым наставлением, не пустым развлечением, а произведением искусства. Поэтому его рассказами и повестями зачитывается уже не одно поколение. По его произведениям снято несколько мультипликационных и художественных фильмов, которые стали классикой.

Рассказы Житкова интересны не только насыщенным действием, но и непростой проблемой выбора, которую решает герой произведения. И, читая о его мыслях и переживаниях, мы порой с удивлением узнаём собственные проблемы, о которых порой невольно заставляли себя не задумываться. Но жизнь всегда возьмёт своё, и, когда настанет время выбора, надо быть к нему готовым. Об этом и пишет Борис Житков.

Когда ты верно обходишься, то и Богу благоприятно.

Храбрость

Я о ней много думал. Особенно в детстве. Хорошо быть храбрым: все уважают, а другие и боятся. А главное, думал я, никогда нет этого паскудного трепета в душе, когда ноги сами тянут бежать, а то от трепету до того слабнут, что коленки трясутся, и, кажется, лучше б лёг и живым в землю закопался. И я не столько боялся самой опасности, сколько самого страха, из-за которого столько подлостей на свете делается. Сколько друзей, товарищей, сколько самой бесценной правды предано из-за трусости: «не хватило воздуху сказать»…

И я знал, что по-французски «трус» и «подлец» – одно слово – «ляш». И верно, думал я: трусость приводит к подлости.

Я заметил, что боюсь высоты. До того боюсь, что если лежу на перилах балкона на шестом этаже, то чувствую, как за спиной так и дует холодом пустота. Просто слышу, как звенит проклятая холодом своим. И говорю тогда невпопад: оглушает сзади пустота.

Я раз видел, как на подвеске красил купол кровельщик. Метров сорок высоты, а он на дощечке, вроде детских качелей. Мажет, как будто на панели стоит, ещё закурил, папироску скручивает. Вот я позавидовал! Да если б меня туда… я вцепился б, как клещ, в верёвки или уж прямо бросился бы вниз, чтоб разом покончить со страхом: это самое больное, самое непереносимое чувство. Я выследил этого храбреца и вечером пошёл за ним. Он пошёл прямо на реку. Стал раздеваться. Я рядом. Я, при таком храбреце, пробежал по мосткам до самого краю и с разбегу бух головой: глубоко там, не ударишься. Выплыл. Смотрю, мой кровельщик стоит по пояс в воде и плещет на себя, приседает, как баба. Я ему:

– Дяденька, иди сюда, здесь водица свежей.

А он:

– Ишь, прыткий какой. Тама, гляди, утонуть можно.

– Да тут тебе по шею.

– Ладно! Неровен час колдобина али омут какой. Ну тебя к лешему. Не мани.

А когда он портки оттирал песком, я спросил:

– А как же выси-то не боишься?

– По привычке.

А поначалу, сказал, что страховито было.

Я решил, что приучу себя к высоте. И стал нарочно лазить туда, где мне казалось страшно.

Но ведь не одна высота, думал я. А вот в огонь полезть. В пожар. Или на зверя. На разбойника. На войне. В штыки, например.

Я думал: вот лев ничего не боится. Вот здорово. Это характер. А чего ему бояться, коли он сильней всех? Я на таракана тоже без топора иду. А потом прочёл у Брема, что он сытого льва камнем спугнул: бросил камнем, а тот, поджавши хвост, как собака, удрал. Где же характер? Потом я думал про черкесов. Вот черкес – этот прямо на целое войско один с кинжалом. Ни перед чем не отступит. А товарищ мне говорит:

– А спрыгнет твой черкес с пятого этажа?

– Дурак он прыгать, – говорю.

– А чего ж он не дурак на полк один идти?

Я задумался. Верно: если б он зря не боялся, то сказать ему: а ну-ка, не боишься в голову из пистолета выстрелить? Он – бац! И готово. Этак давно бы ни одного черкеса живого не было. С гор в пропасть прыгали бы, как блохи, и палили бы себе в башку из чего попало. Если им смерть нипочём. Ясное дело: совсем не нипочём, и небось как лечатся, когда заболеют или ранены. Зря на смерть не идут.

Вот про это «зря» я увидал целую картину.

Дело было так. Был 1905 год. Был еврейский погром. Хулиганьё под охраной войск убивало и издевалось над евреями как хотело. Да и над всякими, кто совался против. И образовался «союз русского народа»… казённые погромщики, им даны были значки и воля: во имя царя-отечества наводить страх и трепет. В союз этот собралась всякая сволочь. А чуть что – на помощь выезжала казачья сотня, на конях, с винтовками, с шашками, с нагайками. Читали, может быть, про эти времена? Но читать одно. А вот выйдешь на улицу часов в семь хотя бы вечера и видишь – идёт по тротуару строем душ двадцать парней в жёлтых рубахах. Кто не понравился – остановили, избили до полусмерти и дальше. Дружина союза русского народа.

В это время как раз приходит ко мне товарищ. Приглашает дать бой дружине. Днём, на улице. Я ни о чём другом тогда не подумал, только: неужто струшу? И сказал: «Идёт…» Он мне дал револьвер. А за револьвер тогда, если найдут, ой-ой! Если не расстрел, то каторга наверняка. Уговорились где, когда. «И Лёвка будет». А Лёвку я знал. Я удивился: Лёвка был известен как трус. Его называли Лёвка-жид, и он боялся по доске канаву перейти. И Лёвка. Место было то, с которого начинала орудовать дружина. Нас было семь человек. Мы растянулись вдоль улицы под домами. Вот и жёлтые рубахи. Улица сразу опустела – еврейский квартал. Дружина идёт строем по тротуару. Мы стоим, прижавшись к домам. Нас не видно.

У меня сердце работало во всю мочь: что-то будет? Чем бы ни кончилось, всё равно замечен и потом… Всё равно найдут. Стрельба на улицах… Военный суд. Виселица.

Вдруг один из дружинников поднял камень, трах в окно. В тот же момент выстрелил наш вожак. Это значило – открывай огонь. Наши стали палить. Мой выстрел был седьмым. Но я думал, что есть ещё утек: есть возможность замести следы. Дружина шарахнулась. Их начальник что-то крикнул, все встали на колено и стали палить из револьверов. И вдруг Лёвка выбегает на середину улицы и с роста бьёт из своего маузера. Выстрелит, подбежит шагов на пять и снова. Он подбегал всё ближе с каждым выстрелом, и вдруг все наши выскочили на мостовую, и в тот же миг дружина вскочила на ноги и бросилась за угол. Лёвка побежал вслед, но его догнал наш вожак и так дёрнул за плечо, что Лёвка слетел с ног.

Дружина постреливала из-за угла. Через пять минут уже взвод казаков дробно скакал по мостовой. Дал с коней залп. Лёвку держали, чтоб он не бросился на казаков. А я только со всей силой удерживал ноги на панели, чтоб не понесли назад. А грудь – как железная решётка, через которую дует ледяной ветер. Мы, отстреливаясь, благополучно отступили. Не знаю, много ли стрелял я.

Я сразу не пошёл домой, чтоб запутать следы, наплести петель. А Лёвку едва вытолкали из улиц, он плакал и рвался.

Я испытывал храбрость, а у Лёвки сестру бросили в пожар. Лез не зря. У него в ушах стоял крик сестры и не замолк вопль народа своего. Это стояло сзади, и на это опирался его дух. У меня был товарищ – шофёр. К нему подошли двое ночью, и он снял свою меховую тужурку и сапоги и раздетый прибежал домой зайчиком по морозу.

Его мобилизовали. И через два месяца я узнал: летел на мотоциклете с донесением в соседнюю часть. Не довезёт – тех окружат, отрежут. По пути из лесу стрельба. Пробивают ноги – поддал газу. Пробивают бак с бензином. Заткнул на ходу платком, пальцем, правил одной рукой и пёр, пёр – и больше думал о бензине, чем о крови, что текла из ноги: поспеть бы довезти. А чего проще: стать. Взяли бы в плен, перевязали, отправили в госпиталь. Да не меховым бушлатиком на этот раз подпёрт был дух.

Или вот вам случай с моим приятелем капитаном Ерохиным. Ему дали груз бертолетовой соли в бочонках из Англии в Архангельск. При выгрузке у пристани от удара эта соль воспламенилась в трюме. Бертолетова соль выделяет кислород – это раз, так что поддаёт силы пожару. А второе – она взрывает. Получше пороха. И её полон трюм. Ахнет – и от парохода одни черепки. Он взорвётся, как граната. Через минуту – пламя уже стояло из трюма выше мачт. У всей команды натуральное движение – на берег и бегом без оглядки от этого плавучего снаряда. И тут голос капитана: заливай. И капитан стал красней огня и громче пламени. И никто не ушёл. Не сошла машинная команда со своих мест и дали воду, дали шланги в трюм, и люди работали обезьяньей хваткой. А берег опустел: все знали – рванёт судно, на берегу тоже не поздоровится. И залили. Через полчаса приехала пожарная команда. Не пустил её на борт Ерохин: после драки кулаками не машут.

На что его дух опирался? Да ведь каждый капитан, приняв судно, чувствует, что в нём, в этом судне, его честь и жизнь. Недаром говорят: Борис Иваныч идёт, когда видят пароход, которого капитан Борис Иванович. И в капитане это крепко завинчено, и всякий моряк это знает, как только вступает на судно: капитан и судно одно. И горел не пароход, сам Ерохин горел. Этим чувством и был подпёрт его дух.

А то ведь говорили: как осторожно Ерохин ходит. Чуть карте не верит прямо торцом в море и в обход. Не трусоват ли? Но поставьте тех, кто так говорил, командовать судном: думаю, и они не ушли бы с пожара, и они бы не проверяли б неверные карты своим килем.

Но вы скажете: «Что большие дела – война да море. А вот на улице».

Да, на улице, на каждой почти улице есть свой Иван. Был и в нашем переулке такой клёвый парень, кому всё не под шапку. Никому не уважит. Лезет, хоть на кого. Просто, скажете, смелый, и всё тут. Нет, не всё. Для него вся жизнь в этой улице, тут его положение держится кулаком. Отступи – пропал. Хоть за ворота завтра не выходи. И когда его подуськивали затронуть здорового прохожего – как ему отказаться? Ага! Полез в бутылку! Слабо! И всё его положенье героя и «Ивана» повисло на волоске. И он уж кричит через дорогу:

– Эй, ты что смотришь?

(А тот и не смотрит.)

– В рыло давно не заезжали тебе, видать.

– И шагает через улицу. Все глядят, как наш-то его.

И прохожему не до того, чтоб в каждой улице драться. Прохожий уклоняется. Ага! То-то. Знай вперёд, как рыло держать.

А потом чего-то он перестал с ребятами за воротами стоять, прохожих поджидать. Днём его вовсе не стало видно. Как-то вечером слышу у ворот разговор, его голос:

– Ты сколько можешь осьминых заклёпок в час забить? Не пробовал? Вот ты попробуй. У нас есть один, и посмотреть – не видный из себя парень, так он, брат, в час заколачивает – мне в три не кончить. Вота что!

Потом через месяц слышу – он на ребят покрикивает:

– А вы что? Всё бузу трёте? Чего к человеку пристали! Человек в баню идёт.

А раньше самое первое дело: задраться с таким и чтоб бельё в грязь разлетелось.

Вышел из «Иванов», в другом его жизнь, в другом честь – не в улице, в заводе. Не подуськаешь: нет у него ни подъёму, ни духу лезть на здорового дядю – улице свою храбрость показывать. Вылетела прежняя подпорка его духа.

А вот ещё: один мне говорил, что до того боялся кладбища, что и днём-то его далеко обходил. Раз пришлось отводить домой девочку лет семи. Дорога самая короткая через кладбище. Она ему:

– Дяденька, кладбищем-то ближе всего, только ой! темно уж.

– А ты боишься, что ли?

– С вами-то мне нигде не страшно.

Мой приятель сразу усатым дядей стал. По кресту похлопывал, говорил:

– Да чего бояться, дурашка: он деревянный. Чего он тебе сделает? А покойники, они мёртвые. Поди, и кости уж сгнили. Ничего там нет: земля да крест.

Девчонка к нему жалась, он её всё по головке гладил.

Ну, а потом? Потом снова обходил.

На девочкино доверие оперся его дух.

Василий Андреевич Жуковский

1783–1852

Василий Жуковский стоит особняком в русской литературе. Он был основателем жанра романтизма, первым создателем баллад на русском языке, воспитателем и учителем детей императорской семьи. Интересно, что романтично и само происхождение Жуковского: он был сыном захваченной в плен турецкой девушки и русского помещика.

Жуковского сильно увлекало Средневековье с его легендами и преданиями, и он пытался передать высокий романтический дух в сюжетах русской истории. Если не считать народных былин, это была первая успешная попытка поэтического переложения русского эпоса. При этом слова писателя-романтика не расходились с делом: во время Отечественной войны с Наполеоном в 1812 году он записался добровольцем в ополчение. После Бородинского сражения в лагере под Тарутином он создал одно из самых знаменитых своих поэтических произведений – «Певец во стане русских воинов».

Творчество Жуковского высоко ценили современники, в том числе и А.С. Пушкин.

Всегда время пробавляй в делах благочестных, а празден и без дела отнюдь не бывай.

Три пояса

В царствование великого князя Владимира, неподалёку от Киева, на берегу быстрого Днепра, в уединённой хижине жили три молодые девушки, сиротки, очень дружные между собою; одна называлась Пересветою, другая – Мирославою, а третья – Людмилою.

Пересвета и Мирослава были прекрасны, как майский день; соседи называли их алыми розами, отчего они сделались несколько самолюбивы.

Людмила была не красавица, никто её не хвалил, и подруги её, которых она любила всем сердцем, твердили ей каждый божий день:

– Людмила, бедная Людмила, ты никогда не выйдешь замуж. Кто тебя полюбит, ты не красавица и не богата.

Добрая Людмила верила им в простоте сердца и не печалилась: «Они говорят правду: я никогда не выйду замуж. Что ж нужды? Я буду любить Пересвету и Мирославу более всего на свете, буду ими любима: какого счастия желать мне более?» Так думала простосердечная Людмила, и чистая душа её была спокойна. Ей минуло пятнадцать лет, но ещё никакое смутное желание не волновало невинного её сердца: любить своих подруг, ходить за цветами, распевать песни, как нежная малиновка, – таковы были все удовольствия доброй Людмилы.

В один день все три подруги гуляли по берегу ручья, осенённого соснами и берёзами. Пересвета и Мирослава рвали цветы для украшения головы своей, и Людмила также рвала их – для Пересветы и Мирославы: она воображала, что ей неприлично думать об украшении.

Вдруг видят они на берегу ручья старушку, которая спала глубоким сном; солнечные лучи падали прямо на её голову, седую и почти лишённую волос. Пересвета и Мирослава засмеялись.

– Сестрица, – сказала одна, – какова покажется тебе эта красавица?

– Лучше тебя, Мирослава!

– И тебя, Пересвета!

– Шафран едва ли превзойдёт желтизною эти прекрасные щёки, покрытые приятными морщинами.

– А этот нос, Пересвета, не правда ли, что он очень скромно пригнулся к подбородку?

– Сказать правду, и подбородок отвечает своею фигурою красивому носу. Они срослись, сестрица.

В продолжение разговора и та и другая беспрестанно смеялись.

– Ах, сестрицы, – сказала тихая Людмила, – вам не пристало смеяться над этой старушкою. Что она вам сделала? Она стара: её ли это вина? И вы состаретесь в свою очередь: для чего же смеяться над тем недостатком, который непременно будете иметь сами. Смеяться над старыми – значит прежде времени смеяться над собою. Будьте рассудительны, скажу лучше – будьте жалостливы. Посмотрите, как солнце палит голову этой бедной женщины. Наломаем берёзовых веток, сплетём вокруг неё маленький шалаш, чтоб сон её мог быть спокоен и безопасен. Проснувшись, она благословит нас, будет за нас молиться, а небо всегда исполняет молитвы стариков и нищих, так говорила мне покойная матушка.

Пересвета и Мирослава почувствовали вину свою; они наломали вместе с Людмилою берёзовых веток, сплели шалаш и прикрыли им голову спящей. Она скоро проснулась, увидела над собою тень, удивилась, начала осматриваться – перед нею стояли Пересвета, Мирослава и Людмила.

– Благодарю вас, милые незнакомки, – сказала она, – приблизьтесь, хочу оставить вам памятник моей благодарности. Вот три пояса; каждая из вас может выбрать для себя тот, который покажется ей лучше и более к лицу.

Старушка кладёт на траву три пояса: два из них были чрезвычайно богаты, из крупного жемчуга и алмазов; третий был простая, необыкновенной белизны лента, украшенная фиалками.

Пересвета и Мирослава бросились на жемчуг и алмазы; Людмиле досталась белая лента.

– Благодарю тебя, – сказала она старушке, – этот простой убор мне приличнее. Пересвета и Мирослава прекрасны лицом: им должно иметь и одежду прекрасную, а для меня довольно простой и самой скромной.

– Ты говоришь правду, мой друг, – сказала старушка Людмиле, надевая на неё пояс, – никогда ни за какие сокровища в свете не снимай с себя этой ленты; не верь людям, которые будут говорить, что он тебе не к лицу; остерегайся обольщения гордости: потеряв этот пояс, ты потеряешь и счастие, с ним неразлучное.

Людмила поцеловала старушку и дала ей слово не отдавать никому подарка. Старушка исчезла. Пересвета и Мирослава не могли вслушаться в её слова; они с восхищением рассматривали свои жемчуга и алмазы и едва успели сказать, что они очень ей благодарны.

Пересвета и Мирослава взялись за руки и побежали в свою хижину. Людмила, заметив, что они имели между собою тайну, шла за ними издали.

– Не правда ли, – сказала наконец Мирослава, оборотясь к Людмиле, – что эта смешная старушка сделала тебе чрезвычайно богатый подарок?

– Не богатый, но очень для меня приятный: я не люблю пышности.

– Но для чего бы ей не сравнять тебя с нами?

– Я об этом не подумала. То, что мне дают, приятнее для меня того, в чём мне отказывают.

– Посмотри, как наши алмазы блистают.

– Посмотрите на мою ленту, как она бела!

– И тебе не завидно?

– Можно ли завидовать тем, которых любишь? Я довольна, если вы счастливы.

– Ты добрая девушка, Людмила. Останься дома, а мы пойдём в Киев покупать новые платья: наши слишком бедны для таких поясов, которые украшены алмазами и жемчугом. За одну жемчужину можем купить десять пар самого богатого платья.

Пересвета и Мирослава пошли в Киев; Людмила осталась дома поливать цветы и кормить своих птичек.

Ввечеру Мирослава и Пересвета возвратились в хижину с великим запасом богатых уборов.

– Важная новость, сестрица, – сказала Пересвета Людмиле, – молодой князь Святослав, Владимиров сын, прекрасный, как весенний день, и храбрый, как богатырь Добрыня, хочет выбрать себе невесту. Множество красавиц, боярских дочерей и даже простых поселянок, собирается в Киев из дальних русских городов, из деревень и хижин. Кто ж запретит и нам искать руки прекрасного князя Святослава? Бог дал нам красоту, а добрая старушка наградила нас богатством. Мирослава и я хотим переселиться в Киев: каждая из нас благодаря своему драгоценному поясу может с честию и отличием показаться в люди. Мы решились и завтра отправляемся в Киев. И ты, добродушная Людмила, можешь за нами последовать; ты будешь смотреть за нашим домом и наконец увидишь церемонию выбора, которая должна быть чрезвычайно великолепна.

– Охотно исполню ваше желание, сестрицы, – отвечала с весёлою улыбкой Людмила, – буду служить вам от всего сердца: ваше удовольствие составляет мое счастие. Старайтесь пленить прекрасного князя, я буду молить Бога, чтобы Он склонил к вам его сердце.

Что сказано, то и сделано. Подруги на другой день, рано поутру, отправились в Киев. Мирослава и Пересвета объявили себя дочерями богатых новгородских посадников. Один из бояр Владимировых записал имена их в число желающих представить себя на выбор князю Святославу. Людмила не показалась никому; она молилась Богу о счастии своих подруг, шила им платья, низала для них ожерелья, выкладывала золотым галуном и алмазами их сарафаны; забывая самою себя, она жила для одних милых подруг своих.

Наконец наступил торжественный день выбора. Ввечеру дворец великого князя Владимира осветился тысячами светильников; палата, назначенная для торжества, обита была малиновым бархатом; скамейки, на которых надлежало сидеть красавицам, иногородним и киевским, были покрыты шёлковыми коврами с золотою бахромою, а для великого князя Владимира и князя Святослава приготовили возвышенное место, на котором стояли два кресла из слоновой кости с золотою насечкою. На улице, ведущей к княжескому двору, теснилось множество народа и горели огни разноцветные.

Наконец зазвучали бубны – представилось зрелище восхитительное: сто красавиц, цветущих, как весенние розы, идут попарно, среди восхищённой толпы киевлян, ко дворцу великого князя; каждая из них имеет при себе прислужницу: Людмила сопутствует Пересвете и Мирославе.

Людмила одета была в белое платье и опоясана своим поясом; русые волосы её, заплетённые косою, были перевиты простою лентою. Она приблизилась с сильным трепетом сердца к палате князя Владимира, села позади своих подруг и с тайным, робким предчувствием смотрела на дверь, в которую должны были войти великий князь Владимир и сын его Святослав прекрасный.

Долго царствовала глубокая тишина в княжеской палате. Вдруг заиграла военная музыка; двери растворились с шумом; входят попарно бояре и богатыри, одни в богатых парчовых платьях, другие в великолепных военных доспехах, в золотых кольчугах, в блестящих шлемах, осенённых белыми перьями. Они разделяются и становятся по обеим сторонам княжеского трона. Утихает бранная музыка; играют нежные флейты; все глаза обращены на отвёрстые двери; вдруг является князь Владимир в богатом княжеском уборе; он ведёт за руку молодого Святослава, одетого просто, с открытою головою, с разбросанными по плечам светло-русыми кудрями, прелестного, цветущего молодостию; на щеках его играл румянец, свежий, как весенняя роза; в глазах, больших, чёрных и осенённых густыми ресницами, сияло нежное пламя; стан его был гибок и строен, походка величественна, все движения приятны.

Ах, Людмила, бедная Людмила, что сделалось с твоим сердцем при первом взгляде на прекрасного юношу?

«Для чего я не красавица, для чего я не богата?» – подумала она, вздохнула, опустила глаза на грудь свою, которая волновалась сильнее прежнего, но скоро опять, против воли, устремила их на прелестного князя, который стоял один, посреди обширной палаты, прекрасный, как ангел в виде человека… Но что же она почувствовала?.. Вся душа её пришла в волнение… глаза её встретились с глазами прекрасного Святослава. О небо, он подходит к ней! Мирослава и Пересвета встают, думая, что выбор должен пасть на одну из них… Святослав подаёт руку Людмиле.

– Вот она, – говорит он, – вот та, которая представлялась душе моей и наяву и в мечтах сновидения. Ей отдаю и руку и сердце.

Людмила едва не лишилась памяти; она не верила своим ушам, трепетала, бледнела, краснела… Святослав подводит наречённую свою невесту к великому князю Владимиру, потом сажает её подле его на кресло из слоновой кости с золотою насечкою.

В палате послышался ропот.

– Какой выбор! – шептали оскорблённые красавицы, смотря на скромную Людмилу, одетую просто и совсем не имущую красоты блестящей.

Пересвета и Мирослава были вне себя от досады и зависти.

– Кто бы это подумал, – говорили они одна другой, – нам предпочесть Людмилу; какое ослепление!

Мужчины также смотрели на Людмилу, но чувства их были другого рода.

– Как она прелестна! – восклицали и старики и молодые. – Какая привлекательная скромность, какой невинный взгляд, какая нежная, милая душа изображается на лице её, приятном, как душистая маткина-душка!

Людмила сама не понимала того нежного чувства, которым наполнено было её сердце; она не смела взглянуть на прекрасного князя Святослава и ещё более украшала себя милым своим смятением. Святослав пожимал её руку и ободрял её пламенным своим взглядом.

Но великий князь Владимир начал говорить, и всё утихло.

– Сын мой, – сказал он прекрасному Святославу, – твой выбор приятен моему родительскому сердцу, но красота не одно достоинство супруги; хочу, чтобы она соединена была с качествами и дарованиями более надёжными. Избранная тобою невеста превосходит всех других прелестями лица; посмотрим, сравняются ли они с нею дарованиями и умом.

Людмила побледнела, услышав слова великого князя Владимира.

– Ах! – воскликнула она. – Я ничему не училась! Это минутное торжество послужит только к тому, чтобы доказать всему свету моё невежество. Отпусти меня, великий князь Владимир; я пришла сюда не для того, чтобы оспаривать у других, более достойных, то счастие, для которого я не рождена судьбою; я пришла насладиться счастием милых подруг моих. Отпусти меня, мой жребий скрываться в бедной хижине, ходить за цветами, довольствоваться уделом низким и никогда не мечтать о пышном троне.

Князь Владимир посмотрел с улыбкою благоволения на скромную Людмилу и приказал ей остаться на своём месте.

Приносят стройные гусли. Все красавицы, каждая в свою очередь, пели песни в похвалу храбрых витязей или в похвалу нежной любви; каждая изображала то чувство, которое влекло её душу к прекрасному князю Святославу.

Пришла очередь Людмилы; она бледнеет, трепещет; вдруг кто-то невидимый шепчет ей на ухо:

– Людмила, ободрись; хранительные взоры мои над тобою, спой ту песню, которою научила тебя твоя мать; ты ещё не знаешь, какими дарованиями наградила тебя природа.

Людмила узнаёт голос благодетельной волшебницы, той старушки, которая подарила ей пояс. Она идёт к гуслям, садится… О чудо! пальцы её с легкостию ветерка летают по струнам; голос её имеет чистоту и звонкость соловьиного: он льется в душу, он возбуждает в ней сладкое восхищение, погружает её в задумчивость, производит в ней томную мечтательность. Людмила поёт ту песню, которую мать певала, качая её в колыбели:

 
«Роза, весенний цвет,
Скройся под тень
Рощи развесистой.
Бойся лучей
Солнца палящего,
Нежный цветок!» –
Так мотылёк златой
Розе шептал.
Розе невнятен был
Скромный совет;
Роза пленяется
Блеском одним!
«Солнце блестящее
Любит меня;
Мне ли, красавице,
Тени искать?»
Гордость безумная!
Бедный цветок!
Солнце рассыпало
Гибельный луч;
Роза поникнула
Пышной главой,
Листья поблекнули,
Запах исчез.
Девица красная,
Нежный цветок!
Розы надменный
Помни пример.
Маткиной-душкою
Скромно цвети,
С мирной невинностью
Цветом души.
Данный судьбиною
Скромный удел,
Девица красная,
Счастье твоё!
В роще скрывался,
Ясный ручей,
Бури не ведая,
Мирно журчит!
 

Людмила замолчала, но голос её отдавался ещё в сердцах слушателей. Молодой князь, в неописуемом восхищении, прижимает её к сердцу:

– Нет, ты не можешь быть смертная; ты ангел, слетевший с неба для того, чтобы сделать счастливым Святослава!

– Ах! я бедная Людмила; сама не постигаю того, что делается со мною; какое-нибудь очарование ослепило ваши взоры. Вы думаете, что я красавица; это обман, я никогда не бывала прекрасною. Святослав, ты хочешь возвести меня на трон, но я рождена поселянкою, рождена для бедной и неизвестной хижины.

Опять заиграла музыка, и началась пляска. Соперницы Людмилы очаровали зрителей своими приятными движениями, своею лёгкостию, своею быстротою; но Людмила, снова ободрённая голосом волшебницы, затмила искусство прелестию простоты: во всех её движениях было что-то очаровательное – скромность, соединенная с милой весёлостию. Она являла глазам невинность, играющую с удовольствием; зрители не могли довольно на неё насмотреться; сердца летели за нею вслед… Но музыка замолчала… Людмила, с потупленными глазами, е разгоревшимся румянцем на щеках, села на своё место, не смела радоваться, не смела взглянуть на Святослава прекрасного.